Жизнь, перечеркнутая Временем.
Свинцовая точка.
Расстрелянная судьба.
(80 лет со дня гибели…)
Не знаю, как назвать очерк, Знаю только, что Алексей Тверяк родился в 1900 году, 12 февраля. В 1935г. был арестован. В декабре 1937, в ночь под Новый год, расстрелян. Все. Точка. Свинцовая.
Кто кончил жизнь трагически, — тот истинный поэт!
А если в точный срок — так в полной мере!
На цифре 26 один шагнул под пистолет,
Другой же — в петлю слазил в «Англетере».
А в 33 — Христу (он был поэт, он говорил:
«Да! Не убий!» Убьёшь — везде найду, мол!)...
Но — гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил,
И гвозди в лоб, чтоб ни о чём не думал.
С меня при слове «37» в момент слетает хмель.
Вот и сейчас вдруг холодом подуло —
Под этот год и Пушкин подгадал себе дуэль,
И Маяковский лёг виском на дуло.
Задержимся на цифре 37. Коварен Бог —
Ребром вопрос поставил: или-или!
На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо,
А нынешние как-то проскочили.
(Владимир Высоцкий)
Проскочили не все.
Русский советский писатель Алексей Артемьевич Соловьев – Тверяк. Из крестьян - середняков, крестьян талантливых, пассионарных, думающих о земле и хлебе, радеющих за свой народ. А не только за свою семью. Его отец, Артемий Степанович Соловьев, известный агроном начала XX века. Экспериментатор, первооткрыватель, сподвижник несправедливо забытого нынче исследователя Севера Андрея Журавского. О Журавском надо писать отдельно. Пока могу привести лишь одну статью о нем, в которой упоминается и имя А.С. Соловьева.
http://www.mosjour.ru/index.php?id=1832
Сельское хозяйство в почти арктических условиях… 66* северной широты. Это даже не зона рискованного земледелия. Это, теоретически, вообще должна была быть зона без земледелия. Но так же, как в Великую Северную Пустыню уходили монахи – подвижники, неся свет Православия местным народам, так и подвижники от земли, от сохи, несли культуру земледелия в тундру, в Арктику, чуть ли не к Полюсу вечного холода. Река Печора. Усть – Цильма. Почти вечная мерзлота. И в этих широтах агроном Артемий Степанович Соловьев умудряется собирать повышенные урожаи. От пяти до пятнадцати раз увеличивается его трудами урожайность зерновых и картофеля. О нем знает Столыпин и даже сам император Николай II. Это вполне возможно, потому что Андрей Журавский был принят императором в 1914 г. С ним состоялась продолжительная беседа. Вполне можно предположить, что вместе с ним на аудиенции присутствовал и сподвижник Журавского, тот, кто конкретно на этой земле трудился, А.С. Соловьев, переселенец из Тверской области. И тогда приобретает физическое наполнение семейная легенда о пожаловании потомственного дворянства самому А.С. Соловьеву и его детям. Но это просто легенда, возможно, не успевшая материализоваться.
В очерке Лианы Ильиной об А. Тверяке в сборнике «Распятые» о погибших ленинградских писателях, она называет его «Парнем с Волыни». И так и озаглавливает свой очерк. На мой взгляд, это ошибка: он никогда сам не считал себя выходцем с Волыни, хотя, может быть, история князя Боброка-Волынского по сходству рождения, и будоражила его кровь. Но себя Алексей Соловьев всегда ощущал тверяком и Тверяком. Поэтому и псевдоним.
А мать его, Паулина Фоминична, да, была с Волыни.
Семья Соловьевых жила в Осташковском уезде Тверской области, совсем недалеко от Ниловой Пустыни. Такое соседство не случайно. Только
молодой Алексей этого пока еще не ощущает. Наоборот, он входит в период отрицания идеалов, переосмысления всего того, во что верили предки, отпадения от Бога. Он верит в Революцию.
Его рабоче-крестьянское происхождение дает ему мотив, силу в борьбе и уверенность в своей правоте.
Из автобиографии:
«Жизнь моя небогата скитаниями и мало чем отличается от жизни других людей. В детстве, как и все, я мечтал стать знаменитым путешественником, искателем приключений, грозным и непобедимым завоевателем. Но полунищенское существование в крестьянской семье из девяти душ очень скоро отрезвило меня, показав всю несостоятельность этих мечтаний...
Я много читал и без всякой системы. Книги сделали меня чувствительным и фантазером. Я уже не мог принимать участия в хулиганствах моих сверстников, хотя всегда умел кулаками защитить себя, если на меня нападали.
Отец мой не жил в деревне - нищенская земля не давала возможности существовать. Он болтался по городам и селам России, мотался по службам, чтобы заработать гроши и вкладывать их в хозяйство. Я (после матери) был старшим, и на мне лежала большая ответственность: не дать развалиться хозяйству.
Я волей-неволей должен был стать хорошим работником. Очень рано я научился пахать, боронить, косить, молотить. Даже такое ответственное дело, как сев, я познал в возрасте четырнадцати лет. У нас обычно сеют старики, даже вдовы не всегда решаются сеять сами. А я в четырнадцать лет самостоятельно засевал озимые и яровые, сеял даже лен. Надо мной сначала смеялись, потом начали присматриваться: дескать, щенок сеет, а как-будто ничего... Потом ко мне стали приходить
за советами даже старики. Потому что я действительно сеял хорошо. Должно быть это у меня наследственное: ловкость и жадность в
мужицкой работе. И теперь еще как наступает весна, меня тянет в поле... Хочется идти за плугом, хочется накладывать на телегу навоз,
хочется косить... Я люблю эту тяжелую мужицкую работу и мечтаю когда-нибудь еще вернуться. Уже не к сохе, не к плугу, а к трактору, не к косе, а к косилке, не к цепу, а к молотилке и веялке...
Эта тоска по работе - хорошая тоска, и я люблю ее».
В четырнадцать лет, в 1914 г., Алексей сам засевает озимые и яровые. В 1914 г. его отец, Артемий Степанович, добивается больших успехов в Усть-Цильме.
Наследственная, как он сам говорит, ловкость и жадность в работе, проходит через всю жизнь А. Тверяка. Так он не только сеял и боронил, так он и писал, так остро чувствовал жизнь.
Эпиграфом к его жизни и творчеству можно взять одно из его собственных стихотворений:
БУДЕМ ЖИТЬ!
(посвящается Мурочке)
Только б жить, шире жить, много жить,
В годы юные пестовать удаль,
Только - б плавать в бездонной бескрайности ржи
И шутить с непричесанным худом.
Хлестко смехом будить задремавший туман,
Хохотать над запуганным лешим,
Видеть в серых глазах и любовь, и обман
И надеждами сердце тешить.
Целый день выкорчевывать старые пни,
Целый день ожидать, томиться…
Разве жизнь так скупа на светлые дни,
Разве в сердце сама не стучится?
Будем жить, шире жить, много жить!
Будем пестовать юную удаль!
Будем плавать в бездонной бескрайности ржи
И шутить над нечесаным худом!
Алекс. Тверяк.1923г. Октябрь
Посвящение – его будущей жене, Тамаре Николаевне Поповой, Мурочке.
Жить широко, мощно, так, чтобы «раззудись плечо»… У Тверяка это получается и физически. Он очень сильный, с хорошо развитой мускулатурой. Невысокий, с пронзительными серыми глазами и вьющимися пшеничными волосами. Его боялись оппоненты по литературному цеху. Тверяк мог не только оттеснить плечом с трибуны идеологических противников, но и в пух и прах разбить их логические построения. Прекрасная речь, четкая жестикуляция, едкая насмешливость. Целиком и полностью он стоял на революционных позициях. Революция и смена вех дала ему все, как он считал. За плечами у такого молодого человека - четыре года гражданской войны, проведенные на фронтах. Ранений нет, а вот тиф был. И появился уникальный опыт, сплав крестьянского сознания, помноженный на знание великой русской и зарубежной литературы, с боевым военным прошлым. Галифе, сапоги, гимнастерка. Портупея, полевая сумка – планшет через плечо с блокнотом и карандашом внутри, -
непременный атрибут. Таким он появлялся в коридорах и аудиториях рабфака Технологического института. Таким бывал на заседаниях своего творческого литературного объединения «Стройка».
Таким его увидела моя бабушка, пианистка и консерваторка Тамара Попова. Увидела и влюбилась без памяти. Их любовь - это тема отдельного разговора. В этот период дед - революционный романтик. Вспомните Багрицкого, кронштадтский лед, смерть пионерки…Гренада… Все это было не только в стихах, это было в жизнях и судьбах.
Из интервью композитора Иманта Калниньша. Разговор с ним о знаменитой «Октябрьской оратории». Вопрос журналиста, а искренне ли Вы писали эту музыку? (я немного перефразировала вопрос)
— Совершенно искренне. Это был период, когда я интересовался русской поэзией, новой волной, которая тогда пошла — Евтушенко, Вознесенский… И попал мне в руки сборник стихов самодеятельных русских поэтов; стихи, написанные с 1914 по 1925 год. И там я нашел стихотворения о 17-ом годе. Их писали люди, которые сами жили в это время, в то время, когда произошла эта революция. И своей наивностью, своим романтизмом эти люди показали мне эту историю совершенно не так, как нам преподавали ее в школе. И я хотел постараться передать это романтическое чувство в форме оратории. Такова была моя мысль. И как резюме — Евтушенко, сегодняшний день, две революции: «У меня на свете две любимых — это революция и ты». Мне показалось интересным показать революцию не со штыками, кровью и всем ужасом, а в наивном, мечтательно-романтическом разрезе, если можно так сказать.
Алексей Тверяк жил в это время, прошел через ужас и романтику Революции и продолжал все еще воспринимать ее в «мечтательно-романтическом разрезе».
Как пример - его чудное зимнее стихотворение:
Метель
За гумном свивается в полотна
Белой ночью белая метель.
Полный ветер из напевов соткан,
И мягка у пьяного постель.
Душно стало в низенькой избушке,
Под жужжанье желтых веретен...
За окном стрекочет колотушка,
А в избушке непробудный сон!
Вышел я к метели на задворки,
К песне ветра буйной и живой —
Не беда, что на ногах опорки,
Что стою с открытой головой.
Встретил вьюгу песней на свирели.
Завихрился во хмельном чаду...
За метелью волчьи сны горели,
Волчий вой накликивал беду.
И пускай свивается в полотна
Белой ночью белая метель, —
Я из ярко-светлых песен соткан,
Я покинул душную постель
1924 г.
Алексей Тверяк был соткан из ярко-светлых песен, говоря его же словами. Романтик крестьянского труда, помноженного на революционную решимость, он переделывал сельское патриархальное сознание человека с сохой на новый промышленно-революционный лад. Начиналась новая жизнь. И старому укладу в ней не было места. Не было места Богу. Не было места старой власти. Не было места даже прежнему вековому способу подготовки поля к посеву. Менялось все.
1927 год. Журнал «Новая Москва» Рассказ «Сила», или «Нечистая сила», как иногда его назвали в других изданиях.
По нашим сегодняшним меркам, описанные в рассказе события тривиальны. Крестьянин Аким Ольха, мастеровитый, сметливый, умный, хитрый, поссорился с государством в лице урядника. Купчина - не помощник в его начинаниях, как и жадный, прижимистый сосед, кстати, кровный родственник, тоже. До кучи Аким потерял и веру в Бога, видно, она и была не очень-то у него крепкой. Человек один, сам, хочет построить самоходный трактор для людей. Ветроплуг. А тут препоны всякие со всех сторон. И только молодая поросль бывших крестьянских детей, а нынче комсомольцев, приходит к нему на помощь. Да и Бог в конце рассказа все-таки не бросает на произвол судьбы своего строптивого, но все равно любимого сына. Господь посылает ветер, без которого лопасти новой машины не закрутятся и она не поедет. Ветер подул внезапно, когда надежды рухнули. Машина тронулась. Скептики посрамлены.
Я хочу показать, какой неожиданный, новый, вкусный русский язык появился у А. Тверяка в этом рассказе. Мощное эпическое произведение в малой форме.
Начало. Зачин.
Стелет ночь длинные, седые космы, обвивает ими воротние столбы, хлещет по стенам изб дворов и с каждым новым ветровым толчком уносит их через поле к сосновому леску. А там - кидает их в мягкую пуховую постель, с размаху прилепляет к сосновым стволам и угомоняется до нового слезного взрыда, до нового ветрового толчка.
Об каком таком покойнике плачет ночь, кого провожает в несусветную могильную темь? Может, и знает она, да разве у ней выпытаешь? Не скажет безъязыкая, только стоном ответит, взовьется взрыдом и завоет, распустя долгие космы к лесу.
***
Нагрянули погоны да эполеты на Акимову хату, выволокли из сараюшки недоделанную машину. Заставили объяснить. Аким объяснил, гладя рукой по деревянным ребрам машины, увлекся и пошел расписывать, как будет машина без коня и без пара землю пахать, снопы возить, лес на постройку таскать... Разрисовал - любо-дорого!
За 80 лет до группы «Любэ» этот емкий образ: погоны, эполеты. И ты видишь урядника, жандарма, всех тех героев со знаком минус, к которому мы привыкли во времена социалистического реализма. Плюс, минус. За народ, против народа.
У «Любэ»:
Звенели колеса, летели вагоны,
Гармошечка пела: " Вперёд! "
Шутили студенты, стучали вагоны,
Дремал разночинный народ.
И уже сам народ переделал в песенном варианте:
Звенели колеса, летели вагоны,
Гармошечка пела; «Вперед!»
Шутили студенты, скучали «погоны»,
Дремал разночинный народ…
У Алексей Тверяка этот не стандартный образ появился почти на 80 лет раньше.
А его чуткое и романтическое отношение к окружающему миру!
А. Тверяк удивительным образом чувствует природу. Наверное, потому, что он сам – ее часть. С рождения и до отрочества – в деревне.
А тут, как на грех, такие ли хорошие дни выдались, что хоть и не уходи с улицы. На вербу поглядеть, прямо чуть не запах от нее. За речку ль глазом кинуть, синь теплая. Того и гляди середь неба жаворонок выпялится и зазвонит, и зазвонит...
На улице - тишина. Погода теплая, ласковая. До вербного воскресенья две недели, а уже в воздухе носится радость вербная, сырая и талая...
Тихо кругом и снежно. И в тишине чувствует Аким, как тает сам в себе поразбухший снег, как капля по капле просачивается сквозь самого себя до земли.
... Эх ты, тишь деревенская, предвесенняя!.. Ночь-то, ночь!.. Раскуделилась по всей земле, обмотала теплым одеялом поле и деревню, дышит
отдыхом и еще неслышной жаворонковой песнью дразнит уши... Так бы вот и распластался Аким в этой ночи, слился бы с нею, ушел бы весь в отдых...
В деревне и жизнь деревенская. Течет она маятно, день за днем по зиме выколачивает. Дотекла до вербной недели лениво и незаметно. А на вербной вдруг полыхнула теплом, солнышком, заскугорела капелью, ухнула ручейками и ручьями с гор, с пригорков - к речке, к оврагам, к вирам. Зашерстило по снегу теплыми граблями, запела невидимым звоном-гомоном
Дождались. С утра погода наладилась тихая, шпарило солнце теплом с неба, а с поднебесья в синь рассыпались жаворонки.
И эпический финал:
И все увидели: - медленно повернулся пропеллер, скрипнула машина, вздрогнула и медленно полезла на Пантелея Кишкодера. Опрокинула его, подхватила пропеллером и отбросила в сторону, на толпу.
Ахнула толпа, попятилась в страхе, закрестилась. А ветроплуг, медленно увеличивая скорость, поплыл через поле к лесу, оставляя за собой широкую, в четыре лемеха, борозду свежевспаханной, черной земли.
Замерла толпа. Следила глазами за Акимом Ольхой и видела, как дошел ветроплуг до леса, как медленно поворотился и также медленно и с легким жужжанием пошел назад к толпе.
Аким остановил машину. Но сойти на землю ему не дали. Ребята подхватили его на руки, взмахнули и вскинули высоко над головами.
Взвыла невиданной радостью толпа, разодрала сотнями голосов солнечную тишину, затрясла шапками.
... Не скоро смолкло. Не скоро мог взлохмаченный
и радостный Аким взобраться на свою машину
и бросить в наступившую тишину:
- Братцы!.. Но не договорил Аким. Утонул
его голос в реве толпы,
слился с ним в од -
ном общем
крике.
Автор неожиданно сам для себя ощутил присутствие Бога. Не зря же в воздухе носится радость вербная, сырая и талая...
Ненавидимый и презираемый главным героем священник, поп Вавил, окропил машину, ветроплуг, святой водой, отслужил молебен. Ожидание ветра становится нестерпимым. Его все нет. Аким с отчаянием смотрит на небо. Что он при этом делает, говорит про себя, неизвестно. Скорее всего, молится, как умеет. И вдруг мы явственно ощущаем, что Господь этого человека простил, несмотря на все его, Акима, наскоки. Несмотря на отрицание, неуважение, нелюбовь. И, тихо – тихо, подышал в пропеллер…
Время ускорялось, менялось, замирало в ужасе от содеянного людьми. На смену традиционному укладу пришел его слом. И уже не трактор-ветроплуг сдвигал стереотипы. Через колено ломались судьбы и крестьянские жизни. Отец-агроном уехал далеко, в глушь, под Мурманск. Усть-Цильму сменил на Лоухи. Далеко и холодно, там не достанут и не помешают обращаться с землей так, как он привык и считает нужным. Алексей Тверяк остался в Петрограде одним из свидетелей и участников трагических преобразований в деревне.
На смену революционной романтике пришел социалистический реализм с деревенским уклоном.
Михаил Петров пишет в своем очерке «Из захолустья»
К 1929 году он (Тверяк. - Е.П.) - известный писатель, за ним уже два романа. Книги «Ситец», «Леший», «На отшибе», «Чудаки», «Передел», «Пролетарий» приносят ему имя. Критик А.Ревякин, открывая «Антологию крестьянской литературы», напишет: «Наиболее глубоко личная драма
развернута в «Тихом Доне» М. Шолохова, «Брусках» Ф. Панферова, «Стальных ребрах» И. Макарова и «Двух судьбах» А. Тверяка». Прочтя «Две судьбы» Тверяка, я в своё время высказал мнение, что прототипом шолоховского Титка Бородина мог стать его Кирька Ждаркин: герой гражданской войны, свернувший на путь наживы. Нахожу и сегодня это мнение верным. В середине 20-х годов вместе с Вересаевым, Фединым и Пастернаком Тверяк входил в число сотрудников журнала «Звезда», ему глубоко симпатизировал известный критик, главный редактор издательства «Круг» Воронский.
Седьмой номер «Земли Советской» (1929) опубликовал снимки и материалы с I-го Всероссийского съезда крестьянских писателей. Но уже тогда среди писателей наметится раскол. В поэме «Кровь» Васильев задел не только «зачахнувшего от «Хроник» Пастернака», и завянувшего в «Дороге» Тихонова, но и своих товарищей, новокрестьянских писателей, в частности, Алексея Тверяка. Это о нем обидные слова:
И про искусство мыслей нет
В житейском вязнет голова-то:
Купить себе велосипед,
Послать ли батьке сепаратор?
А если я борьбы хочу?...
Участники чтений заспорили о причине выпада Васильева против товарища и «друга Воронского»? Обида, что тот не встал на защиту новой повести Васильева? Позавидовал подарку Тверяка своему батьке? Сложность в том, что в 1937-м оба станут «врагами народа», обоих расстреляют «за участие в контрреволюционном заговоре против И. В. Сталина»... Васильев хочет борьбы, но какой? С кем? С литературной средой?»
Про борьбу Ивана Васильева – отдельный разговор. Безумно интересная и глубоко одаренная творческая личность. Похоже, что к 1929 году он еще остался в бреду и сполохах революционной романтики. Именно поэтому его так зацепил сепаратор, купленный отцу Алексеем Тверяком со своих
гонораров. Сама мысль о том, что крестьянин променяет компанию «комиссаров в пыльных шлемах» на членов сельскохозяйственной кооперации с молочным сепаратором в руках, была этому поэту отвратительна. Это было хуже, чем предательство. Это была измена.
Если Алексей Тверяк вернулся с Гражданской войны и попытался войти в новую жизнь, то так же воевавший все четыре года Иван Васильев на этой Гражданской войне остался. И обыкновенные люди, крестьяне, в его воспаленном мозгу все еще делились на белых и красных. И он по-прежнему «хочет борьбу…»
В 1932 году Алексея Тверяка еще печатают. Это весьма плодотворный период.
Газеты в это время писали, что в результате перестройки литературных организаций Средней Волги на основе постановления ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 года, литературная жизнь Верхне – Волжского района заметно оживилась. Организовано несколько литературных групп: «Разведка», «Наступление» и т.д. Творческое лицо большинства членов группы «Разведка» достаточно выявлено. У Павла Кузнеца шесть книг: «Ударница Жеребцова», «Маневры недобитого врага» и др. У Алексея Тверяка издано 9 книг, а три из них - «Передел», «На отшибе» и «Две судьбы» изданы в Германии, Франции и Америке...
А следующий год…
После попытки издать новеллу «Такая жизнь »в 1933 году в Самаре все изменилось. Тверяка перестают печатать. Журнал «Волжская новь» изымают из продажи. Обстановка вокруг Алексея Артемьевича накаляется.
С сайта «Неизвестный Киров»
«Сложная обстановка в среде ленинградских писателей сохранялась в тридцатые годы. Об этом свидетельствуют письма, посланные Кирову с интервалом немногим менее трех недель от двух писателей. Алексей Тверяк жаловался, что его «травят». Среди тех, кто особенно подвергал его гонениям, называя «кулацким писателем», А. Тверяк называл М. Чумандрина, Ю. Лебединского, Н. Брагина и Ив. Смирнова.
Ознакомившись с письмом, Киров попросил А. И. Угарова, бывшего в те годы секретарем Ленинградского горкома ВКП(б), внимательно разобраться в ситуации. Это было 7 июля 1933 года. А 4 августа, почти с подобным письмом к Кирову обращается писатель Дмитрий Четвериков. Он жаловался, что его не печатают, травят рапповцы, мешают ему в его творческой работе над романом об Эдисоне. И снова Киров просит Александра Ивановича Угарова вникнуть в существо вопроса, оказать помощь и содействие Четверикову2.
Забегая вперед, скажем, что оба писателя — и Алексей Тверяк, и Дмитрий Четвериков впоследствии, уже после убийства Кирова были арестованы. Один из них — Алексей Тверяк погиб в лагерях, второй — Дмитрий Четвериков, пройдя все круги ада, остался жив. И кто знает сегодня, не сыграли ли свою роль в их трагической судьбе те «ярлыки» и так называемые «классовые оценки», которые «прилепили» к ним в 33-м. Важно подчеркнуть и другое, пока был жив Киров — репрессии не коснулись писателей города».
Ярлыки, очевидно, прилепились.
Из статьи Георгия Квантришвили «И проснуться им нельзя. Литераторы Среднего Поволжья в 30-е годы»:
«Первый номер толстого журнала Средней Волги за 1932-й год разоблачал литературоведа, первый номер следующего, 1933-го года, будет изыматься из библиотек. За весь 1933-й год лишь три литературных произведения в стране будут удостоены этой чести. Одно из них – как раз журнальная публикация Алексея Тверяка «Такая жизнь». Псевдоним Алексея Артемьевича Соловьева красноречив и позволяет легко идентифицировать малую родину писателя. Алексей Тверяк был добровольцем-красноармейцем, учился в Ленинградском технологическом институте. К моменту публикации в главном литературном органе Средневолжского края ему немногим больше тридцати, он автор нескольких романов и повестей, его упоминают в одном ряду с Шолоховым. Всё рухнуло в одно мгновение. Из статьи «Выше революционную бдительность!»: «На участке художественной литературы в нашем крае <…> было допущено
преступное отсутствие большевистской бдительности, выразившееся в напечатании в журнале “Волжская Новь” в №№ 1-2 за 1933 год, контрреволюционной “новеллы” Тверяка “Такая жизнь”, представляющей собой ловко сработанный контрреволюционный шифр. Эта тема требует обстоятельного анализа…».
Ах, как хотелось бы владеть утраченным умением разгадывать «контрреволюционные шифры»! Увы… Как и в случае со стихотворением Багрова, речь в «контрреволюционной новелле» идёт всё о том же – о хлебных изъятиях и о сопротивлении этим изъятиям. Сопротивлении, разумеется, успешно подавленном. Тогда эта ситуация описывалась терминами, взятыми из теории классовой борьбы. Сейчас привычнее было бы описать её как рутинную работу людей государевых, предающих огню и разорению податное сословие. Первые несут бремя службы, вторые хотят богатеть и огорчаются, когда их разоряют. Всех можно понять, всем посочувствовать. Возможно, о чём-то подобном думалось и Алексею Тверяку. Во всяком случае, революционного энтузиазма в его новелле не чувствуется, а вот уныние, а то и скепсис, нет-нет да и померещатся.
А унывать надо было над самим собой. Раньше писатель издавал ежегодно по несколько книг. Отныне и вплоть до года, когда пишется эта статья, не выйдет ни одной. Через пару лет в докладной записке, положенной на стол Жданову от управления НКВД по Ленинградской области «Об отрицательных и контрреволюционных проявлениях среди писателей города Ленинграда» Тверяк будет упомянут. Да как! «По вопросу о фашистских настроениях ряда ленинградских писателей обвиняемый Тверяк показал»… Здесь стоит сделать паузу и выдохнуть, потому что сказанные писателем (или приписанные ему) слова не для слабонервных: «...По своим политическим убеждениям я национал-социалист». Казалось бы, фраза из разряда «часовню тоже я… развалил?», но если тут уместен смех, то жуткий, замогильный. Ещё через два года Тверяка расстреляют».
***
Апрельским вечером, а конкретно, 3 апреля 1935 года Алексей Артемьевич с женой Тамарой Николаевной пешком вернулись из театра. Они брели в
прозрачном воздухе, держась за руки, ощущая вкус льдинок на своих губах. По Неве шел Ладожский лед. Возможно, они смотрели что-то с модной тогда актрисой Зинаидой Райх. Ее «брюлловские плечи», ее талант притягивали зрителей. Теплый дом. Поздний вечер. Красавица жена расчесывает свои роскошные волосы, «дыша духами и туманами» шуршит крепдешиновым платьем, маленькая шестилетняя дочка проснулась и тут же в комнате скачет на своей кроватке за белым платяным шкафом. Заметив, что родители не обращают
на нее внимания, она начинает делать то, что ей категорически запрещено: рисовать своих закаляк на белой эмалевой поверхности дверцы шкафа.
А.А. просит жену сыграть на рояле что-нибудь из его любимого. Она садится за белый шредеровский рояль и играет Шопена. Звонок с парадного хода. Они не обращают внимания, наверное, дворник. Открывается дверь и в комнату входят трое в портупеях. Обыск. Находят его финский нож времен Гражданской войны. Бумаги. Наброски будущих произведений. Роман «Начало», еще неопубликованный. Из шеститысячной библиотеки безошибочно вынимают два томика уже запрещенного поэта Клюева. Все забирают и уносят с собой. Хозяина уводят тоже. Его последние слова, обращенные к жене: «Мурочка, не волнуйся! Это недоразумение. Я скоро вернусь…» Тысячи таких фраз разлетались по стране: …недоразумение…вернусь…
Начиналась эпоха Большого Террора…
***
3 июня 2015 года. Наши с Костей именины.
Мы – в архиве УФСБ по Петербургу. Сегодня нам открыли дело моего деда, писателя Алексея Тверяка. Мы сидим. Я волнуюсь. Костя сосредоточен. Внучка и правнук. Тоненькая папка – дело, унесшее не одну человеческую жизнь. Кто дал ему ход, кто творческую зависть, наветы, слухи, неприязнь перевел в душные строки мстительного доноса, - я не знаю. Я вижу уже результат. Опись вещей: шнурки, часы, ножик…Анкета. Родился, крестился, женился, дочь… Воевал четыре года. Красноармеец. Учился. Рабфак. Незаконченное высшее – филфак ЛГУ. (А у меня – законченное высшее, тот
же ЛГУ. И у правнука, у Кости. Только ЛГУ теперь называется СПбГУ. Все повторяется, вернее, идет по спирали. И то, что не закончил дед, продолжаем мы. По крайней мере, мне так хочется думать).
Дело Алексея Тверяка, писателя. Неожиданное для меня обвинение в национализме. Подкулачник, это понятно. Сын крестьянина – середняка, как он сам себя называет, не мог соглашаться с раскулачиванием и с новой государственной политикой на селе. Колхозное строительство им не принималось. Крестьяне у него в романах сами знали, как им обустраивать свою жизнь, где и с кем объединяться, когда и как вести свое индивидуальное хозяйство. Лишь бы сверху не мешали. А тут, кроме этого понятного обвинения, националист, национал-социалист, практически, фашист, хотя на всех очных ставках со «свидетелями» не признает своей связи с немцами, поддержки Гитлера и фашистской Германии. « О тяжелом положении русского крестьянства говорил, да, не отрицаю. А фашистов не поддерживал!» Но это уже не имеет значения. Русский националист, антисемит, в одном ряду с поэтом Николаем Клюевым, Борисом Корниловым и Федором Достоевским. К счастью для Достоевского, тот давно уже умер. Полтора месяца допросов и вот записано: « я в своей контрреволюционной деятельности…». Каждая страница подписана им лично. Знакомый росчерк. Я кладу палец на подпись деда. Она теплеет и начинает пульсировать. Или это стучит кровь в моей руке: «Дед, здравствуй. Это я, Лена. Дед, я тебя помню. И очень пытаюсь понять…»
Докладная записка Управления НКВД по Ленинградской области А.А. Жданову "Об отрицательных и контрреволюционных проявлениях среди писателей города Ленинграда" от 28 мая 1935 г. за подписями Нач. Упр[авления] НКВД по Л[енинградской] о[бласти] Заковского и Нач. Секретноополит[ического] отд[ела] УНКВД Л[енинградской] о[бласти] Лупекина. В записке в т.ч. освещается деятельность группы националистически профашистски настроенных писателей. «В эту группу входят писатели: Б.Корнилов, Остров, Решетов, Ю.Березин, Дмитроченко, Уксусов, Вайсенберг, Владимиров, Журавлев, Тверяк, Ник.Чуковский» – цитата из записки. Цитируются показания деда: «Из лиц, разделяющих мои национал-социалистические убеждения, я был наиболее близко связан с Журавлевым М.Я. У него я встречался с писателем Дмитроченко, из
беседы с которым я выяснил, что он также по своим политическим убеждениям является национал-социалистом». (Показ[ания] обвиняемого] Тверяка от 5/IV-35 г.)
Алексей Тверяк признал свою вину. Как потом оказалось, вымышленную. Тройка НКВД приговорила к ссылке в Казахстан. Только ссылка эта оказалась не поселением, а Карлагом. И 25 декабря 1937 года его снова сажают в тюрьму, теперь уже по обвинению в троцкистском заговоре.
***
После первого ареста Господь дал деду еще два года. 3 апреля 1935 г. в момент обыска и ареста практически закончилась его земная жизнь. В тридцать пять лет. Началась подготовка к переходу в Жизнь Вечную.
Два года. У него появилась возможность убедиться во всем самому. Пришло время вспомнить о вере. Ожидание смерти страшнее самой смерти. Надеюсь, у деда были достойные сокамерники и солагерники. По свидетельству одного из них, писателя Н. Брыкина, он, дед, пересмотрел и передумал свою жизнь, свое творчество. Что успел сделать, что не успел. Как отошел от Бога, как променял Любящего Отца на обманувшую все ожидания Революцию. Чудище пожирало своих детей. Пришла его очередь, Алексея. Как блудный сын, он приник к Отцу и молил лишь о прощении. С этой мыслью 31 декабря 1937 г. Алексей Тверяк ушел в свой последний путь по коридору внутренней тюрьмы Карлага в Жизнь Вечную. Новый, 1938 год, наступил уже без него…
…Молю тебя, Господи, вмени ему в праведность мученическую гибель и прости его прегрешения, вольные и невольные…
Свинцовая точка.
Расстрелянная судьба.
(80 лет со дня гибели…)
Не знаю, как назвать очерк, Знаю только, что Алексей Тверяк родился в 1900 году, 12 февраля. В 1935г. был арестован. В декабре 1937, в ночь под Новый год, расстрелян. Все. Точка. Свинцовая.
Кто кончил жизнь трагически, — тот истинный поэт!
А если в точный срок — так в полной мере!
На цифре 26 один шагнул под пистолет,
Другой же — в петлю слазил в «Англетере».
А в 33 — Христу (он был поэт, он говорил:
«Да! Не убий!» Убьёшь — везде найду, мол!)...
Но — гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил,
И гвозди в лоб, чтоб ни о чём не думал.
С меня при слове «37» в момент слетает хмель.
Вот и сейчас вдруг холодом подуло —
Под этот год и Пушкин подгадал себе дуэль,
И Маяковский лёг виском на дуло.
Задержимся на цифре 37. Коварен Бог —
Ребром вопрос поставил: или-или!
На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо,
А нынешние как-то проскочили.
(Владимир Высоцкий)
Проскочили не все.
Русский советский писатель Алексей Артемьевич Соловьев – Тверяк. Из крестьян - середняков, крестьян талантливых, пассионарных, думающих о земле и хлебе, радеющих за свой народ. А не только за свою семью. Его отец, Артемий Степанович Соловьев, известный агроном начала XX века. Экспериментатор, первооткрыватель, сподвижник несправедливо забытого нынче исследователя Севера Андрея Журавского. О Журавском надо писать отдельно. Пока могу привести лишь одну статью о нем, в которой упоминается и имя А.С. Соловьева.
http://www.mosjour.ru/index.php?id=1832
Сельское хозяйство в почти арктических условиях… 66* северной широты. Это даже не зона рискованного земледелия. Это, теоретически, вообще должна была быть зона без земледелия. Но так же, как в Великую Северную Пустыню уходили монахи – подвижники, неся свет Православия местным народам, так и подвижники от земли, от сохи, несли культуру земледелия в тундру, в Арктику, чуть ли не к Полюсу вечного холода. Река Печора. Усть – Цильма. Почти вечная мерзлота. И в этих широтах агроном Артемий Степанович Соловьев умудряется собирать повышенные урожаи. От пяти до пятнадцати раз увеличивается его трудами урожайность зерновых и картофеля. О нем знает Столыпин и даже сам император Николай II. Это вполне возможно, потому что Андрей Журавский был принят императором в 1914 г. С ним состоялась продолжительная беседа. Вполне можно предположить, что вместе с ним на аудиенции присутствовал и сподвижник Журавского, тот, кто конкретно на этой земле трудился, А.С. Соловьев, переселенец из Тверской области. И тогда приобретает физическое наполнение семейная легенда о пожаловании потомственного дворянства самому А.С. Соловьеву и его детям. Но это просто легенда, возможно, не успевшая материализоваться.
В очерке Лианы Ильиной об А. Тверяке в сборнике «Распятые» о погибших ленинградских писателях, она называет его «Парнем с Волыни». И так и озаглавливает свой очерк. На мой взгляд, это ошибка: он никогда сам не считал себя выходцем с Волыни, хотя, может быть, история князя Боброка-Волынского по сходству рождения, и будоражила его кровь. Но себя Алексей Соловьев всегда ощущал тверяком и Тверяком. Поэтому и псевдоним.
А мать его, Паулина Фоминична, да, была с Волыни.
Семья Соловьевых жила в Осташковском уезде Тверской области, совсем недалеко от Ниловой Пустыни. Такое соседство не случайно. Только
молодой Алексей этого пока еще не ощущает. Наоборот, он входит в период отрицания идеалов, переосмысления всего того, во что верили предки, отпадения от Бога. Он верит в Революцию.
Его рабоче-крестьянское происхождение дает ему мотив, силу в борьбе и уверенность в своей правоте.
Из автобиографии:
«Жизнь моя небогата скитаниями и мало чем отличается от жизни других людей. В детстве, как и все, я мечтал стать знаменитым путешественником, искателем приключений, грозным и непобедимым завоевателем. Но полунищенское существование в крестьянской семье из девяти душ очень скоро отрезвило меня, показав всю несостоятельность этих мечтаний...
Я много читал и без всякой системы. Книги сделали меня чувствительным и фантазером. Я уже не мог принимать участия в хулиганствах моих сверстников, хотя всегда умел кулаками защитить себя, если на меня нападали.
Отец мой не жил в деревне - нищенская земля не давала возможности существовать. Он болтался по городам и селам России, мотался по службам, чтобы заработать гроши и вкладывать их в хозяйство. Я (после матери) был старшим, и на мне лежала большая ответственность: не дать развалиться хозяйству.
Я волей-неволей должен был стать хорошим работником. Очень рано я научился пахать, боронить, косить, молотить. Даже такое ответственное дело, как сев, я познал в возрасте четырнадцати лет. У нас обычно сеют старики, даже вдовы не всегда решаются сеять сами. А я в четырнадцать лет самостоятельно засевал озимые и яровые, сеял даже лен. Надо мной сначала смеялись, потом начали присматриваться: дескать, щенок сеет, а как-будто ничего... Потом ко мне стали приходить
за советами даже старики. Потому что я действительно сеял хорошо. Должно быть это у меня наследственное: ловкость и жадность в
мужицкой работе. И теперь еще как наступает весна, меня тянет в поле... Хочется идти за плугом, хочется накладывать на телегу навоз,
хочется косить... Я люблю эту тяжелую мужицкую работу и мечтаю когда-нибудь еще вернуться. Уже не к сохе, не к плугу, а к трактору, не к косе, а к косилке, не к цепу, а к молотилке и веялке...
Эта тоска по работе - хорошая тоска, и я люблю ее».
В четырнадцать лет, в 1914 г., Алексей сам засевает озимые и яровые. В 1914 г. его отец, Артемий Степанович, добивается больших успехов в Усть-Цильме.
Наследственная, как он сам говорит, ловкость и жадность в работе, проходит через всю жизнь А. Тверяка. Так он не только сеял и боронил, так он и писал, так остро чувствовал жизнь.
Эпиграфом к его жизни и творчеству можно взять одно из его собственных стихотворений:
БУДЕМ ЖИТЬ!
(посвящается Мурочке)
Только б жить, шире жить, много жить,
В годы юные пестовать удаль,
Только - б плавать в бездонной бескрайности ржи
И шутить с непричесанным худом.
Хлестко смехом будить задремавший туман,
Хохотать над запуганным лешим,
Видеть в серых глазах и любовь, и обман
И надеждами сердце тешить.
Целый день выкорчевывать старые пни,
Целый день ожидать, томиться…
Разве жизнь так скупа на светлые дни,
Разве в сердце сама не стучится?
Будем жить, шире жить, много жить!
Будем пестовать юную удаль!
Будем плавать в бездонной бескрайности ржи
И шутить над нечесаным худом!
Алекс. Тверяк.1923г. Октябрь
Посвящение – его будущей жене, Тамаре Николаевне Поповой, Мурочке.
Жить широко, мощно, так, чтобы «раззудись плечо»… У Тверяка это получается и физически. Он очень сильный, с хорошо развитой мускулатурой. Невысокий, с пронзительными серыми глазами и вьющимися пшеничными волосами. Его боялись оппоненты по литературному цеху. Тверяк мог не только оттеснить плечом с трибуны идеологических противников, но и в пух и прах разбить их логические построения. Прекрасная речь, четкая жестикуляция, едкая насмешливость. Целиком и полностью он стоял на революционных позициях. Революция и смена вех дала ему все, как он считал. За плечами у такого молодого человека - четыре года гражданской войны, проведенные на фронтах. Ранений нет, а вот тиф был. И появился уникальный опыт, сплав крестьянского сознания, помноженный на знание великой русской и зарубежной литературы, с боевым военным прошлым. Галифе, сапоги, гимнастерка. Портупея, полевая сумка – планшет через плечо с блокнотом и карандашом внутри, -
непременный атрибут. Таким он появлялся в коридорах и аудиториях рабфака Технологического института. Таким бывал на заседаниях своего творческого литературного объединения «Стройка».
Таким его увидела моя бабушка, пианистка и консерваторка Тамара Попова. Увидела и влюбилась без памяти. Их любовь - это тема отдельного разговора. В этот период дед - революционный романтик. Вспомните Багрицкого, кронштадтский лед, смерть пионерки…Гренада… Все это было не только в стихах, это было в жизнях и судьбах.
Из интервью композитора Иманта Калниньша. Разговор с ним о знаменитой «Октябрьской оратории». Вопрос журналиста, а искренне ли Вы писали эту музыку? (я немного перефразировала вопрос)
— Совершенно искренне. Это был период, когда я интересовался русской поэзией, новой волной, которая тогда пошла — Евтушенко, Вознесенский… И попал мне в руки сборник стихов самодеятельных русских поэтов; стихи, написанные с 1914 по 1925 год. И там я нашел стихотворения о 17-ом годе. Их писали люди, которые сами жили в это время, в то время, когда произошла эта революция. И своей наивностью, своим романтизмом эти люди показали мне эту историю совершенно не так, как нам преподавали ее в школе. И я хотел постараться передать это романтическое чувство в форме оратории. Такова была моя мысль. И как резюме — Евтушенко, сегодняшний день, две революции: «У меня на свете две любимых — это революция и ты». Мне показалось интересным показать революцию не со штыками, кровью и всем ужасом, а в наивном, мечтательно-романтическом разрезе, если можно так сказать.
Алексей Тверяк жил в это время, прошел через ужас и романтику Революции и продолжал все еще воспринимать ее в «мечтательно-романтическом разрезе».
Как пример - его чудное зимнее стихотворение:
Метель
За гумном свивается в полотна
Белой ночью белая метель.
Полный ветер из напевов соткан,
И мягка у пьяного постель.
Душно стало в низенькой избушке,
Под жужжанье желтых веретен...
За окном стрекочет колотушка,
А в избушке непробудный сон!
Вышел я к метели на задворки,
К песне ветра буйной и живой —
Не беда, что на ногах опорки,
Что стою с открытой головой.
Встретил вьюгу песней на свирели.
Завихрился во хмельном чаду...
За метелью волчьи сны горели,
Волчий вой накликивал беду.
И пускай свивается в полотна
Белой ночью белая метель, —
Я из ярко-светлых песен соткан,
Я покинул душную постель
1924 г.
Алексей Тверяк был соткан из ярко-светлых песен, говоря его же словами. Романтик крестьянского труда, помноженного на революционную решимость, он переделывал сельское патриархальное сознание человека с сохой на новый промышленно-революционный лад. Начиналась новая жизнь. И старому укладу в ней не было места. Не было места Богу. Не было места старой власти. Не было места даже прежнему вековому способу подготовки поля к посеву. Менялось все.
1927 год. Журнал «Новая Москва» Рассказ «Сила», или «Нечистая сила», как иногда его назвали в других изданиях.
По нашим сегодняшним меркам, описанные в рассказе события тривиальны. Крестьянин Аким Ольха, мастеровитый, сметливый, умный, хитрый, поссорился с государством в лице урядника. Купчина - не помощник в его начинаниях, как и жадный, прижимистый сосед, кстати, кровный родственник, тоже. До кучи Аким потерял и веру в Бога, видно, она и была не очень-то у него крепкой. Человек один, сам, хочет построить самоходный трактор для людей. Ветроплуг. А тут препоны всякие со всех сторон. И только молодая поросль бывших крестьянских детей, а нынче комсомольцев, приходит к нему на помощь. Да и Бог в конце рассказа все-таки не бросает на произвол судьбы своего строптивого, но все равно любимого сына. Господь посылает ветер, без которого лопасти новой машины не закрутятся и она не поедет. Ветер подул внезапно, когда надежды рухнули. Машина тронулась. Скептики посрамлены.
Я хочу показать, какой неожиданный, новый, вкусный русский язык появился у А. Тверяка в этом рассказе. Мощное эпическое произведение в малой форме.
Начало. Зачин.
Стелет ночь длинные, седые космы, обвивает ими воротние столбы, хлещет по стенам изб дворов и с каждым новым ветровым толчком уносит их через поле к сосновому леску. А там - кидает их в мягкую пуховую постель, с размаху прилепляет к сосновым стволам и угомоняется до нового слезного взрыда, до нового ветрового толчка.
Об каком таком покойнике плачет ночь, кого провожает в несусветную могильную темь? Может, и знает она, да разве у ней выпытаешь? Не скажет безъязыкая, только стоном ответит, взовьется взрыдом и завоет, распустя долгие космы к лесу.
***
Нагрянули погоны да эполеты на Акимову хату, выволокли из сараюшки недоделанную машину. Заставили объяснить. Аким объяснил, гладя рукой по деревянным ребрам машины, увлекся и пошел расписывать, как будет машина без коня и без пара землю пахать, снопы возить, лес на постройку таскать... Разрисовал - любо-дорого!
За 80 лет до группы «Любэ» этот емкий образ: погоны, эполеты. И ты видишь урядника, жандарма, всех тех героев со знаком минус, к которому мы привыкли во времена социалистического реализма. Плюс, минус. За народ, против народа.
У «Любэ»:
Звенели колеса, летели вагоны,
Гармошечка пела: " Вперёд! "
Шутили студенты, стучали вагоны,
Дремал разночинный народ.
И уже сам народ переделал в песенном варианте:
Звенели колеса, летели вагоны,
Гармошечка пела; «Вперед!»
Шутили студенты, скучали «погоны»,
Дремал разночинный народ…
У Алексей Тверяка этот не стандартный образ появился почти на 80 лет раньше.
А его чуткое и романтическое отношение к окружающему миру!
А. Тверяк удивительным образом чувствует природу. Наверное, потому, что он сам – ее часть. С рождения и до отрочества – в деревне.
А тут, как на грех, такие ли хорошие дни выдались, что хоть и не уходи с улицы. На вербу поглядеть, прямо чуть не запах от нее. За речку ль глазом кинуть, синь теплая. Того и гляди середь неба жаворонок выпялится и зазвонит, и зазвонит...
На улице - тишина. Погода теплая, ласковая. До вербного воскресенья две недели, а уже в воздухе носится радость вербная, сырая и талая...
Тихо кругом и снежно. И в тишине чувствует Аким, как тает сам в себе поразбухший снег, как капля по капле просачивается сквозь самого себя до земли.
... Эх ты, тишь деревенская, предвесенняя!.. Ночь-то, ночь!.. Раскуделилась по всей земле, обмотала теплым одеялом поле и деревню, дышит
отдыхом и еще неслышной жаворонковой песнью дразнит уши... Так бы вот и распластался Аким в этой ночи, слился бы с нею, ушел бы весь в отдых...
В деревне и жизнь деревенская. Течет она маятно, день за днем по зиме выколачивает. Дотекла до вербной недели лениво и незаметно. А на вербной вдруг полыхнула теплом, солнышком, заскугорела капелью, ухнула ручейками и ручьями с гор, с пригорков - к речке, к оврагам, к вирам. Зашерстило по снегу теплыми граблями, запела невидимым звоном-гомоном
Дождались. С утра погода наладилась тихая, шпарило солнце теплом с неба, а с поднебесья в синь рассыпались жаворонки.
И эпический финал:
И все увидели: - медленно повернулся пропеллер, скрипнула машина, вздрогнула и медленно полезла на Пантелея Кишкодера. Опрокинула его, подхватила пропеллером и отбросила в сторону, на толпу.
Ахнула толпа, попятилась в страхе, закрестилась. А ветроплуг, медленно увеличивая скорость, поплыл через поле к лесу, оставляя за собой широкую, в четыре лемеха, борозду свежевспаханной, черной земли.
Замерла толпа. Следила глазами за Акимом Ольхой и видела, как дошел ветроплуг до леса, как медленно поворотился и также медленно и с легким жужжанием пошел назад к толпе.
Аким остановил машину. Но сойти на землю ему не дали. Ребята подхватили его на руки, взмахнули и вскинули высоко над головами.
Взвыла невиданной радостью толпа, разодрала сотнями голосов солнечную тишину, затрясла шапками.
... Не скоро смолкло. Не скоро мог взлохмаченный
и радостный Аким взобраться на свою машину
и бросить в наступившую тишину:
- Братцы!.. Но не договорил Аким. Утонул
его голос в реве толпы,
слился с ним в од -
ном общем
крике.
Автор неожиданно сам для себя ощутил присутствие Бога. Не зря же в воздухе носится радость вербная, сырая и талая...
Ненавидимый и презираемый главным героем священник, поп Вавил, окропил машину, ветроплуг, святой водой, отслужил молебен. Ожидание ветра становится нестерпимым. Его все нет. Аким с отчаянием смотрит на небо. Что он при этом делает, говорит про себя, неизвестно. Скорее всего, молится, как умеет. И вдруг мы явственно ощущаем, что Господь этого человека простил, несмотря на все его, Акима, наскоки. Несмотря на отрицание, неуважение, нелюбовь. И, тихо – тихо, подышал в пропеллер…
Время ускорялось, менялось, замирало в ужасе от содеянного людьми. На смену традиционному укладу пришел его слом. И уже не трактор-ветроплуг сдвигал стереотипы. Через колено ломались судьбы и крестьянские жизни. Отец-агроном уехал далеко, в глушь, под Мурманск. Усть-Цильму сменил на Лоухи. Далеко и холодно, там не достанут и не помешают обращаться с землей так, как он привык и считает нужным. Алексей Тверяк остался в Петрограде одним из свидетелей и участников трагических преобразований в деревне.
На смену революционной романтике пришел социалистический реализм с деревенским уклоном.
Михаил Петров пишет в своем очерке «Из захолустья»
К 1929 году он (Тверяк. - Е.П.) - известный писатель, за ним уже два романа. Книги «Ситец», «Леший», «На отшибе», «Чудаки», «Передел», «Пролетарий» приносят ему имя. Критик А.Ревякин, открывая «Антологию крестьянской литературы», напишет: «Наиболее глубоко личная драма
развернута в «Тихом Доне» М. Шолохова, «Брусках» Ф. Панферова, «Стальных ребрах» И. Макарова и «Двух судьбах» А. Тверяка». Прочтя «Две судьбы» Тверяка, я в своё время высказал мнение, что прототипом шолоховского Титка Бородина мог стать его Кирька Ждаркин: герой гражданской войны, свернувший на путь наживы. Нахожу и сегодня это мнение верным. В середине 20-х годов вместе с Вересаевым, Фединым и Пастернаком Тверяк входил в число сотрудников журнала «Звезда», ему глубоко симпатизировал известный критик, главный редактор издательства «Круг» Воронский.
Седьмой номер «Земли Советской» (1929) опубликовал снимки и материалы с I-го Всероссийского съезда крестьянских писателей. Но уже тогда среди писателей наметится раскол. В поэме «Кровь» Васильев задел не только «зачахнувшего от «Хроник» Пастернака», и завянувшего в «Дороге» Тихонова, но и своих товарищей, новокрестьянских писателей, в частности, Алексея Тверяка. Это о нем обидные слова:
И про искусство мыслей нет
В житейском вязнет голова-то:
Купить себе велосипед,
Послать ли батьке сепаратор?
А если я борьбы хочу?...
Участники чтений заспорили о причине выпада Васильева против товарища и «друга Воронского»? Обида, что тот не встал на защиту новой повести Васильева? Позавидовал подарку Тверяка своему батьке? Сложность в том, что в 1937-м оба станут «врагами народа», обоих расстреляют «за участие в контрреволюционном заговоре против И. В. Сталина»... Васильев хочет борьбы, но какой? С кем? С литературной средой?»
Про борьбу Ивана Васильева – отдельный разговор. Безумно интересная и глубоко одаренная творческая личность. Похоже, что к 1929 году он еще остался в бреду и сполохах революционной романтики. Именно поэтому его так зацепил сепаратор, купленный отцу Алексеем Тверяком со своих
гонораров. Сама мысль о том, что крестьянин променяет компанию «комиссаров в пыльных шлемах» на членов сельскохозяйственной кооперации с молочным сепаратором в руках, была этому поэту отвратительна. Это было хуже, чем предательство. Это была измена.
Если Алексей Тверяк вернулся с Гражданской войны и попытался войти в новую жизнь, то так же воевавший все четыре года Иван Васильев на этой Гражданской войне остался. И обыкновенные люди, крестьяне, в его воспаленном мозгу все еще делились на белых и красных. И он по-прежнему «хочет борьбу…»
В 1932 году Алексея Тверяка еще печатают. Это весьма плодотворный период.
Газеты в это время писали, что в результате перестройки литературных организаций Средней Волги на основе постановления ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 года, литературная жизнь Верхне – Волжского района заметно оживилась. Организовано несколько литературных групп: «Разведка», «Наступление» и т.д. Творческое лицо большинства членов группы «Разведка» достаточно выявлено. У Павла Кузнеца шесть книг: «Ударница Жеребцова», «Маневры недобитого врага» и др. У Алексея Тверяка издано 9 книг, а три из них - «Передел», «На отшибе» и «Две судьбы» изданы в Германии, Франции и Америке...
А следующий год…
После попытки издать новеллу «Такая жизнь »в 1933 году в Самаре все изменилось. Тверяка перестают печатать. Журнал «Волжская новь» изымают из продажи. Обстановка вокруг Алексея Артемьевича накаляется.
С сайта «Неизвестный Киров»
«Сложная обстановка в среде ленинградских писателей сохранялась в тридцатые годы. Об этом свидетельствуют письма, посланные Кирову с интервалом немногим менее трех недель от двух писателей. Алексей Тверяк жаловался, что его «травят». Среди тех, кто особенно подвергал его гонениям, называя «кулацким писателем», А. Тверяк называл М. Чумандрина, Ю. Лебединского, Н. Брагина и Ив. Смирнова.
Ознакомившись с письмом, Киров попросил А. И. Угарова, бывшего в те годы секретарем Ленинградского горкома ВКП(б), внимательно разобраться в ситуации. Это было 7 июля 1933 года. А 4 августа, почти с подобным письмом к Кирову обращается писатель Дмитрий Четвериков. Он жаловался, что его не печатают, травят рапповцы, мешают ему в его творческой работе над романом об Эдисоне. И снова Киров просит Александра Ивановича Угарова вникнуть в существо вопроса, оказать помощь и содействие Четверикову2.
Забегая вперед, скажем, что оба писателя — и Алексей Тверяк, и Дмитрий Четвериков впоследствии, уже после убийства Кирова были арестованы. Один из них — Алексей Тверяк погиб в лагерях, второй — Дмитрий Четвериков, пройдя все круги ада, остался жив. И кто знает сегодня, не сыграли ли свою роль в их трагической судьбе те «ярлыки» и так называемые «классовые оценки», которые «прилепили» к ним в 33-м. Важно подчеркнуть и другое, пока был жив Киров — репрессии не коснулись писателей города».
Ярлыки, очевидно, прилепились.
Из статьи Георгия Квантришвили «И проснуться им нельзя. Литераторы Среднего Поволжья в 30-е годы»:
«Первый номер толстого журнала Средней Волги за 1932-й год разоблачал литературоведа, первый номер следующего, 1933-го года, будет изыматься из библиотек. За весь 1933-й год лишь три литературных произведения в стране будут удостоены этой чести. Одно из них – как раз журнальная публикация Алексея Тверяка «Такая жизнь». Псевдоним Алексея Артемьевича Соловьева красноречив и позволяет легко идентифицировать малую родину писателя. Алексей Тверяк был добровольцем-красноармейцем, учился в Ленинградском технологическом институте. К моменту публикации в главном литературном органе Средневолжского края ему немногим больше тридцати, он автор нескольких романов и повестей, его упоминают в одном ряду с Шолоховым. Всё рухнуло в одно мгновение. Из статьи «Выше революционную бдительность!»: «На участке художественной литературы в нашем крае <…> было допущено
преступное отсутствие большевистской бдительности, выразившееся в напечатании в журнале “Волжская Новь” в №№ 1-2 за 1933 год, контрреволюционной “новеллы” Тверяка “Такая жизнь”, представляющей собой ловко сработанный контрреволюционный шифр. Эта тема требует обстоятельного анализа…».
Ах, как хотелось бы владеть утраченным умением разгадывать «контрреволюционные шифры»! Увы… Как и в случае со стихотворением Багрова, речь в «контрреволюционной новелле» идёт всё о том же – о хлебных изъятиях и о сопротивлении этим изъятиям. Сопротивлении, разумеется, успешно подавленном. Тогда эта ситуация описывалась терминами, взятыми из теории классовой борьбы. Сейчас привычнее было бы описать её как рутинную работу людей государевых, предающих огню и разорению податное сословие. Первые несут бремя службы, вторые хотят богатеть и огорчаются, когда их разоряют. Всех можно понять, всем посочувствовать. Возможно, о чём-то подобном думалось и Алексею Тверяку. Во всяком случае, революционного энтузиазма в его новелле не чувствуется, а вот уныние, а то и скепсис, нет-нет да и померещатся.
А унывать надо было над самим собой. Раньше писатель издавал ежегодно по несколько книг. Отныне и вплоть до года, когда пишется эта статья, не выйдет ни одной. Через пару лет в докладной записке, положенной на стол Жданову от управления НКВД по Ленинградской области «Об отрицательных и контрреволюционных проявлениях среди писателей города Ленинграда» Тверяк будет упомянут. Да как! «По вопросу о фашистских настроениях ряда ленинградских писателей обвиняемый Тверяк показал»… Здесь стоит сделать паузу и выдохнуть, потому что сказанные писателем (или приписанные ему) слова не для слабонервных: «...По своим политическим убеждениям я национал-социалист». Казалось бы, фраза из разряда «часовню тоже я… развалил?», но если тут уместен смех, то жуткий, замогильный. Ещё через два года Тверяка расстреляют».
***
Апрельским вечером, а конкретно, 3 апреля 1935 года Алексей Артемьевич с женой Тамарой Николаевной пешком вернулись из театра. Они брели в
прозрачном воздухе, держась за руки, ощущая вкус льдинок на своих губах. По Неве шел Ладожский лед. Возможно, они смотрели что-то с модной тогда актрисой Зинаидой Райх. Ее «брюлловские плечи», ее талант притягивали зрителей. Теплый дом. Поздний вечер. Красавица жена расчесывает свои роскошные волосы, «дыша духами и туманами» шуршит крепдешиновым платьем, маленькая шестилетняя дочка проснулась и тут же в комнате скачет на своей кроватке за белым платяным шкафом. Заметив, что родители не обращают
на нее внимания, она начинает делать то, что ей категорически запрещено: рисовать своих закаляк на белой эмалевой поверхности дверцы шкафа.
А.А. просит жену сыграть на рояле что-нибудь из его любимого. Она садится за белый шредеровский рояль и играет Шопена. Звонок с парадного хода. Они не обращают внимания, наверное, дворник. Открывается дверь и в комнату входят трое в портупеях. Обыск. Находят его финский нож времен Гражданской войны. Бумаги. Наброски будущих произведений. Роман «Начало», еще неопубликованный. Из шеститысячной библиотеки безошибочно вынимают два томика уже запрещенного поэта Клюева. Все забирают и уносят с собой. Хозяина уводят тоже. Его последние слова, обращенные к жене: «Мурочка, не волнуйся! Это недоразумение. Я скоро вернусь…» Тысячи таких фраз разлетались по стране: …недоразумение…вернусь…
Начиналась эпоха Большого Террора…
***
3 июня 2015 года. Наши с Костей именины.
Мы – в архиве УФСБ по Петербургу. Сегодня нам открыли дело моего деда, писателя Алексея Тверяка. Мы сидим. Я волнуюсь. Костя сосредоточен. Внучка и правнук. Тоненькая папка – дело, унесшее не одну человеческую жизнь. Кто дал ему ход, кто творческую зависть, наветы, слухи, неприязнь перевел в душные строки мстительного доноса, - я не знаю. Я вижу уже результат. Опись вещей: шнурки, часы, ножик…Анкета. Родился, крестился, женился, дочь… Воевал четыре года. Красноармеец. Учился. Рабфак. Незаконченное высшее – филфак ЛГУ. (А у меня – законченное высшее, тот
же ЛГУ. И у правнука, у Кости. Только ЛГУ теперь называется СПбГУ. Все повторяется, вернее, идет по спирали. И то, что не закончил дед, продолжаем мы. По крайней мере, мне так хочется думать).
Дело Алексея Тверяка, писателя. Неожиданное для меня обвинение в национализме. Подкулачник, это понятно. Сын крестьянина – середняка, как он сам себя называет, не мог соглашаться с раскулачиванием и с новой государственной политикой на селе. Колхозное строительство им не принималось. Крестьяне у него в романах сами знали, как им обустраивать свою жизнь, где и с кем объединяться, когда и как вести свое индивидуальное хозяйство. Лишь бы сверху не мешали. А тут, кроме этого понятного обвинения, националист, национал-социалист, практически, фашист, хотя на всех очных ставках со «свидетелями» не признает своей связи с немцами, поддержки Гитлера и фашистской Германии. « О тяжелом положении русского крестьянства говорил, да, не отрицаю. А фашистов не поддерживал!» Но это уже не имеет значения. Русский националист, антисемит, в одном ряду с поэтом Николаем Клюевым, Борисом Корниловым и Федором Достоевским. К счастью для Достоевского, тот давно уже умер. Полтора месяца допросов и вот записано: « я в своей контрреволюционной деятельности…». Каждая страница подписана им лично. Знакомый росчерк. Я кладу палец на подпись деда. Она теплеет и начинает пульсировать. Или это стучит кровь в моей руке: «Дед, здравствуй. Это я, Лена. Дед, я тебя помню. И очень пытаюсь понять…»
Докладная записка Управления НКВД по Ленинградской области А.А. Жданову "Об отрицательных и контрреволюционных проявлениях среди писателей города Ленинграда" от 28 мая 1935 г. за подписями Нач. Упр[авления] НКВД по Л[енинградской] о[бласти] Заковского и Нач. Секретноополит[ического] отд[ела] УНКВД Л[енинградской] о[бласти] Лупекина. В записке в т.ч. освещается деятельность группы националистически профашистски настроенных писателей. «В эту группу входят писатели: Б.Корнилов, Остров, Решетов, Ю.Березин, Дмитроченко, Уксусов, Вайсенберг, Владимиров, Журавлев, Тверяк, Ник.Чуковский» – цитата из записки. Цитируются показания деда: «Из лиц, разделяющих мои национал-социалистические убеждения, я был наиболее близко связан с Журавлевым М.Я. У него я встречался с писателем Дмитроченко, из
беседы с которым я выяснил, что он также по своим политическим убеждениям является национал-социалистом». (Показ[ания] обвиняемого] Тверяка от 5/IV-35 г.)
Алексей Тверяк признал свою вину. Как потом оказалось, вымышленную. Тройка НКВД приговорила к ссылке в Казахстан. Только ссылка эта оказалась не поселением, а Карлагом. И 25 декабря 1937 года его снова сажают в тюрьму, теперь уже по обвинению в троцкистском заговоре.
***
После первого ареста Господь дал деду еще два года. 3 апреля 1935 г. в момент обыска и ареста практически закончилась его земная жизнь. В тридцать пять лет. Началась подготовка к переходу в Жизнь Вечную.
Два года. У него появилась возможность убедиться во всем самому. Пришло время вспомнить о вере. Ожидание смерти страшнее самой смерти. Надеюсь, у деда были достойные сокамерники и солагерники. По свидетельству одного из них, писателя Н. Брыкина, он, дед, пересмотрел и передумал свою жизнь, свое творчество. Что успел сделать, что не успел. Как отошел от Бога, как променял Любящего Отца на обманувшую все ожидания Революцию. Чудище пожирало своих детей. Пришла его очередь, Алексея. Как блудный сын, он приник к Отцу и молил лишь о прощении. С этой мыслью 31 декабря 1937 г. Алексей Тверяк ушел в свой последний путь по коридору внутренней тюрьмы Карлага в Жизнь Вечную. Новый, 1938 год, наступил уже без него…
…Молю тебя, Господи, вмени ему в праведность мученическую гибель и прости его прегрешения, вольные и невольные…
