Философия и свобода (Отрывок)

Богословие, по существу, есть философия религии. Богословие возникает из потребности выяснить и обосновать положения религии. Оно необходимо должно решать вопрос об отношении наших познавательных сил и средств к истине и должно дать ответ на пилатовский вопрос, что есть истина? Истина, которой занимается богословие, есть та самая, которою занимается философия – истина высшая и всеобъемлющая. Богословие должно говорить о начале всего, о существенных элементах бытия, о том, что есть, что должно и чего не должно быть, о цели всего сущего. Поэтому с философской точки зрения всякое богословское учение есть частная метафизическая система.

Богословие есть метафизика и притом первичный тип метафизики. Египтянин, индус, грек в древности, всё равно как какой-либо негр бавили в настоящее время получали религию от отцов, как данное, и находили в религии догматическое решение философских проблем. Но они к этим решениям прилагали анализ и критику. В результате из работ являлись и религиозные и антирелигиозные системы, но корнем всех таких систем была религия и плодом – метафизика.

Начало современных философских учений – всё равно материалистических и позитивных, идеалистических и спиритуалистических – нужно искать в монастырях. Скотт Эригена, Анзельм, Расцеллин, Вильгельм Шампо, Абеляр, Гюго Сен-Виктор, Фома Аквинат, Дунс Скотт, Бовавентура, Раймунд Лиллий, Роджер Бэкон посеяли то, что возрастили Декарт, Спиноза, Лейбниц и все последующие философы.

Но общий путь, по которому шло развитие философских учений в истории, был тот, что, возникши из анализа и разработки религиозных воззрений, они затем эмансипировались от религии и часто становились к ней во враждебное отношение. Философия индусов возникла из экзегезиса вед, но затем в системе санкиа она обратилась против авторитета вед и против богов брахманизма. Фиванская теология в Египте, пытаясь построить и вывести всё сущее из единого абсолютного, при определении этого абсолютного склонялась к представлению его, как совокупности бесконечных возможностей, вне реального мира не имеющей действительности. В Греции связь философии с религией является в значительной мере замаскированной уже на первых порах существования философии, может быть в учении Платона религия и философия находятся в наитеснейшем контакте, но уже в системе Аристотеля философия порывает с религией окончательно.

В лице Джордано Бруно можно видеть наиболее резкое проявление разрыва новой философии с религией. Бруно – сначала доминиканец, член ордена, в руках которого была инквизиция, разрывает во имя философских убеждений с орденом и кончает тем, что сам становится жертвой инквизиции и гибнет на костре.

Теперь огонь инквизиционных костров потух, от философии не требуют, чтобы она была в согласии с религиозной догмой. По крайней мере, этого не требуют во многих странах и во многих школах. Философия вообще свободна в своих утверждениях и в способе их доказательств.

Настоящая статья посвящается Московской Духовной Академии по поводу её столетнего юбилея и есть слабое выражение безмерной благодарности автора к своей almae matri, воспитавшей и научившей его, установившей его мировоззрение и принявшей его в число своих работников. Жизнь и деятельность автора всецело связаны с Московской Духовной Академией. Богословие и философию этой школы верующего разума воспринял я – автор настоящей статьи, – ими живу, и они делают мне нестрашной приближающуюся могилу.

Но для многих представляется естественным и законным вопрос: на правильном ли пути стоит эта православная школа в деле искания и установления истины? Ведь, в Европе и Америке эпоха зависимости философии от церкви миновала. Зависимость философии от религии есть зависимость ребёнка от матери, это – детский период философии, он непременно должен кончиться, и он кончился, когда Декарт сказал: de omnibus dubitandum¹⁹¹. Но в Московской Академии зависимость философии от догмы продолжает существовать. Академия не примет в число своих членов лиц неправославно-мыслящих и никогда не одобрит антиправославных трудов.

Что же это такое? Не представляет ли собою Академия печальный пережиток прошлого, учреждение, отставшее в своём развитии от других, и празднование её столетнего юбилея не есть ли празднование того, что зажилось ненормально долго, что должно бы было уже давно умереть?

Не будем смущаться ставить эти вопросы в резкой и решительной форме: Академия начинает второе столетие своего существования. Но имеет ли она право на существование? Должны ли признать за ней это право лица, мыслящей неправославно? Ведь, между философами нет единодушия, и каждый из них принуждён признавать право на существование за доктринами, радикально расходящимися с его воззрениями. Должен ли философ распространить это право на православную философию или он имеет право трактовать её, как философию отжившую, так же как последователь Коперника трактует систему Птолемея или современный геолог – представление, что творение мира завершилось в шесть дней?

Вот вопрос, на который мне хочется дать ответ. Разумеется, ответ не представляет загадки, он определяется моим отношением к школе и моим положением в школе. Но сила – не в ответе, а в основаниях ответа. Изложение таких посильных оснований и будет предметом моего дальнейшего рассуждения.

Не будем отрицать благодетельности свободы, нам ещё придётся к ней апеллировать. Посмотрим прежде всего вот на что – фактически появление новых идей и открытий стояло ли в прямой связи со свободой или этой прямой связи установить нельзя или – даже более – можно показать, что развитию науки и философии содействовали принудительные факторы?

Свобода научных и философских исследований предполагает собой безнаказанность предположений, гипотез, теорий. Можно опубликовывал самые радикальные предположения, можно предлагать гипотезы, основанные на недоконченных опытах и непроверенных наблюдениях. Возможно приобрести славу, но нельзя понести никакого ущерба. Говорят о развитии у протестантов богословской науки. Сколько гипотез и теорий предлагается там ежегодно! Всякий смело несёт свою лепту на алтарь науки. Моисея не было, было два Исаии; нет этого мало: книгу пророка Исаии написали, по крайней мере, пятеро. Самсон, это – солнечный миф; Авраам, Исаак и Иаков – выдуманные личности. Разнузданное воображение, ничем не регулируемое и не сдерживаемое отрицает даже существование Христа. Можно ли в этой массе гипотез, бросаемых на книжный рынок и в научный оборот видеть процветание науки? Конечно, нет. Третьего дня еврейскую религию выводили из Египта, вчера – из Вавилона, сегодня уже из Греции, и малограмотный петербургский профессор, может быть никогда не читавший Библии, сближает жену Менелая – Елену с матерью Господа. Во всём этом сказывается лишь разнузданность и недисциплинированность мысли. Люди не считают себя ответственными за те выводы, которые они делают и предлагают обществу. Они спешат с новыми гипотезами, а современное общество, как люди древних Афин, постоянно требуют нового. Потопа никогда не было. В 60-х годах XIX столетия этот тезис был оригинальным и новым, но достаточно ему было продержаться два-три десятка лет, чтобы он наскучил, и гипотезу, что потоп действительно был – независимо от веры и неверия – встречают с интересом и удовольствием. Дарвинизм приняли, как вечную истину, теперь к нему относятся совсем иначе. Почему? Потому что толпа не может долго кланяться одним и тем же богам. И представителям свободного научного исследования приходится считаться с этим. Чтобы их гипотезы имели успех, нужно, чтобы они были новы и соответствовали настроению общества.

История науки показывает нам, что действительно новые идеи и великие открытия нередко являлись вопреки желаниям власти. Коперник, переместивший в своей теории центр мира, предложил эту теорию католическому миру и посвятил свою книгу папе. В средние века обществу редко предлагались новые идеи, но если они предлагались, то продуманные и взвешенные. Создатели их вынашивали их в своей душе, сживались с ними так, что уже не могли от них отречься, и возвещали их orbi et urbi и гибли на кострах, как Сервет или Бруно. Человеку наших дней ничего не стоит сегодня высказать одно предположение и завтра заменить его другим. Альберт Ревиль в ранних сочинениях признавал подлинность Евангелия Иоанна, затем отверг её. Люди средних веков не спешили с опубликованием своих теорий, и их теории были ценнее. Люди нашего времени слишком спешат бросить в кругооборот человечества приходящие им в голову мысли и от этого в современной науке и философии много легкомыслия.

Но теперь требуют двухсторонней свободы: с одной стороны права высказывать какие угодно мысли, с другой – права не высказывать никаких мыслей. Когда для получения профессуры ставят, как conditio sine qua non представление диссертаций, когда время бесправного преподавания ограничивают тем или иным сроком, раздаются крики, что нельзя для научной работы назначать сроки, нельзя стеснять свободу научного исследования, что диссертации, написанные к сроку, это – казённые работы, лишённые научной ценности. Люди, так рассуждающие, на самом деле защищают не свободу научного исследования, а свободу ничего неделания, свободу от научных занятий. Если об ап. Павле Златоуст сказал: «хотя и Павел, но всё-таки человек», то о всяком хотя бы и выдающемся учёном всегда нужно помнить, что хотя он и учёный, но всё-таки человек. Талант и даже любовь к науке могут соединяться с ленью. Затем и при таланте, и при любви к науке у человека на первом плане может стоять забота о возможно лучшем устроении своей личной жизни. И ради этого устроения он вместо научных занятий будет браться за занятия прибыльные. И возможность не подавать диссертации он использует в ущерб науке и для своего собственного блага. Как это ни странно, но нередко великие вещи творились, говоря метафорически, из-под палки, т. е. по нужде. Говорят, Мицкевич написал таким образом Конрада Валленрода. Говорят, что то же самое было с Достоевским. Кажется и «Казаки» Льва Н. Толстого и ещё кое-какие рассказы писались прямо для получения денег. Мы знаем, что когда производился нажим на закон в высших школах, на книжном рынке появлялась серия диссертаций, и относительно этих диссертаций нужно сказать, что если бы нажима не было, то они или совсем бы не появились или появились бы десятью-пятнадцатью годами позже и оказались бы не лучшего достоинства.

Странные вещи творятся на свете. Когда на Руси была ужаснейшая цензура – при Николае І-м, совершился расцвет русской литературы. Это – золотой век русской поэзии. Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Жуковский, Тургенев, Гончаров, Достоевский, Толстой, Щедрин. Величайшие из названных писателей свершили своё oeuvre¹⁹² при Николае І-м, великие при нём начали свою деятельность. Наоборот, когда у нас царствовала свобода (особенно в 1905–1906 гг.), не появилось ничего мало-мальски выдающегося ни в науке, ни в искусстве.

В науке и искусстве от дней Горация и доныне играли и играют важную роль меценаты. Но, ведь, меценаты стесняют свободу исследования. Как-никак, а ведь, некоторым образом поэтов и учёных они заставляют служить себе. И однако от этого не выходит худо. Поясню это одним примером. Ферма дал без доказательства теорему, которая теперь носит имя великой теоремы Ферма. Уравнение xⁿ+yⁿ = zⁿ при n > 2 не может иметь рационального решения. Вот теорема. За ней числится давность значительно более двухсот лет. Математики пробовали её доказывать, но попытки оказывались неудачными. Были найдены доказательства для отдельных чисел, но не для теоремы в общем виде. И вот, одному пришла в голову мысль назначить премию в 100 тысяч марок за доказательство упрямо не поддающейся доказательству теоремы. Равно премия должна быть назначена и тому лицу, которое доказало бы, что теорема ошибочна. А с одной теоремой Фермата это случилось. Ферма утверждал, что 2

2

n+1, т. е. 2 возведённое в какую-либо степень двух и сложенное с единицей всегда является первым числом, т. е. не имеющим делителей кроме единицы и самого себя, но Эйлер показал, что 2

2

5 +1 = 2³² +l = 4294967297 = 641 × 6700417, т. е. не есть простое число. Как бы то ни было, кто докажет или опровергнет великую теорему Ферма, тот получит сто тысяч марок. Жюри в геттингенском университете должно рассматривать предлагаемые решения проблемы. Что же мы видим? Решений предлагается бесконечное множество. Между ними очень много нелепых, много даже таких, авторы которых, видно, не имеют понятия об алгебре. Но оказывается, назначенная премия побудила заняться теоремой и выдающихся и крупных математиков (например, Линдемана, доказавшего трансцендентность π). Теорема не доказана доселе, но благодаря премии, появилось уже много ценных работ по теории чисел и по частным вопросам теоремы. Сто тысяч марок нельзя назвать крупной суммой. Это – менее пятидесяти тысяч рублей. Думаю, не деньги привлекают главным образом в данном случае математиков. Нет; премия породила состязание, и кто теперь дал бы доказательство теоремы, тот покрыл бы себя неувядаемой славой. И этот стимул заставляет работать учёных, заставляет оставлять их намеченные излюбленные проблемы и обращаться к обсуждению геттингенской загадки. Так происходит теперь. Так было и прежде. Так некогда была предложена задача о решении уравнения 3-ей степени и была решена. Отсюда следует, что открытие той или другой истины может быть результатом не свободного, чуждого расчётов и земных страстей научного исследования, а может совершиться под давлением какого-либо вовсе не идеального фактора.

Философы требуют себе свободы; в тех странах, где такая свобода представляется в широких размерах, гордятся этой свободой. В существовании крайне разноречивых мнений по одним и тем же вопросам усматривают доказательство процветания науки, факт научного прогресса. Всё это на самом деле – грубое заблуждение. Наука постольку наука, поскольку она не свободна. Наука объективна. Её задача – представлять факты, как неизбежное следствие несомненно истинных оснований или причин. Чем высшего развития достигла наука, тем меньше в ней элемент свободы. Наиболее разработанною наукой в настоящее время является математика. «Математическая точность», «строго математическое доказательство» в глазах простецов устраняют возможность споров и вызывают даже нечто вроде умиления. Это – далеко несправедливо. Точность в математике довольно редкое явление. Только в уравнениях первой степени решения всегда точны. В уравнениях второй степени точность является редкостью. Иррациональные решения в числах можно выражать лишь приближённо. В математике существуют спорные теории. Так Кантор создал теорию трансфинитных чисел (чисел больших бесконечности). Но не все математики приняли его теорию. Против неё выступил такой бесспорно крупный математик, как Пуанкаре. Наконец, теории в математике часто возникают раньше, чем для них даны доказательства. Так это можно видеть на теореме Ферма, о которой у нас была речь. Так это было и с другими теоремами Ферма (например, доказанная Эйлером a^p–1=1 (mod. р.). Так до Гаусса отыскивали корни уравнений, но не было доказательства, что каждое уравнение имеет корень. Так до Абеля предчувствовали, что уравнения выше четвертой степени не могут иметь алгебраического решения, но доказательства этой теоремы не было. Поскольку подобные факты существовали и существуют в математике, постольку в ней есть элемент свободы. Но никто не считает это её достоинством. Это – её недостаток. Математика отвечает своему идеалу, когда её теоремы имеют принудительный характер и не могут оспариваться. Когда нам говорят, что некоторое число, умноженное само на себя и сложенное с тридцатью пятью, равно самому себе умноженному на двенадцать, мы говорим, что это число или 5 или 7 и не может быть никаким кроме этих двух чисел (5×5+35=12×5 или 7×7+35 = 12×7). В нашем решении нет элемента свободы, это решение может дать и машина. До Линдемана можно было спорить о том, выразима ли длина окружности в алгебраических выражениях – в радикалах? Теперь мы знаем, что она не может быть представлена, как корень алгебраического уравнения: они трансцендентна. Места для споров и предположений не остаётся. Наука постольку наука, поскольку в ней царствует необходимость, поскольку она состоит из положений, но поскольку она состоит из предположений, постольку она свободна и несовершенна. 8 августа 1914 г. будет полное солнечное затмение, видимое в европейской России. Об этом не может быть споров – сколько времени и когда будет полное затмение в Киеве, в Феодосии, всё это определено и решено с точностью. Но удастся ли наблюдать это затмение в Киеве или в Феодосии? На этот вопрос могут давать разноречивые ответы, и всякий добросовестный и продуманный ответ должен дышать неуверенностью. Метеорология – неразработанная наука, возможность предсказаний в ней очень ограничена. За то она даст учёным возможность и право спорить, она даст им некоторую свободу. Но идеал метеорологии – астрономия: достигнуть возможности предсказывать бесспорно погоду с такой же точностью, с какой астрономия предсказывает движение планет, солнечные или лунные затмения. Идеал метеорологии состоит в том, чтобы лишить учёных той свободы суждений, которой они располагают теперь.

Какой идеал медицины? Найти средства безошибочно и бесспорно ставить диагноз и безошибочно и бесспорно определять средства для излечения. Наука мечтает о царстве необходимости, о прекращении споров, об уничтожении частных мнений, об утверждении всеобщеобязательных положений. Но наука далека от этого идеала. Даже в царстве необходимости – в области неорганической природы – она не установила незыблемых законов необходимости. Немного законов открыто ею. А в области наук биологических и особенно исторических открывается необъятный простор для предположений. Обуяет учёных дух отрицания, и мы имеем: Гомера не было, это – миф, Конфуция не было, Заратустры не было, Будды не было, Ликурга не было. Наскучит дух отрицания, и нам говорят: всё и все были и Гомер, и Конфуций, и прочие, и прочие. Как эти утверждения, так и раннейшие отрицания имеют для себя не объективную, а субъективную основу. А вместе с субъективными основаниями всегда соединяется свобода. Субъективные основания характеризуются двумя чертами: во 1-х, поскольку они действительно субъективны, они невыразимы в слове и не передаваемы; во 2-х, они не имеют принудительного характера. Я чувствую, что такой-то человек говорит правду, но я не могу ничем в глазах других обосновать своего чувства правды и могу своим разумом и волей противостать своему чувству, но мой разум и моя воля окажутся совершенно бессильными, если будут пытаться оспаривать истинность пифагоровой теоремы.

Выражения «свободная наука» и «научное убеждение» заключают в себе внутреннее противоречие. Убеждения не могут быть научными, и наука не может быть свободной.

Положим, какой-нибудь учёный пришёл к заключению, что исторические книги Библии лишены исторического характера. Если это заключение сделано научно, то ни о какой свободе его убеждений не может быть речи. Он не может отказаться от этого вывода, как мы не можем отказаться, хотя бы и хотели, от положения, что сумма углов треугольника равна двум прямым. То, что для нас является несомненной истиной, мы можем отрицать на словах, но не в мысли. Вор может говорить, что он не крал, но он не может подумать этого. Если факт доказан, против него идти нельзя. Говорят: Библия представляет собой почти непрерывный ряд ошибочных утверждений; следовательно, она не богодухновенна. Вывод следует из основания и если основание научно доказано, то оно по необходимости будет принято всеми. Но если наш учёный критик Библии встретит себе отпор, то он не должен негодовать на тех, кто его взгляды считает заблуждением. Он должен обратить своё негодование на самого себя за то, что не умел другим доказать того, что умел доказать самому себе. Но умел ли? Не поспешил ли он на самом деле во имя каких-либо нравственных побуждений принять, как истину, теорию, которая не имела для себя достаточно оснований? Это – дело совести учёного, но судить его за его убеждения не могут люди. Можно смеяться над явной глупостью и осуждать явную недобросовестность, но когда налицо нет ни той, ни другой, нет места и человеческому суду.

Но только к убеждениям нельзя приклеивать ярлык: научные. Убеждения субъективны, наука объективна; убеждения недоказуемы, наука немыслима без доказательств. Научное убеждение есть подстановка произвольной величины вместо неизвестного. Говоря, что научному исследованию должно подлежать всё существующее, я тем самым утверждаю, что наука имеет право ставить обо всём и какие угодно вопросы. Но право учёных решать эти вопросы на основании убеждений мне представляется сомнительным. Положим, что какой-либо учёный пришёл к убеждению, что преступники неисправимы и что по закону наследственности они должны передавать свои преступные наклонности детям. Отсюда учёный делает вывод, что в целях сохранения и возвышения морали у людей, преступников нужно совсем изъять из круговорота жизни: они заражают и отравляют общество. Путём безболезненной отравы, расходуя незначительное количество синильной кислоты или цианистого калия, можно от них избавлять общества. Убеждения управляют деятельностью, и, если в руках нашего мыслителя окажутся средства для того, чтобы осуществить свой способ нравственного оздоровления человечества, он ими воспользуется. Ответственен ли он или неответственен? Я полагаю, что он ответственен и ответственен не за то, что действовал по убеждению, а за то, что свободно привил себе нелепые убеждения. В медицине нередко пускаются в ход рискованные средства. Приблизительно год назад против одной страшной болезни стал употребляться новый препарат, и газеты часто приносили известия, что вспрыскивания этого препарата влекли за собой смерть пациентов. По научной теории препарат должен был спасать, а он губил. Можем ли мы допустить, чтобы учёные во имя свободы науки безнаказанно губили людей? Должен ли негодовать медик на природу за то, что она действует не согласно с его предположениями, или мы должны негодовать на медика за то, что он своё невежество считает знанием? Я думаю, что – последнее.

Говорят о научной философии, о научном мировоззрении. Ни научной философии, ни научных мировоззрений не существует. Наука в примитивном смысле слова есть всякое знание. Для того, чтобы находить и собирать грибы, нужно точно также усвоить некоторую науку, как и для того, чтобы определять склонение и прямое восхождение звёзд. Всякое дело, которым человек занимается, постепенно становится для него легче и легче, Мы не помним, как мы учились ходить, мы можем наблюдать это только на других, и мы видим, каких усилий стоят маленьким гражданам нашего мира попытки удержаться вертикально и попытки передвигаться в вертикальном положении. Большинство людей умеет плавать, и обучается плаванию уже в сознательном возрасте. Пусть каждый припомнит, каких неимоверных трудов стоило ему сначала удержаться на поверхности воды и потом это оказалось не стоящим никаких усилий. Наука плавания, как и всякая наука, состоит в том, что мы постепенно приучаемся не тратить лишних средств для достижения той или иной цели. Послушайте на суде показания необразованных свидетелей и свидетельниц. Они постоянно в своих показаниях уклоняются в сторону. Наука состоит в том, что мы мыслим о предмете с наименьшей затратой, силы. Это – с теоретической точки зрения. Практически наука состоит в том, что мы с наименьшей затратой сил реализуем идею. Поинтересуйтесь историей экипажей, начиная с колесниц фараонов и колесниц троянской войны и кончая английскими кэбами и шарабанами наших дней. Постепенно устранялось ненужное и всё больше и больше вводилось нужного. То же самое и с оружием. То же самое с методами счисления. Наука постепенно устраняет элемент нецелесообразный в изучаемом и усиливает элемент целесообразный. Не на заре только культуры, но и в средние и даже в начале новых веков астрономия была связана с астрологией. Астроном, открывший законы обращения планет, из чего Ньютон вывел принцип тяготения, этот астроном – я разумею Кеплера, – был придворным астрологом. В ту же эпоху химия существовала совместно с алхимией, медицина долго жила совместно с чародейством. Расширение знания постепенно устраняло лишнее и вводило нужное. Процесс развития науки состоял в том, что изучаемый предмет постепенно обособлялся, изолировался от других предметов. Ведь, было время, когда в состав математики входила историческая хронология. Ясно, что занятия последней отвлекали математиков от прямых задач. Наука должна подняться до высокой степени развития, чтобы точно определить свой предмет, границы и пределы его изучения. Ещё труднее определить, какие именно вспомогательные отрасли знания нужны для изучения того и другого предмета. Наконец, только постепенно в деле изучения предмета совершенствуется порядок изучения. Вводится система. Наука, в конце концов, есть систематическое и методологическое знание чего-либо.

Мышление в системе есть экономический способ мышления. Представим себе, что мы захотели бы мыслить о какой-либо аудитории, не руководясь идеей системы или порядка, каждую парту, каждый стол вы должны были бы представлять отдельно, независимо от других скамеек и столов. Наш труд оказался бы ужасным. Но раз мы, зная назначение залы, представляем, что в ней предметы расположены в таком-то порядке, мы очень легко запоминаем, что в ней находится, и легко можем представить с закрытыми глазами картину комнаты.

Наука изолирует изучаемый предмет, это значит, что наука в своём представлении разъединяет единый мир, разобщает его на отдельные элементы, вместо науки обо всём бытии мы имеем серию наук о различных циклах явлений и предметов. Из этого уже следует, что наука не может нам дать знание истины, т. е. знания принципов сущего. Единый космос наука дробит на множество систем. Не может быть никакой науки, которая синтезировала бы все эти системы и была бы наукой обо всём. Существует только сумма наук, но нет общей науки. Я остановлюсь лишь на двух причинах для этого. Во-первых, не может быть человека, который бы знал все науки и мог бы упорядочивать их и объединить их содержание в новом высшем синтезе. Во-вторых, науки не представляют собой собрания несомненным истин, в них входят гипотезы, теории. Последние и составляют главное содержание наук. Систематичность этих наук условна, методология их, т. е. учение о том, как далее разрабатывать предмет, нередко проблематична. И порой оказывается, что кардинальные тезисы одной науки состоят в противоречии с принципами другой. Укажу для примера на астрономию и геологию. И та и другая наука в своих высших обобщениях претендуют дать историю нашего мира, но время, в которое должна, быть заключена эти история, астрономией и геологией представляется различно. Астрономы выходят из того физического закона, что теплота быстро излучается в пространство. Солнце постоянно теряет свою теплоту, отдавая её бесконечным глубинам вселенной. Если принять, что было время, когда температура солнца была так высока, что, нагревая землю, делала жизнь на последней невозможной, и если спросить, в какой период времени солнце должно было дойти до своего настоящего состояния, то всё, что мы знаем о происхождении и излучении теплоты, обязывает обращаться к скромным цифрам. Геология исходит из другого принципа – из дарвинской теории происхождения органического мира. Человек произошёл от монеры¹⁹³, и монера от каких-либо протистов. Если принять во внимание, что в известный людям исторический период не наблюдалось никакой эволюции организмов, то нужно принять, что развитие органического мира совершалось с крайней медленностью. Миллионы лет нужны были для того, чтобы от обезьяноподобных животных произошли люди ледниковой эпохи, но от обезьяноподобных животных ещё очень далеко до низших млекопитающих. Сотни миллионов лет оказываются чрезвычайно скромной цифрой для определения древности органического мира. Астрономия не принимает этих сотен миллионов. Я лично думаю, что астрономические и геологические выводы утверждаются на ошибочной базе. Но дело здесь не в личных мнениях. Мы говорим о том, что если на основании частных наук можно построить общую науку обо всём, то – как строитель может привести в гармонию астрономию и геологию? ведь для этого синтезирующий учёный должен подняться и над геологами, и над астрономами и самостоятельно подвергнуть разбору их учения.

Но разлад существует не в одних науках, он открывается в самой природе вещей. По естественному закону мы нуждаемся в мясе, мясная пища является для нас и приятной и питательной. Но присущее нам нравственное сознание говорит то, что некогда Товит говорил Товии: «что ненавистно тебе самому, того не делай никому» (Тов.4:15). Всякая тварь любит жизнь, страдание ненавистно всем. Любя жизнь, мы, однако, принуждены её поддерживать, губя чужую жизнь. Человек ловит рыбу на червяка, рыба съедает червя и попадается человеку, человек съедает рыбу, умирает и становится добычей червей. Мы, таким образом, имеем перед собой круговорот взаимного пожирания. Но наше нравственное чувство ищет осуществления принципа взаимопомощи, взаимной любви. Таким образом, законы жизни, если мы будем определять их на основании того, что происходит в природе, выльются для нас в формулу борьбы за существование, и если в природе мы и находим явления взаимопомощи, существование ассоциаций, то это оказывается только другой формой борьбы за существование, именно формой борьбы коллективной. Если мы обратимся к нравственному чувству, то оказывается, что оно требует другого. Оно рисует порядок, при котором «волк будет жить вместе с ягнёнком, и барс будет лежать вместе с козлёнком; и телёнок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их. И корова будет пастись с медведицей, и детёныши их будут лежать вместе, и лев, как вол, будет есть солому. И младенец будет играть над норой аспида, и дитя протянет руку свою на гнездо змеи» (Ис.11:6–8). Как учёный может согласить требования нашей совести с законами жизни?

Обо всём бытии, о его принципах трактует философия, которая таким образом и берётся за составление синтеза всех наук. По отношению к религии все виды философии можно подразделить на два типа: философию религиозную и философию антирелигиозную. Философия религиозная всегда исходит из откровенной религии, она может быть очень либеральной, может искажать, извращать религию, но она из неё, а не из науки берёт руководящие принципы. Философия антирелигиозная строит своё здание опять-таки не на основании данных науки, а на критике религии (в пример можно привести хотя бы Фейербаха), и выводы философии сводятся к отрицанию принципов религии и её требований, положительных норм антирелигиозная философия не может дать никаких и на вопрос, что я должен делать, единственный разумный с её стороны ответ может быть лишь таков: делай, что хочешь.

Положение вещей открывает для философии широкое поле свободы. Из бесчисленных религиозных и научных утверждений философия может давать свою санкцию каким угодно и какие угодно отвергать. Ни одно из научных положений, ни одно из религиозных утверждений или отрицаний, имеющих философскую важность, не доказано строго, следовательно, каждое из этих положений может быть отрицаемо.

Но разум в своих выводах всегда стремиться эмансипироваться от свободы; разум хочет, чтобы сила необходимости приводила его к его выводам. Однако необходимости научной, объективной на лицо не оказывается. Тогда разум решает вопросы во имя оснований субъективных или каких-либо традиционных или каких-либо ещё, но, во всяком случае, во имя оснований не общеобязательных. Этот факт лишает выводы принудительной силы.

По-видимому, наибольшая возможность не поддаваться субъективным и случайным влияниям в ряду различных философских дисциплин имеется у логики. Обязательность принципов мышления сознаётся нами непосредственно. Отсюда следует обязательность выводов из принципов, открывается возможность прочной научной системы. Однако это – не так.

История логики показывает нам, что при своём возникновении она часто оказывалась в тесной связи с религией и метафизикой. Порой эта связь не порывалась в течение столетий. У индусов логика носила имя nyaya – принцип толкования ритуальных предписаний. Такое понимание логики прямо предполагает подчинение её религиозным обрядам: исследователь не мог критиковать обрядов, он должен был их истолковывать.

При açoameḍha (конском жертвоприношении) требовалось, чтобы весной было принесено в жертву некоторое количество куропаток. Рядом с этим существовало правило, запрещавшее убивать живые существа, во всяком случае, предписывающее убивать их, как можно менее. С одной стороны, значит, требовалось множественное число, а с другой – множество запрещалось. Для примирения постановили принять множественное число за три и не убивать более трёх куропаток. Таким образом, логическая теория, по которой три есть minimum множества, возникла на религиозной почве. Индийский силлогизм, мы видим, всецело связан с религией и метафизикой. В буддизме признаются три типа силлогизма, – тожества (Svabhavanumana), следствия и отрицания. Suabhavanumana похож на первую фигуру аристотелевского силлогизма. Этот предмет есть пальма. Следовательно, он есть и дерево. Здесь мы видим подведение вида под род. Силлогизм следствия – это заключение от дыма к огню. Своеобразное явление представляет собою силлогизм отрицания. В основу его часто ставится принцип: чего я не вижу, того не существует (предо мною). Прежде, чем выяснить смысл этого, своеобразного силлогизма – важнейшего у буддистов, до́лжно отметить, что в Индии, как и в Европе, приходилось отстаивать права силлогизма на существование. Чарваки (Carvaca – индийские эпикурейцы) единственным средством познания считали чувственное восприятие и единственным объектом – чувственный мир. Невидимого мира, по их воззрениям, не существует, поэтому не должно существовать и силлогизма – орудия для познания невидимого. Буддисты говорят, что, отрицая силлогизм, чарваки пользуются силлогизмом отрицания; чарваки заключают от слов человека к его мнениям, следовательно, пользуются силлогизмом следствия; утверждая, что силлогизм есть восприятие, чарваки пользуются силлогизмом тожества. Силлогизм отрицания применяется индийцами к решению важнейшей метафизической проблемы о сущности бытия. Индийцы признавали объективное существование идей предметов. Есть идея глины, есть идея духа. Спрашивается: каким образом, когда из глины образуется горшок, идея глины превращается в непохожую на неё идею горшка. Дух производит материальный мир. Каким образом из идеи духа возникает идея материи? Четырьмя различными способами решает эти проблемы индийская логика. Два решения исходят из того, что действие существует в причине. В глине уже существует горшок, в духе уже скрывается материя. Глина и горшок, равно, как дух и материя, это – два различных проявления одной и той же сущности, так учит система Санкия. Веданта рассуждает иначе. Сущность горшка и глины одни: атомы глины. Но горшок имеет иные качества (цвет и форму), чем масса глины. Если эти качества реальны, то значит, они созданы из ничего. Этого допустить нельзя, следовательно, они существуют только в нашем воображении. Внешний мир и есть иллюзия, маия. Действительно существует лишь не имеющий качеств вечный всеобъемлющий дух. Два других решения исходят из отсутствия связи между причиной и действием. Школа nyaya рассуждает таким образом. Горшок – не то же, что глина. Не может быть также горшок и манифестацией идеи, скрывавшейся ранее невидимо в глине, так как манифестация, сама будучи действием, – нуждались бы в свою очередь в манифестации, чтобы сделаться видимой. Эти другая манифестация предполагает третью и т. д. Получается regressus ad infinitum (направление в бесконечность). Nyaya делали вывод: всякое действие (проявление) есть новое рождение обусловленное существованием всеобъемлющей воли управляющей миром. Нетрудно однако видеть, что при отличии причины от действия эта всеобъемлющая воля являлись, как Deus ex machina (Бог из машины). Раз для явления не существует причины, то следует, что оно возникает из ничего. Отсюда, что всё происходит из ничего. Этот вывод принял буддизм утверждая, что сущность мира есть абсолютная пустота. Получается, что она есть небытие. Таким образом, силлогизм отрицания в буддизме привёл к отрицанию всего или, вернее, отрицание всего создало в буддизме силлогизм отрицания.

У гностиков и в каббале мы можем видеть, как теория категорий связывается с религиозным миросозерцанием. Эоны, сефироты, это – высшие существа, высшие эманации Бога и в то же время логические категории. Каббала (Qa bbalah) значит принятие, предание. Начало всего каббала ищет и находит в Эн-соф. Эн-соф – это ничто или бесконечное. Путём самоограничения Эн-соф даёт место в себе конечному существованию. Конечное бытие является, благодаря тайне стягиваний (сод циммум). В Эн-соф через самоограничение образуется пустое место (пустая точка). Следствием этого является то, что кроме Эн-соф возникает другое, и Эн-соф получает возможность существовать для другого. У него оказывается место, куда оно может испускать лучи умопостигаемого света, воспринимаемые конечным бытием. Тридцать два луча суть основные формы или категории бытия: 10 цифр или сфер и 22 буквы алфавита, из которых каждая соответствует особому имени Божию. Сефироты – объективная эманация (сущность Божества в другом), буквенные имена – субъективные самоопределения Божества (лучи отражённые). Божество, как проявляющееся отлично от своего проявления или «обитания» в другом – в Шенине (скинии, сиянии). Шекина представляет собой женскую сторону Божества. Иногда Шекина отождествляется с десятой сефирот – Малхут (царство, значит: нечто подобное церкви). Здесь – целое мировоззрение, но это мировоззрение есть в то же время персонификация категории, родов, видов, системы.

Европейская логика – логика Аристотеля – по-видимому, свободна от подчинения религиозным и метафизическим началам. Но на самом деле исследование этой логики должно привести к заключению, что за ней стоит целая метафизическая система. Не трудно открыть основную тенденцию этой логики, состоящую в утверждении, что каждый частный факт есть осуществление общего закона. Сократ умер, ибо все люди смертны. Центральное ядро логики – учение о доказательствах. А доказательства занимаются установлением того, что то, что случается и существует, необходимо должно случаться и существовать. Аристотелевская логика строго детерминистична. Затем, в ней есть две стороны, обусловленные материалистической метафизикой и не отвечающие природе вещей. Во 1-х, эта логика перемешала две различные вещи: отыскивание истины и доказательство истины. О первом она забыла, второе она пыталась представить в возможно сжатой и эстетичной форме – в своих четырёх фигурах силлогизма. Человек на самом деле по этим фигурам никогда не мыслил и не мыслит и никаких открытий при помощи их сделать не может. Мышление человека движется гораздо более разнообразными путями. Во 2-х, материалистическая метафизика, скрывающаяся за логикой, сделала то, что сверхчувственное, невидимое, Божественное не подходило ни под какие логические схемы. Европейская логика не отрицала Бога, в системы логик втискивали различные доказательства бытия Божия, но, по существу, в схемах этой логики для Бога нет места. Так европейская логика не есть создание свободной, научной мысли, она есть порождение, дитя определённого типа метафизики, как и логика индусов или каббалы.

Логика всегда стояла, и будет стоять в зависимости от общих взглядов на познание, а эти взгляды определяются всем миросозерцанием человека, т. е. его метафизикой, потому что у всякого человека есть своя метафизика и с этой точки зрения мы и всякую религиозную теорию можем рассматривать как частный вид метафизики.

Метафизические системы, по-видимому, строились на объективных, в действительности всегда – на субъективных основаниях. Систему какого-бы направления мы не взяли, всегда мы найдём за ней личное основание у её автора, подчинившее себе свободную мысль философа. Диагор Милосский писал дифирамбы в честь высшего Духа и судьбы. Он верил в них и в их благое покровительство. Может быть счастливая жизнь поддерживала в нём эту веру. Друг занял у него денег и не отдал. Боги не покарали друга, в дураках и нищим остался Диагор. Его узкая логика не могла допустить возможности совместного существования Провидения и случившегося с ним несчастья. Факт несчастья был налицо, значит, нужно отвергнуть существование Провидения, существование Богов. Диагор так и сделал. В историю философии он переходит с именем атеиста. О нём рассказывают, что, когда в доказательство существования промысла ему указали в Самофракии на огромное количество жертвоприношений, сделанных богам кабирам теми, которые спаслись от кораблекрушений, он сказал: «но как бы велико было их число, если бы их могли принесть и те, которые погибли». Для обманутого и разочарованного Диагора весь мир являл собой унылое зрелище скорбей и страданий, в таком мире нет места Богу, Диагор и отверг его существование. Неужели эта философия, продиктованная чувством личного раздражения, может быть названа философией свободы и быть идеалом сторонников свободы духа? Здесь нет никакой свободы духа, здесь мы видим порабощение духа мелочному чувству.

Грандиознейшая философская система есть система Платона. Восхваляя создания греческого гения, многие указывали, что развитие эллинской культуры обуславливалось тем, что в Греции религия не имела значения. Они не могла налагать табу на создания человеческого гения, они не препятствовала возникновению и развитию каких бы то ни было учений. Сократ, умирающий по религиозному обвинению, не подходит под это утверждение. А величайший ученик Сократа – Платон своей системой на самом деле дал не созданною свободным гением философскую систему, а οфилοсοфствованнοе древнее религиозное учение.

Ядро платонизма заключается в учении об идеях. Существуют два мира – мир идей и мир реальный. Наш реальный мир есть несовершенное воспроизведение мира идей. Мы реализуем идеи, но не вполне. Мы – не то, чем должны быть, мы только в большей или меньшей степени приближаемся к своему идеалу. Это учение повторялось и варьировалось в течение более, чем двух тысячелетий. Профессор МДА В.Д. Кудрявцев повторил его в некоторый мере вы второй половине XIX столетия (см. памяти почивших наставников. В.Д. Кудрявцев-Платонов). Но было бы напрасно считать Платона родоначальником этого учения и видеть в нём лишь метафизическую концепцию.

Корень этого учения религиозный. По египетскому учению человек в своём земном существовании состоит из разума – кгу и тела – кгат. Разум направляет человека к Богу, тело привязывает его к материи, участвует в её слабостях и несовершенствах. В начале частица разума, которая потом становится достоянием человека, бывает покрыта тонким светом, откуда и её название кгу – светящаяся. В таком виде она бывает способна пробегать миры, действовать на элементы, управлять ими. Но вступая в темницу тела при зачатии или рождении человека, она лишается своего светоносного покрова и заключается в менее совершенное вещество, хотя ещё божественное. Это вещество есть душа, она принимает в себя разум и покрывает его покровом, ослабляющим его блеск. Но слишком чистая для того, чтобы непосредственно соединиться с материей, душа для передачи своих решении и выполнения своей воли употребляет ещё низшего агента, который есть дух или дыхание – нифу. Только этот деятель – нифу, вследствие своей несовершенной природы, может вступать в тело, не губя его и не причиняя ему ран, между тем, как непосредственное соприкосновение разума или души с телом несёт последнему неминуемую гибель. Дух проникает во всё существо тела. Душа не прямо заключается в тело, предварительно она облекается особой тонкой и воздухоподобной оболочкой, которая имеет форму и образ тела материального, она увеличивается и развивается вместе с ростом тела; у дитяти оно имеет вид дитяти, у женщины – вид женщины, у мужчины – образ мужчины. Эта оболочка носит имя «ка». Она представляет собой как бы двойника человека, такого двойника имеют и боги. Полагают, что это слово означает тень или тонкое вещество (то же, что Εἵδωλον греков). Совокупность всех этих частей – разум и душа с их оболочками, духом и телом образуют всего человека и в течение земной жизни последнего связаны неразрывною связью. Душа, дух и тело общи человеку и животным, но разума нет у животных, и потому они живут слепой жизнью. Животные бывают добрыми и злыми по инстинкту или по случаю, а не вследствие определённых принципов, их душа, всецело погружённая в материю, не видит ничего над ней. Человек имеет разум – кгу, открывающий ему правые пути и учащий различать доброе от злого. Разум, входя в душу человека, стремится освободить её от тирании тела и поднять до себя. Но будучи лишён своего светоносного покрова, разум недостаточно силён для того, чтобы обратить в ничто страсти и грубые желания, внушаемые нам плотью. Тяготеющее к земле и имеющее земные влечения, тело противоборствует разуму, оно возбуждает дурные инстинкты и страсти. Между разумом и телом завязывается борьба и ведётся у различных людей с различным успехом и исходом, часто разум вследствие того, что душа всецело подпадает низменным влечениям плоти, удаляется с поля битвы, чтобы никогда не возвращаться. Тогда человек, лишённый божественной искры, ниспускается до скота. Часто также при терпении и мужестве человека разум торжествует, на место побеждённых страстей становятся добродетели, которые постепенно укрепляются и увеличиваются: душа, отрешившаяся от земных связей, направляется к добру и к вечному свету, не смотря на затемняющий её зрение материальный покров. При наступлении смерти дух, проникавший всё тело и одушевлявший его, оставляет тело и вступает в душу, тогда кровь свёртывается, вены и артерии пустеют; тело, если его оставляют предоставленным самому себе, быстро разлагается на бесформенные элементы. Воспрепятствовать этому может только бальзамирование. Освободившийся разум принимает свою светоносную оболочку и становится демоном, который также носит имя кгу. Душа, таким образом, одновременно лишается разума, направлявшего её к добру, и тела, увлекавшего её в область зла. Она остаётся только облечённая своим двойником – ка. Изображения душ богов и людей на памятниках и относятся к этому состоянию души. Такова египетская психология, являющаяся базисом богословского учения о конечной судьбе человека. В изложенном виде она есть продукт уже поздней эпохи египетского царства, но в своих основаниях она существовала с глубокой древности, хотя её положения и формулировались не в приведённых терминах, а в образах и сравнениях.

Смысл этой египетской психологии ясен. Кгу, это – идеал человека. Человек может приближаться к идеалу или удаляться от него. В первом случае он будет осуществлять свою идею и соединяться с ней, во втором он будет, так сказать, отрицать свою идею и разорвёт со своим идеалом, взаимообщение с этим идеалом для него должно стать мучением.

Но я вовсе не намерен утверждать, что своё учение об идеях или о бессмертии души Платон заимствовал у египтян. Учение о том и другом было распространено у арийцев. В маздеизме мы находим учение о ферверах или фравашах¹⁹⁴ – чистых образах вещей, небесных созданиях, соответствующих земным созданиям, для которых они являются бессмертными типами. Звёзды, животные, люди, ангелы, все имеют своего фервера, к нему обращаются с молитвами и жертвами, он непрестанно воздействует на существо, для которого служит типом. Когда человек умирает, его ферфер переселяется на небо, молитвы за умерших обращаются к ферверам умерших. Погребальные церемонии совершаются в честь их, и десять последних дней года посвящены им. Ферверы, это – идеальные образы вещей, существующие реально. Земная действительность представляет собой и отражение этих ферверов и вместе с тем уклонение от них. Человек отражает собой фервера, но в то время как его фервер состоит из добра, человек своими тёмными сторонами уклоняется и отступает от него. Нужно отметить: фервер не только идеал человека, но и начало, направляющее человека к идеалу, помогающее ему во всём добром.

В римской религии мы встречаемся с гениями. Гении давались каждому человеку с момента его зачатия в чреве матери и сопровождали его на всех путях его жизни, они были вторым идеальным «я» человека. Гении были не только у отдельных людей, но и у народов, войск, учреждений, городов, стран, лагерей, театров и даже у богов. Своего гения человек должен был чествовать в день своего рождения.

Ἀγαϑὸς δαίμων греческой религии, получаемой каждым человеком при вступлении в жизнь, представляет сходство с латинским гением, но последний более отвечает идее Платона. И знаменитый демон Сократа, являвший себя философу через φωνὴ καὶ σημεῖον, мало напоминает идею Платона. Зато – кгу, ферверы, гении ясно представляют собой прототипы платоновских идей. Концепция идеального двойника может быть общечеловечна и, в сущности своей, отвечает правде. В книге Деяний мы читаем, что апостол Пётр, чудесным образом освобождённый из темницы, «пришёл к дому Марии, матери Иоанна, называемого Марком, где многие собрались и молились. Когда же Пётр постучался у ворот, то вышла послушать служанка, именем Рода; и, узнавши голос Петра, от радости не отворила ворот, но вбежавши объявила, что Пётр стоит у ворот. А те сказали ей: в своём ли ты уме? Но она утверждала своё. Они же говорили: это"Ангел его"» (Деян.12:12–15). Значит, ангел человека и человек подобны между собой. Ангел – идеал; человек – реальность долженствующая приблизиться к идеалу.

Это учение принимает Платон; он его принимает, а не создаёт. Здесь нет свободного парения духа, здесь только попытка осмыслить и философски представить общечеловеческое верование.

В истории греческой мысли для обсуждения вопроса о взаимоотношении философии и свободы важный материал даёт завершение греческой философии. Когда утверждалось христианство, и государственная власть постепенно становилась в отрицательное отношение к языческой религии, классическая философия могла бы ещё существовать под флагом свободы. Но что мы видим? Философия бросается в объятия умирающей религии. В последний период своего существования она является ancilla Theologiae paganorum. Это ставило её во враждебное отношение к правительству, это связывало её и всё это не помешало ей умереть рабой гонимого господина.

В третьем веке неоплатонизм ещё является, как бы независимой от религии философской доктриной.

Сущность системы Плотина такова. Первая и вечная причина всего существующего есть Единое, Оно превыше всякого бытия и всякой мысли, поэтому Оно не есть ни высший разум, ни высшая воля: Оно превыше всякой разумности и нравственности, Оно есть благо само в себе, не имеет соприкосновений с внешним миром и вообще со всем существующим, ни в чём не нуждается, не имеет никаких целей, но вполне обособлено и заключено в себе. Из этого Единого вследствие полноты его реальности, нисколько не умаляя и не ослабляя его (путём силоизлучения – Krafftaufstrahlung), изливается вторые звено в цепи существующего. Это второе звено, или вторые начало, есть ум или мышление (Хронос), с одной стороны созерцающее первый свет, с другой – обращённое на само себя. Мышление это совершенно естественно и ненамеренно без всяких усилий, начиная с самых общих родов бытия – категорий (с помощью чисел) нисходя к частным видам и наконец, достигая неделимой формы, создаёт разнообразный идеальный мир, который, представляя собой нераздельное целое, остаётся присущим Уму, как его идеи. Ум, будучи отражением Единого, хотя и не столь совершенным, так как всё рождённое ниже рождающего, представляет собой тоже столь чрезмерную полноту бытия, что изливается во вне и воплощается в пространстве, отсюда является третье начало – всеобщая Душа (Афродита). Будучи менее совершенна, чем Ум, как происшедшая от него, и имея менее просветлённую часть природу (φύσις), Душа, созерцая Ум, реализирует производимый им мысленный мир. Вследствие этого является бесчисленное количество частных душ, которые, хотя и пользуются самостоятельным бытием, но находятся в зависимости от всеобщей души. Мир душ чрезвычайно разнообразен: есть души неба, души звёзд, солнца, луны, планет, (в частности и земли) есть души демонов, мир которых чрезвычайно велик, и которые по своим свойствам весьма различествуют между собой (демоны по своим качествам и совершенствам стоят выше людей и охраняют последних ровно как и все низшие существа от зла), наконец, души людей. Об этих душах нужно заметить, что в силу симпатии каждая из них может знать и чувствовать, что совершается в другой. Души вследствие своего несовершенства (которое обусловливается степенью отдалённости их от первого начала) тяготеют к чувственному миру – к материи, устремляются в неё и в соединении с ней образуют феноменальный мир. Материя сама по себе не есть что-нибудь действительно существующее, она есть небытие, отрицание, недостаток, зло, поэтому соединение души с материей есть падение в область зла. Но это падение, причина которого лежит, собственно, не в материи, не в теле, но в желании души, не есть безысходное и безвозвратное. Души не утратили всё доброе: в них сохранилось стремление к Единому, у них осталась доля свободы, путём постепенного усовершения в добре они могут восходить к Единому. Туда и направляет их Промысл – мировой закон, управляющий сущим (направляться к Единому помогают им и демоны): через отрешение от зла, через укрепление в добре, через переселение из одних тел в другие (метэмпсихозис)¹⁹⁵ души восходят постепенно к совершенству и к Единому.

О том, как до́лжно усовершаться в добре и таким образом приближаться к Единому, Плотин учит таким образом. Человек обладает некоторой степенью свободы – способностью свободы внутреннего самоопределения и может усовершаться в добре путём постепенного упражнения в делах добра. Первая ступень добродетели, на которую становится через это человек, обусловливается приобретением им добродетелей общественных (πολιτικαὶ ἀρεταί), каковые суть: благоразумие, мужество, здравомысленность и справедливость. Эти добродетели упорядочивают наши чувства, желания, удаляют от ложных мнений. Они обусловливают собой поднятие человека на вторую ступень нравственного преуспеяния, которая есть очищение (κάϑαρσις). Очищать самого себя значит сосредоточиваться в себе, делать душу свою чистой от влияний тела, ограничиваясь только удовлетворением самых необходимых потребностей. Для целей очищения до́лжно по возможности устранять всякое беспокойство, должно совершенно устранять страх, вследствие этого тело станет менее доступно внешним возбуждениям, а приобретённые душой добродетели станут возвышеннее. Третья ступень нравственного усовершения состоит в том, что человек стремится уподобиться Богу. Это уподобление не должно быть только внешним, не должно ограничиваться одним внешним обращением к Богу, нет, для этой цели должно жить жизнью богов. Божество сказывается в нас добродетелью, достигшей совершенства, без истинной добродетели Бог на устах только имя; поэтому подражание Богу должно заключаться в усовершенствовании в добродетели. Однако через это подражание человек не достигнет ещё последней степени приближения к Богу, последней он должен достигнуть особым необыкновенным путём через экстаз. В экстазе человек необыкновенным образом приближается к Божеству и созерцает Его, в нём он весь превращается в созерцание. Это состояние не есть ни мышление, ни зрение, созерцающий не отличает здесь себя от того, что созерцает и отрешается от своей личности. Это состояние есть состояние исступления, уединения, отречения, от самого себя, его можно назвать неизреченным видением (δύσφραστον τὸ ϑέαμα). Сообразно с тем, как поступал человек в своей жизни, делал ли он добро или служил злу, он получит воздаяние в загробной жизни. Воздаяние это основывается на переселении душ: душа будет обитать в более или менее совершенном теле, смотря по тому, какой она была в предшествующей жизни: Злые, например, будут наказываться таким образом: злые господа будут превращены в рабов; унижающие человеческое достоинство будут превращаемы в животных: неразумные цари станут орлами и т. д.

Такова сущность философии Плотина. Представляя собой законченное мировоззрение, она могла становиться, и действительно, была поставлена в основание практической деятельности (самим Плотином, его учениками). Но, очевидно, по своему отвлечённому характеру она могла быть достоянием весьма немногих. Первые неоплатоники и не желали её делать общим достоянием. Философия была достоянием школы. Плотин предал неоплатоническую систему письмени, но в изложении доступном пониманию немногих. Но его ученики задались целью популяризировать его философию. «Амелий, плодовитый писатель и склонный к многословию, развязал узлы сжатой диалектики, примером которой служит Эннеада (все сочинения Плотина носят имя Эннеады). Порфирий, более сдержанный в изложении, сообщил идеям Плотина прелесть изящного, лёгкого, изысканного стиля». Но популяризировать отвлечённую доктрину часто значит искажать её, потому что в популярном изложении приходится делать уступку пониманию слушателей, отступать от точной терминологии и обращаться к неточным и иногда не совсем справедливым сравнениям и уподоблениям. Тоже мы видим в философа Плотина. Амелий и Порфирий своими дополнениями, разъяснениями и изменениями уже затемняют блеск его философии. Они приближают философию Плотина к обычной мифологии (хотя всё ещё отстоят от неё очень далеко) через искусственное и насильственное толкование её посредством мифов, известных народу, в которых они стремились видеть не то, что видел в них народ, а олицетворение идей Плотина. Причём сообразно с языческим политеизмом мы видим у них умножение начал (которых Плотин указывал только три), т. е. богов. Так на место мировой души, творящей по Плотину мир и поэтому называемый им Димиургом¹⁹⁶, Амелий ставит трёх димиургов: Фана (ὂντα), Урана (ἓχοντα), Хроноса (ὀρῶντα), приписывая каждому из них различную роль в деле творения. Порфирий вселенную называет Юпитером и стихии мира низшими божествами, он даёт толкование языческим мифам¹⁹⁷, отыскивая в них сокровенный смысл, говорит о философии и о предсказаниях оракулов и жалуется на прекращение предсказаний. Со всем тем и Порфирий, и Амелий всё ещё философы в полном смысле этого слова. Порфирий, как и Плотин, всё ещё свысока смотрит на религию, отрицает значение обрядов, хотя и не так решительно, как Плотин (Плотин говорил, что нелепо искать общения с Богом или помощи от Бога через какие-нибудь вещественные обрядовые действия; Порфирий говорил, что «Божество более смотрит на наше поведение и наши чувства, нежели на множество приношений и жертв»). Но Порфирий, Амелий и ещё немногие ученики Плотина были уже последними истыми философами, после них неоплатонизм вступил в другую фазу своего существования, представляющую очевидный регресс по отношению к первой: неоплатонизм соединился с языческой религией. Основным принципом неоплатонизма было учение о единым верховным Боге (непостижимым Единым), но уже Плотин кроме этого высшего недосягаемого начала признал ещё два высшие принципа – Ум и Душу, которых каждый из его учеников представлял по-своему, и в понятие о которых внесли разделение; затем, между этими началами и миром оставалась ещё страшная бездна, которую нужны было наполнить существами низшими по сравнению с тремя первыми принципами и высшими по отношению к человеку, т. е. богами, демонами, ангелами, героями, имена их естественно было взять из народной мифологии, именами этими пользовался уже Плотин. Далее, в религии есть другая сторона: жертвы, обряды, вообще действия, обуславливающие общение человека с Богом. Эта сторона, отрицаемая Плотином, легко тоже должна была вторгнуться в неоплатонизм. Человек нуждается в высшей помощи и стирается приобрести её. Такую помощь оказывают и могут оказывать боги, демоны, нужно, следовательно, заискивать их расположения: восток средствами для этого указывал, между прочим, теургию¹⁹⁸ и магию, родной запад имел очень много обрядов, значение которых и уважение к которым было освящено вековыми традициями. Воспитавшимся на этих традициях представлялись особенные побуждения вернуться к этому культу в ту пору (в начале ІV века), когда восторжествовало христианство и принесло с собой отрицание и разрушение этого культа. Неоплатоникам был дорог он, они видели в нём завет предков, видели в нём великое произведение великого духа; правда, кое-что в нём было довольно странно и соблазнительно, но они удалили и очистили это странное, и то, что получилось (тесно соединив с философией), провозгласили истиной. Очищать и освящать религию начали ещё во ІІ веке, и в этом отношении Филострат, Апулей, Плутарх были прямыми предшественниками неоплатоников реставраторов IV века. Но собственно первым неоплатоникам, соединившим философию с политеизмом был Ямвлих (жил при Константине В.) «ещё философ и уже жрец», ему приписывается, хотя по всей вероятности и несправедливо книга «De mysteriis Aegyptorum», излагающая учение о богах (высших, средних и низших), их отношении к человеку и о средствах для вызывания богов и снискания их помощи. Вера в богов поставляется здесь исходным началом, эта вера не есть ни произвольная гипотеза, ни плод доказательств, это есть внутреннее непосредственное чувство, неотделимое от божественного объекта. Не от нас зависит верить или не верить в богов, мы верим, потому что мы их ощущаем, и это верно о демонах, героях и душах, как и богах. Автор «De mysteriis» начертывает длинную иерархическую лестницу высших существ, начиная с богов и оканчивая душами, имена всех этих существ взяты из греческой мифологии. Боги являются в среде высшего света, архангелы с чистым светом, ангелы с светом слабым, демоны с чистым и деятельным огнём, герои с огнём смешанным, души с огнём нечистым. Сообразно со своим положением на иерархической лестнице они могут оказывать большее или меньшее содействие человеку. Содействие это приобретается ценой молитв, жертв, магии и теургии. Другое замечательное сочинение, имевшее своей целью объединить неоплатонизм и политеизм есть «De diis et mundo» Саллюстия, друга Юлиана отступника. Это первая книга, в которой излагается философия языческих мифов, воспринятых теперь неоплатонизмом. Мифы, по неоплатонику Саллюстию, это как бы божественные оракулы, они вместе и прикрывают, и возвещают истину, говоря о ней в прикровенной аллегорической форме. Саллюстий называет мифы подобными богам, языком достойным богов, он признаёт пять видов мифов: богословские, физические, психологические, чисто материальные и смешанные. Как образец его толкований можно привести его объяснение мифа о Сатурне (Кронос) пожирающем детей. Если рассматривать этот миф, как богословский, Сатурн, по Саллюстию, представляет мышление, сущность которого заключается в постоянном возвращении самого в себя; если толковать физически, Сатурн (Кронос – κρονός) будет вечностью, дети его – моментами времени, которое возвращается в вечность. После теории мифов Саллюстий даёт теорию богов. Признав сообразно принципам Александрийской философии началом первого Бога (благо), он ставит за ним три чина богов премирных (принципы бытия, мысли и жизни), затем, четыре чина богов космических (творящие, одушевляющие, организующие и сохраняющие), последним Саллюстий даёт имена из мифологии: Юпитера, Нептуна, Юноны, Аполлона. Инсигнии и атрибуты каждого бога служат символом его деятельности: лира Аполлона обозначает его деятельность организатора. Потом, Саллюстий говорит о демонах и их служении, заключающемся в том, чтобы мучить души по воле богов и очищать их от злых страстей.

Юлиан, которому Саллюстий был современником, дал свою императорскую санкцию политеизму, соединившемуся с философией. Юлиан был самым ортодоксальным политеистом из неоплатоников, он мало даже допускал аллегорических толкований по отношению к мифам, он стремился понимать всё буквально, и только безнравственное содержание некоторых мифов побуждало его прибегать к аллегорическим толкованиям. Как император, он употреблял все средства, имевшиеся в его власти, чтобы усилить и поднять язычество, но после его смерти политеизм, как государственная религия, пал навсегда. Христианство победило и политеизм, и неоплатоническую философию, и на недавно преследовавшее его язычество теперь, в свою очередь, им было воздвигнуто гонение. Язычество, как и христианство, имело своих мучеников, у язычников, как и у христиан, разрушали храмы, школы, языческая философия была преследуема в Александрии и Риме, и неоплатоники, гонимые всюду, из различных концов Империи переселяются теперь в Афины. Греческая философия, центром которой так недавно была Александрия, возвращается на свою родину, чтобы умереть там, где была её колыбель.

Выдающимися неоплатониками в Афинах были Плутарх¹⁹⁹, из его учеников Сириан и особенно Прокл. Прокл был схоластиком неоплатонизма. Он изложил Богословие неоплатоническое в строго логической системе. Вдохновению, энтузиазму Плотина он противопоставил метод и знание. Он сообщил неоплатонизму ещё более эклектический характер, чем он имел у Порфирия и Ямвлиха, он ввёл в неоплатонизм всю философию и религии прошедшего, в философии и религии он видел одну истину, которая в философии выражается в идеях в богословии в символах; признав, что философ должен заниматься всеми религиями, он принял в неоплатоническое богословие много заимствований из гностицизма и христианства, он занимался истолкованием всевозможных философских систем, и богов всех религий ввёл на свой неоплатонический олимп. Первым началом на этом олимпе является Единое Плотина, первым проявлением которого служит сущность умная (οὐσία νοητή), эта сущность, будучи неделимой, заключает в себе троичность: существо, жизнь и ум, из которых каждое в свой черёд есть новая троичность: бесконечное, конечное, смешанное. Отсюда является девять богов (три триады), которых олицетворяет богословие: три бога умных (τριάς νοητή) суть ϑεοί πατρικοί (троичность бытия), три бога умных умoсoзерцаемых (τριὰς νοηνόερα) суть ϑεοί μητρικοί (троичность жизни). Эти первые две триады настолько непостижимы, что им невозможно дать личных имён ни на языке символов, ни на языке философии. За ними следует троичность богов умoсoзерцаемых, каждый из этих богов уже имеет собственное имя: Хронос, Рея, его жена, и Юпитер, их сын. Первый представляет собой принцип конечного – чистый разум, вторая – принцип бесконечного плодородия, могущество произведения, третий – принцип смешанного – душу демиургическую. Это троичность Ума. За ней Прокл не признаёт уже ничего в мире умопостигаемом, но между этим миром и миром чувственным (между демиургом и его тварями) поставляет междумирные силы. Здесь, прежде всего, является троичность детей Юпитера: Минерва, Прозерпина, Вакх, и за нами следует бесчисленное множество иных богов, известных древнему миру. Все эти боги окружены ангелами, демонами, исполняющими их поручения, и все суть лишь органы, через которые жизнь, проистекающая из единого, разливается по всем частям великого всего. Прокл также широко развил и практическую сторону религии: учение о почитании богов, о жертвах, о теургии, магии, прорицаниях и заклинаниях, он развил учение о провидении. Кроме того Проклом написаны обширные трактаты по физиологии (понимая под ней учение о конечных причинах, Демиурге, идеях, природе), психологии (учение о душе человеческой, её способностях, о свободе, о созерцании, об экстазе) и символике (полное толкование мифов). В его сочинениях неоплатонизм сказал последнее слово. Прокл умер в 485 г., в 529 (или 531?) г. неоплатоническая школа в Афинах была закрыта Юстинианом.

В высшей степени знаменательно для греческой философии, что вместо того, чтобы развиваться свободно, она отреклась от свободы, она пленила разум в послушание языческой веры, и так как эта вера должна была уступить место вере высшей – христианской, то философия погибла вместе с верой, апологией которой она являлась.

Обратимся от древнего к новому времени. Здесь нам прежде всего приходится констатировать, что философия фактически не оказывается свободой, философам приходится считаться с действительностью и многие из них оказываются оппортунистами. Едва ли Монтень (1533–1592) искренен в своих «опытах» (Essays), когда, установив полнейшее бессилие разума в деле постижения истины, приглашает подчиниться католической вере. Ирония чувствуется в словах: «первая обязанность человека состоит в повиновении Богу, первое искушение диавола состоит в обещании знания и мудрости, каковыми обещаниями и сирены хотели соблазнить Улисса. Мысль о знании представляет истинную чуму для человечества, и недаром нашей религией рекомендуется невежество». Лишая человека права знать, Монтень лишает его и права верить. Но забота о личном благополучии и комфорте заставляет Монтеня делать вид, будто у него научный скептицизм служит фундаментом для религиозной веры.

Декарт под впечатлением процесса Галилея не решился опубликовать своё сочинение о мире – Le Monde. Оно было издано после его смерти (после 1650 г.). Так и многие другие (например, Тиндаль) медлили с изданием своих сочинений. Фома Гоббес (1588–1679) может быть избежал преследований только потому, что свою материалистическую философию сумел логически связать, с величайшим почтением к предержащей власти (в Левиафане). Спиноза свой «теологико-политический трактат» мог издать только анонимно. А когда в 1673 г. ему предложили кафедру философии в Гейдельбергском университете, он откровенно высказался, что занятие кафедры лишило бы его возможности высказывать свои мнения вполне откровенно. Лейбница называли лейб-философом, намекая этим на то, что его примирительно христианская философия, хотевшая даже согласить протестантизм и католицизм, обусловливается его отношением к коронованным особам. Вполне ли искренен Кант в своей «религии в границах простого разума» и в «споре факультетов»? Во всяком случае, он считался с указом прусского короля, посланным ему в 1794 году и имевшим такое внушительное начало: «прежде всего, посылаем вам милостивый привет, наш достойный и высокоучёный любезный верноподданный. Наша высочайшая особа уже давно с великим неудовольствием усмотрела, что вы злоупотребляете своей философией для извращения и унижения некоторых главных и основных учений Св. Писания и христианства»... Под угрозой «неприятных распоряжений» Кант должен был прекратить чтение лекций о религии в университете. Может быть, преднося своему умственному взору эти «неприятные распоряжения», он и в своих книгах писал не всё, что хотел и не так, как хотел.

Скажут, однако: пусть так было, но так не должно быть. Философы отрекались от свободы во имя личного благополучия; было бы хорошо, если бы свобода суждений не мешала благополучию. Тогда может быть и от великих философов прошлого мы получили бы больше, чем получили. Разумеется, относительно этого возможны только гадания. Историческая наука не может решать и не должна ставить вопросов: что было бы, если бы не было. Но мы имеем философа, который энергичнейшим образом шёл против рабства в области мысли и морали, который писал и учил во имя принципа свободы. Философ этот – Фридрих Ницше. Если бы он был жив, ему теперь было бы 70 лет, но он умер 14 лет тому назад. К чему пришёл этот апостол безграничной свободы?

Трагедия его личной жизни как бы предостерегает от безумных попыток бороться с небом. Философ, называвший себя антихристом, пытавшийся идти против христианства, последние 20 лет из своей пятидесятилетней жизни провёл в состоянии безумия. А мозговые страдания начались у него ещё десятью годами ранее. Апостол свободы попал в рабство безумию. Но скажут: это – его личная жизнь, его личное несчастье, а его философия остаётся свободной и должна быть приветствуема, как создание свободного гения.

Но, увы, не свободна его философия! И в православной («Странник») и в католической (Revue practique à’ apologétique) печати мне приходилось встречаться со статьями, в которых проводилась мысль, что Ницше вопреки самому себе был христианином. И читая, и перечитывая его книги, я прихожу к заключению, что он шёл против Христа и называл себя антихристом только по недоразумению. Антихрист должен быть по внешности подобен Христу и противоположен ему по существу. Антихрист, тяготея ко злу, будет делать вид, что любит добро. Ницше, как раз, наоборот, по видимости это бесстрашный враг христианства, он вещает миру, что христианский Бог умер и умерло его учение, по существу, он возвещает только в своеобразной форме это самое учение.

Ницше учил: должна быть воля к мощи – Wille zur Macht. Хорошо всё, что укрепляет сознание силы, желание силы и самую силу. Человек должен стремиться к приобретению силы. Пусть так! Но спросим у Ницше: о какой силе учит он? Силы бывают разные. Без сомнения речь идёт не о той силе, которой в громадной степени владели ихтиозавр и бронтозавр и которая, однако, не спасла их от гибели. Несомненно, Ницше разумел высшую силу – интеллектуально-моральную и притом силу индивидуума. Государство, социалистический строй вызывают у Ницше желчные насмешки. Не даёт на самом деле действительной силы и наука. Только нравственная сила есть несокрушимая и неотъемлемая ценность. Призывая быть сильными, быть богами, Ницше, в сущности, пародирует слова Евангелия: будьте совершенны, как совершен Отец ваш небесный.

Ницше называет христианство моралью рабов. Такая мораль боится зла, бежит искушений. Ницше предлагает мораль героев. Эта мораль презирает зло. Но Ницше напрасно думает, что, рассуждая так, он является антихристом. Его мораль героев – мораль христианских праведников. Праведникам закон не лежит и им не страшны искушения. К искушениям славой, богатством, женской прелестью они относятся с презрением. Но христианство считается с действительностью. Достигнуть нравственного совершенства путём какого-то нравственного salto mortale нельзя. К нравственному идеалу приближаются постепенно, и на первых ступенях совершенствования необходимо уклоняться от зла, чтобы не сделаться его рабом и чтобы потом сделаться его господином. Ницше в своей теории морали пользуется христианской лестницей нравственного усовершенствования, но у этой лестницы он обрубил нижние ступени; вследствие этого она оказалась лишённой опоры и негодной для действительной жизни. Но эта лестница – не антихристова.

И открывается это в центральном ядре философии Ницше – в учении о сверхчеловеке. Человек – не цель, а мост. Цель человека – сверхчеловек. Человек должен создать сверхчеловека. Вникнем в этот тезис Ницше. Его часто называют дарвинистом и эволюционистом. Но если бы Ницше был эволюционистом, он не мог бы сказать, что сверхчеловек есть цель человека. С точки зрения эволюционной теории сверхчеловек есть мост между человеком и сверхчеловеком, и вообще существуют только мосты, и нет никаких целей. Но если цель человека заключается в создании сверхчеловека, то значит это создание будет реализацией человеческого идеала, осуществлением платоновской идеи и старой религиозной веры народов.

По-видимому, Ницше становится в сильнейшую оппозицию к христианству своим учением о презрении к слабым, труждающимся и обременённым. «Дурно всё то, что вытекает из слабости». «Не грехи ваши, ничтожество грехов ваших вопиет к небу». Но думается, что дурно понимает евангелие тот, кто полагает, что Христос призывал следовать за собой нравственно ничтожных людей. «Царство небесное силою берётся, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф.11:12), учил Он. «Никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадёжен для царствия Божия» (Лк.9:62). Требования Христа предполагают могучую нравственную волю в тех, к кому они предъявлялись. Христос звал к себе людей, развивших в себе могучую силу. Но так как это были не сила мамонтов и мастодонтов, а нравственная сила, то для обыкновенных наблюдателей эти люди представлялись слабыми, труждающимися и обременёнными и нищими духом.

Христианство проповедует жалость и сострадание. Эти начала как будто чужды этике Ницше. Но, по существу, они не могут быть ей чуждыми. Ницше мечтает о сверхчеловеке. «Нужно любить не страну отцов, а страну детей», учит Он. Пусть так! Но эти дети, которых может быть ожидает славное будущее, какими они явятся на свет? Беспомощными и жалкими. И мы знаем закон жизни, что чем выше участь, ожидающая создание, тем слабее оно является на свет и тем долее нуждается в помощи, сочувствии и сострадании других. Новорождённые слабы, но они слабы не той слабостью, из которой Ницше выводить всё дурное. И христианство осуждает слабость, проистекающую из того, что человек вместо того, чтобы развивать, подавляет в себе нравственные силы, и христианство требует от своих последователей героизма. Этика Ницше только повторяет в туманной, неопределённой и несколько извращённой форме требования христианства.

Ницше шёл прямо против христианства и Христа. Его произведения полны кощунственных афоризмов, направленных главным образом против христианской морали. Остановимся на его определении христианского Бога. «Богом, – говорит Ницше, – христиане называют то, что причиняет им боль». Думается, что это верно, только здесь целое взято вместо части. Для христиан вообще Бог – высшее благо, абсолютное блаженство, и общение с Ним есть неизреченная радость. Но для верующего грешника мысль о Боге есть мысль о греховном средостении, отделяющем его от Бога. Эта мысль рождает боль. Ведь, и совесть – этот голос Божий в человеке – часто причиняет боль человеку. Следует ли отсюда с точки зрения Ницше, что совести вообще не должно существовать? Нет.

В разговоре Заратустры с одноглазым папой (разговоре между трёх глаз). Заратустра, который у Ницше является выразителем идей философа, говорит о христианском Боге: «как гневался Он на то, что Его дурно понимали. Но почему же Он не говорил яснее. Если это зависело от наших ушей, зачем Он дал нам уши, которые плохо Его слышат? Грязь была в ушах наших? Пусть так. Но кто вложил её туда? В том, что Он мстил своим творениям за то, что они были неудачными, в этом заключается грех против хорошего вкуса. Есть хороший вкус и в благочестии, который, наконец, говорит так: прочь от такого Бога, лучше совсем без Бога, лучше самому устраивать свою судьбу, лучше быть глупцом, лучше самому быть Богом».

Читая эту кощунственную реплику, которой предшествует ещё более кощунственная, невольно задаёшь себе вопрос: не хотел ли Ницше быть своеобразным апологетом христианства? Дело вот в чём. В репликах Заратустры и папы слышится тоска по Богу. Но на Бога возводятся такие обвинения, из которых следует, что Он – не Бог. Нужно вдуматься в эти обвинения. Когда усилия скульптора вылепить из глины занимающую его идею оказываются тщетными, разумеется, ему нечего негодовать на глину. В отношениях Бога и человека мы имеем нечто иное. Человек не есть только создание Божие, он есть ещё самосоздание. Он должен стать сам, как бог, хотя и при помощи божией. Человек свободен. Призыв Ницше к созданию сверхчеловека, и созданию из человека бога есть призыв к человеческой свободе, сколько бы потом Ницше не настаивал на абсолютном детерминизме. Но если имеется эта свобода, тогда грязь в наших ушах оказывается вложенной нами самими. Все обвинения против христианского Бога падают. Его благость оказывается столь безмерной, что Он терпит бытие тварей, нравственно уродующих самих себя и портящих мир.

Для нас в настоящем случае важно не то, что обвинения Ницше направленные против христианства несправедливы; для нас важно, что этот борец за свободу оказался совершенно бессильным в том, чтобы создать что-либо свободное и указать путь к свободе. Он хотел подняться и поднять других по ту сторону добра и зла. Но на самом деле по ту сторону добра и зла он принёс христианское учение о добре, оно у него замаскировано и несколько извращено, но, в конце концов, он требует от людей христианской добродетели.

В чём же сказалась свобода у Ницше? В его произведениях имеется на лицо свобода фраз, а не мысли: свобода отрицаний, которые потом им самим отрицаются; свобода кощунственных выходок, которые обращаются против него. Но нет у Ницше ни одного утверждения, которое бы не было высказано ранее, и нет у него заповедей, которых не знала бы религия, и вся его этика – плагиат Евангелия. Говорят, что все великие люди – великие воры: присваивают себе чужие открытия, чужие идеи и выпускают их в таком виде, что поневоле сочтёшь их отцами этих открытий или идей. Можно спорить о том – был ли или не был Ницше великим человеком, но, во всяком случае, в своей морали он даёт нам образец плагиата в духе и силе если не гениальных, то очень талантливых людей. Источник замаскирован, на источник совершаются нападки, а, в сущности, предлагается вода из этого же источника только сильно помутнённая.

Для людей существуют два авторитета – авторитет необходимости и авторитет божественный. Первому люди подчиняются, не преклоняясь пред ним, пред вторым они преклоняются, часто ему не подчиняясь. У философии нет ни того, ни другого авторитета. Поэтому она на самом деле и не авторитетна и никогда она не была и не будет царицей наук. Когда говорят о могучем и жизненном влиянии той или другой философии, то опускают из виду, что сила такой философии заключается не в ней самой, а в тех принципах и идеалах, которые она защищала и которые она не создала сама, а заимствовала из окружающей среды; философия никогда не была госпожой, она всегда была защитницей или служанкой каких-либо взглядов и стремлений, циркулировавших в данный момент в обществе.

Свободна ли философия теперь в тех странах, где дозволяется неограниченная свобода суждений?

Нет. На этом отрицательном ответе тем легче настаивать, что легко указать господ, которым служит современная философия. Два у неё теперь господина. В области метафизики – естествознание; в области этики – социальные утопии.

Начало второй половины XIX века ознаменовалось введением в естествознание новых принципов, которые сообщили естествознанию новый дух и небывалое значение: естествознание стало исходным пунктом и основанием и для философских и для исторических доктрин. Принципов этих два: принцип косности в науках о материи и принцип развития в науках о жизни. Количество вещества и движения в мире остаётся неизменным, и все явления в мире суть модификации движения вещества. Так с физической стороны мир остаётся неизменным, с биологической – он прогрессирует. Из возникающих разнообразнейших форм жизни менее устойчивые (менее совершенные) погибают, более устойчивые (более совершенные) сохраняются. Процесс совершенствования, процесс образования более и более целесообразных форм происходит в мире с крайней медленностью, но он происходит неизменно, потому что в природе может сохраняться только целесообразное. Эти естественнонаучные принципы послужили основанием в философии для теории познания, которую можно назвать материалистическим релятивизмом или феноменализмом, в этике – для строгого детерминизма, в психологии – для учения о феноменализме личности. Всякое явление в мире есть по форме движение вещества (чувство гнева выражается в видимом – тела – и невидимом – нервной системы – движении гневающегося), и взаимная зависимость явлений может быть выражена алгебраическими формулами. Всякая попытка проникнуть за явления есть попытка поставить за одними явлениями другие и не может дать никакого плодотворного результата: задача познания – установить связь между явлениями, тогда их можно будет предвидеть, это – идеал познания. Идея неизменной связи между явлениями есть идея строгого детерминизма, необходимости совершающегося. Наши мысли, чувства и действия – необходимая функция прежде существовавших условий. И не только наши мысли, но и само наше «я» есть таковая функция. Всякое явление возникает путём суммирования или разложения чего-либо. Наше «я» есть тоже феномен, оно возникает, развивается, изменяется и уничтожается. Если «я» вообще есть феномен, то «я» абсолютного, т. е. личного Бога, не может быть. Не может быть, следовательно, и религии, как живого взаимоотношения между Богом и человеком. Исторические науки, исходя из естественно-научных начал, и отрицают факт такого взаимоотношения в истории. Идея развития требует предположения, что история человечества началась с возвышения человека над животным (путём усовершенствования), и не ниспадением человека до животного (через грех). Идея развития требует, далее, представления истории человечества, как процесса естественного усовершенствования человечества, а не как процесса сверхъестественного препобеждения наклонности человека к падению.

Механико-атомистическая и эволюционная теории так глубоко вошли в сознание современного человечества, так привились к нему, что для нынешнего человека так же дико услышать, что не существует эволюции, как дико для него звучит тезис, что земля неподвижна. С первыми уроками физики и биологии он проглатывает и усвояет принципы нового естествознания, которые потом становятся для него руководящими началами для объяснения всего существующего. Средневековый философ далеко не так был подчинён догматам, как философ современный естественнонаучным доктринам. Рядом с догматом всегда стояло его отрицание. Сама формула догмата создавалась уже тогда, когда против него начиналось движение. Рядом с ортодоксальным учением всегда стояла ересь. Средневековый мыслитель всё это имел перед собою. Кроме этого, он имел в своём распоряжении для оценки догмата весь тот логический и исторический материал, которым располагали другие. Отсюда он всегда мог быть самостоятельным критиком или апологетом догмата. Положим, за критику его могли сжечь, но есть многое на свете, что может терроризовать человека гораздо сильнее, чем смертная казнь, и думается, что начала, терроризирующие современную философию гораздо сильнее, чем средневековая инквизиция.

Наука установила, наука доказала. Против истин науки также нельзя идти, как против принципов логики. Наука есть тот Бог, который дарует нам все блага. И блага эти явны и бесспорны. И этих благ человечеству будет подаваться наукой всё более и более. Что скажет философ против этого? Как он будет полемизировать с данными науки? Кто поверит его критике научных теорий? Он – не натуралист, следовательно, не имеет права судить о происхождении видов или человека; он – не астроном и не физик, следовательно, не может рассуждать о происхождении мира; он – не этнограф, следовательно, не может рассуждать о всеобщности нравственных начал у различных человеческих племён. Вообще, оказывается, не его дело рассуждать, а его дело слушаться. Если он вздумает не слушаться, его не будут обвинять в ереси или служении сатане, его будут обвинять в реакционерстве, в желании подслужиться правительству, церковной власти, будут обвинять в невежестве и нечестности. Эти обвинения будут предлагаться постоянно и систематично, они сделают ему невыносимой жизнь. Люди, верящие в науку, прогресс и прежде всего молодёжь, отвернутся от него. Действительные обскуранты и люди склонные ловить рыбу в мутной воде потянутся к нему со своими объятиями, и дружба последних будет ему также горька, как вражда первых. Для того, чтобы всю жизнь бороться со всем этим, право, нужно гораздо больше мужества, чем для того, чтобы однажды взойти на костёр.

Нельзя отрицать громадного положительного значения за механико-атомистической и эволюционной теориями. Они чрезвычайно просто и ясно истолковывают настоящее и прошедшее мира. Не нужно никакой подготовки, чтобы понять их. Популярные книжки их излагающие сделались достоянием, а потом и credo масс. Влияние их на умы чрезвычайно сильно, но отсюда не следует, что они представляют собой истину. Некоторые физики рекомендуют и теперь при преподавании электричества пользоваться теорией электрических жидкостей. Теория эта даёт возможность школьнику быстро усвоить и понять целую серию электрических явлений, и за всем тем все физики единодушно признают эту теорию несостоятельной. Точно также в астрономии иногда очень удобно вычислить путь кометы по параболе, хотя она движется по эллипсису; видимые движения кометы будут предсказываться с той точностью, которая называется математической, и однако, в конечном выводе получится бесконечная ошибка. Но астрономы это знают, как знают и физики цену электрическим жидкостям. С механико-атомистической и эволюционной теориями дело обстоит иначе. Значение этих теорий полагают не в том, что они практичны, а в том, что они соответствуют истине. Учения о вечности материи, вечности силы, эволюции организмов провозглашаются вечными истинами. Кто осмелится прать против этой догматики, тех и осмеют, и оплюют и, пожалуй, обвинят в развращении нравов.

Насколько могуче и, так сказать, гипнотизирующе влияние этих теорий на общество, можно видеть на отношении учёных к новым научным фактам. Шила в мешке не утаишь. На самом деле с конца XIX столетия и до настоящего дня научные открытия набрасывали постоянную тень на общепризнанные и ставшие догматическими теории. Лучи Рентгена, явления радиоактивности, катодные лучи поколебали теорию сохранения вещества. Изучение движений разного рода новых лучей показало, что принцип инерции должен быть видоизменён, но тогда не может сохраниться и принцип сохранения силы. Механико-атомистическая теория в своей широкой, философской постановке разрушена. Как же относятся к этому учёные? Они делают вид, что эти научные открытия находятся в полном согласии с их догматами и отвечают их предположениям. На самом деле эти открытия стоят в противоречии с их догматикой.

На основании эволюционной теории нам дали априорные изображения австралийских и африканских дикарей. На основании сообщений путешественников о духовной тупости этих дикарей сделали заключение относительно того, каково их социальное устройство и каковы их религиозные верования и культы. Всё это у них должно быть примитивно, следовательно, просто, несложно. Осложнение есть продукт эволюции. Но когда исследователи поселились среди этих дикарей и стали изучать их так, как надо научать, действительность оказалась в совершенном противоречии с предположениями о ней. У дикарей оказались тайные политические союзы, сложные церемониалы, разработанное обычное право, чрезвычайно сложные культы, мистерии, верования, в которых святое и возвышенное перемешано с крайне низменным. Задумались ли учёные над этими фактами? По-видимому, нет. Большинство решило вопрос очень просто: этим дикарям предшествовало много поколений дикарей, которые были более примитивны, чем они, и соответствовали требованиям эволюционной теории.

Давно уже натолкнулись и принуждены были начать изучать явления внушения, гипнотизма, чтения мыслей, влияния воли на материю. Всё это крайне непонятно и всё это стоит в совершенном противоречии с теорией материальной основы явлений. Но учёные, ничего не понимая, только зная факты, делают вид, что они всё понимают, и что всё это находится в полном согласии с научным credo, выработанным в 60-х и 70-х годах XIX столетия.

Влияние этого научного credo сказалось на философии так, что с 60-х и 70-х годов её можно характеризовать термином «эволюционная». Философия признала над собой власть научных теорий – не говорю: научных истин – и безропотно подчинилась этой власти.

Это – в области метафизики. В области этики философии пришлось считаться с социальными движениями века, с рабочим вопросом, с борьбой труда и капитала, с забастовками, с постоянными попытками добиться своего благополучия путём насилия и лишения благополучия других. И здесь под давлением этих движений философия сделала шаг назад от христианской этики и даже в некоторой части подчинилась теории, родившейся совсем не в философской атмосфере и признавшей, что нравственность и религия, как и всё на свете, создаются одними экономическими условиями, т. е. рублём. И буддизм, и христианство до́лжно объяснять из экономических условий тех стран и среды, в которых они появились и получили распространение. Всё объясняется просто, чересчур просто. Вся история человечества, в конце концов, истолковывается из стремления людей к питанию и размножению. Эти инстинкты создали и мадонну Рафаэля и Фауста Гёте, и храм Христа Спасителя. Эти инстинкты создали и диалектику Гегеля, но в современной философии нет места этой диалектике. В современной философии нет места идеальному и возвышенному, хотя эта философия и открещивается от метафизики, но она даёт очень определённое метафизическое учение, согласно которому сущность всего исторического процесса обусловливается низменными инстинктами человечества.

Итак, могуче влияние этих новых доктрин, что даже у тех философов, существу которых, по-видимому, должно претить это стремление уничтожить идеальное, однако можно видеть постоянное выражение почтения к этим доктринам. Они робко защищают религию, но тут же спешат оговориться, что они не стоят за догматы и не верят ни во что несогласное с наукой. Такое впечатление на меня произвели книги Бутру²⁰⁰ – религия и наука и Гефдинга²⁰¹ – философия религии.

В XX столетии философия также мало свободна, как римские рабы в эпоху Нерона. На протяжении тысячелетий философия меняла господ, но никогда не освобождалась от них. А если так, то тогда философы не могут бросать упрёка и клерикальной и церковной философии за то, что она опирается на авторитет религии. Что делать? Философия должна опираться на какой-либо авторитет – науки, религии, общественных требований.

Но странное дело, философия, ратующая за свободу и на самом деле порабощённая, ещё подчёркивает своё неуважение к свободе, относясь с нетерпимостью к учениям, стоящим в несогласии с эволюционным духовным климатом момента. Существует ведь не один католический index. Преследуются и христианские книги, и христианские школы. Я знаю немало людей и вдобавок философов по профессии, которые совершенно серьёзно утверждают, что католические университеты, равно как и православные духовные академии не должны существовать. Каждому из таких философов я хотел бы сказать то, что говорит у Пушкина старый цыган, обращаясь к Алеко:

Ты не рождён для дикой доли,

Ты для себя лишь хочешь воли.

Дикий цыган более уважает чужую свободу, чем эти философы. Но философы должны уважать свободу. Не имея возможности и уменья убедить других в истинности своих воззрений, они должны признать за другими право понимать истину иначе, чем они сами.

Но философии церковной, философии православной бросают упрёк в том, что она отказывается от свободы исследования, отказывает разуму в его праве во всём сомневаться и отрицать всё несогласное с его воззрениями. Те, которые возводят это обвинение, на самом деле сами пленили свой ум в послушание различным теориям. Но если бы даже этого не было, если бы на самом деле эти мыслители являли собой образец свободы, то и тогда во имя этой свободы они не могли бы осуждать разума, свободно подчиняющегося вере. Паскаль говорил: «последним выводом разума должно быть признание, что существует бесчисленное множество вещей, его превосходящих. Слаб тот разум, который не доходит до этого сознания. Нужно, где следует, сомневаться; где следует, утверждать и где следует подчиняться. Кто не поступает так, тот не знает силы разума. Есть люди, грешащие против этих трёх правил: они или считают всё не требующим доказательств, потому что не умеют доказывать, или во всём сомневаются, в чём бы следовало подчиняться, или, наконец, подчиняются во всём, не зная, где следует обратиться к рассудку. Если всё подчиним рассудку, то наша религия не будет иметь ничего таинственного и сверхъестественного. Если же пренебречь началами разума, то она покажется нелепой и смешной. Разум, говорит блаженный Августин, никогда бы не подчинился, если бы не признавал, что есть случаи, где он должен подчиняться. Стало быть, он справедлив, подчиняясь там, где находит это нужным».

Этим своим рассуждением, подтверждаемым словами блаженного Августина, Паскаль устанавливает, что философия веры может так же утверждаться на разумных основаниях, как и всякая другая философия. Анализ может раскрыть, что православная вера наилучшим образом истолковывает действительность и наиболее отвечает идеальным стремлениям человеческого духа. Задачей философии будет тогда призывать людей к этой вере. Философы Московской Духовной Академии в течение столетия так и смотрели на задачи философии. Как они пришли и утвердились в вере, это дело совести каждого из них, но несомненно, что у всех у них философия обосновывала веру.

Что же? Радоваться ли тому, что православная философия начинает в Московской Академии второе столетие своего существования или скорбеть об этом и измышлять способы, чтобы уничтожить это направление в философии? Конечно, всякий, считающий себя пребывающим в истине, должен полагать своей нравственной обязанностью бороться с учениями несогласными с приемлемой им истиной. Но как бороться? Самым лучшим способом издревле считалось – лишать противников слова, и – ещё вернее – жизни. Когда в иерусалимском синедрионе думали о применении этих методов к апостолам, Гамалиил, обратившись к членам синедриона, сказал: «мужи израильские, подумайте сами с собою о людях сих, что нам с нами делить. Ибо незадолго пред сим явился Февда, выдавая себя за кого-то великого, и к нему пристало около четырёхсот человек; но он был убит, и все, которые слушались его, рассеялись и исчезли. После него во время переписи явился Иуда Галилеянин и увлёк за собой довольно народа; но он погиб, и все, которые слушались его, рассыпались. И ныне говорю вам, отстаньте от людей сих и оставьте их; ибо если это предприятие и это дело от человеков, то оно разрушится; а если от Бога, то вы не можете разрушить его: берегитесь, чтобы вам не оказаться и богопротивниками» (Деян.5:35–39).

Во имя уважения к чужой свободе свободные мыслители должны признать право на существование за православной философией.

А затем во всей силе остаётся дилемма: человек может узнать истину от Бога или никогда не узнает её. Свободные философы не могут быть в истине: и ограниченность их разума и безграничность материала подлежащего исследованию для установления истины, безусловно, лишают их возможности приблизиться к ней. Говоря словами древнего софиста, приходится утверждать, что познание истины невозможно «и по сложности предмета, и по краткости человеческой жизни». Но духовная академия не претендует на то, что она нашла истину и овладела ею исключительно при помощи собственных сил. Нет; она утверждает иное. Она говорит, что печать божественности лежит на одном религиозном учении – учении христианском, именующим себя богооткровенным. Не вчерашнее это учение. Скоро уже будет две тысячи лет, как оно исповедуется на земле. В нём черпали бодрость, силы, утешение и счастье многие и многие миллионы людей. Пред этим учением преклоняется академия и ему хочет служить и служит академическая философия. Тем, которые хотят уничтожения этой философии и уничтожения православных академий, словами Гамалиила мы скажем: «берегитесь, чтобы вам на оказаться и богопротивниками».

С. Глаголев 11 июля 1914