VII. Одно слово – немцы… (О протестантском влиянии на русских)

<...>

Как ни тяжело, как ни прискорбно, какая боль ни ощущается в сердце, но нужно сознаться, что наша миссия – и внешняя, и внутренняя – далеко не стоит на той высоте, на которой бы ей нужно стоять, особенно в настоящее время. Вы лучше меня знаете, как превратно понята русским обществом дарованная ему пресловутая «веротерпимость»... Она понята не в смысле дарованной всем свободы – каждому устраивать свое спасение тем путем, какой он находит к тому наиболее пригодным и целесообразным, не в смысле дозволения молиться Богу, как кто находит наилучшим и истинным, не в смысле права – веровать согласно своим убеждениям и требованию своей религиозной совести, как понимается «веротерпимость» всеми разумными мыслителями и законодателями.

У нас, как это мы видим на каждом шагу, «веротерпимость» понята лишь в смысле дарования иноверцам права безграничной религиозной разнузданности и безнаказанного проявления, в самой грубой форме, крайней враждебности к нашей Православной церкви, а для людей неверующих, для безбожников и атеистов, представился удобный случай порисоваться своим неверием, беспрепятственно кощунствовать, на законном будто бы основании оскорблять верующее сердце благочестивых людей, наполнять наш скудный и жалкий книжный рынок атеистическими и порнографическими «произведениями» продажных и развращенных литературных хулиганов, сеять ядовитые семена нравственного разложения в наших школах, потрясать основы благочестивой жизни православных семейств и т. д. Содрогаешься всем существом своим, когда живо представляешь себе все те ужасные плоды, которые, не более как в два года, принесло русскому обществу превратное понимание манифеста 17-го апреля!..

Раскольники и сектанты не только подняли голову, но крайне нахально, возмутительно дерзко стали на каждом шагу проявлять свою, ничем не оправдываемую враждебность ко всему, что носит на себе печать православия и церковного благочестия. И их враждебность к Церкви Христовой выражается тем резче и возмутительнее, чем чаще и торжественнее с ними перемигиваются и любезничают наши министры и сановники. В своих газетах и журналах, которые издаются свободно и под такими названиями, что по простоте и неведению их легко принять за православные, они вовсе не разъясняют своих лжеучений и не имеют в виду прямых задач раскола, а опять-таки лишь обнаруживают свою непримиримость и вражду к Церкви Православной. И ложь, и клевета, инсинуации и интриги, – все в их руках оказывается дозволительным и законным. Не пощажен даже и великий молитвенник русской земли – о. Иоанн Сергиев²⁹⁹. Ни одного номера раскольнического журнала, ни одного листка раскольничьей газеты не приходилось мне видеть без того, чтобы в них не было брошено грязи в этого достойнейшего человека! И чувствуешь, что это делается только по вражде к Церкви Православной, делается только потому, что о. Иоанн – лучший из ее священнослужителей!.. О клевете на Синод, епископов, русских богословов – нет нужды и говорить...

Впрочем, и в лоне Церкви, среди тех лиц, которые еще считаются православными, немного приходится видеть отрадного. Газеты наши настолько пропитаны тенденциозно-враждебным христианству или, как справедливо говорят некоторые, «жидовствующим» духом, что их и в руки не хочется брать; а возьмешь – пожалеешь... В окно книжного магазина глянуть нельзя: корыстолюбивые книготорговцы тычут в глаза лишь переводы возмутительных книг Штрауса, Ренана, Фейербаха, Спинозы, а из «произведений» оригинальных можно увидеть только «Религию и проституцию», да брошюры порнографического содержания; на площадях мальчишки навязываются с «Письмом Петрова»³⁰⁰...

А зайдите в церкви – они пустуют; религиозная холодность чувствуется повсюду. И даже в низшем классе, среди крестьян, мещан, фабричных рабочих и мастеровых ложно понятая «свобода совести» обнаруживается особенно грубо: в возмутительном кощунстве, отсутствии уважения к святыням, нахальстве и распутстве³⁰¹. Обругать непечатною бранью идущего по Невскому проспекту престарелого и почетного православного священника в их глазах – далее похвально; сделать это в присутствии полицейского чиновника – теперь не считается уже и геройством, ибо такие нахалы знают, что полицейский не скажет им ни слова – промолчит, – потому – «свобода совести дана всем»!..

<...> Но что говорить о простом народе? И интеллигенция наша не лучше, если не хуже. Индифферентизм, холодность к вере, мнимо-ученое неверие, незнание вероучения и нравоучения своей родной церкви, презрение к ее духовенству, желание реформировать православие по образцу (главным образом) протестантства или католичества, критические только отношения ко всем обрядам и религиозным обычаям родной страны – вот те самые существенные признаки, которыми характеризуется русский интеллигент!

<…> Но что же – Дума? Члены Государственной Думы – все те же русские интеллигенты! И они ведут себя как интеллигенты: с иноверцами – евреями, католиками, протестантами, раскольниками и сектантами они любезничают и сентиментальничают... Они хотят прослыть гуманными и либеральными... И они слывут таковыми в глазах некоторых. Им хочется быть не русскими, а европейцами – наподобие немцев, англичан и в особенности французов. И они действительно оказываются таковыми, когда им приходится говорить свои длинные речи о чем-либо специфически русском и, в особенности, – о Православной церкви, духовенстве, школе. В этом отношении и Третья Дума недалеко ушла от двух своих предшественниц. Члены Думы весьма сочувственно относятся ко всему враждебному Православной церкви. Они находят справедливым все, что требуют раскольники, сектанты, евреи и поляки; без возражений слушают, как в заседании Думы клевещут на нашу церковь раскольники и католики, не возмущаются их оскорбительным поведением, верят им, будто бы когда-то они были мучениками за веру. Но как только дело касается интересов Православной церкви, члены Думы, даже демонстративно именующие себя православными, совершенно изменяют свое поведение и говорят уже так, как будто бы они и в самом деле атеистические французы... или иноверные по отношению к нам пруссаки... Гуманист превращается в грубого нетерпимца!

Нет, православию не ожидать ничего доброго от Государственной Думы, члены которой самые типичные русские интеллигенты, так же превратно понявшие дарованную нам «веротерпимость», как поняли ее и многие другие, в особенности – раскольники, сектанты и недоучившиеся в гимназиях газетные репортеры... <...>

К протестантам в России всегда относились с такою же благосклонностью, как и к католикам. Как и католики, они всегда и до последнего времени пользовались у нас полною свободою вероисповедания. Они так же, как и католики, где угодно, строили свои кирки³⁰², беспрепятственно отправляли свои богослужения; ради них в Юрьевском университете наше правительство содержит особый богословский факультет и т. д. Чего же еще им нужно в этом отношении? О какой веротерпимости можно еще вести речь? Но я чувствую, что я мало сказал о религиозной свободе протестантов в России. Есть факты (и их много), которые убеждают меня в том, что наше правительство и наши интеллигенты в течение нашей истории относились к протестантам еще с большею благосклонностью и с большею предупредительностью, чем к католикам. Причина этого явления, по-видимому, заключалась в том, что с одной стороны члены нашей Императорской Фамилии почти всегда вступали в брак с лицами протестантского исповедания и что немцы у нас в императорский период нашей истории нередко занимали места и должности высших государственных чиновников, до канцлера включительно, а с другой – в самой рационалистической сущности протестантства, которую наши свободолюбивые интеллигенты легко могли отожествить с свободою; во всяком случае, им нравилось протестантское отрицание постов, монашества, иконопочитания, богослужебных обрядов. Не буду говорить о том, что, подобно католикам, и протестанты уже вскоре после смерти Лютера думали вести у нас широкую религиозную пропаганду. Подобно Поссевину, и лютеранский миссионер Роцита или Рокита (в 1570 г.) являлся к Грозному с целью обратить его в свою новоиспеченную веру. И царь имел терпение не один час слушать его, причем предложил ему сидеть пред ним «на возвышенном месте, устланном богатыми коврами».

Но я не могу не отметить хотя некоторых фактов, ясно говорящих о том, что наша благосклонность к протестантству часто выражалась в форме явного унижения и даже угнетения православия. Благодаря благосклонному отношению к немцам Грозного, позволившего им в самой Москве выстроить три кирки, Феодора Иоанновича, Бориса Годунова (в особенности), Михаила Феодоровича и наиболее всех Петра, немцы скоро поналезли в Россию и с редким нахальством, как показывает дело Тверитинова, – стали вести здесь свою религиозную пропаганду, издеваясь над православием и восхваляя свое лютеранство. Архипастыри наши увидели себя вынужденными принять хотя какие-либо меры для ограждения православных от совращения. Впрочем, никаких мер в действительности принято не было. Дело ограничилось лишь тем, что тогдашний президент Св. Синода, митрополит рязанский Стефан, написал книгу («Камень веры»), в которой предлагал читателям критический разбор лютеранского вероучения. И что же? Чтобы не обидеть протестантов, представитель нашей церкви не мог издать в свет своего чисто-научного сочинения; оно было напечатано лишь двадцать лет спустя после его написания, когда его автора уже не было в живых. Спрашивается: кто в это время у нас больше нуждался в свободе вероисповедания: православные или протестанты? Отвечать на этот вопрос после сказанного мне нет нужды.

А что делалось в России при Анне Иоанновне или Петре III – тому трудно поверить. Управляющий в имении Шидловского немец Гофман донес на двух священников с. Цареборисово (Изюмского уезда), что в частной беседе они обозвали лютеранскую веру «лжеучением», и за это в харьковском духовном правлении «либеральные» обличители протестантства «были биты плетьми с пристрастием». Белгородский архиепископ Досифей также отозвался как-то невыгодно об учении протестантов, – и я никак не могу дознать, где находятся его кости. Неограниченною свободою вероисповедания и особым покровительством пользовались в России протестанты также и в царствование Александра Благословенного. В то время кафедру православного богословия в Харьковском университете чуть-чуть не занял один протестантский пастор, который имел покровителей в лице единоверных сановников в С.-Петербурге. Во всяком случае не недостатком веротерпимости в России нужно объяснять то, что эта немецко-протестантская затея по удалась... Наши администраторы-немцы в должности министров, губернаторов, директоров гимназий не стеснялись унижать православие, когда только они этого хотели. Они приказывали православным священникам по-царски встречать их в церквах, лично во время литургии выносить им просфоры, поминать их на торжественных молебствиях. Директоры гимназий, по распоряжениям министерства, не только руководили религиозным воспитанием православного юношества, но не позволяли законоучителям в гимназических церквах произносить поучений без их предварительного одобрения. И я, будучи профессором Харьковского университета по кафедре православного богословия, обязан был представлять двум ректорам протестантского вероисповедания на предварительный просмотр каждую свою проповедь. Обер-Прокурор Св. Синода К. П. Победоносцев был бессилен оказать мне помощь в этом отношении...

<...> Весьма поучительно и изучение современного состояния римско-католической и протестантской миссии – не в том только смысле, что мы изучаем врагов, с которыми, быть может, нам самим придется столкнуться, знакомимся с органами, средствами и способами их миссионерской деятельности, но в том, что мы можем многому поучиться у них, усвоить их тактику и миссионерскую методику, если найдем, что их тактика ведет к достижению положительных результатов и не противоречит христианской этике. Не один только вред приносят враги своим противникам, – иногда они оказывают им и пользу. Петр Великий благодарил шведов за науку. Быть может, и мы когда-нибудь скажем «спасибо» враждебным нам иноверцам. Будем верить в лучшее.

<...> Протестант из кожи лезет, восхваляя свою миссию, и нередко прямо клевещет и извращает факты, чтобы унизить миссию католическую, не находя ничего доброго и христианского в деятельности «папских прислужников», которым будто бы близка забота только о приобретении папе новых подданных, о расширении его власти, но ничуть не о том, чтобы распространять среди неверующих во Христа свет Евангелия. В свою очередь, не остаются в долгу пред протестантами и католики: о протестантской миссии они говорят вообще с крайнею враждебностью и иногда свою злобу доводят до того, что возмущают читателя и таким образом достигают результатов совершенно противоположных тому, на что они рассчитывали. Это неопустительно нужно иметь в виду всякому, изучающему католические и протестантские исследования по вопросу о современном состоянии на Западе христианской миссии.

<...> Во всяком случае внешняя протестантская миссия представляет громадную материальную и нравственную силу, с которой считаться нелегко. А к этому нужно прибавить еще, что не только наша интеллигенция, но и низшие слои населения, особенно городские жители, не исключая ни мещан, ни прислуги, ни фабричных мастеровых, почти в большинстве, живут и мыслят уже по-протестантски и настроены в пользу протестантского учения, которое, как учение человеческое, легко примиряется и с рационалистическими воззрениями, и с похотливою чувственностью, не требуя от своих последователей ни жертв, ни подвигов, ни лишений. Не надо закрывать глаз, чтобы не видеть того, что у нас уже очень и очень многие, именующиеся пока православными, легкомысленно относятся к уставам Церкви Православной, к ее заповеди о постах, к ее обрядности и богослужениям. Не надо затыкать ушей, чтобы не слышать того змеиного шипения, которое все чаще и громче раздается со стороны нашей интеллигенции, а еще более со стороны нашей атеистической и вакханальствующей печати против католического строя нашей церкви, против нашего церковного управления, против церкви «синодской». Такое настроение немалой части нашего общества может только облегчать путь протестантству к нам, как оно же содействовало у нас распространению толстовщины, пашковщины, штунды, баптизма, духоборчества и других подобных им сект протестантского пошиба... Но рядом с протестантством стоит ведь и другой наш непримиримый враг – пропаганда католичества, – враг, как мы видели, не менее могущественный, не менее энергичный, не менее опасный, чем и миссия многоголового протестантства.

С чем же и как мы встретим этих врагов, если им дано будет право свободной пропаганды среди православного русского населения?

Ставлю этот вопрос не для того, чтобы запугивать трусливых, а для того, чтобы возбудить борцов неустрашимых...

<…>

Каждый колонист и колонистка шли в церковь, имея в руках или под мышкой книгу – сборник гимнов, пением которых сопровождается богослужение и у всякой женщины непременно в руках белый носовой платок, который, однако, употреблялся не для сморкания, а только для вида. Все сморкались в отвернутую полу полушубка или юбки.

<…> Особым почетом у колонистов лютеран пользуются праздники Рождество, Новый год, Пасха и Троица.

Празднование Рождества начинается уже с 5 час. веч. в сочельник. Многие в этот день не едят ничего до звезды или, правильнее, до темноты; другие едят только рыбное, но так как рыбы в степных речонках мало, то этот обычай постепенно погас. С 5 час. вечера в сочельник начинается богослужение и все отправляются в церковь, дома остается только одна взрослая, которая приготовляет праздничный стол. К 6 час. вечера все приходят домой и каждый из членов семьи получает подарок; детям даются прежде всего медовые пряники, изготовленные дома, орехи и несколько конфет. Конфеты самого плохого качества, впрочем существовали ли в то время другие, я не знаю.

<…> Взрослые получали такие же тарелки с сластями, но, кроме того, кому попадалась еще трубка, или кисет, или перочинный ножик, материя на платье, головной платок и т. д.

Раздача подарков сопровождалась особой церемонией. Дети и взрослые собирались вокруг стола, на котором были выставлены подарки. Дети должны были спеть особый гимн, установленный для Рождества. По окончании гимна отворялась дверь и являлась одетая во все белое добрая фея³⁰⁴, которая заявляла, что, проходя мимо, услышала пение добрых детей и поэтому пришла их приласкать, а дети должны по очереди были сказать заученный ad hoc стишок. Затем фея исчезала в ту же дверь и на смену ей вваливался, гремя цепями и с рычанием льва, одетый в вывороченную на изнанку шубу, злой дух, который требовал предъявления ему для наказания или пожирания лентяев, зарывающих букварь под амбаром (в мой огород был брошен камень) или спящих слишком долго, или отлынивающих от посещения воскресного богослужения, не слушающих матери и т. п. Все со страхом и плачем кидались к юбке матери, которая, как наседка, прячет своих цыплят от ястреба, прятала нас в складках своей юбки успокаивала злого духа, пока тот не удалялся, гремя своей цепью. Только после этого открывался наш рай и полная тарелка упомянутых сластей поступала в бесконтрольное заведывание каждого из нас.

Кроме сластей полагались еще игрушки: барашек, лошадка на колесах, палочка с конской головкой и уздой; девочкам куклы, одетые в разноцветные платья, или только головки для кукол, или неодетая кукла и т. п.

Елки появились только в конце шестидесятых годов и привозились из Саратова; в степи нет хвойного леса.

В этот вечер нас не могли рано уложить. Через полчаса или час после раздачи подарков на столе появлялся ужин из праздничных блюд: жареный гусь, утка, поросенок с начинкой и т. п.

На первый день праздника дети обыкновенно посещают своих крестных и получают где конфетку, где пряник. Для взрослых с утра богослужение; после окончания проповеди, из церкви бежит хозяйка, чтобы приготовить все к обеду, который готовился в ее отсутствии; после звона одним колоколом, продолжающегося все время, пока пастор читает «отче наш», хозяйка спешит приготовить все для подачи на стол; десять минут спустя начинается перезвон в оба колокола; это значит, что богослужение кончилось и все расходятся по домам. Тут уже весь обед ставится на стол и приходящие тут же могут сесть за стол.

<…> На другой день (Рождества) после супа, заправленного по большей части мукой или содержащего мелкие, величиной с кедровый орех, кусочки вареного теста, подается жареный гусь с картофелем и начинкой из каши, состоящей из крупно растертого калача с изюмом, иногда с черносливом. Иногда подается также зажаренная утка или поросенок. Третьего блюда не бывает.

Рождество празднуется три дня. Святок не бывает, ряженых не бывает, и разве только девушки и парни до ночи толкутся на улице.

Новый год особым почетом не пользуется. Это гражданский праздник. Тем не менее один день празднуется. Из соседней русской деревни приходят ребятишки с мешками и под предводительством старшего поют какой-то стих и во все время пенья осыпают присутствующих в комнате смесью из пшеницы, гороха, ячменя. Их награждают сластями и копеечками, и они уходят в другую избу. Это, к слову сказать, единственный день в году, когда наши православные соседи, живущие за рекой в 100 саженях от нашей деревни, нас посещают.

Масленица у лютеранского населения не празднуется, разве только более состоятельные в этот день пьют кофе с упомянутым выше печеньем, хворостом. День считается будничным.

Пасха, наоборот, считается самым торжественным праздником. Еще с самого начала страстной недели начинается праздничное настроение; четверг (Gründonnerstag) и пятница (Charfreitag) особенно чтутся; в эти дни причащается все село, если оно не успело причаститься уже с конфирмантами в вербное воскресенье. В субботу начинают красить яйца, печь кухены, хворост, сдобные калачи и подготовлять гусей, уток, кур к празднику. Яйца окрашиваются в желтый цвет при помощи луковой шелухи или особой травки, пробивающейся уже очень рано на более возвышенных и сухих местах, и молодежь на страстной повторно отправляется в поле в поисках за этой травой; были, конечно, и красные яйца, но чем они окрашиваются, не знаю.

Субботу все проводят в работе и сутолоке; на вечернее богослужение собираются далеко не все, да оно и не торжественно.

Для встречи Пасхи убираются и приводятся в порядок не только комнаты и двор, но и улица. Деревенские улицы не мощены, поэтому после весенней грязи вся улица представляется настолько кочковатой, что даже переходить через нее трудно. Поэтому в субботу на страстной улицы боронуют, т. е. путем прохождения всей улицы повторно бороной, на которой в качестве груза сидят ребята, кочки срывают и заполняют образовавшиеся глубокие колеи. После боронования запрягают в одну лошадь вал длиною около сажени и толщиною около полуаршина, тяжестью которого кочки вдавливаются в колеи и полотно улицы принимает гладкий вид. После этого подметают также двор, а переходы из избы в избу посыпают белым песком. Этот песок вообще в большом употреблении у колонистов: им посыпают полы в комнате после мытья пола, часть улицы перед калиткой и т. д.

Дети, ложась спать, ставят под кровать или в определенных излюбленных ими местах свои шапки, в которые зайчик ночью должен принести яйца; многие стремятся не проспать восход солнца, потому что в это время в восходящем солнце можно видеть Христов барашек. У лютеран Христос всегда изображается с пастушьим посохом и барашком у ног.

Наутро оказывается, что зайчик действительно принес каждому около десятка крашеных яиц, одно или два сахарных с барашком, (шоколадных тогда еще не было), а иногда также несколько игрушек. Пряников и конфет у зайчиков, по-видимому, нет в распоряжении, так как таковых в умеренном количестве раздает только мать в первый день праздника.

Все три дня празднуются одинаково. Утром церковь, после обеда прогулки в поле за тюльпанами. Этих цветов – желтых, красных, синих, белых и даже разноцветных было в то время еще очень много, и все возвращались обыкновенно с громадными букетами. Парни в этих прогулках не участвовали, а только девушки и дети: парни же катали яйца, т. е. по ровному указанному месту катали яйца, пытаясь попасть в выставленные ранее или в не стукнувшееся об другое яйцо. Или же они играли в мяч или в городки. Эти две игры единственные, насколько мне помнится, которые объединяли более значительное количество молодых людей. Ночью молодежь почти до восхода солнца проводила на улице с пением песен, по большей части далеко не цензурных, на это родители смотрели сквозь пальцы, ибо Jugend hat keine Tugend (у юношества добродетелей нет). Так как многие только неделю тому назад были конфирмованы и стали ledig (холостыми), когда уже грехи падают не на голову родителей, а на них самих, то эти, так сказать, новобранцы были всегда самыми безудержными, тем более что они только неделю тому назад завели себе трубку, получили от кого-нибудь в подарок новый, сшитый из разноцветных лоскутов кисет, имели еще в кармане несколько медяков, они чувствовали себя царями.

Обед на Пасху уже иной. На первое полагается куриный суп с лапшой. Лапша только тогда хороша, когда тесто тонко выкатано и разрезано потом на очень тонкие нити. Этим искусством гордились немногие хозяйки. Тесто готовилось с вечера, раскатывалось утром, и тонкие листы теста для сушки раскладываются на подушках на кровати; резка начинается еще до окончания проповеди и продолжается, так как требует много внимания, долго, около часа; нарезанная лапша кладется в суп только после звона к «отче наш».

Вторым блюдом бывает гусь с начинкой. Индюшки у колонистов в то время были в редкости, но все-таки бывали. Их много не разводили, так как они очень прожорливы и легко гибнут, а перья от них цены не имеют.

Некоторую цену имеет еще длинное дыхательное горло индюшек и гусей. Один конец такого горла вставляется в другой, в просвет вводится несколько горошин и в таком виде засушивается и служит основой для наматывания шерстяных ниток в клубок; перекатывающиеся в высушенном дыхательном горле горошины, производят шум, почему-то очень приятный для слуха обладательницы, такого клубка.

Лапша подается не только в виде супа, непременно куриного, но подается также в виде молочного супа, т. е. варится с молоком. Или подается прямо вареная лапша без всякой жидкости, но тогда она поливается топленым маслом, в котором на сковороде поджаривались маленькие кусочки калача, не больше ореха величиною. Такой лапшевник наш детям чрезвычайно нравился, а в особенности хрустящие на зубах кусочки белого хлеба.

Пасха празднуется только три дня; в конце третьего дня жизнь принимает уже свой будничный облик и крестьяне уезжают в поле, если Пасха не слишком ранняя, чтобы в среду с раннего утра приступить или продолжать тяжелую крестьянскую работу – пашню и посев.

Нигде характер народа и его нравственный облик не отражается яснее, как в тех религиозных началах, которые составляют для него весь смысл и суть его жизненного бытия.

Различие этнографическое, т. е. различие тех племенных качеств, которые выражаются в особенностях психического строя народов, сделало то, что в религиозном отношении мир славянский, исповедуя почти одинаковый с Западом Символ Веры, тем не менее образовал отдельную вероисповедную группу, резко отличающуюся от мира германо-романского. Не касаясь католичества, так как лишь очень незначительная часть наших немцев-колонистов принадлежит к этой церкви, мы позволим себе в настоящем очерке остановиться на тех основах протестантизма, которые непреодолимой преградой лежат между немцами-колонистами протестантами и окрестным русским населением. Эти коренные свойства протестантизма необходимо иметь в виду, потому что, составляя внутреннюю сущность духовного строя жизни наших колонистов, они являются вместе с тем самым сильным противовесом к слиянию их с Россией.

В кратких словах эти свойства заключаются в следующем. Чрезмерно развитое чувство личности, тот индивидуализм, яркий расцвет которого является одним из характернейших явлений западно-европейской жизни, нашел себе самое рельефное выражение в протестантстве, том свойстве характера, при котором человек или народ, им обладающий, ставит свой образ мыслей, свой интерес так высоко, что всякий иной образ мыслей, всякий иной интерес необходимо должен, в его глазах, уступить ему волею или неволею, как неравноправный. Такой склад ума, чувства и воли ведет в области религиозной прежде всего к отрицанию какого бы то ни было авторитета. И действительно, в то время, как по понятию православному, церковь есть собрание всех верующих, всех времен и всех народов, под главенством Иисуса Христа и под водительством Святого Духа, и православные, преклоняясь перед ее авторитетом, признают ее непогрешимой хранительницей божественного откровения, протестанты отвергают всякую непогрешимость и предоставляют решение всех вопросов религиозных произволу личного толкования. В результате получается, что они этим самым отнимают всякое определенное значение у самого Откровения и ставят его в одну категорию с разными философскими учениями.

«Очень верным символом протестантского взгляда, замечает Н. Я. Данилевский³⁰⁶, служит следующая черта из жизни президента Соединенных Штатов Джеферсона. Джеферсон был вольнодумец и не признавал божественности христианства, но, однако же, уважал многие из его истин. Желая отделить справедливое от того, что, по его мнению, было ложно, он взял два экземпляра Евангелия и вырезал из них то, что казалось ему сообразным с здравым понятием о нравственности или, проще сказать, то, что ему нравилось. Свои вырезки он наклеивал в особую тетрадку и, таким образом, составил себе свод нравственных учений или, ежели угодно, систему религии для своего обихода. Каждый приверженец протестантского учения поступает в сущности совершенно так же и делает себе собственную свою тетрадку, которая неизбежно носит на себе отпечаток характера ее хозяина. Мистик не удостоит вырезки всего того, что кажется ему слишком простым или естественным, рационалист – то, что покажется слишком таинственным и сверхъестественным».

Таким образом, вся сущность религии по протестантскому воззрению необходимо сводится на одно лишь личное субъективное чувство. Такая субъективная религия, то есть верование тому, чему хочется, или тому, чему верится, есть прежде всего отрицание всякого положительного Откровения и отнятие у него не только всякой внешней, но и всякой внутренней обязательности и достоверности. Иными словами, такая субъективная религия есть отрицание религии вообще, ибо истинная религия немыслима без полной достоверности, подчиняющей себе весь дух, все проявления душевной жизни человека, так же точно, как достоверность логическая подчиняет себе его мышление и ум.

Не для теоретического доктринерства вошли мы в эту туманную область богословских рассуждений. То, что мы сказали, те начала и основы протестантства, которые мы отметили, необходимы для уразумения нижеследующего изложения разнообразных и оригинальных вероучений наших колонистов-сектантов. Как ни туманны и ни отдаленны представляются на первый взгляд все эти принципиальные отличия мира православного и протестантского, в жизни они имеют громадное практическое значение, кладя резкую печать на последователей того или иного направления. Мы были на месте и, переезжая попеременно то заброшенные и неустроенные русские селения, то вытянутые в струнку заботливо насаженные немецкие колонии, мы чуяли это различие в нравственном строе жизни, это племенное отличие характеров, выражающееся в исповедуемой религии – во всем.

Мертвящий дух протестантизма, в самых различных проявлениях, повсюду одинаково гнетущий, тяжелой печатью лежал на немцах-колонистах. Иначе они мыслят, иначе смотрят они на себя и на людей, чем наши русские крестьяне. Быть может, в единичных частных случаях это различие и не заметно, но в массе, в общем течении народной жизни резко-отличной струей протекают нравственные идеалы наших немецких сектантов; и не жизнь и не свет истины несут они с собой, а педантизм и сухое эгоистическое доктринерство. Цель наша, обрисовав отличительные признаки их религиозных воззрений, по возможности выяснить, что протестантский взгляд на Откровение лишает его достоверности и незыблемости в глазах придерживающихся его и тем самым разрушает в умах медленным, но неизбежным ходом логического развития, самую сущность христианства.

Утрачивая же шаг за шагом свой религиозный характер, протестантство в России с тем большей силой хватается за идею национальную и из своих отживших и ослабших религиозных традиций создает себе знамя германизма.

<...> Не только, однако, в области экономической проявляется вредное влияние немецкой колонизации, еще гибельнее и тлетворнее оно в области религиозно-нравственной и политической. На юге народилось в настоящее время очень грустное для России явление, с которым придется считаться очень серьезно и которое всецело является делом немецких поселенцев. Мы говорим о штунде.

О штунде столько было говорено и писано, и за и против, что прежде чем обрисовать ее положение в настоящем, необходимо дать хотя бы беглый очерк ее исторического развития и сущности этой секты, о которой так разноречиво судят разные поверхностные наблюдатели.

Братство штунды началось не в России, а в Германии. Основателем его следует считать Филиппа Якова Шпенера, умершего в 1705 г. в Берлине пробстом (благочинным). Он первый нашел полезным сблизить тех христиан его прихода, которые более других алчут духовной пищи и проникновения в разъяснения христианской истины. Мало-помалу стали возникать в приходах тесные кружки «братьев о Христе» и распространяться по всей протестантской Германии, особенно же в Виртемберге, где и получили название Stunde (час), потому что «братья» собирались в известные часы для молитв и духовных бесед.

В 1817 г. первые братья-штунде переселились из Виртемберга в Россию и здесь, на берегах Черного моря, впервые насадили штундизм в наших немецких колониях. Некоторое время штундизм оставался только в их кругу, не проникая в среду коренного православного населения.

Так дело шло до 1867 г., когда в колонии Рорбах появился молодой пастор Бонекемпфер³⁰⁷, горячий пропагандист штундовых собраний. У него были два русских работника, батраки, которые зачастую слушали его проповеди, и вот, в феврале месяце 1867 г., эти два батрака – сами жители деревни Основы, в 7-ми верстах от Рорбаха – в один прекрасный день сняли со стены образа и принесли их своему священнику, заявив ему, что они им уже не нужны, так как они познали свет истинной веры.

Так начался штундизм среди православного населения, и в настоящее время – распространившись с необычайной быстротой – в рядах его числится уже несколько тысяч последователей. Очень долго считали штундизм явлением далеко не вредоносным, и даже теперь есть люди, которые склонны в нем видеть невинное стремление к познанию истины. В печати, в особенности в конце семидесятых годов, нередко раздавались горячие панегирики в пользу этого «русского рационализма», при наклонности осуждать все русское и православное. Так, в «Голосе», например, в 1878 г., по поводу дела о штундистах, разбиравшегося в Одесском окружном суде, писали: «просматривая напечатанный в газетах процесс штундистов, можно подумать, что мы переносимся в первые времена христианства или в мрачное инквизиционное время и время религиозных костров! Люди, читающие Евангелие, стремящиеся жить по евангельскому слову, вести себя как истинные христиане; люди, ищущие нравственной истины, но не находящие ее в формальной стороне религиозных обрядов (!), люди честные, трудящиеся, выполняющие свои обязанности в отношении государства и общества, – эти люди привлечены на скамью подсудимых!» («Голос», № 109).

Действительно ли это так? Действительно ли штундисты стараются вести себя как истинные христиане и выполнять свои обязанности перед государством и обществом?

<...> Они не ограничиваются тем, что отрывают народ от православия и от России; из проповеди штунды они прямо и нагло делают орудие германизации русского населения. Штундист не только перестает быть русским – он становится немцем. Прежде всего, он выносит из избы образа и портреты Государя и на их место вешает штундового царя Вильгельма и ставит бюст штундового апостола – Бисмарка. Затем он одевается по немецкому образцу, начинает курить коротенькую немецкую трубку, и сам учится и свою семью старается выучить говорить по-немецки, и ошибутся те, которые считают обращение в штундизм последствием религиозного неудовлетворения. Не духовных истин ищет в нем такой крестьянин, а материальной поддержки. Видя свою бедноту и рядом с этим благосостояние немца и оказываемую последнему правительством поддержку, в его уме слагается убеждение, что для того, чтобы достигнуть такого богатства, необходимо сделаться немцем. И немцы отлично эксплуатируют это настроение. Они оказывают широкую материальную помощь обратившимся из православия. Кроме того, играя на этом стремлении к наживе, они позволяют себе прямо грубые выходки. Так, например, у них есть прием, который мне лично случалось наблюдать... Немец говорит русскому: «положи под деревом рубль, затем иди, запрись у себя и молись по-штундистски, т. е. спиной к образу или как-нибудь иначе, предварительно оскорбивши его, и ты увидишь, что Бог сделает чудо – вместо рубля ты найдешь пять!» Крестьянин идет и запирается; немец тем временем вместо рубля кладет пять; через четверть часа крестьянин возвращается и забирает эти пять рублей. Осквернил ли он на самом деле образ или просто проспал эти четверть часа – неизвестно, но, во всяком случае, он громко заявляет, что молился по-штундистски и Бог послал ему чудо, и в самом факте такого заявления уже заключается начало его нравственного развращения, – первый шаг его к отпадению от церкви. Указанный прием нагляднее всего иллюстрирует и характеризует те низкие инстинкты, которым служит штундизм и которым он обязан своим широким распространением.

Действуя, с одной стороны, страхом германского нашествия, с другой стороны, потакая корыстолюбивым стремлениям, всегда так сильным в массе, штундизм успел уже создать себе твердую почву на нашем юге. Проповедники его ходят по селениям и открыто возвещают, что скоро придет немецкий царь и завоюет весь юг, и тогда всех русских выгонят вон, а немцам будет хорошо. Если же вы не хотите потерять своего добра, увещевают они, скорее поступайте в штунду, отказывайтесь от своей веры и своего царя и сливайтесь с нами! И эти пионеры германского дела действительно не так далеки от истины, как это может показаться на первый взгляд.

Современная Отечественная война вскрыла целый опасный нагнойник на русском теле немецкого происхождения. Под этим нагнойником я разумею то губительное немецкое влияние во всех областях нашей жизни, о котором прекрасно знали в различных слоях русского общества, но говорить о котором не было принято вплоть до разразившейся неожиданно для нас настоящей войны. Но едва только загрохотали орудия на нашем Восточном фронте, едва полилась кровь православного русского человека, как в столичной и провинциальной прессе, а затем и в обществе громко и настойчиво заговорили о тяжелой зависимости России от Германии в области экономической, внешней и даже внутренней политики, в области искусств, в области научной мысли и проч. То, что раньше скрытно волновало русское общественное сознание, теперь, с объявлением войны, свободно заявило себя единогласно в многочисленных статьях периодической печати всех направлений без различия и в призыве общества к борьбе с тяжелым гнетом неметчины. Сразу стало как-то ясно для русского человека, что глубоко внедрился немец в нашу жизнь общественно-социальную со своим влиянием, много вреда и ущерба принес он с собой России в своих видах и целях, и много нужно усилия и жертв, чтобы искоренить, вытравить его из русской жизни и противопоставить ему свое самобытное русское влияние.

Не постеснился немец пробить себе путь и к самому сокровенному тайнику души русского человека, в его святое святых, к национальной нашей вере, к православной и религиозной совести русского народа, чтобы и сюда внести свою протестантскую отраву и тем пошатнуть самые основы русского народного духа. К сожалению, влияние немецкое в области религиозной всегда как-то замалчивалось в широких интеллигентных кругах, а русское сектантство последнего времени даже имело своих благосклонных защитников среди многих образованных, передовых людей нашего времени, которые ревностно защищали неограниченную свободу сектантских обществ от незаконного якобы посягательства на нее со стороны официальных представителей Православной церкви и пастырей ее. Между тем едва ли не все русское рационалистическое сектантство и, в значительной доле, мистическое, по характеру своего учения, является копией немецких протестантских взглядов. История русского, особенно рационалистического, сектантства неоспоримо устанавливает глубокие следы немецкого влияния в нем.

<...> Еще в то доброе старое время, когда святая Русь не была открыта для свободного доступа в нее иностранцев, когда исключалась почти всякая возможность иностранного влияния в каких бы то ни было областях жизни, германец-протестант и тогда тревожил время от времени русское гражданское и церковное правительство совращением в свою веру отдельных личностей из русских, или же напоминал о себе на Москве попытками пропагандировать свое излюбленное лютеранство.

<...> Вред протестантского влияния ясно сознавался лучшими людьми того времени, так как он направлен был на самое дорогое сокровище народное, веру его. Да кроме того, русские люди хорошо понимали и видели деятельность протестантов – иностранцев, направленную во вред самому государству русскому, особенно в Смутную эпоху. Само правительство московское в конце концов стало проявлять осторожность в сношениях с иностранцами, сознавая вред иностранного влияния и видя, что народ слишком резко выражает свое недовольство ими.

<...> Но если в прошлом православная Россия интересовала протестантских пасторов, вроде Рокиты и др. и группы немецких проходимцев, по счастливой случайности приткнувшихся к власти на Руси, вроде Бирона с его компанией, то в XIX в., с 60-х и 70-х гг., православная Россия начинает интересовать уже всю Германию. Если протестантские пасторы и их фанатично настроенные духовные дети... совращали своими бреднями единых «из малых сих», как, например, они совратили Башкина, Косого Феодосия, Тверитинова и др., а правительство Анны Иоанновны решило насильно опротестанить Русь, то современная Германия всеми силами и средствами стремится привить русскому народу те же протестантские идеи, но в виде учений различных сектантских толков, по преимуществу же штунды и баптизма.

<...> Широкое и быстрое распространение штундизма у нас на юге объясняется, конечно, наличностью благоприятных условий для пропаганды, с одной стороны, а с другой – немецкой неразборчивостью в средствах для совращения простосердечных поселян. Русские крестьяне-малороссы томились духовным голодом, утолить который порой не были в состоянии их пастыри за малообразованностью или по небрежности, и вместе страдали от безземелья и тяжелых социальных условий, а немецкие пасторы брались, с одной стороны, напитать их якобы и духовной пищей и прельщали, кроме того, нашу бедноту своею проповедью о коммунизме.

<...> В настоящее время штундо-баптизм – самая живучая и крупная секта по количеству последователей, и самая передовая в отношении пропаганды. Удачная пропаганда баптистских проповедников, начавшаяся на западе России, свила себе потом гнездо на юге и быстро переброшена была даже на Кавказ. Здесь одним немцем обращен был в баптизм купец Воронин и его приказчик Павлов. Последний сделался впоследствии одним из ярых последователей баптизма.

В наше время эта секта настолько имеет широкое распространение в России, что едва ли найдется епархия, где бы не было последователей ее. Объяснение этому мы находим в необычайной энергии и любви к пропаганде немцев штундо-баптистов, в их прекрасной организованности, в умении применяться к обстоятельствам, в умении использовать слабые стороны простого народа. Для обеспечения успеха пропаганды немцы-штундо-баптисты создали в России; многочисленные союзы, общества, благотворительные кружки, молитвенные дома, организовали специальную и народную миссию. Их многочисленные специальные миссионеры обеспечены жалованьем, разъездными, содержанием, книгами, листками и т. п. С целью пропаганды издаются ими специальные журналы в России.

Их народная миссия стоит на недосягаемой высоте. В баптизме ведут пропаганду все без различия – мужчины и женщины, последние даже с большим фанатизмом. Сектанта-пропагандиста можно встретить и на улице, в вагоне, и на пароходе, и проч. В обращении они очень ласковы, но вкрадчивы; заговорят, закатывая к небу глаза, непременно о вопросах веры и постараются в беседе вставить тексты из Писания, истолковывая их незаметно для собеседника, в сектантском духе. Все они почти, не исключая женщин, очень осведомлены в своем вероучении и прекрасно знают места Священного Писания, на которых основываются. Больше всего, конечно, они обращают внимание на серую массу, среди которой легче найти бывает безответного и легко поддающегося влиянию их речей. Правда, и здесь сектанты сумеют отыскать слабую струнку русского мужичка в его бедности, приниженности. Немалое впечатление, в положительном смысле, сектанты штундо-баптисты производят на простых людей ханжеством, внешним благочестием, степенностью, трезвостью, а нередко и денежной субсидией. При всех этих средствах пропаганды сектанты-штундо-баптисты обладают еще громадными денежными средствами.

<…> Трудная и весьма ответственная задача предстоит нашей внутренней миссии по борьбе с сектантской пропагандой. Трудность ее заключается, во-первых, в отсутствии сил и средств, какими обладают сектанты, и усугубляется еще малым сочувствием к ее задачам и целям интеллигенции, что нами уже было отмечено. Сочувствие к сектантству той же интеллигенции, мне думается, основывается на простом недоразумении и непонимании скрытых задач и целей сектантской пропаганды. Хочется думать, что эта война раскроет глаза широким общественным кругам на действительный облик нашего сектантства и побудит ее, и если не изменить свои отношения к православной миссии и церкви, то хотя пересмотрит их.

Православная церковь в своих стремлениях удержать и прекратить совращение в сектантство ее истинных чад руководствовалась едва ли соображениями только личного интереса, но и интересами народными и государственными. Вот почему она искала поддержки в этом своем деле у правительства и общества. Для нее становилось ясным, что вместе с усилением сектантства на Руси наступит засилье немецкое в русской народной религиозной жизни со всеми его отрицательными сторонами, а это засилье в народной душе было бы равносильно гибели русской государственности и народности, ибо без основ народного духа не может быть самобытной государственности и национальной жизни.

<...> Штундо-баптизм ведет очень успешно свою разрушительную работу среди православных и именно в желательном для немцев смысле. Уже давно били и бьют тревогу исследователи сектантства и не напрасно, что штундо-баптизм ведет к онемечению. Еще в 80-х гг. прошлого столетия отметил это известный ученый архипастырь Никанор, архиепископ херсонский в своих трудах. Русские крестьяне, по его словам, принявши штунду, мало того, что бросают русскую избу, национальную одежду, заводят у себя немецкий уклад жизни, перенимают язык немецкий, но и ставят в своих домах портреты германского императора и открыто заявляют, что скоро придет Вильгельм, завоюет Россию и даст им свободу.

<...> Сектантские идеи, впрочем, несколько дают и обратные результаты у наших сектантов, чем у немцев. Тогда как у немцев настоящая война связала воедино общей идеей все сословия, все партии, не исключая социалистов и религиозные секты, отказавшиеся ради идеи немецкого милитаризма от своих основных принципов, наши сектанты штундо-баптисты, в силу принципа «не воюй», отказываются идти на войну, носить оружие, и мало того, тайно ведут пропаганду против войны в войсках. Установлено, что в Екатеринославской и Херсонской губерниях велась пропаганда среди солдат 139, 140 и 141 подвижной полевой хлебопекарни.

<...> Но неужели наши русские люди, увлеченные коварным тевтоном в штунду и баптизм, окончательно порвали со всем историческим прошлым русской народности, со всем его святым достоянием – верой его, неужели они окончательно отказались от своей природы? Хочется верить, что не ослаб еще окончательно русский дух в наших сектантах, и только немецкое засилье здесь изолирует его и лишает свободы полета. Но наступит же момент, когда лишь только ослабнет это ярмо, как снова проявится этот дух наружу и потребует соединения с своей истинной природой. Есть уже и первые ласточки, вестницы близкого наступления этого момента. Не далее, как 7-го апреля, в одну из московских газет из Одессы передано следующее радостное известие: «архиепископ Назарий сообщил Синоду о состоявшемся присоединении к Православной церкви 52 семейств баптистов, проживающих в Елизаветградском уезде. Вместе с ними перешел в православие баптистский дьякон. Обращение в православие объясняется ослаблением немецкой пропаганды в колониях Херсонской губернии», прибавляет специальный корреспондент газеты.

С удовлетворенным чувством да прочтут это известие все, кому близки интересы церкви Православной и Отечества.