Несомненно, власть в трагедии «Борис Годунов» имеет харизматическое измерение и осознается как связь с Божественным Промыслом, с Божественной волей, с Божественным благословением или Божественным гневом. И не случайно Борис, «приемля власть», обращается к покойному царю Феодору Иоанновичу.
Нельзя сказать, что трагедия А.С. Пушкина «Борис Годунов» обделена вниманием исследователей, но неисчерпаемость заключенных в ней смыслов снова и снова заставляет обратиться к ней.
Говоря о философии власти в пушкинской трагедии, нельзя не вспомнить прекрасные слова митрополита Анастасия: «“Борис Годунов” с его Пименом – это не что иное, как яркое отображение древней святой Руси; от нее, от ее древних летописцев, от их мудрой простоты, от их усердия, можно сказать, набожности к власти царя, данной от Бога, Пушкин сам почерпнул эту инстинктивную любовь к русской монархии и русским государям»[1].
Несомненно, власть в трагедии «Борис Годунов» имеет харизматическое измерение и осознается как связь с Божественным Промыслом, с Божественной волей, с Божественным благословением или Божественным гневом. И не случайно Борис, «приемля власть», обращается к покойному царю Феодору Иоанновичу:
И ниспошли тому, кого любил ты…
Священное на власть благословенье.
Итак, власть осмысляется как дело великое, страшное и священное, как жребий, который может быть слишком тяжким: «Ох, тяжела ты, шапка Мономаха». (Парадоксальным образом тяжелая шапка Мономаха ассоциируется – рифмуется – с «железным колпаком» юродивого.) Этот священный жребий может быть роковым для его недостойного носителя. С другой стороны, Божественный Промысл может не только щадить и сохранять, но и возвеличивать явно незаконного претендента, бессовестного Самозванца, если этот человек исполняет его волю. Вот что говорит о Самозванце Гаврила Пушкин:
Хранит его, конечно, Провиденье;
И мы, друзья, не станем унывать.
В финале трагедии посланный самозванцем Пушкин обращается к москвичам:
Не гневайте ж царя и бойтесь Бога.
Выстраиваются сложные диалогические и диалектические отношения между царем, народом и Богом. Как неправда царя, так и грех народа способны вызвать Божественный гнев и бедствия:
О страшное невиданное горе!
Прогневали мы Бога, согрешили:
Владыкою себе цареубийцу
Мы нарекли, –
уверен отшельник Пимен. К его словам мы еще вернемся.
Власть, царство, судьбы царей для народа не являются чем-то внешним, но становятся важным элементом духовной жизни, принимаются внутрь народной души, внутрь молитвы:
Да ведают потомки православных
Земли родной минувшую судьбу,
Своих царей великих поминают
За их труды, за славу, за добро –
А за грехи, за темные деянья
Спасителя смиренно умоляют.
У современного человека может возникнуть вопрос: почему следует смиренно умолять Спасителя за темные деянья прежних царей, к которым потомки как будто не имеют отношения и в которых они невиновны? С православной точки зрения, этот вопрос лишний: судьбы царя и народа неразрывно связаны, за беззакония правителей отвечает народ, и, наоборот, властители несут ответ за беззакония народа. И если их подвиги и добро становятся залогом благополучия державы, то их грехи могут привести к бедствиям для страны. И следовательно, молясь за «великих царей», потомки молятся о самих себе, в том числе и за свои грехи и «темные деянья». Это всеобщая связь царя и народа, прошлого, настоящего и будущего.
Эта всеобщая связь обусловлена в трагедии ощущением священной, богоданной истории, как позднее скажет Пушкин в ответе П.Я. Чаадаеву: «История, которую нам Бог дал». Ибо чувство ответственности государя и народа перед Богом и взаимоответственности народа и царя невозможно без ощущения сакральности жизни, ее освящения, всеобщего предстояния Создателю. Примечательно перечисление того, что заповедует описывать Пимен Отрепьеву:
Описывай, не мудрствуя лукаво,
Все то, чему свидетель в жизни будешь:
Войну и мир, управу государей,
Угодников святые чудеса,
Пророчества и знаменья небесны.
Священный характер царства во многом определяется благочестием царей, их связью с монашеством и способностью ради Небесного Царства покинуть земное:
Подумай, сын, ты о царях великих.
Кто выше их? Единый Бог. Кто смеет
Противу их? Никто. А что же? Часто
Златый венец тяжел им становился:
Они его меняли на клобук.
Ниже мы постараемся показать, что отношение к иночеству, к монашескому подвигу является одним из определяющих критериев для характеристики царей в трагедии.
В «Борисе Годунове» можно выделить несколько типов властителей, каждый из которых имеет свое отношение к Промыслу, свое участие в его судьбах. Их пять: «разумный самодержец» (Иоанн III), «кающийся грешник, кающийся мучитель» (Иоанн Грозный), «царь-молитвенник» (Феодор), «легитимный макиавеллист» (Борис Годунов) и «нелегитимный макиавеллист, революционер» (Самозванец).
Тип «разумного самодержца» – это те цари, о которых Пимен говорит:
Своих царей великих поминают,
За их труды, за славу, за добро.
Иоанн III – один из них. Борис Годунов дает ему краткую, но исчерпывающую характеристику:
Лишь строгостью мы можем неусыпной
Сдержать народ. Так думал Иоанн,
Смиритель бурь, разумный самодержец.
В этом определении емко оценивается блестящее правление Ин. 3 (1462–1505), в которое были присоединены к Москве Новгород, Тверь, Северские земли, свергнуто ордынское иго. Особенно подчеркивается разумность, то есть государственная трезвость, разумная осторожность, умеренность его политики. Иоанн III становится символом разумной строгости и жесткости, а также и государственной стабильности – того могущества, на котором почиет небесное благословение.
Гораздо более противоречивым является образ Иоанна Грозного. С одной стороны, он также вписан в эту череду великих царей. Но именно к нему относятся слова: «А за грехи, за темные деянья / Спасителя смиренно умоляют». В трагедии вспоминаются и славные дела Иоаннова царствия: взятие Казани, успешные войны с Литвой. Отрепьев говорит Пимену:
Как весело провел свою ты младость!
Ты воевал под башнями Казани,
Ты рать Литвы при Шуйском отражал,
Ты видел двор и роскошь Иоанна!
Но при этом Грозный назван «свирепым внуком разумного самодержца». И в трагедии присутствует страшная память об опричном терроре, кровавый пар которого не рассеялся и через 20 лет после смерти Грозного. Боярин Пушкин сравнивает правление Бориса с временами свирепого царя:
…Он правит нами,
Как царь Иван (не к ночи будь помянут).
Что пользы в том, что явных казней нет,
Что на колу кровавом всенародно
Мы не поем канонов Иисусу,
Что нас не жгут на площади, а царь
Своим жезлом не подгребает углей?
Пушкиным здесь использованы сообщение А. Курбского из «Истории Ивана Грозного» о смерти князя Дмитрия Шевырева, посаженного на кол и певшего канон Иисусу[2], и рассказ о пытке Михаила Воротынского, когда царь лично участвовал в дознании и подгребал угли под пытаемого[3]. Кстати сказать, Михаил Воротынский был знаменит тем, что в 1552 году первым ворвался в Казань и водрузил крест на башне, а в 1572 году спас Москву от татарского нашествия, разгромив Девлет-Гирея при Молодях. Всего через десять месяцев после этого он был взят по ложному обвинению в чародействе, пытан и умер на пути в ссылку. В трагедии «Борис Годунов» имя Воротынского становится символом чести, честности и прямоты, родового благородства, мужества и доверчивости. Именно такими чертами и наделен собеседник Шуйского Воротынский, которого в 1598 году уже не было в Москве.
В монологе Афанасия Пушкина Грозный предстает прямо-таки неким царем – гонителем христиан, даже богоборцем. Картина: мученик на колу славит Христа, а царь смотрит на это – вполне подходит для житий какого-нибудь святого времен Диоклетиана. Более того, в образ Грозного вносится нечто инфернальное, бесовское – «не к ночи будь помянут». Это как бы царь-демон, ночной упырь (нечто вроде образа Юстиниана в «Тайной истории» Прокопия[4]). Как показывает А.С. Пушкин, эпоха Грозного оставила глубокий след в умах и душах деятелей Борисова времени, да и сам Борис – «продукт» опричнины: «Вчерашний раб, татарин, зять Малюты, зять палача и сам в душе палач». Ряд эпитетов «татарин, зять Малюты, палач» имеет ассоциативный подтекст: в каком-то смысле времена Грозного воспринимаются как новое татарское иго. И не случайно их соседство в вопросах Отрепьева:
Я угадать хотел, о чем он пишет?
О темном ли владычестве татар?
О казнях ли свирепых Иоанна?[5]
Но Пушкин сделал еще более глубокое наблюдение: Смутное время – следствие эпохи Грозного и возмездие за него[6]. Вот слова Самозванца:
Тень Грозного меня усыновила,
Димитрием из гроба нарекла,
Вокруг меня народы возмутила
И в жертву мне Бориса обрекла.
Отметим в этой сентенции библейскую параллель – «вокруг меня народы возмутила». Это реминисценция из псалма 2: «Зачем мятутся народы» – «Вскую шаташася языци» (Пс. 2:1). Псалом 2 имеет эсхатологическое значение: он говорит о восстании народов против помазанника Божия. Известно, кто возмущает народы – дух тьмы; и если мы вспомним предположение Афанасия Пушкина, что в Литве появился «некий дух во образе царевича», то, казалось, образ Грозного окончательно инфернализируется, если он усыновляет демонский призрак, которому приносятся человеческие жертвы («И в жертву мне Бориса обрекла»). Но подобное заключение было бы неверным. Вспомним монолог Пимена:
Царь Иоанн искал успокоенья
В подобии монашеских трудов.
Его дворец, любимцев гордых полный,
Монастыря вид новый принимал…
…здесь (то есть в Чудовом монастыре. – д. В.В.) видел я царя,
Усталого от гневных дум и казней…
Он говорил игумену и братье:
«Отцы мои, желанный день придет…
Прииду к вам, преступник окаянный,
И схиму здесь честную восприму,
К стопам твоим, святый отец, припадши».
Так говорил державный государь,
И сладко речь из уст его лилася,
И плакал он. А мы в слезах молились,
Да ниспошлет Господь любовь и мир
Его душе страдающей и бурной[7].
Это кажущийся парадокс: монахи молятся о мучителе и его страдающей душе. Но, по православному учению, грешник страдает не меньше, чем обижаемый им, и если не в этой жизни, то в будущей. Иоанн Грозный страдал и мучился своими грехами и преступлениями и стремился к покаянию и очищению. Его стремление к монашеству показывает в нем жажду обновления, совлечения прежнего ветхого, гневного и злобного человека. Трагедия Грозного – трагедия недостойного носителя священной власти (что-то вроде недостойного священника), который грешит не из любви ко греху и не ради наслаждения и пользы, но потому, что из-за страстности, страдательности своей души не может не грешить, и потому он грешит и кается, встает и снова падает. И его некое оправдание – в том, что он не восхищает власть, а принимает ее по послушанию, он – как бы игумен земли святорусской: «А грозный царь явился игуменом смиренным». Грозный представляется кающимся грешником, который, тем не менее, не теряет харизмы власти и помнит о Царствии Небесном (что показывает его стремление к монашеству) и верен его идеалу, хотя и погрешает практически.
Царь Феодор – тип святого, или, лучше сказать, блаженного, на престоле:
А сын его Феодор? на престоле
Он воздыхал о мирном житие
Молчальника. Он царские чертоги
Преобразил в молитвенную келью…
Бог возлюбил смирение царя,
И Русь при нем во славе безмятежной
утешилась.
Это парадоксально, но лучшим царем, лучшим начальником, руководителем народной жизни оказывается тот царь, который ни во что не мешается, только молится и предстательствует перед Богом за народ. Напротив, человеческие, слишком человеческие, я бы сказал – гуманистические, усилия Бориса Годунова, не имеющие благодатной поддержки, неминуемо терпят крах и ведут к провалу и его, и народ.
А.С. Пушкин в уста Пимена вкладывает характеристику царствования Феодора, резко расходящуюся с оценкой, данной Н.М. Карамзиным, для которого «жизнь Федора была подобна дремоте, ибо так можно назвать смиренную праздность сего жалкого венценосца»[8]. Главная черта характера Феодора – смирение, и оно оказывается «страшной силой» (по словам Ф.М. Достоевского). Внешне невидная, неброская жизнь Феодора завершается великой славой, дивным и страшным видением:
К его одру, царю едину зримый,
Явился муж необычайно светел,
И начал с ним беседовать Феодор
И называть великим патриархом.
И все вокруг объяты были страхом,
Уразумев небесное виденье…
Когда же он преставился, палаты
Исполнились святым благоуханьем,
И лик его как солнце просиял.
Рассказа об этом видении нет у Карамзина: очевидно Пушкин, для которого карамзинская «История государства Российского» была главным источником при работе над трагедией, почерпнул его из «Жития царя Феодора Иоанновича»[9], написанного патриархом Иовом – рукопись его могла храниться в Святогорском монастыре.
Пушкин в основном сохранил канву повествования святителя Иова, однако для нас важны те детали, на которые поэт обратил особое внимание. Упоминание о «необычайно светлом муже» и сравнение лица Феодора с сияющим солнцем особенно знаменательны после слов о «бурной душе» его отца Иоанна Грозного, а также о «кромешниках»: на смену мраку и буре приходит «тихий свет» любви, милость и прощение.
Достаточно важна деталь, отсутствующая в повествовании патриарха Иова, – благоухание в царских палатах:
Когда же он преставился, палаты
Исполнились святым благоуханьем.
Эта традиционная для агиографических повествований деталь понадобилась Пушкину для того, чтобы обозначить торжество святости над смертью: покои, где должен быть запах тления и смерти, исполнились райского благоухания, свидетельствующего о жизни и воскресении. Благоухание говорит о нетлении: мы увидим далее, что тема нетления и святости мощей будет развита Пушкиным в рассказе о царевиче Димитрии.
Итак, житие Феодора, вкратце представленное в трагедии, показано как осуществление идеала праведности на престоле, столь дорогого и для Руси, и для Византии; это – омолитвливание, охристовление всей жизни, в том числе и власти[10].
Какой же тип правителя представляет Борис Годунов? Данная нам ему характеристика «легитимный макиавеллист», безусловно, не исчерпывает всех граней его образа. Борис Годунов трагедии многосторонен. Первая грань его характера – стремление подчеркнуть законность правопреемства от прежних государей, стремление продолжать государственную традицию:
Наследую могущим Иоаннам –
Наследую и ангелу-царю![11][12]
О праведник! о мой отец державный!
Воззри с небес на слезы верных слуг
И ниспошли тому, кого любил ты…
Священное на власть благословенье:
Да правлю я во славе свой народ,
Да буду благ и праведен, как ты!
Эти проникновенные строки навеяны словами Н.М. Карамзина, относящимися, однако, к периоду междуцарствия: «Борис клялся, что никогда не дерзнет взять скипетра, освященного рукой усопшего царя-ангела, его отца и благотворителя»[13]. Но если у Карамзина этими словами Борис отказывается от власти, то у Пушкина – принимает. Для поэта было важно подчеркнуть стремление Бориса внушить мысль о законности и благости его царствия, а также стяжать небесное благословение, почивавшее на молитвенном и благостном Феодоре.
Значимым является также призыв Годунова:
Теперь пойдем, поклонимся гробам
Почиющих властителей России.
Поклонение гробницам царей входило в церемониал царского венчания, но значимо само введение темы почитания «гробов». Отсюда протягивается нить к позднейшему стихотворению «Два чувства дивно близки нам» (1830):
Два чувства дивно близки нам –
В них сердце обретает пищу –
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основаны от века
По воле Бога Самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.
Тема почитания гробниц, кладбищ в пушкинском творчестве достаточно исследована[14], тем не менее, следует подчеркнуть, что поклонение гробам в драме носит не только церемониальный характер и не только служит легитимизации власти Бориса, но и вносит светлую черту в его характер – благоговейное отношение к усопшим[15].
О Годунове восторженно отзывается Басманов: «Высокий дух державный». И действительно, в речах Бориса заметны не только опытность, но и глубокий государственный ум, в котором органично сочетаются традиционализм, широта взгляда и способность к введению новшеств. Вот его предсмертные наставления сыну:
Не изменяй теченья дел. Привычка –
Душа держав…
Со строгостью храни устав церковный.
С другой стороны, в разговоре с Басмановым он высказывает желание уничтожить местничество:
Пускай их спесь о местничестве тужит;
Пора презреть мне ропот знатной черни
И гибельный обычай уничтожить.
Сыну он заповедует быть открытым к иностранцам[16]:
Будь милостив, доступен к иноземцам,
Доверчиво их службу принимай.
Борис прекрасно понимает пользу учения и просвещения:
Как хорошо! вот сладкий плод ученья!
Как с облаков ты сможешь обозреть
Все царство вдруг: границы, грады, реки!
Учись, мой сын: наука сокращает
Нам опыты быстротекущей жизни…
Учись, мой сын, и легче и яснее
Державный труд ты будешь постигать[17].
Эта сентенция – не только верное историческое наблюдение; для Пушкина она имеет программный характер: от этих слов протягивается нить к более поздним «Стансам» (1826), где о Петре I говорится:
Самодержавною рукой
Он смело сеял просвещенье.
Борис исполнен глубокого царственного достоинства:
Будь молчалив; не должен царский голос
На воздухе теряться по-пустому…
Как звон святой, он должен лишь вещать
Велику скорбь или великий праздник.
Какой разительный контраст с суетливой болтовней Самозванца, с его манерой раздавать несбыточные обещания и льстить всем!
Чувство государственного достоинства ощущается и в политике, проводимой Борисом. Он отказывается от помощи шведского короля в подавлении мятежа и отражении польского вторжения:
Но не нужна нам чуждая подмога;
Cвоих людей у нас довольно ратных,
Чтоб отразить изменника и ляха.
Я отказал.
Хотя на поверку иноземные войска оказываются единственно надежными, Борис не принимает шведскую помощь, зная, как дорого придется за нее заплатить. Опять-таки, какой контраст с Самозванцем, указывающим «врагу в Москву заветную дорогу».
Итак, Борис предстает человеком, исполненным великого государственного ума и огромных способностей – но способностей безблагодатных!
Примечателен отзыв Воротынского:
А он умел и страхом, и любовью,
И славою народ очаровать.
Здесь ключевым является слово «очаровать». Для нас оно уже мало что значит, но Пушкин и современники прекрасно помнили его первоначальное значение – «чаровать, околдовывать».
Весьма показателен контраст между сценами «Келья в Чудовом монастыре» и «Царские палаты», разделенными лишь сценой «Палаты патриарха». Пимен с восторгом говорит о благочестии и любви к монашеству прежних царей, а о Борисе говорится, что
…его любимая беседа:
Кудесники, гадатели, колдуньи –
Все ворожит, что красная невеста.
Обращение Годунова к ворожеям и колдунам – факт исторический, который Пушкин, безусловно, знал, благодаря Карамзину[18]. Однако для нас важно, что Пушкин выбрал именно эту черту в его характере, очевидно для того, чтобы показать безблагодатность Бориса, его связь с инфернальными силами. Парадоксальным образом христианский государь облекается в одежды Фауста. Это не случайно, потому что у них общая философская и психологическая установка – стремление к счастью. Обратим внимание на монолог Бориса:
Шестой уж год я царствую спокойно.
Но счастья нет моей душе. Не так ли
Мы смолоду влюбляемся и алчем
Утех любви, но только утолим
Сердечный глад мгновенным обладаньем,
Уж, охладев, скучаем и томимся?
Эти слова живо напоминают раннее юношеское стихотворенье Пушкина «К***» («Не спрашивай, зачем унылой думой…»; 1817):
Кто счастье знал, тот не узнает счастья,
На краткий миг блаженство нам дано:
От юности, от нег и сладострастья
Останется уныние одно.
Подобную установку можно охарактеризовать как гедонистическую и языческую. Трагедия Бориса в том, что для него предмет сладострастного вожделения – власть, которая для христианина является священным долгом, но никак не предметом вожделения. И то, что власть – это, прежде всего, долг, прекрасно понимает сам Годунов. Вот как он обращается к боярам:
Вы видели, что я приемлю власть
Великую со страхом и смиреньем.
Сколь тяжела обязанность моя!
Происходит словно бы раздвоение личности: Борис разный на людях и наедине с самим собой, он – блюститель церковного устава и вопрошатель колдунов; царь, понимающий власть как великую священную обязанность и властолюбец, вожделеющий ее ради наслаждения и счастья. Из его монолога становится ясно, что даже добро он делает своекорыстно:
Я думал свой народ
В довольствии, во славе успокоить,
Щедротами любовь его снискать –
Но отложил пустое попеченье:
Живая власть для черни ненавистна,
Они любить умеют только мертвых.
Становится ясно, что Борис делал добро не ради Бога, не ради Христовых заповедей и даже не ради людей, не для самого народа, а чтобы возбудить народную любовь к себе. Пушкин показывает эгоистический, самостный характер «благотворительности» Бориса:
Я отворил им житницы, я злато
Рассыпал им, я им сыскал работы…
Это тройное «я» лучше, чем что-либо, характеризует эгоизм и прагматизм Бориса.
Весьма характерны также слова: «Вот черни суд: ищи ж ее любви!». Сам пессимизм, выраженный в этих словах Бориса, а также его конечный выбор между страхом и любовью в пользу страха, напоминают суждения Николо Макиавелли: «Если уж выбирать между страхом и любовью, то надежнее выбирать страх. Ибо о людях можно сказать, что они неблагодарны и непостоянны, их отпугивает опасность и влечет нажива: пока ты делаешь им добро, они твои всей душой, но когда у тебя явится в них нужда, то они тотчас от тебя отвернутся»[19].
Важно и другое: Борис на самом деле не любит народа, а ищет его любви: он выступает как популист, как макиавеллист, как прагматик, как политический технолог, подобный технологам XX века. И это отлично чувствует народ. Уже в самой сцене избрания на царство чувства, которые испытывает народ (по крайней мере, его часть) – это холодность и отстраненность, показанные Пушкиным не без некоторой доли иронии в сцене «Девичье поле»: «Один (тихо): О чем так плачут? / Другой: А как нам знать? То ведают бояре. / Не нам чета».
Иными словами, так называемое «избрание» для народа – чужое дело, боярские игры. Еще больше иронии чувствуется в словах: «Один: Все плачут. / Заплачем, брат, и мы.
Другой: Я силюсь, брат, / да не могу. Первый: Я также. Нет ли луку?»[20]
Народ отчетливо осознает безблагодатность власти Бориса: «Вот ужо им будет, безбожникам». И бедствия, обрушивающиеся на Русь, воспринимаются как наказание за избрание безблагодатного, преступного царя:
О страшное, невиданное горе!
Прогневали мы Бога, согрешили:
Владыкою себе цареубийцу
Мы нарекли.
В этом – высший суд носителя народной праведности отшельника Пимена. Помимо прямого смысла – избрание убийцы невинного ребенка, здесь есть и другой план – смена государственной и нравственной парадигмы. Во-первых, царь уже не даруется от Бога, не восходит «по природе», а избирается, нарекается народом, он – «само-деланный» царь. Во-вторых, Борис становится «цареубийцей» еще и потому, что, восходя через убийство на престол, он попирает законность, самые основы царской власти, убивает «царственность», если так можно сказать, и в каком-то смысле является революционером. Характерна параллель к этим словам Пимена в стихотворении «Андрей Шенье» (1825):
О горе! о безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! о позор![21]
Вершина народной оценки Бориса – слова юродивого: «Нельзя молиться за царя Ирода, Богородица не велит». Ирод не только детоубийца, он еще и гонитель Христа.
Это отношение к себе чувствует Борис и отвечает на него злобой.
Возможно, желание Годунова в начале своего единоличного правления продолжать традиции Феодорова царствования искренне, но, тем не менее, в нем живы и иные воспоминания; не случайно Шуйский говорит о нем: «Зять Малюты, зять палача и сам в душе палач».
Боярин Афанасий Пушкин так определяет правление Годунова: «Он правит нами / Как царь Иван (не к ночи будь помянут)», хотя и оговаривается, что «явных казней нет». Эта характеристика имеет несколько мотиваций. Первая – недовольство родовитого боярина, чьи сословные интересы ущемляет верховная власть: «Вот, Юрьев день задумал уничтожить». Второй слой – отвращение порядочного человека к наушничеству и доносительству:
Мы дома, как Литвой,
Осаждены неверными рабами;
Все языки, готовые продать,
Правительством подкупленные воры.
И, возможно, на самом глубинном уровне – отвращение к детоубийце.
Сам Борис Годунов обращается к наследию Грозного. Не случайно он грозит Шуйскому:
Клянусь, тебя постигнет злая казнь –
Такая казнь, что царь Иван Васильич
От ужаса во гробе содрогнется.
После вторжения Самозванца от угроз царь переходит к делу:
Кому язык отрежут, а кому
И голову – такая, право, притча!
Что день, то казнь. Тюрьмы битком набиты.
На площади, где человека три
Сойдутся – глядь – лазутчик уж и вьется,
А государь досужною порой
Доносчиков допрашивает сам.
Эта картина напоминает худшие времена Грозного – те, которые вспоминал боярин Афанасий Пушкин.
В конце концов Борис Годунов прямо ссылается на пример Иоанна Грозного:
Лишь строгостью мы можем неусыпной
Сдержать народ. Так думал Иоанн…
Так думал и его свирепый внук.
Нет, милости не чувствует народ:
Твори добро – не скажет он спасибо.
Грабь и казни – тебе не будет хуже.
Таким образом, царь, начавший с обета «щадить жизнь и кровь и самих преступников»[22], стремившийся быть «благим и праведным, как Феодор Иоаннович», кончает террором в духе Иоанна Грозного. Но если на стороне Иоанна было народное доверие и желание народа терпеть все от законного «природного царя», то Борис был лишен всего этого: «мнение народное» было не за него.
Тем не менее, перечисленные черты не исчерпывают характера Годунова, иначе не состоялся бы драматический конфликт: вся суть трагедии состояла бы лишь в заслуженной погибели закоренелого злодея. Но суть проблемы состоит в том, что Борис вовсе не представляет собой злодея типа Яго, Макбета или Ричарда III – людей, сознательно возненавидевших добро и готовых идти до последних пределов зла. Борис Годунов в трагедии является не только как умный человек и великий правитель, но и любящий отец: он всей душой сострадает дочери, потерявшей жениха, а сын «ему дороже душевного спасенья». В общении с детьми пробуждаются лучшие его стороны: в завещании сыну он заповедает ему творить милосердие, соблюдать достоинство, «хранить святую чистоту», «со строгостью блюсти устав церковный». Борис всеми силами стремиться скрыть от сына свое преступление, и не только потому, что боится потерять его уважение, но и для того, чтобы сохранить его от греха. Характерно одно место из его предсмертного разговора с сыном:
Но я достиг верховной власти… чем?
Не спрашивай. Довольно: ты невинен,
Ты царствовать теперь по праву станешь.
Я, я за все один отвечу Богу.
В сопереживании беде дочери у Бориса просыпается совесть и чувство вины:
Я, может быть, прогневал небеса,
Я счастие твое не мог устроить,
Безвинная, зачем же ты страдаешь?
Путем многих страданий Борис Годунов понимает значение совести как голоса Божия, ее смысл в жизни человека как основы его самостоянья и покоя:
Ах! чувствую: ничто не может нас
Среди мирских печалей успокоить;
Ничто, ничто… Едина разве совесть.
Так, здравая, она восторжествует
Над злобою, над темной клеветою.
Эти слова напоминают изречение Иоанна Златоуста из «Толкования на 2-е послание к коринфянам»: «Ибо похвала наша – свидетельство совести нашей, то есть совесть, не могущая нас осудить; и даже если мы претерпеваем тысячи бедствий, то достаточно для утешения нашего, а скорее – не только для утешения, но и для увенчания, чистой совести, свидетельствующей нам, что мы претерпеваем сие не из-за чего-то дурного, но угодного Богу»[23].
Однако посреди бедствий, посещающих Бориса, ему не дано утешения в своей совести. Трагедия Годунова как раз и состоит в мучениях нечистой, больной совести:
Но если в ней единое пятно
Единое, случайно завелося,
Тогда – беда! как язвой моровой
Душа сгорит, нальется сердце ядом,
Как молотком стучит в ушах упрек,
И все тошнит, и голова кружится,
И мальчики кровавые в глазах…
И рад бежать, да некуда… ужасно!
Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.
В этом фрагменте заметно влияние церковной письменности и церковной фразеологии. Выражение «душа сгорит» имеет параллель как в словах апостола Павла о «сожженных совестью» (1Тим. 4:2), так и в изречении Иоанна Златоуста: «Мы греха не боимся, который воистину ужасен и огнем поедает совесть»[24].
Выражение «яд в сердце» также типично для церковной литературы; оно встречается, в частности, в «Пастыре» Ерма (см.: Видения. 3.9.7) и в других местах.
Наконец, знаменитые слова «и мальчики кровавые в глазах». На первый взгляд, с ними все просто: существует диалектное псковское выражение «до кровавых мальчиков», которым обозначается высшая степень напряжения, связанная с приливом крови. Однако вдумаемся, что оно означает в устах Бориса, по повелению которого был зарезан царевич. Коррелирующим выражением к нему служат следующие слова:
Так вот зачем тринадцать лет мне сряду
Все снилося убитое дитя!
Обратим внимание на слова «как молотком стучит в ушах упрек» – некий голос вопрошает, «допрашивает преступного царя». Таким образом, в монологе Бориса речь идет отнюдь не о приливе крови к голове, а о конкретном видении убитого царевича, неотступно преследующем его: «И рад бежать, да некуда»[25]. И тогда возникает вопрос об источнике подобного образа – навязчивого видения убитого отрока, неотступно преследующего убийцу. В связи с этим стоит привлечь еще один агиографический источник – «Синайский патерик», который иначе именуется еще «Луг духовный», завершенный святым Иоанном Мосхом к 622 году. В X веке этот текст был переведен на церковнославянский язык и с XI века бытовал на Руси[26]. Весьма вероятно, что Пушкин знал этот памятник. В нем содержатся очень интересные и нетрадиционные рассказы. Один из них, 166-й рассказ, говорит о разбойнике, который пришел к авве Зосиме со словами: «Сотвори любовь, поелику я виновник многих убийств; сотвори меня монахом, да прочее умолкну от грехов моих». И старец, наставив, облек его в схиму, затем отослал к знаменитому авве Дорофею, где бывший разбойник восемь лет провел в непрестанной молитве и послушании. Через восемь лет он снова пришел к авве Зосиме и попросил: «Сотвори любовь, дай мне мои мирские одежды и возьми монашеские». Опечалился старец и спросил: «Почему, чадо?» И тогда монах сказал: «Вот уже девять лет как, ты знаешь, отче, я пребываю в киновии, постился, и воздерживался, и со всяким молчанием и страхом Божиим жил в послушании, и знаю, что благостью Своею отпустил Бог мне многие злобы мои; только вижу каждый час отрока (или дитя – παιυδιον), говорящего мне: “За что ты меня убил?” Его я вижу во сне, и в церкви, и в трапезной, говорящего мне это. И ни единого часа не дает мне покоя. Посему же, отец, желаю уйти, чтобы умереть за отрока. В безумии я его убил». Взяв одежды и надев, вышел он из лавры и отошел в Диосполь и на следующий день был схвачен и обезглавлен[27].
Безусловно, параллель не полна: Борис отнюдь не приходит к монашеству; напротив, даже на смертном одре он чуть ли не отмахивается от него, боится его, он всячески оттягивает момент пострига – для него монашество связано со смертью:
А! схима… так! святое постриженье…
Ударил час, в монахи царь идет –
И темный гроб моею будет кельей…
Повремени, владыко патриарх,
Я царь еще…
И конечно, Борис не идет на смерть за убитого царевича, он изо всех сил, до последнего цепляется за власть и жизнь. Однако мы видим сходство в главном – в навязчивом видении, постоянном кошмаре, который не покидает царя Бориса ни на минуту ни во сне ни наяву, как не оставляет разбойника убитый им мальчик, вопрошающий: «За что ты меня убил?». И в том, и в другом случае можно говорить об определенной «объективности» видений; можно с определенной долей осторожности предположить, что видения Бориса показаны не как галлюцинации, плод расстроенного воображения, а некая действительность, которая подтверждается событиями. С другой стороны, разбойник не становится жертвой прелести, иначе его старец просто бы не отпустил идти на смерть. И в том, и в другом случае совесть становится реакцией души на действительное присутствие сверхъестественного начала.
(Окончание следует.)
Диакон Владимир Василик
Примечания
[1] Анастасий (Грибановский), митрополит. Пушкин и его отношение к Православной Церкви. М., 1991. С. 50.
[2] Карамзин Н.М. История государства Российского. М., 1995. Том 9. C. 35. См. также: Сочинения князя Курбского // Русская историческая библиотека. Т. 31. СПб., 1914. С. 280. Михаил Шевырев был казнен в 1565 г.
[3] Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. 9. C. 108; Сочинения князя Курбского. С. 289.
[4] Прокопий Кесарийский рассказывает, что приближенные императора Юстиниан видели его гуляющим ночью по дворцу без головы (Procopius. Historia arcana. 12: 22–23).
[5] Трагическая ирония судьбы состояла в том, что если по линии отца Иоанн Грозный происходил от Дмитрия Донского, то по линии матери, Елены Глинской, от Мамая, и победитель царств татарских устроил в своем отечестве жизнь не лучше татарского ига: «Сверх ига монголов Россия должна была испытать и грозу самодержца-мучителя… И если иго Батыево унизило дух россиян, то, без сомнения, не возвысило его и царствование Иоанново» (Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. 9. С. 177–178).
[6] К этому выводу пришли многие русские историки, в том числе и современные, в частности Р.Г. Скрынников: «Террор Грозного был одним из важных факторов, подготовивших почву для Смуты» (Скрынников Р.Г. Царство террора. СПб., 1992. С. 528).
[7] Свое желание уйти с престола и принять монашеский постриг Грозный выражал неоднократно, в частности в послании к Кирилло-Белозерским старцам. В этом же послании присутствуют и покаянные мотивы: «Подобает вам, нашим государям (то есть белозерским отцам. – д. В.В.), и нас, заблудших, просвещати. А мне, псу смердящему, кому учити и чему наказати? Сам бо всегда в пиянстве, в блуде, в скверне, в убийстве, в граблении, в хищении, в ненависти, во всяком злодействе». (Послания Иоанна Грозного. М., 1951. С. 162.). Как считает Р.Г. Скрынников, именно этот пассаж дал повод Пушкину к поэтизации образа Грозного «с его душой страдающей и бурной» (см.: Скрынников Р.Г. Царство террора. С. 503).
[8] Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. 10. C. 232.
[9] «В лето 7106, генваря 6-го, начал благочестивый царь зело изнемогати и повеле призвати к себе отца своего и богомолца Иева патриарха со освещенным собором. Прежде же пришествия патриархова видит некакова пришедша к нему мужа светла во святителских одеждах, и глаголет благочестивый царь внезапу предстоящим боляром своим, повелевает отступити от одра его, да устроят меcто некоему, патриархом нарицая его и честь достойную ему воздати повелевая. Они же глаголаше ему: “Благочестивый царь и великий князь Феодор Иванович всея Руси, кого, государь, зриши и с кем глаголеши? Аще бо отцу твоему Иеву не пришедши, и кому повелеваеши место устроити?” Он же, отвещав, рече им: “Зрите ли? Одра моего предстоит муж светел во одежде святительстей, и ти ми глаголя с собой повелевает”. Они же чудишася на много. И в девятый час тояже нщи благоверный царь Феодор Иоаннович всея Руси отыде, тогда убо просветишеся лице его, яко солнце» (Полное собрание русских летописей. Т. 14. Ч. 1. СПб., 1910. С. 16–17).
[10] Между царем Феодором и юродивым Николкой Железным колпаком много общего: внешнее безумие и внутренняя мудрость, внешнее бессилие и зависимость и внутренняя сила. В трагедии выстраивается своеобразный треугольник: простец царь Феодор, патриарх Иов – «в делах мирских немудрый судия», юродивый Николка.
[11] Наименование Феодора царем-ангелом является анахронизмом, возможно связанным с тем, что так называли Александра I.
[12] Исторически последние слова имеют весьма отдаленное соответствие словам Бориса во время венчания, обращенным к патриарху: «Отче Иов! Бог свидетель, в моем царстве не будет нищих и бедных». Затем, взявшись за воротник рубашки, Борис прибавил: «И эту последнюю разделю со всеми» (Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. 11. C. 330). Значимо, что Пушкин не использовал эту фразу, несмотря на ее эффектность; для него гораздо важнее другое. Обращение к Феодору Иоанновичу с призывом ниспослать «священное на власть благословенье» соответствует чину венчания на царство – молитве перед возложением венца, в которой к Богу Отцу обращено моление «Низпосли от престола Славы Твоея благословение» (см.: Барсов Е. Древнерусские памятники венчания на царство // Чтения в Императорском обществе истории. 1883; Попов К. Чин священного коронования // Богословский вестник. 1896. Апрель-май).
[13] Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. 11. С. 287
[14] См. хотя бы статью А.А. Ахматовой «Пушкин и невское взморье».
[15] Пушкинист С.А. Фомичев считает, что, напротив, эта сентенция является проявлением цинизма Бориса, поскольку при слове «гроб» должен вспоминаться убиенный царевич Димитрий (Фомичев С.А. Драматургия Пушкина // Русская драматургия XVII–XIX вв. М., 1982. С. 273). С уважением относясь к работам исследователя, тем не менее, считаем необходимым указать, что, во-первых, поклонение гробам входило в чин венчания на царство, а, во-вторых, гроб Димитрия находился далеко в Угличе и в видении слепого старца называется «могилкой» в противоположность величественным царским гробам.
[16] Черта историческая: «Умом естественным поняв великую истину, что народное образование есть сила государственная, и видя несомнительное в оном превосходство других европейцев, он звал к себе из Англии, Голландии, Германии не только лекарей, художников, ремесленников, но и людей чиновных в службу» (Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. 11. С. 355).
[17] «В усердной любви к гражданскому образованию Борис превзошел всех древнейших венценосцев России, имев намерение завести школы и даже университеты, чтобы учить россиян языкам европейским и наукам» (Там же). Карта России, начертанная сыном царя Феодором Борисовичем, о которой упоминается в трагедии, была издана в 1614 г. Герардом.
[18] «Имея ум редкий, Борис верил, однако же, искусству гадателей, призвал некоторых из них в тихий час ночи и спрашивал, что ожидает его в будущем» (Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. 10. С. 273).
[19] Макиавелли Н. Государь. СПб., 1993. С. 289.
[20] В черновой редакции трагедии есть еще более ироничный вариант: «Первый: Дай ущипну тебя иль вырву клок из бороды. Второй: Молчи. Не вовремя ты шутишь. Первый. Нет ли луку?» Вновь мы наблюдаем некоторый отход от взгляда Карамзина: «И в то же самое мгновение по данному знаку все бесчисленное множество людей – в кельях, в ограде, вне монастыря – упало на колена с воплем неслыханным: все требовали царя, отца, Бориса! Матери кинули на землю своих грудных младенцев и не слушали их крика. Искренность побеждала притворство; вдохновение действовало и на равнодушных, и на самых лицемеров!» (Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. 10. С. 290–291). Конечно, Пушкин воспользовался этим сюжетом, но в комических целях.
[21] Конечно, и в трагедии «Борис Годунов», и в стихотворении «Андрей Шенье» есть еще один скрытый план – инвективы в адрес Александра I, которого общественное мнение не совсем справедливо обвиняло в участии в цареубийстве.
[22] Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. 11. C. 331.
[23] Толкование на 2-е послание к коринфянам. 3: 1 // PG. 61. 441. Толкования Иоанна Златоуста на апостольские послания были переведены на церковнославянский язык, и Пушкин мог их знать, в том числе и это конкретное место.
[24] Слово о статуях // PG. 49. 64C.
[25] Возможно, это аллюзия Пс. 138: 7: «Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу?» Однако есть еще один возможный источник – трагедия В. Шекспира «Ричард III». Ср. слова из монолога Ричарда в акте 5: «Бежать? Но от чего же? От себя?»
[26] См.: Голышенко С., Дубровина В.И. Синайский патерик. М., 1967.
[27] PG. 87. 3033 AC; Синайский патерик. С. 200.
Комментировать