Глава II. Белое духовенство

Состав его. Образовательный ценз. Вопрос об учреждении духовной академии в Вильне. Порядок назначения на места. Общая характеристика духовенства.

Главнейшею задачею Литовского епархиального начальства, после воссоединения униатов с православною церковью в 1839 году, должно было служить преуспеяние дела православия и русской народности в крае. Мы намеренно ставим вместе понятия «православие и русская народность» потому, что они особенно тесно связаны между собою в северо-западном крае, где еще с давнего времени, со времени Брестской унии, имевшей целью вместе, с навязанием религиозной унии с Римом, уничтожить и тяготение русского народа в сем крае к сердцу России – Москве православной и её православному царю, идет постоянная борьба духовная и политическая, борьба православия с воинствующим римско-католицизмом, с одной стороны, и русской народности с полонизмом – с другой. Эта тесная связь элемента национально политического с религиозным настолько сильна здесь, что понятия «православный» и «католик» стали синонимами понятий «русский» и «поляк». И в народном обычном словоупотреблении почти совсем исчезли названия «православная вера» и «католицизм», и заменились словами «русская вера» и «польская».¹²⁵ И сама история – эта «magistra vitae»¹²⁶ неопровержимо свидетельствует о тесной связи между собою в северо-западном крае понятий «православие и русская народность», указывая, например, на то, что, при поднятии русского самосознания в крае при Муравьеве и Кауфмане, замечалось здесь и оживление церковной жизни и, наоборот, при Потапове и Альбединском, погружение церковной жизни в прежнее полу-дремотное состояние.

В виду же того, что главная роль в служении делу преуспеяния в крае православия и русской народности лежала и лежит на православном духовенстве, которое, по своему положению, является ближайшим и непосредственным проводником в жизнь распоряжений, как высшего духовного начальства, так и местного епархиального, которые направлены к пользе церкви православной и отечества, то мы прежде всего должны сказать о сем духовенстве, так как ближайшее ознакомление с ним отчасти поможет нам выяснить себе вопрос о причине настоящего недостаточно высокого положения дела православия в северо-западном крае.

Впрочем, относительно сего предмета в печати находим до противоположности различные мнения. В то время, как один находят, что западно-русское духовенство очень мало сделало за пятьдесят лет для проведения в жизнь народа национально-православных начал,¹²⁷ другие, напротив, говорят, что духовенство проявило очень большую заботливость о перевоспитании воссоединенного народа в духе православия и русской народности.¹²⁸ Нам кажется, что ближайшею причиною таких различных мнений об одном и том же предмете служит, с одной стороны, недостаточное знакомство¹²⁹ с теми фактами, на основании которых можно было бы авторитетно составить такое или иное представление о положении русского дела в северо-западном крае вообще и православия, в особенности, а с другой – намеренное старание преимущественно местных некоторых писателей по означенному вопросу¹³⁰ представить дело в несравненно лучшем виде, чем оно есть в действительности. В этом случае писателям о положении дел в северо-западном крае всегда нужно твердо помнить золотые слова, сказанные обер-прокурором св. Синода коп. П. Победоносцевым в 1898 году, при открытии в Санкт-Петербурге съезда по училищным делам, что «не враги внешние страшны, а страшны враги внутренние», равнодушие, а формализм и ложь, выражающиеся в стремлении скрывать правду, хотя и горькую, и представлять дело в преукрашенном виде, что будто все всегда обстоит благополучно».

Что касается настоящего нашего труда, то мы намерены в нем, на основании архивных данных и появлявшихся в печати сообщений, дать читателю возможность составить достаточно определенное представление о положении дела православия и русской народности в северо-западном крае вообще и о духовенстве оного – в частности.

После воссоединения униатов в 1839 году, духовенство Литовской епархии, за небольшим исключением, в лице древле-православных священников,¹³¹ находившихся при таковых же церквах, состояло из воссоединенных из унии. Пр. Иосиф относился вообще неблагосклонно к принятию в епархию даже на причетнические места из других епархий, особенно из великороссийских, за исключением разве монашествующих, и притом в такое время, когда было немалое число незамещенных вакансий, как священнических, так и особенно псаломщицких. И лишь только крайняя нужда в причетниках побудила его в 1842 году просить архиепископа Волынского Никанора о присылке ему от 50–100 хороших причетников из его епархии, как более других сходной с Литовской по своему местному характеру, в возрасте не моложе 15 и не старше 30 лет, по своему поведению благонравных и совершенно приготовленных к сей должности. Желавшие поступить на причетнические места в Литовскую епархию должны были обращаться с просьбами о том к члену Волынской духовной консистории архимандриту Леонтию, который, после надлежащего испытания их и объявления им, что они будут получать по 40 руб. серебром в год жалования, сверх земли и других случайных доходов, и на путевые расходы по перемещению в Литовскую епархию до 40 руб. сер., должен был доводить о всех достойных кандидатах до сведения архиепископа Иосифа.¹³² Впрочем, желавших перейти в Литовскую епархию на должность причетников из Волынской не оказалось, и потому число сих вакантных мест оказалось в 1843 году – 380, в 1845 году – 259, а в 1850 – 98.

Когда же в сем году св. Синод, обратив внимание на то, что в Литовской епархии состояло вакантных священнических мест – 21, диаконских – 12, дьячковских – 38 и пономарских – 60, предложил пр. Иосифу заместить оные кандидатами из великороссийских епархий, архиепископ отклонил это предложение, указав на то, что священнические и диаконские места будут замещены окончившими курс Литовской духовной семинарии, и еще останется не пристроенных из них 21, а причетнические частью прежними безграмотными униатскими причетниками, образованными постепенно, по его распоряжению, при монастырях, частью, воспитанниками духовных училищ, не поступившими в семинарию, или уволенными из оной, каковых могло быть до 373.¹³³ Между тем, и в последующее время много причетнических мест оставалось незанятыми,¹³⁴ на что обратил внимание, по своем вступлении на Литовскую кафедру, архиепископ Макарий, вследствие чего консистория предложила настоятелям церквей самим озаботиться приискиванием кандидатов для занятия сих мест.

При Муравьеве положение вещей несколько изменяется. По прибытии своем в край и ближайшем ознакомлении с местным духовенством, он не мог не заметить в нем духа исключительности, нередко переходившего во враждебность к русскому и пристрастность ко всему польскому. Посему, чтобы парализовать его, он предложил митрополиту Иисифу на открывшиеся священнические места, в известной доле, приглашать окончивших курс семинарии из уроженцев великороссийских епархий. Митрополит не мог отказать Муравьеву в его требовании, и уже в 1864 году было вызвано из Новгородской и Тверской губернии 10 окончивших курс семинарии для занятия священнических и учительских должностей. С течением времени, особенно в семидесятых и в начале восьмидесятых годов, число кандидатов священства из воспитанников великороссийских семинарий значительно увеличилось, вследствие малочисленности окончивших курс в Литовской дух семинарии, причем эти кандидаты или прямо поступали из своих епархий в Литовскую на священнические места, или же, предварительно, занимали здесь должности учителей приходских и народных училищ, или же служили чиновниками.

Недостаток в кандидатах священства из окончивших курс в Литовской семинарии сказался даже в 1889 году, когда к 1890 году оставалось незанятыми 12 священнических мест, сравнительно беднейших, по отсутствию просителей на эти места, хотя было несколько десятков псаломщиков, надзирателей духовных училищ и учителей из окончивших курс в Литовской семинарии.¹³⁵ В виду сего обстоятельства,¹³⁶ архиепископ Алексий, отвергши неумный совет некоторых лиц, стоявших близко к епархиальному управлению, определять во священники диаконов из местных уроженцев, хотя и не окончивших курса, а потому, по своему образовательному цензу, далеко не соответствовавших должности священника, стал определять на сии места просителей из великороссийских губерний, окончивших курс семинарии, пока не увидел, что число последних, вышедших в 1890 году из Литовской семинарии и желавших получить место священническое, было настолько велико, что ими можно было заместить все вакантные места священнические.

Вообще число священников в Литовской епархии уроженцев из других и преимущественно средних губерний в 1863–1890 году доходило до 140. Впрочем, до 10 таковых священников пожелали вернуться из Литовской епархии обратно на службу преимущественно на родину, по разным, большею частью, неблагоприятно сложившимся для них здесь обстоятельствам.

Что касается образовательного ценза воссоединенного духовенства,¹³⁷ то относительно значительной части оного приходится сказать, что он был очень невысок. Это объясняется отчасти тем, что униатские ставленнические семинарии, в которых получили образование многие из священников униатских, были настолько плохо поставлены, что носили только название семинарий. Для Виленской греко-униатской епархии такая семинария была основана в Сверженском монастыре, а дли Брестской – существовало две семинарии Лавришевская и Жировицкая. Курс учения в них ограничивался церковным пением, обрядо-словием, польским и славянским языками и нравственным богословием, по казуистическому учебнику иезуита Каранчевского. Все эти науки преподавались по-польски. Самое число учеников редко превышало 5–6 человек, тогда как число приходов в одной Брестской епархии доходило до 700. Да и вышедшие из сих семинарий имели самую посредственную подготовку к занятию священнических мест. А это много зависело от того, что, вместо двухгодичного курса, ученики часто являлись для учения только на два или три месяца, особенно женатые, и в средине курса уезжали к своим семействам и оставались при них до тех пор, пока епархиальное начальство не заставляло их вернуться в семинарию. Самое учение велось бесконтрольно эмеритами базилианского ордена, которые часто давали аттестаты таким лицам, которые были с весьма слабыми познаниями в науках, но аккуратно посещали церковь. Иногда всей той мудрости, которая преподавалась в ставленнических семинариях, будущие униатские священники научались и домашним образом у какого-либо опытного священника.

После сего, нисколько неудивительно, что некоторые из униатских священников едва умели кое-как подписать свое имя и фамилию и с трудом могли прочитать из богослужебных книг что-либо такое, чего читать еще прежде не доводилось. В виду такого низкого уровня образования, которое доставляли униатские ставленнические семинарии, богатые униатские священники помещали для обучения детей своих в светские гимназии, которых было много, и где дело обучения шло сравнительно лучше. Сам митрополит Иосиф первоначальное и среднее образование получил в одной из таких гимназий (Немировской). Но за то из этих гимназий выходили такие священники, которые совершенно не знали церковной обрядности и славянского языка, или же не хотели служить на нем и с народом обращались весьма презрительно, «по-пански».

Что касается Виленской главной семинарии, этого высшего учебного заведения, в котором предметами обучения служили не одни только специальные богословские науки, но и общеобразовательные, и самое преподавание велось профессорами Виленского университета, и которая дала униатской церкви таких образованных лиц, как митрополит Иосиф Семашко, архиепископы Антоний Зубко, Михаил Голубович, Василий Лужинский и протоиереи Янковский, Бобровский и другие, то, не отрицая важного значения её, как источника просвещения для униатского духовного юношества, нельзя однако же не заметить, что это значение, с одной стороны, было ограниченное, так как здесь могла получить образование лишь незначительная часть униатских юношей, а с другой – и положительно неблагоприятное для них, при господствовавшем в заведении направлении в воспитании и образовании юношества известного князя Адама Чарторыйского. И лишь только счастливая случайность, в лице нескольких профессоров парализовала вредное влияние даваемого главной семинарией воспитания на пр. Иосифа и Антония.

Открытие Литовской духовной семинарии в 1828 году в м. Жировицах, с курсом православных семинарий, должно было иметь очень важное значение в истории образования и воспитания духовного юношества епархии. Не говоря уже об общеобразовательном значении этой семинарии, как выпускавшей достаточное количество и достаточно для своего времени образованных будущих пастырей Литовской епархии, семинария эта имела еще большее значение во время воссоединения униатов в том отношении, что способствовала проведению среди духовенства Литовской епархии, если не убеждений, то мыслей об истине восточной церкви. А эти мысли преподаватели сей семинарии проводили трояким образом: 1) через преподавание богословских наук в семинарии, 2) в звании епархиальных экзаменаторов духовенства и 3) через участие в сличении униатских служебников с служебниками православной церкви.

Известно, что в числе лиц, назначенных пр. Иосифом, в то время еще униатским епископом Литовской епархии, для производства испытаний, вызываемых в Жировицы священников униатских, были и некоторые наставники семинарии. Собираясь вместе с членами консистории, наставники эти испытывали священников в знаниях, духовному сану необходимых вообще, а в особенности, в знании православного богослужения. Кроме того, эта мера оказалась полезною не только к благому направлению умов и распространению в епархии здравых понятий, но также к восстановлению без крутых мер чрезвычайно ослабевшей между духовенством дисциплины, так как довольно было какого-либо беспокойного священника подвергнуть испытанию и обличить в невежестве, чтобы сделать его смирным и лишить влияния на духовенство. Сверяя же, по предписанию греко-униатской духовной коллегии, служебники Московской печати и униатские с греческими, наставники семинарии, конечно, находили, что московские служебники вполне сходны с греческими, тогда как униатские были искажены и в молитвословиях и обрядах. Все эти открытия они сообщали ученикам своим и производили изменение в их мыслях, а через них действовали и на родителей. Точно также, по мнению пр. Иосифа, и догматическому убеждению воспитанников, а через них и их родителей, относительно православия греко-российской церкви всего более способствовала Литовская семинария, замещенная усердными и благонадежными наставниками, которые не довольствовались хладнокровным историческим прохождением спорных вопросов, разделяющих восточную и западную церковь, но разбирали их добросовестно, поверяли тщательно и с торжественностью утверждали верование восточной церкви.¹³⁸

Таким образом, после воссоединения униатов, весьма значительное большинство священников, не говоря уже о дьячках, было весьма мало образовано и потому мало соответствовало своему назначению быть учителем воссоединенного народа и утверждать его в духе православия и русской народности. С течением времени, число таких малообразованных священников, конечно, значительно уменьшилось, по мере поступления воспитанников в Литовскую семинарию, которая, в продолжении шестидесяти лет с 1830 по 1891 годы, дала до 1130 учеников, из коих значительное большинство заняли священнические места в епархии.¹³⁹

К сожалению, духовенство Литовской епархии, по выходе своем из семинарии, в большинстве, не только не заботилось о дальнейшем своем самообразовании, но очень часто забывало и то, чему училось в семинарии. Это прискорбное обстоятельство засвидетельствовано преосвященными викариями, ревизовавшими церкви Литовской епархии. Так в отчете о ревизии церквей в 1850 году указывалось на то, что духовенство, как прежнего образования, так и недавно окончившее семинарский курс, будучи предоставлено самому себе, не заботилось о поддержании приобретенных им познаний, чему немало способствовало как то, что благочинные, при посещении церквей и в других случаях, оставляли это обстоятельство без внимания и не делали внушений и побуждений и без надлежащего дознания аттестовывали духовенство в клировых ведомостях, так и то, что духовенство не имело учебных книг, которыми могло бы пользоваться в сем отношении. Даже библию имели только некоторые священники.¹⁴⁰

Так было при митрополите Иосифе. Не лучше стало и при его преемниках. В ревизорском отчете пр. викариев за 1871 снова указывалось на то, что священники, получившие образование в семинарии, остаются без всякого дальнейшего усовершенствования, ни один не имеет библиотеки, и вообще везде замечалось полное равнодушие к чтению серьезных книг. К сожалению, несмотря на эти замечания преосвященных ревизоров, указанный недостаток был замечен даже и в последнее время, о чем свидетельствует отчет пр. Сергия, епископа Ковенского, за 1883 год, в котором отмечался тот прискорбный факт, что духовенство вообще не заботится о поддержании своего образования и что священники не имеют у себя никаких книг, которые бы могли служить к возобновлению в памяти того, чему они учились в семинарии.¹⁴¹ В своем месте мы укажем, насколько вредила успеху дела православия и русской народности эта незаботливом духовенства о своем самообразовании.

Но в то время, как большинство священников, поступивших на места уже после открытия Литовской духовной семинарии, были из окончивших курс в оной, громадное большинство причетников были мало образованы и малоспособны к прохождению своей должности. Правда, пр. Иосиф Семашко, подготовляя воссоединение униатов с православною церковью и вводя разные преобразования в униатской церкви, с целью сближения её с православною, не оставил без внимания вопроса о том, откуда взять дьячков, которые бы, хотя немного, были способны к прохождению своей должности, и потому в 1834 году учредил в Жировицах, при семинарии, дьячковское училище.¹⁴²

В виду того, что многие из детей священнослужителей Литовской епархии, пользуясь правами духовного звания, не исполняла никаких обязанностей но духовному ведомству, но или проживали праздно в домах своих родителей и родственников, или занимались посторонними делами, а, между тем, большая часть церквей епархии не имела церковнослужителей, пр. Иосиф объявил духовенству, что 1) никто из священно-церковно-служительских детей не будет допущен, в противность законам, пользоваться правами и преимуществами духовного звания, не будучи определен к действительной службе по духовному ведомству; 2) те из сих детей, которые не поступят во священники или диаконы, будут определены церковнослужителями к тем церквам, которые их не имеют, причем сие определение последует не иначе, как по предварительному удостоверению в хорошем поведении их и по испытании в умении хорошо читать и писать по-русски и по-славянски, а также в достаточных познаниях по краткой священной истории, краткому и пространному катехизису, церковному пению и богослужению, по обряду греко-российской церкви, и, наконец, в знании первых правил счисления.

На основании сих положений, и было открыто училище для приготовления церковнослужителей ежегодно на 30 вакансий, причем не успевшие достаточно в познании предметов, указанных выше, могли оставаться на другой год для большего усовершенствования. Впрочем, дьячковское училище не могло привести существенной пользы для того дела, для которого было учреждено, потому что, если уже священники, воссоединенные из унии, были малограмотны и не знали русского языка, то тем более нельзя было думать, чтобы безграмотные дьячки в один год могли усвоить те познания, какие на бумаге требовал от них пр. Иосиф.¹⁴³ При этом нередко случалось, что поступившие в училище дьячки, тяготясь наукою, бегали из него, как это, например, было в 1837 году, когда дьячок Шадловский, пробыв всего в училище 4 дня, убежал, и правление семинарии должно было просить о высылке беглеца в училище через полицию.¹⁴⁴ Как и следовало ожидать, это училище не долго существовало и, по своей малоплодности, было закрыто еще до перенесения семинарии из Жировиц в Вильну.

Между тем, недостаток в лицах, способных к занятию причетнических мест в епархии побудил пр. Иосифа в 1844 году принять другие меры к устранению оного. С сею целью, он предписал благочинным о доставлении ими ведомости о всех находящихся в их благочинии церковно-служительских детях, свыше 14 лет, не учившихся в училище и не занимающих штатных мест, с показанием о летах каждого, а равно о знании ими грамоты, имея намерение имевших не более 25 лет отправлять в монастыри или в приходские духовные училища, для приобретения сведений, необходимых дьячку, определив предварительно на вакантные пономарские места, и, таким же образом, поступать и с теми причетниками, имевшими более 25 лет, которые не пожелали «самообразоваться» во дьячки. Содержание находившихся в обучении причетников в монастыре или в училище должно было идти из пономарского жалования обучавшегося, причем самое обучение должно было состоять из обучения чтению, чистописанию, арифметике, катехизису, церковному пению и уставу – в приходских училищах обыкновенным порядком, а в монастырях – через назначенных для того иеромонахов.¹⁴⁵ Срок же учения был положен от полугода до 2 лет, смотря по способностям и успехам.

Между тем, в 1856 году пр. Иосиф, по своему нерасположению к древле-православному духовенству, отказавшись от предложения св. Синода относительно вызова кандидатов на причетнические места из великороссийских губерний, при имении якобы в виду множества кандидатов из своей епархии, в конце того же года, в виду недостатка способных причетников даже на таковые важнейшие места,¹⁴⁶ как при кафедральном соборе и других соборах и городских церквах, вынужден был предписать консистории вызывать, по её усмотрению, к кафедральному собору по нескольку неженатых причетников, впрочем не более шести одновременно, для определения их способностей, и, сообразно тому, или назначать на другие места, или же возвращать на прежние, и с заменою их, поочередно, вызовом к кафедральному собору других причетников.¹⁴⁷

Но и эта мера по принесла желаемого результата, и потому недостаток в причетниках замечался и в последующее время, так что епархиальное начальство должно было, с одной стороны, принимать на эти должности из другого сословия и отказывать, с другой стороны, в увольнении от занимаемой должности тем из дьячков, которые хотели перейти на другую службу.¹⁴⁸

Как известно, со введением устава духовных семинарий 1867 года, высшая духовная власть потребовала, чтобы окончившие курс семинарии, до определения своего во священники, служили некоторое время псаломщиками.¹⁴⁹ Но, несмотря на всю основательность сего распоряжения, для Литовской епархии оно оказалось почти неосуществимым, при очень малом количестве оканчивавших курс в семинарии Литовской в семидесятых и начале восьмидесятых годов, когда, как мы уже говорили, недоставало местных кандидатов из окончивших курс семинарии и для определения на места священников. Причина этого печального явления заключалась в образовавшемся тогда повсеместно каком-то, далеко не всегда разумном, стремлении семинаристов бежать из духовного ведомства в другое. При всем том, мы не считаем возможным вполне согласиться с мнением покойного профессора Санкт-Петербургской духовной академии М. О. Кояловича, который, отмечая непохвальную черту в духовенстве Литовской епархии – отдавить своих детей в светские учебные заведения, одною из причин того находил новую постановку звания псаломщиков, которая якобы, при непонимании дела в Западной России, причинила громадный вред. «Нужно знать, писал он, что в старые времена в Западной России не было звания дьячков, и дьячки были вольнонаемными. Поэтому положение дьячка в Западной России было еще более угнетенное, чем в восточной. Стоило большего труда завести в этой стране сословие дьячков, или, вообще, причетников. Стоило это многих слез западно-русскому духовенству. До последнего времени, поступление во дьячки сына священника считалось ужасным позором и несчастием для семьи». По мнению М. О. К., следовало, по крайней мере, чтобы окончившие курсы семинарии, будучи псаломщиками, прежде всего и необходимее всего связали псаломщичество с церковною проповедью и обучением в церкви народа молитвам и с приходским училищем, а, за тем и меньше всего, с обычными обязанностями дьячка.

Таким образом, М. О. К., упуская из виду то, что служение св. церкви в должности чтецов считали для себя великой честью такие светила церкви православной, как св. И. Златоуст, и что прохождение должности псаломщика, предварительно, для кандидата во священника было полезною подготовкой для будущего пастырского служения, (что имел в виду и св. Синод), из угождения неправильно сложившемуся в духовенстве сей епархии горделивому взгляду на низших служителей церкви Христовой, находил эту меру прямо вредною.¹⁵⁰

Вообще же, число окончивших курс в Литовской семинарии, занимавших места псаломщиков, было всегда очень незначительное; большинство их и в настоящее время состоит или из уволенных из низших классов духовной семинарии и духовных училищ, или же из получивших кое-какое образование в школах приходских и народных, или же, наконец, из послушников монастырских. И общий отзыв, как относительно образовательного ценза псаломщиков Литовской епархии даже последнего времени, так и соответствия их занимаемым ими местам, должен быть дан скорее не в пользу их.¹⁵¹

В связи с вопросом об образовательном цензе духовенства Литовской епархии должен быть рассмотрен и вопрос об открытии в Вильне духовной академии. Еще в 1828 пр. Иосиф проектировал учреждение особой духовной академии в г. Полоцке, в видах более успешного приготовления униатов к воссоединению с православною церковью. Но, по разным причинам, сам пр. Иосиф признал неудобным открывать эту академию. После воссоединения униатов, у пр. Иосифа в первое время была еще мысль об академии духовной уже в Вильне, как это видно из его письма к графу Протасову, но затем он ее оставил. По мнению г. Кояловича, причиною сего были отказы от православия и протесты против воссоединения с православною церковью видных униатов, в роде Бобровского и Сосновского, получивших высшее образование. «Без сомнения, пишет Коялович, из-за этого, главным образом, погиб проект в 1828 основания в Полоцке духовной академии, без сомнения, из-за этого же такой проект не находил и потом опоры в Вильне. Достоверно известно, что Иосиф после того всегда питал недоверие к новым людям с высшим образованием, поступившим к нему на службу, внимательно присматривался к ним и, при первом вызове, сурово относился к провинившемуся». «Из-за этого, справедливо замечает Коялович, Литовская епархия жестоко обедняла людьми высшего духовного образовании, пошли в ход так называемые исполнители, и последствия всего этого сказываются даже теперь и в научной, и в общественной русской православной среде той страны».¹⁵²

Между тем, Муравьев, по прибытии своем в край и по ознакомлении с местным духовенством, находя, что «возвышение нравственного значения духовенства составляет вообще главную основу преуспеяния религии в народе и особенно в северо-западном крае, где православное духовенство должно было постоянно выдерживать борьбу с чуждой религиозной пропагандой, усиливавшейся покорить себе народ», полагал полезным учредить в Вильне духовную академию.

Митрополит Иосиф, с которым снесся Муравьев по сему вопросу от 13 ноября 1863 года, ответил полным согласием, оговорившись, впрочем, относительно того, что он не может положительно сказать о действительной потребности сей академии в общих видах русской православной церкви, в которой имеются уже 4 академии духовных, и особенно при тогдашней скудости средств духовного ведомства. Получив согласие митрополита, Муравьев предположения свои относительно устройства в Вильне высшего духовного училища внес в западный комитет, из которого этот проект, удостоившийся Высочайшего одобрения, был передан обер-прокурору св. Синода с тем, чтобы делу сему был дан дальнейший ход. По предложению обер-прокурора св. Синода, митрополит Иосиф, по соглашению с Муравьевым, образовал комитет, под председательством пр. викария епископа Александра, из двух духовных лиц и 4 светских, для составления проекта высшего учебного заведения в Вильне. Комитет этот, по мысли Муравьева, поставил целью сего заведения – приготовление истинно-русских деятелей в духе православия на поприще духовном и гражданском для борьбы в здешнем крае с католицизмом и полонизмом, т.е. с фанатической пропагандою религиозною и политическою, могшею иметь успех только при равнодушии и недостаточном научном образовании богословском и историческом со стороны их противников. В виду сей цели, комитет счел необходимым открыть в Вильне высшее духовное училище, в виде добавочных классов семинарии, с допущением в оные и светских учеников, лучших по успехам и поведению.

Впрочем, сам проект устройства учебной и экономической части, хотя был составлен с большою подробностью и основательностью, но не был осуществлен, с одной стороны, потому, что Муравьев оставил управление краем, а с другой – и, главным образом, вследствие того, что митрополит Московский Филарет, мнения которого потребовали по сему вопросу, не нашел нужды в открытии в Вильне академии. В своем мнении об этих «Литовских предположениях» он указывал как на то, что духовно-учебное ведомство не так богато людьми, чтобы составить комплект начальствующих и наставников для целой новой академии, сильных знанием, испытанных и твердых, так и на то, что едва ли найдутся хозяйственные средства, достаточные для устройства и содержания новой академии. Вообще он находил, что для сельских церквей Литовской епархии преимущественно нужны образованные и верные священники, какими могут быть не одни доктора и магистры, а и хорошо наставленные и руководствованные студенты семинарии. Указывая же на то, что академия не скоро может принести свои плоды, тогда как настоящая нужда требовала скорого удовлетворения, и что от академии можно ожидать того, что в начале студенты с жаром ринутся в нее, и недостаток кандидатов в священство окажется в еще большей силе, митрополит Филарет находил нужным и достаточным только «улучшение и усиление местной семинарии».¹⁵³ В частном же письме от 10 января 1864 к обер-прокурору св. Синода Ахматову высоко-преосвященнейший Филарет уже прямо писал, что «устроение академии в Вильне было бы сомнительно и тогда, когда митрополит Иосиф сохранял полные силы и энергию.»¹⁵⁴

Преемник Муравьева, генерал губернатор коп. П. Кауфман, хотя и признавал необходимым для усиления в крае обрусения его посылать возможно большее число воспитанников Литовской духовной семинарии в духовные академии и потому просил в 1865 году митрополита Иосифа о посылке, сверх назначенных в Санкт-Петербургскую духовную академию, еще нескольких воспитанников и преимущественно в Московскую академию, обещая дать им денежное пособие, как для проезда в столицу, так и на содержание там впредь, до принятия по экзамену в академию, но не видно, чтобы поддерживал проект своего предшественника об открытии в Вильне академии, и потому в 1868 году от 28 июня св. Синод уведомил митрополита Иосифа, что, по изменившимся обстоятельствам, к учреждению такого училища, какое проектировал граф Муравьев, не предвидится ни средств, ни настоятельной необходимости. Но на этом дело пока не остановилось.

В том же 1868 от 29 августа последовал новый указ св. Синода на имя митрополита Иосифа относительно открытия высшего учебного заведения в Вильне, вызванный тем обстоятельством, что управляющий делами комитета министров сообщил обер-прокурору св. Синода выписку из отчета Виленского губернатора, в котором последний, отстаивая проект Муравьева, выражал свое мнение о необходимости открытия в Вильне духовной академии с юридическим факультетом и немногими другими дополнениями, сообразно местным потребностям, а в случае затруднения или признания почему-либо неудобным открытия здесь академии, то, но крайней мере, увеличения числа стипендиатов в Санкт-Петербургской и Московской академиях для воспитанников Литовской семинарии с обязательством, чтобы они, по окончании курса, прослужили известное число лет в северо-западном крае и непременно в духовном сане. «Эта мера могла бы, по мнению губернатора, принести несомненную пользу для возбуждения здешнего духовенства из того апатического состояния, в котором оно находится так долго и из которого не может еще выйти без посторонней помощи, несмотря даже на материальное обеспечение».

В силу сего указа св. Синода, митрополит Иосиф отнесся к генерал-губернатору Потапову с просьбою уведомить его, 1) разделяет ли он означенные предположения графа Муравьева об учреждении в Вильне духовной академии; 2) одобряет ли предположения о сем духовного комитета, представленные Муравьеву епископом Александром от 9 сентября 1864, и 3) на какие средства признает возможным отнести потребные на сей предмет расходы, в случае одобрения им означенных предположений. Ответ Потапова последовал уже на имя нового архиепископа Макария от 4 марта 1869, в котором он указывал на то, что, хотя и вполне разделяет предположения Муравьева об учреждении в Вильне православной духовной академии и даже признает такое заведение совершенно необходимым, как одну из радикальных мер к укреплению в крае православной церкви и к распространению здесь образования в чисто православном и русском направлении, но полагает, впрочем, более полезным для дела дать вид сему заведению общеобразовательного училища, через учреждение при сей академии отделения, в котором могли бы приготовляться наставники не только для семинарий, но и для гимназий, по предметам историческим и филологическим, и, кроме того, хотя бы неполного курса юридических наук и, по преимуществу, отечественного законоведения, с целью образования чиновников для средних инстанций. Но указав свой взгляд на постановку учебного дела в проектированном заведении, Потапов отказался от всякого материального пособия оному, сославшись на то, что для удовлетворения расходов, потребных на содержание означенного заведения, он не имеет в виду никаких других источников, кроме сумм государственного казначейства. Об этом ответе Потапова пр. Макарий донес св. Синоду.¹⁵⁵

На сем и остановилось дело об открытии в Вильне духовной академии, хотя, впрочем, вопрос этот и после часто поднимался, но только в печати, причем сторонники открытия академии здесь от неё ожидают всевозможных благ для края. Так священник Фудель в № 249 из Московских ведомостей за 1893 год, писал, что «учреждение Виленской духовной академии будет для северо-западного кран началом его обновления, оживит деятельность духовенства, привлечет к этой деятельности новые силы даже издалека, объединит и направит к одной цели все разрозненные доселе местные силы и повысит уровень местной русской жизни. Недаром все местные деятели ждут этого, как манны небесной». Но против этого мнения о. Фуделя говорит уже то одно, что почивший мудрый архипастырь Литовский Алексий находил совершенно не нужным открытие в Вильне духовной академии, что заявил и публично 8 июня 1889 года на торжественном собрании, по случаю праздновавшегося пятидесятилетнего юбилея со времени воссоединения униатов. На предложение, обращенное к нему ныне покойным профессором Санкт-Петербургской духовной академии М. О. Кояловичем, ходатайствовать пред высшим начальством об открытии в Вильне академии, пр. Алексий ответил, что он не находит нужным быть в Вильне особой академии, потому что и четыре существующие академии с избытком доставляют кандидатов священства, которые могли бы получить места в Литовской епархии, а, между тем, предпочитают идти в чиновники и учителя.

В самом деле, если бы даже одни только воспитанники Литовской семинарии, поступившие в академию, по окончании курса в оной, поступали во священники в свою епархию, то давно бы многие места священнические¹⁵⁶ не только в городах, но и во многих селах, были бы заняты академиками. И тогда бы не было повода Кояловичу жаловаться на то обстоятельство, что воспитанники духовной академии из западно-руссов, по окончании курса в академии, разбрасываются по таким местам, где не могут найти приложения своим западно-русским знаниям. Между тем, многие из таковых лиц предпочли уйти в другое ведомство, например, занять места чиновников по разным канцеляриям в Санкт-Петербурге. Таким образом, при отсутствии в большинстве воспитанников академии желания занимать места священнические разумеем, главным образом, уроженцев Литовской епархии, на своей родине, новооткрытая академия в Вильне не принесла бы желаемой пользы и только требовала бы от правительства больших затрат. Даже, если бы учредить в Вильне высшее учебное заведение в том виде, в каком проектировал это сделать Муравьев, т.е. не только с кругом богословских наук, но и хотя с неполным курсом юридических, с целью образования чиновников для средних инстанций, то, и в таком случае, это заведение не принесло бы большой пользы, так как число чиновников в северо-западном крае с высшим университетским образованием в настоящее время несравненно увеличилось против шестидесятых и семидесятых годов и всегда может еще более увеличиться, при том избытке лиц, которые получают образование в университетах и часто нуждаются в местах, по выходе из них.

Что касается до определений на места священников¹⁵⁷ и псаломщиков в Литовской епархии, то выбор кандидата на вакантное место зависел, конечно, всецело от епархиальных преосвященных, которые, впрочем, при сих определениях руководствовались не одинаковыми соображениями и далеко не всегда держались даже официально объявленного ими принципа, что особенно должно сказать о митрополите Иосифе. Последний в предложении, данном консистории в 1841 году, указал на то, что он, в видах соблюдения духовной пользы многолюднейших приходов, а с тем вместе и воздаяния должной справедливости заслугам и отличным достоинствам духовенства, на будущее время будет определять 1) к приходам 1, 2 и 3 классов воспитанников духовных академий, а также и семинарий, которые проходили отлично должности учителей в духовных училищах, равно как и перемещать на эти места священников, отличавшихся служением на приходах низших классов; 2) к приходам 4 и 5 классов – только окончивших курс по 1 разряду, а также священников, отличившихся служением на низших приходах, и, наконец, к приходам 6 и 7 классов – окончивших по 2 разряду, или диаконов, прослуживших 8 лет отлично на этой должности, с отступлением от сих правил только по причинам, заслуживающим особого уважения.¹⁵⁸

Эта последняя оговорка чаще всего применялась к делу, при определении на места, вопреки ранее объявленному принципу. Так, с течением времени, по мере того, как лица из воссоединенного духовенства становились, по старости и другим причинам, неспособными к служению, пр. Иосиф, не увольняя их за штат, замещал их места еще при их жизни,¹⁵⁹ давая им в качестве помощников тех из окончивших курс в семинарии, которые были согласны жениться на дочерях или близких родственницах старцев и пользоваться содержанием, по соглашению с ними. Конечно, при таком замещении, уже мало обращалось внимании на соответствие назначаемого в помощники настоятеля церкви тому месту, которое он имел после занять, как уже настоятель.

Кроме того, такое замещение мест сопровождалось и другими неблагоприятными для дела последствиями. Между старым и новым священниками происходили нередко большие неприятности, иногда из-за материальных расчетов, которые служили соблазном для народа и поводом к увеличению кляузных дел в консистории. Так, в 1846 году Влодовский благочинный донес пр. Иосифу, что священник Великорытской церкви Фаддей Плескацевич, принявши к себе в помощники сына своего Викентия и отдав ему все хозяйство, с условием пользоваться только третьего частью штатного жалования и надлежащим содержанием в пропитании, и поссорившись с сыном, отделился от него и проживает в пономарском доме, не давая ему с 1 мая 1845 года ни одной копейки из штатного жалования, что вообще служило соблазном для тамошних прихожан. После того, как они, несмотря на увещания самого пр. Иосифа, продолжали ссориться, отец был отправлен на 4 недели, а сын – на 2 в Гродненский Борисоглебский монастырь на эпитимию. Но так как они и после сего, не перестали ссориться между собою, то отец был отрешен от должности, и только, по усиленной просьбе, ему было дозволено жить в качестве заштатного при Луконицкой церкви, под надзором местного благочинного и с обязательством никуда не отлучаться от сего места, без ведома начальства.

Подобного рода случаи послужили поводом к тому, что другие священники, даже отцы, вынуждены были более или менее подробно и обстоятельно составлять условие с своими помощниками – сыновьями. Это, например, видно из того, что в 1861 окончивший курс семинарии Иван Пашкевич был определен помощником к своему отцу в Чернавчицы на следующих условиях: он обязывался исполнять в точности и аккуратно должность приходского священника по сему приходу, равно также вести письмоводство по оному и, кроме того, быть законоучителем при здешнем приходском училище. Отец же, со своей стороны, обязывался уступать ему ежегодно половину получаемого штатного жалования и половину хозяйства со всеми фундушевыми и собственными строениями, рухлядью и прочим, и давать от себя пропитание и половину кружки. В случае же, если другой его сын, состоявший в низшем отделении семинарии, был бы принять на казенное содержание, отец уступал сыну, своему помощнику, уже целую кружку и две части хозяйства.

Что касается пр. Макария, то он, при определении на места священнические, старался быть справедливым и самостоятельным и оставления мест за сиротами или родственниками умерших не допускал вообще.¹⁶⁰ Обыкновенно, старший по образованию, летам службы и вообще по заслугам, из просившихся на известное место и был им определяем. Посему, когда в 1870 настоятель Покрской церкви, священник Будилович, обратился к пр. Макарию с просьбою об увольнении его за штат и об определении на его место его помощника и зятя, священника Страшкевича, пр. Макарий обусловил свое согласие на это только отсутствием других, более достойных, просителей в замещении ими сего «очень выгодного» места. Иногда, впрочем, пр. Макарий предоставлял хорошие приходы эпитимистам-священникам, но это было для них, по его мнению, побуждением и мерою к испытанию и исправлению.

Пр. Александр, при определении на места, вообще не руководился каким-либо определенным принципом и, по доброте своего сердца, предоставлял часто известное место кандидату, сумевшему подействовать на эту черту характера владыки. Особенным расположением его пользовались те из священников, которые были его учениками по Литовской семинарии, и просьбы их архипастырь всегда уважал.¹⁶¹

Пр. Алексий был очень осторожен, при определении на места. Проходил месяц, а иногда и более времени, в продолжение которого в Литовских епархиальных ведомостях делались публикации об открывшемся месте. И только, после достаточного числа поступивших прошений на известное место, он предоставлял оное наиболее заслуживающему, если не представлялось нужды оставить оное за сиротами, или близкими родственниками того, за смертью которого место сделалось вакантным. Впрочем, это оставление мест за сиротами, со времени митрополита Иосифа очень редко практиковавшееся в Литовской епархии, не всем нравилось, так как бывали случаи, когда лучший приход получал только что сошедший с семинарской скамьи воспитанник, женившийся на сироте. При выборе кандидатов, владыка строго соображал нравственное достоинство их. Посему он не считал благонадежными для сей должности тех лиц, которые еще на семинарской скамье заявили себя с невыгодной стороны относительно своего поведении. Так, случилось, что, еще при архиепископе Александре, несколько учеников семинарии высших классов запятнали себя таким проступком, который сей архиепископ в резолюции по сему делу назвал «гнусным и скотским». Между тем, пр. Алексий, не зная ничего о том, предоставил одному из этих лиц священническое место. Когда же он узнал об этом, уже после посвящения сего кандидата, то немедленно отправил его на эпитимию в Духовский монастырь, а относительно других лиц, принимавших участие в гнусном поступке и уже занимавших священнические места, сделал распоряжение, чтобы их «не двигать с занимаемых ими мест». И после этого случая, прежде чем предоставить священническое место тому или другому из окончивших курс семинарии, владыка осведомлялся об его нравственной благонадежности у семинарского начальства.¹⁶²

То обстоятельство, что получившие места священников очень нередко являлись к посвящению, спустя продолжительное время, после женитьбы, и, таким образом, ставили прихожан в затруднительное положение в отношении удовлетворения их духовных нужд, побудило пр. Макария издать распоряжение о том, чтобы семинаристы давали подписку с заявлением, какое им время нужно для женитьбы. Для тех же, которые не могли определить срока, владыка назначил 3 месяца, предоставив еще ту льготу, что, в течение сего времени, не женившийся кандидат священства, указав благочинному причину сего, мог просить об отсрочке, а благочинный обязывался о сем представить в консисторию с своим мнением, насколько эта причина заслуживает уважения и какое время требуется для женитьбы. Впрочем, едва ли можно назвать это распоряжение пр. Макария целесообразным, так как оно предоставляло, с одной стороны, слишком много произвола и кандидатам священства, и благочинным, и самой консистории в определении времени, нужного для женитьбы, а с другой – по причине весьма медлительной процедуры одной переписки, происходившей, по сему поводу, между благочинными и консисторией.

Другое злоупотребление со стороны кандидатов священства состояло в том, что они, после своего посвящения, спешили, как можно скорее уехать на место, на что обратил внимание архиепископ Александр, который, заметив, что многие ставленники, после своего посвящения, хлопотали об увольнении в свой приход уже на третий день, после оного, и, следовательно, очень мало подготовившись к службе, сделал в 1880 году распоряжение, чтобы дела об увольнении ставленников в свои приходы были ему представляемы только тогда, когда они отслужат 7 литургий.

Самая выдача ставленнических грамот производилась при митрополите Иосифе безденежно, причем эти грамоты выписывались на канцелярские суммы митрополита. Это же вошло в силу и при архиепископе Макарии, который, на предложение консистории разрешить взимать с каждого священника по 57 коп., а с дьячка по 28 коп. за означенные грамоты, ответил отказом, написав в своей резолюции: «как прежде не бралось никакой платы со ставленников за эти грамоты и поучения, так и впредь не брать, а небольшую сумму, употребленную на покупку их, взять, по прежним примерам, из сумм архиерейского дома».¹⁶³ Так это дело велось и после него.

Очень много неудовольствий доставляли преосвященным Литовским частые просьбы священников и причетников о перемещении на другие места, и притом без уважительных причин, что вынуждало их делать соответственные распоряжения к устранению этого печального явления. Так еще митрополит Иосиф в 1853 издал распоряжение, чтобы священно-церковнослужители просили о переводе на новые приходы не иначе, как по выслуге 10 лет кряду на одном и том же месте. Пр. Макарий, со своей стороны, велел объявить духовенству, что, в виду неоднократно повторяющихся случаев, когда духовные лица, будучи переведены на другие места, по собственному желанию, утруждали епархиальное начальство прошениями об оставлении их на прежних местах, на будущее время все подобные просьбы будут оставлены без последствий, и подавшие эти прошения лица подвергнутся ответственности, положенной по закону, за неисполнение распоряжений начальства. Между тем, духовенство, пользуясь переменами епархиальных архиереев, не обращало внимания на это распоряжение, так что пр. Александр, при всей своей снисходительности, вынужден был в 1884 году поставить на вид духовенству через консисторию поступление к нему в последнее время многочисленных прошений о перемещении на другие места, часто для просителей мало известные и оказавшиеся впоследствии гораздо хуже занимаемых ими прежде мест, причем в прошениях об оставлении их на прежних местах выдумывались разные, иногда даже неблаговидные мотивы, и, что еще хуже, поступление просьб от ставленников, явившихся к рукоположению, иногда даже не успевших осмотреть назначенное им место и уже желавших перевода на другие места. Пр. Александр, по сему поводу, справедливо заметил, что перемещение вошло вообще у духовенства Литовской епархии в привычку¹⁶⁴ и в то же время объявил, что все прошения о перемещении не будут удовлетворяемы ранее прослужения пяти лет на одном и том же месте, исключая лишь тех случаев, когда таковые прошения будут вызваны особенно уважительными причинами и настоятельною необходимостью.

На основании сего предостережения, 23 февраля 1885 священник С., перемещенный, согласно прошению, из села Збураж на прежнее место, в село Чижи, был лишен права, в течение 10 лет, проситься на другое место. Но лишь только пр. Алексий вступил на Литовскую кафедру, как все распоряжения епархиального начальства, сделанные при архиепископе Александре по означенному предмету, снова были забыты, и к новому архиерею поступило много прошений о перемещении с одних мест на другие. Но пр. Алексий не только не поощрял этих перемещений, но и чувствительно карал за оные, когда находил причины к тому. Посему, переместивши псаломщика Н., уже много раз прежде перемещенного, в виду исключительных его семейных обстоятельств и, притом, в последний раз к Белостокскому собору, пр. Алексий в другом случае, когда консистория постановила определение о перемещении состоявшего на должности псаломщика З. церкви, диакона X., к другому месту, не только не согласился на это перемещение, но и написал такую строгую резолюцию: «псаломщику X, бывшему уже на 12 местах, не переводя на тринадцатое, объявить, что, если он не исправит своего поведения, не будет вести жизнь трезвую и не перестанет беспокоить всех своими ябедами и кляузами, будет лишен сана и исключен из духовного звания». Тем более не могло ему нравиться, когда подавший прошение на известное место и уже определенный на оное отказывался от сего места и перепрашивался на прежнее, или на другое. Таких лиц пр. Алексий чувствительно карал денежными штрафами, справедливо считая их людьми легкомысленными. Так, например, священник С., не прослуживший еще ни одного дня при церкви, к которой был назначен, и уже просивший о переводе к другой, был оштрафован пр. Алексием ста рублями, с воспрещением, притом, проситься на другое место, в течение 10 лет. И это был не единственный случай штрафования за легкомысленную подачу прошений о перемещениях по службе.

Что касается участия прихожан в выборе тех или других членов причта, то в Литовской епархии они вообще очень редко заявляли свое желание о назначении к ним того или другого из священно и церковнослужителей, а если и заявляли, то редко получали удовлетворение своей просьбы и, всего чаще, по неосновательности её, быв при сем подговорены к тому лицами, заинтересованными в получении известного места. Так, например, при пр. Алексия, прихожане З. церкви подавали ему прошение об оставлении на месте псаломщика Г., переведенного к другому месту, по владыка отказал им. Точно также, когда прихожане Б. церкви подали прошение о назначении в их приход священника Г., несомненно, не без участия его самого, пр. Алексий отказал им, написав на прошении их, что, «за последовавшим уже назначением священника села Б. и за недавним назначением в это село священника Р.», прошение прихожан Б. церкви не может быть удовлетворено. Выдающимся примером назойливости прихожан и не основательности их прошения об определении к ним священника может служить поступок прихожан Лясковичской церкви, которые, в 1879 году имели дерзость подать прошение самому Государю о назначении к ним приходским священником иеромонаха X., о чем они просили неоднократно, хотя и безуспешно, епархиальное начальство, между тем как их церковь, по бедности, часто оставалась без священника. И св. Синод, в который было передано это прошение, получив надлежащее разъяснение, по поводу сего прошении, от епархиальн. начальства, оставил просьбу сих прихожан без последствий.¹⁶⁵

Говоря вообще об определении на места священно-церковнослужителей в Литовской епархии, мы не можем не заметить, что места или приходы раздавались нередко, без надлежащего разбора, или, говоря точнее, хотя и с разбором, но несоответствующим той цели, которую сама местная жизнь с её особенностями указывала для деятельности православного духовенства, тогда как назначение ксендзов, по большей части, делается искусно, умело и опытною рукою. Особенно неудачны были назначения псаломщиков,¹⁶⁶ о которых во многих отчетах пр. викариев говорилось, что они, в большинстве своем, ни по своим познаниям, ни по голосовым средствам, не соответствовали занимаемым ими местам.

Нужно заметить, что на недостаточно внимательное отношение епархиального начальства к определению на места священнослужителей в Литовской епархии было обращено однажды внимание самого Государя Императора Александра II, который, по поводу выраженной в отчете Виленского генерал-губернатора Потапова за 1868, 69 и 70 годы мысли, что места священнослужителей в северо-западном крае должны быть замещаемы лицами, вполне соответствующими своему назначению, и, чтобы те из них, которые подадут повод к нареканиям, были удаляемы, написал: «необходимо». Об этой резолюции Государя Потапов довел до сведения архиепископа Макария и, на основании её, потребовал смещения с занимаемых мест 6 священников, что и было исполнено.

Причиною такого явления, т.е. назначения на известное место неподходящего кандидата, конечно, могла служить, с одной стороны, частая перемена епархиальных архиереев в Литовской епархии, а с другой стороны – необходимость принимать во внимание, при определении на места, и семейное положение просителя, от чего свободны ксендзы.

Переходя теперь к общей характеристике духовенства Литовской епархии, сперва скажем о том, что оно представляло из себя пред воссоединением униатов, так как, только при такой постановке вопроса, легче и яснее будет составить себе понятие об отличительных чертах местного православного духовенства северо-западного края.

В записке, составленной в 1827 году Иосифом Семашкою, по предложению директора департамента духовных дел иностранных исповеданий Карташевского, о состоянии униатской церкви в России, униатское духовенство представляется скорее низшим разрядом Римского, нежели самостоятельным сословием. Получая первоначальное воспитание в Римских и базилианских училищах, будучи соединено с римско-католиками в главном своем учебном заведении, руководствуясь одними законами, одними учебными сочинениями, оно было напоено одними и теми же правилами, и предрассудками. Завися же в получении приходов от помещиков римско-католического исповедания, получая от совместного богослужения значительные доходы по римскому исповеданию, к которому по большей части принадлежали помещики, занимая при римских костелах многие места в звании викариев, капелланов и прочих, считая часто верхом своего честолюбия видеть детей своих в числе римского духовенства, если не именем, то силою мнения и своим богатством, словом, будучи обязано римлянам своим уважением и довольством, униатское духовенство как бы необходимо участвовало в одних и тех же мнениях, в одном и том же умонаправлении. Большинство униатских священников даже в поучениях к простому народу и в учении его молитвам употребляло язык польский, а некоторые священники даже просили своих епископов позволить им служить на польском языке и обедню... Вообще, по словам Семашки, все различие между римско-католическим и униатским духовенством в том только почти и состояло, что последнее было женато. Но и это обстоятельство, со своей стороны, принесло еще больше зла вследствие того, что большая часть жен униатских священников принадлежала к католическому исповеданию и в таком же духе воспитывала молодое поколение, будущих пастырей униатского народа.¹⁶⁷

Посему, нисколько не удивительно, что, после воссоединения униатов, которое совершилось через отобрание подписок от духовенства в согласии их соединиться с православною церковью, большинство бывшего униатского духовенства дало оные только из страха лишиться занимаемых ими мест и потому оказалось православным только формально. Священники остались теми же людьми, воспитанными в чисто польском духе и от колыбели с польским языком на устах, а потому продолжали говорить по-польски с народом и в своей семье, совершать обряды по прежним униатским служебникам и давать католические имена новорожденным. С большим трудом усваивался ими и внешний облик православных пастырей – нестриженные волосы¹⁶⁸ и небритые бороды, и русский язык считался ими, как и панами польскими, языком вульгарным, хлопским. Даже и такие лица, облеченные доверием епархиального начальства, как благочинные и помощники благочинных, и те только наружно показывали свое расположение к православию, а некоторые и явно оставались прежними чтителями папы римского. Таков, например, был Друйский вице-благочинный Малишевский, который, по донесению благочинного, оставался и после воссоединения таким же двуличным, каким был в 1838 году, когда собирал по помещикам пожертвования якобы для тех, кого отослали в Иркутск за нежелание воссоединиться с православною церковью. Свою расположенность к католичеству Малишевский обнаруживал тем, что посещал католические праздники, присутствуя в костелах во время обедни. После неоднократных взысканий с него, как по сему обвинению, так и по разным другим делам, Малишевский (доводившийся родственником ректору Литовской духовной семинарии, впоследствии, викарию Литовской епархии, епископу Филарету) был переведен из Друй в Вилкомир, под надзор другого священника, хотя прихожане и просили об оставлении его на месте, «как красноречивого проповедника». После того, он перешел в Полоцкую епархию.

Некоторые священники, низведенные за отказ дать подписку в согласии на воссоединение в дьячки, в 1842 году, по предписанию пр. Иосифа, были низведены в пономари, между прочим, за то, что «из своего положения и лицемерства (?) сделали для себя род низкого промысла и, шатаясь повсеместно, выманивали от легковерных обильные подаяния». Кроме того, пр. Иосиф отнесся к губернатору с просьбою об учреждении над ними местного полицейского надзора для воспрепятствования их скитанию за милостынею, а местному благочинному было предписано, по истечении 6 месяцев, донести об их поведении, чтобы, в случае безнадежности в отношении исправления их, (т.е. согласия дать подписку на воссоединение) переместить в великороссийские монастыри.¹⁶⁹

Особенным упорством в нежелании присоединиться отличались заштатные священники, которых, по донесению пр. Иосифа в 1839 графу Протасову, насчитывалось до 120, как сомнительных, и которые не могли не иметь дурного влияния на народ, в смысле порицания пред ним православия и убеждения его твердо держаться прежней своей веры. Таков был, например, священник Лопушинский, который в течение 9 лет не был на исповеди и, несмотря на то, что консистория семь раз поручала увещевать его к принятию православия, так и умер униатом. Но воле жены его, погребение Лопушинского состоялось, без участия православного духовенства, костельными служителями, между тем как местный священник Чайковский не только устранился от похорон, но и не донес о том благочинному и не принял никаких мер к отклонению погребения его костельными служителями, за что консистория наказала его месячной эпитимией в Жировицком монастыре.

Другой священник, также заштатный, Гереминович в 1862 году, так сказать, уже накануне польского мятежа, на вопрос епархиального начальства о причине небытия его у исповеди в 1861 году, объявил, что он и наперед останется в униатском исповедании, так как, пробыв священником 30 лет и с усердием управляя вверенным ему приходом, очутился за штатом и без всякого презрения от начальства. Вследствие сего, не имея никаких средств к содержанию себя и своего семейства, и, по причине преклонных лет и продолжительной тяжкой болезни, не будучи в состоянии собственным трудом снискивать себе пропитание, он решился оставить православие, ибо, только объявивши себя униатом нашел себе сочувствие у сострадательных к нему лиц, помещиков латинского исповедания. Консистория положила было запретить ему священнодействие и поместить в Супрасльский монастырь на послушническую вакансию. Но так как Гереминович оказался, по донесению благочинного, тяжко больным, то и был оставлен на попечение своей дочери.

Гораздо труднее было бороться епархиальному начальству с женами и дочерями священников, которые держались римско-католичества и не хотели отрекаться от него. Таковых, по донесениям благочинных в 1844 году оказалось 27 жен и 31 дочерей. Всем им было предложено присоединиться, под угрозою отрешения их мужей и отцов от должности, и, хотя большинство их и вынуждено было изъявить согласие на присоединение, в виду опасности, угрожавшей всей семье через отрешение от места главы оной, но некоторые из них решительно отказались подчиниться требованию епархиального начальства. Таковы были дочери священника Бедрицкого, относительно которых консистория распорядилась было в 1845 году, чтобы их приглашали, хотя через полицию, к священникам для увещания, а от отца потребовала объяснения, почему он допустил дочерям своим оставаться в католичестве. Последний объяснил, что дочери его привержены к католичеству с детства, и, несмотря на все увещания его и угрозы, не намерены оставить католичество, о чем подали прошение и в св. Синод. Дело о них прекратилось только в 1867 году, когда две дочери уже умерли, а третью св. Синод оставил в римско-католичестве, находя, что «принуждения не согласны с достоинством господствующей религии».

Много хлопот доставил епархиальному начальству священник Скабалланович, который, несмотря на неоднократные напоминания епархиального начальства о доставлении ему сведений относительно присоединения к православию его жены и двух дочерей, отвечал молчанием. После отправления его на эпитимию за это в Березвецкий монастырь, жена его дала требуемую от неё подписку о присоединении, но дочери его, обучавшиеся в Виленском пансионе, отказались от присоединения. После того, сам Скабалланович, по подозрению в приверженности к католицизму и за несогласие его дочерей к присоединению, был на некоторое время отрешен от должности. Между тем, после, состоя священником при Нарочской церкви, Скабаллович и две его дочери были заподозрены в 1863 году в сношениях с польскими мятежниками и в доставлении им продовольствия; и, хотя это обвинение не было подтверждено полными юридическими доказательствами, но, во внимание к тогдашним обстоятельствам, Муравьев признал неудобным оставлять его на месте и даже намеревался выслать его с двумя дочерями из края. Но пр. Иосиф не нашел возможным согласиться на это, с одной стороны, потому, что удаление священника из Литовской епархии в другую по такому делу могло состояться только с разрешения св. Синода, а с другой – и потому, что на сего священника только падало подозрение в сношениях с мятежниками, и не было против него прямых улик. Дело окончилось тем, что Скабалланович был отправлен с жандармами в Жировицкий монастырь, под строгий надзор настоятеля,¹⁷⁰ а дочери его были высланы в г. Гомель.¹⁷¹

Как доказательство более чем индифферентного отношения семейств священников, особенно лиц женского пола, к православию и тяготения к католицизму и, притом, уже спустя долгое время, после воссоединения униатов, а именно в 1860 году, видим, например, в том, что жена и дочери Клещельского протоиерея и благочинного Гоголевского ходили к богослужению в костел, за что митрополит Иосиф, в виду открывшегося совращения воссоединенных в сем приходе в католичество, перевел Гоголевского к другому приходу, с лишением должности благочинного.

Но если такие соблазнительные примеры для народа наблюдались в семье самих благочинных, обязанных подавать во всем пример подведомому им духовенству, то, тем более, эти соблазнительные для народа посещения костелов членами священнических семейств замечались в семьях рядовых священников и особенно церковнослужителей.

Посему совершенно справедливо полагал митрополит Филарет, что епископы, служившие в северо-западном крае, должны были настоять на том, чтобы жены православных священников не были соблазном в вере для прихожан, так как церковные правила осуждают священника, который небрежет утвердить православие в своем семействе.¹⁷² «Да будет позволено усомниться в мысли, писал он, что ожидать от священника перевоспитания жены было бы неосновательно. Должно сего требовать от него и ожидать можно. Его образование и взаимная любовь и всегдашняя близость должны благоприятствовать сему. Зачем доброй супруге священника идти в помещичий дом, где мужа её не принимают и где она услышит насмешки над всем русским».¹⁷³

Конечно, владыка так рассуждал на основании своих идеальных представлений о пастырском служении. Ему, как не жившему в западной России, вероятно, и не было вполне известно действительное положение вещей, которое состояло в том, что воссоединенное духовенство само не могло еще отрешиться от тяготения к прежней унии и польщизне,¹⁷⁴ к которым оно так было привязано, по словам самого митрополита Иосифа, пред воссоединением униатов.

М. О. Коялович в 1863 году, пред самым польским восстанием, также отметил эту несимпатичную черту в жизни духовенства северо-западного края, т.е. влечение его к польщизне. «Если вы заглянете в дом литовского священника, писал он, как бы в назидание духовенства сего края, узнаете кружок его знакомых, то здесь вас сразу поразит, что западно-русский священник состоит под сильным влиянием польского элемента. Образованная западнорусская семья силою своего исторического влияния, благодаря разным посторонним обстоятельствам, притянула его к себе неодолимо и наложила на весь почти его домашний быт свою печать; он и семья его говорят большею частью по-польски, связаны узами знакомства и дружбой с людьми польскими,¹⁷⁵ устройство их домашней жизни, обстановка, приемы – те же, что и польские». По справедливому мнению М. О., это обстоятельство имело очень неблагоприятные последствия, потому что отдалило народ от пастырей. «Благодаря сему двуличию православного священника, замечал он, народ, видя в нем русское, но не полное, ставил его в этом отношении в один ряд с чиновниками, а видя в нем польское, ставил его в ряд с панами. А так как народ не считает своими братьями ни чиновников, ни панов, то не мог он считать своими братьями также и священников». Коялович находил, что до 19 февраля 1861 года большинство западнорусских священников не замечало сего отчуждения. После же 19 февраля многие из пастырей стали ближе к народу. Но большинство, хотя тоже чувствовало на себе влияние народной жизни, но немало страдало отчуждением от народа, которое для него стало более, чем когда-либо, мучительно».¹⁷⁶ 

Как мы уже раньше говорили, особенно был виновен женский пол в семье священника в его тяготении к польщизне. Посему митрополит Иосиф совершенно справедливо думал, что для окончательного преобразования духовенства необходимо было, чтобы и женский пол духовного сословия был воспитан в духе православия и русской народности. А между тем, поступившие во священники семинаристы, получившие полное образование и искавшие себе жен, несколько образованных, брали их из получивших воспитание в пансионах, учрежденных для иноверных девиц светского звания, и в которых воспитывавшиеся дочери священников еще более отступали от понятий, необходимых дочерям и женам православного духовенства. После долгой переписки, зависевшей частью от неимения подходящего места для училища для дочерей духовенства, а частью – по причине отсутствия материальных средств, только в 1861 году состоялось Высочайшее соизволение относительно устройства в Вильне училища на 60 штатных воспитанниц и 30 пансионерок, по образцу и уставу Царскосельского училища девиц духовного звания. Само училище было открыто 8 сентября 1861 года. Конечно, вышедшие из сего училища девицы, получившие воспитание в духе православия и русской народности, далеко не могут быть сравниваемы с теми, которые раньше получали образование в польских пансионах, в отношении соответствия их своему назначению, быть женами православных священников. Но училище это, во всяком случае, не могло принести скоро ожидаемых от него добрых плодов, и потому Муравьеву, прибывшему в край в 1863 году, пришлось засвидетельствовать факт влечения к римско-католицизму и польщизне в семействе воссоединенного духовенства и обратить на то внимание митрополита Иосифа, тем более, что это обстоятельство сильно бросалось в глаза прибывшим из Великороссии в большом количестве служилым людям, которые не могли, естественно, примириться с тем, чтобы в семье священников употреблялись польские молитвенники и слышалась польская речь. 

Получив, но сему поводу, отношение от генерал-губернатора, митрополит Иосиф в конце 1863 года издал распоряжение, чтобы духовенство приложило самое тщательное старание к изучению всеми членами его семейств русского языка и, затем, к ежедневному употреблению оного, причем благочинным поручено было наблюдать за этим и о нерадивых доносить епархиальному начальству. Указав же при сем на то, что употребление польского языка поддерживается в духовенстве, главным образом, женским полом через воспитание многих дочерей священников в пансионах, совместно с девицами польского происхождения, митрополит Иосиф обратил внимание духовенства и на то, что употребление им польского языка может уронить его в мнении собственных его прихожан,¹⁷⁷ через возбуждение в них чувства недоразумения и недовольства... Консистории же было предложено пр. Иосифом напомнить духовенству, чтобы оно старалось воспитывать дочерей своих в новооткрытом женском духовном училище, так как через несколько лет священнослужительский места будут отдаваться преимущественно тем кандидатам, которые женятся на воспитанницах этого училища. 

Между тем, в начале 1864 года митрополит Иосиф, в виду новых случаев, заставлявших обращать внимание епархиального начальства на печальное положение тех священнических семейств, в которых матери не могли дать детям своим первоначального русского православного воспитания, для предупреждения случаев вступления в брак кандидатов священства с девицами, чуждыми русскому православному образованию, дал консистории предложение, которое, впрочем, мало могло принести пользы, по причине формальной и сложной постановки дела, а именно, при решении вопроса о допущении к рукоположению кандидатов во священники и диаконы, требовать от таковых письменное свидетельство благочинного и двух надежных местных священников о том, умеет ли жена кандидата во священники читать правильно по-славянски и по-русски, говорить и писать по-русски, а также знает ли она важнейшие церковный православные молитвы и катехизис; причем, в случае сомнения, консистории предоставлялось право поверять выданные благочинными свидетельства о сем через других благонадежных духовных.

Достойно сожаления и то обстоятельство, что пр. Иосиф отклонил предложение Муравьева, имевшего в виду, в целях перевоспитания молодого поколения – из дочерей не только священников, но и псаломщиков, учредить для них трехклассные училища в Слонине и м. Глубоком, полагая по 60 воспитанниц в каждом, и с поручением этих школ надзору благонадежного семейства священника. Самое содержание училищ Муравьев предполагал обеспечить доходами с 203 десятин земли, принадлежавшей по-Кармелитскому монастырю, и со строений оного, с незначительным прибавлением из суммы, ассигнованной на улучшение содержания духовенства Литовской епархии. По нашему мнению, доводы, выставленные митрополитом Иосифом против, например, учреждения училища женского в м. Глубоким, в Дисненском уезде, едва ли были основательны. По его мнению, учреждение здесь училища и содержание оного требовали бы до 5 тыс. руб., тогда как дохода с указанных имений получалось бы только 1 тыс. руб. Но, как мы уже раньше говорили, Муравьев недостающую сумму имел в виду покрыть из значительной ассигнованной суммы на улучшение содержания духовенства епархии.

Еще менее основательны были другие возражения м. Иосифа против открытия сего училища и состоявшие в том, что, по его мнению, самое училище в Глубоком было бы, с одной стороны, излишним для родителей состоятельных, имевших (якобы) возможность дать первоначальное обучение своим дочерям в приходских и народных училищах, а с другой стороны, не безвредно для сиротствующих, имевших нужду не только в обучении, но и в призрении, и которые, после трехлетнего обучения, должны были оставить училище в самом опасном их возрасте.

Но, прежде всего должно сказать, что приходских и народных школ было очень немного в епархии, а при той горделивости, какая существовала вообще в духовенстве Литовской епархии, положительно трудно допустить мысль о том, чтобы дочери священнические посылались для обучения в школы, где сидели бы с детьми крестьян. Следовательно, они должны были оставаться или без образования, или же получать оное, как и раньше, в светских пансионах, так как число воспитанниц Виленского женского духовного училища было очень ограничено. О дочерях причетников м. Иосиф даже и не упомянул, как бы считая совершенно ненужным для них образование. Что же касается до опасности для девиц остаться без призрения, после получения воспитания в училище, на каковую, между прочим, указывал м. Иосиф, как на предлог против открытия училища в Глубоком, то едва ли ее можно считать основательною, так как большинство девиц, за окончанием курса, могли найти призрение или у своих родителей, или же у родственников, не говоря уже о том, что они представляли бы из себя для кандидатов на священно-церковно-служительские места самых подходящих невест но своему воспитанию. Точно также едва ли можно признать сильным то возражение пр. Иосифа против училища в Глубоком, что было бы весьма затруднительно подобрать состав лиц управления оного, а также учебного, воспитательного и хозяйственного, таким образом, чтобы они представляли среду чисто русскую, православную. Из того множества русских людей, которые при Муравьеве прибыли в северо-западный край для служения в нем на разных поприщах, всегда можно было подобрать небольшой состав лиц для Глубокского училища.

По мнению пр. Иосифа, цель учреждения в Глубоком училища для девиц духовного звания, равно как и других подобных училищ, имевшихся в виду, могла бы быть достигнута и легче и вернее учреждением нескольких приютов для сирот священно и церковно-служителей на том основании, как предположено было устроить подобный сиротский приют в Виленском монастыре.

Правда, этот приют был устроен в 1868 году приблизительно на 40 человек, из коих лишь некоторое число воспитанниц могло пользоваться содержанием от монастыря, а остальные должны были платить за оное. Но, так как в число воспитанниц сего приюта поступало наибольшее число дочерей священников, не принятых в Виленское женское духовное училище, а также – чиновников и вообще разночинцев, то не только дочери псаломщиков, но и многих священников, не могли все воспользоваться образованием, предоставляемым училищами духовными, и потому многие священники, по прежнему, отдавали своих дочерей в светские учебные заведения, а псаломщики, за неимением средств, ограничивались лишь самым элементарным обучением своих дочерей, частью в народных училищах, а частью – дома.

Нельзя сказать, чтобы духовенство Литовской епархии не сознавало необходимости увеличения числа училищ для его дочерей, испытывая иногда горькое чувство, когда дочь священника, даже и выдержавшая приемный экзамен, не могла быть принята в женское духовное училище, за неимением вакансий. А между тем, в то время, как в Минской епархии существуют два училища женских, из коих одно епархиальное, духовенство Литовской епархии с 1870 года и доселе все еще только проектирует или устройство Виленского женского училища духовного ведомства на другом месте, с большим количеством вакансий для его дочерей, или же расширения настоящего, причем главнейшею причиною этого промедления служит надежда на то, что правительство духовное само построить желаемое училище.

Правда, пр. Алексию пришло на мысль¹⁷⁸ устроить новое женское духовное училище в Кобрине, в зданиях бывшего мужского духовного училища, дав ему устройство и программу учебных занятий, во всем подобную Виленскому женскому духовному училищу, только без иностранных языков, на 30 воспитанниц в каждом классе, в том числе и дочерей псаломщиков Литовской епархии, но преждевременная кончина архипастыря воспрепятствовала осуществлению его мысли, которая, при его энергии, перешла бы и в дело. Между тем, если бы в Слониме и Глубоком были открыты, по мысли Муравьева, училища для дочерей духовенства Литовской епархии, последнему, и особенно псаломщикам, не пришлось бы задумываться над вопросом относительно места для образования своих дочерей.

Но, как бы то ни было, недостаток духовно-учебных заведений, в которых могли бы получить здоровое воспитание в духе православия и русской народности дочери духовенства епархии, отражается неблагоприятно на семейном быте оного, поддерживая в нем пристрастие к польщизне и излишнюю любовь к светскости, на что обратил внимание в 1883 году пр. Авраамий, который в своем отчете отметил тот печальный факт, что священники в некоторых приходах Гродненской губернии, осмотренных им, а именно, в уездах Гродненском, Сокольском и Белостокском употребляли в своем домашнем кругу польский язык «к стыду всего духовенства, ко вреду и соблазну меньших братий и духовных чад», для которых священник должен быть, по справедливому замечанию сего преосвященного,¹⁷⁹ добрым образцом но всем, руководителем во всех обстоятельствах его жизни, врачом его нравственных недугов и надежною опорою правительства. Таким образом, несмотря на то, что почти все местные священники получили образование в Литовской духовной семинарии, как видно из указанного свидетельства пр. Авраамия, в семье некоторых священников и доселе существует еще какое-то неестественное влечение к употреблению в разговоре языка, бывших угнетателей русского народа и православной веры в западной России, языка польского, который для неё представляется, по-видимому, как и до воссоединения униатов в 1839 года, языком общества высшего тона, своего рода, языком французским.¹⁸⁰

Пр. Евгений в одном из своих отчетов в семидесятых годах о духовенстве осмотренных им уездов отмечает другую черту в характере западно-русского духовенства, которая, конечно, находится в тесной связи с указанным уже влечением к польщизне, это стремление духовенства быть возможно современнее, начиная от внешней обстановки в доме, до воззрений на разного рода предметы и вопросы, при малом выказывании того религиозно-нравственного чувства, благочестивых обычаев и достоуважаемых преданий,¹⁸¹ которое могло бы служить примером для прихожан и выражением характера его (т.е. духовенства) пастырского на них влияния.¹⁸² Эту же черту домашнего быта духовенства, т.е. старание усвоить себе светский тон в обращении и устроить домашнюю обстановку в таком же духе отметил и архиепископ Александр в своем отчете св. Синоду о состоянии Литовской епархии за 1879 год,¹⁸³ но только с похвальной стороны. Основываясь на донесениях благочинных, он писал, что «семейный быт и хозяйство старших членов причта вообще производят приятное впечатление. Общее благодушие, приличная непринужденность в обращении и в разговоре всех членов духовного семейства свидетельствуют об усвоении ими приемов светского образованного общества, а детьми – данного им образования в разнообразных учебных заведениях. В хозяйстве духовенства по всюду видно довольство и во многих домах предметы для эстетического развлечения, как-то рояли и фортепиано были значительной цены и новых конструкций».

Но М. О. Коялович также, как и пр. Евгений, очень не сочувственно относился к этому увлечению духовенства светскостью, справедливо полагая, что оно может привести к нежелательным для дела православия и русской народности последствиям. «Большинство духовенства (разумеется духовенство северо-западного края), писал Коялович, будучи обеспечено, погрузилось в материализм, заводило фаэтоны, задавало пиры чуть не на весь уезд, пробовало даже перебивать гешефты у жидов. Нравственное же умаление западне русского духовенства повело к умалению его и в смысле сословия. Забвение пастырства, господство материальных интересов усилило в нем светскость, между прочим, в том смысле, что дети его стали больше и больше стремиться в светские заведения, в светское звание».

Указывая дальше на то, что до него дошли жалобы на духовенство Литовской епархии из оной же за пристрастие духовенства к удобствам светской жизни, за изменение по этому началу обычаев, обстановки своего дома, даже до некоторой степени духовной одежды, М. О. пишет далее:¹⁸⁴ «но, что еще хуже, в одном показании обличаются невероятные вещи, прорывающееся будто по местам объединение православия и латинства в том смысле, что признаются неважными и обсуждаются различия между православием и латинством, и говорится в этом показании, что все это делается ради выгод жизни в дружбе с панами. Зло идет, будто бы, еще дальше. Говорят, есть уже и такие священники, которые относятся иронически и ко всем этим религиозным и национальным спорам и вообще ко всем, так называемым, высшим стремлениям и заявляют прямо, что их дело устроить получше свое материальное положение.¹⁸⁵ Мы должны сказать, что, по имеющимся у нас данным, прибавляет М. О., в этой крайней испорченности, обвиняются, главным образом, молодые священники, и что об этом нам пишут и говорят с самыми безотрадными чувствами».¹⁸⁶

В тесной связи с этим стремлением к возможно большему комфорту в домашней обстановке стоит преклонение многих священников пред богатством и погоня за ним, причем для достижения его иногда употреблялся незаконный образ действий. Уже пр. Макарий в своем отчете св. Синоду о состоянии Литовской епархии за 1869 году, указав на то, что духовенство оной, в большинстве своем, в сравнении с великоросским, отличается практическим направлением, (это он объяснял положением его среди иноверия и разноплеменности), отметил, как темную черту в характере сего духовенства, его увлечение материальными стремлениями. Это он заметил, между прочим, как по многим делам о вымогательстве священников с прихожан, так и из того, что некоторые из них, без особой нужды, оставляли жительство в своих приходских домах и, единственно, для хозяйственных целей проживали на фермах или фольварках, не близко от своей церкви, которую посещали только в воскресные и праздничные дни, так что церковь была заперта целую неделю, тогда как латинские костелы были открыты ежедневно. Это обстоятельство вызвало со стороны пр. Макария соответствующее распоряжение о дозволении священникам проживать на фермах только в том случае, когда они отстояли не далее 3 верст от их приходской церкви.¹⁸⁷

И пр. Алексий в своем последнем отчете св. Синоду о состоянии Литовской епархии за 1889 год, при всей своей сдержанности и осторожности в разного рода обобщениях, не мог не упомянуть об указанной черте характера немалого числа священников епархии и о том зле, которое происходило вследствие сего. «Относительно вообще нравственного состояния и настроения духовенства, писал он в сем отчете, нельзя не пожелать, чтобы оно менее забывало идеальную сторону своего служения из-за забот и хлопот материальных, тем более, что оно, сравнительно с духовенством других епархий, менее вынуждается к последним – необходимостью, имея, кроме крупных в большинстве приходов, и двойные, тройные и более земельные наделы и нередко другие оброчные статьи и жалование от казны». «Не в том дело, замечал владыка, что оно не должно заботиться о материальном обеспечении, особенно ради семьи, но в том, чтобы эта забота не обращалась в общую болезнь века, погоню за наживою, особенно не разбирая средств. А в лицах духовных это особенно непристойно, ибо вызывает укоризны и вредит доброму влиянию пастырей на пасомых, а иногда и добрым житейским отношениям. В среде же разноплеменников и разноверцев вред от сего направления увеличивается, хотя бы по одному числу порицателей, при том уже с прибавкой злобной. Правда, жалобы в этом смысле редки, а порицание слышать непосредственно и нельзя, но направление, о котором идет речь, иногда очень явственно отражается на ослаблении истинно пастырской деятельности и заботливости, особенно относительно просвещения и вообще назидания прихожан и иногда и очень печальными последствиями, как, например, отступлением от православия почти целой деревни в штундизм в приходе священника, который, по материальным средствам и обстановке, как отзывались о нем в официальных бумагах светские власти, походит более на средней руки помещика».¹⁸⁸

Долговременное пребывание в унии и зависимость от польщизны и иезуитизма не могло не отразиться и другими несветлыми чертами, кроме указанных, на характере духовенства северо-западного края, как-то: отсутствием простоты и искренности во взаимных отношениях, притворством, хитростью, изворотливостью, причем хитрость стала считаться признаком ума и талантливости, а прямота и откровенность признаком глупости, и, наконец, раболепством пред высшими и горделивостью пред низшими. Эта последняя черта, по справедливому замечанию г. Шутаевского,¹⁸⁹ отразилась прежде всего на жизни уездного и сельского духовенства, как наиболее подвергшегося влиянию польскому, в том, что духовенство это образовало из себя длиннейшую лестницу с бесконечным числом ступеней, причем самая незначительная разница в служебном и общественном, или просто, материальном положении все двигает человека на особую ступень. Каждая выше стоящая группа относится к низшей, если не с надменностью и гордостью, то, во всяком случае, с чувством нескрываемого превосходства своего; низшая же группа относится к высшей с почтением, доходящим до самоуничижения,¹⁹⁰ и в свою очередь обнаруживает явное высокомерие относительно группы, еще ниже стоящей.¹⁹¹ Посему здесь диаконы и псаломщики, за редкими исключениями, стоят совершенно особняком от священника, и их взаимные отношения ограничиваются чисто служебною сферою.

Конечно, причиною таких ненормальных отношений священника к низшим членам причта, особенно же к псаломщикам, служил установившийся еще во времена унии презрительный взгляд на них, так как причетники были вольнонаемными и, как забитые нуждою, невежеством и нередко безнравственностью, состояли в доме священника в должности служек и даже кучеров и пользовались лишь тою частью доходов или земли церковной, которую выделяли им священники. Между тем, при пр. Макарии¹⁹² является новый тип псаломщиков в епархии, которые не желали быть в том отношении к священникам, в каком находились раньше причетники, и неоднократно жаловались епархиальному начальству на те несправедливости, которые они терпели от священников при разделе доходов. Конечно, священники очень недружелюбно отнеслись к новому типу псаломщиков и обвиняли их в разных недостатках, присущих даже им самим, как, например, в увлечении светкостью в костюмах.¹⁹³ 

Но, порицая псаломщиков нового тина, священники отзывались вообще с похвалою о псаломщиках старого времени, которые, по их мнению, состояли в надлежащем отношении к настоятелям церквей и были люди, умудренные долговременным житейским опытом, знающие свою службу, в костюмах и манерах соблюдающие простоту и безыскусственность, трудящиеся, по мере сил и возможности, вообще люди почтенные. Насколько далеко от истины такое восхваление полуграмотных причетников униатского типа, которых единственная заслуга состояла только в том, что они были служками в доме священников, это видно из того, что нами было раньше сказано о причетниках. Виною подавления псаломщика нового типа автор вышеприведенной заметки считал, как выборное начало, когда псаломщики получили якобы преувеличенное понятие о своем достоинстве и значении, и когда они открыто говорили и заявляли, что именно они выбирают тех или других благочинных и не на шутку вообразили, что в руках их находятся чуть ли не бразды правления в благочиниях, так и разлад в самом духовенстве и дробление его на группы, причем, по необходимости, должно было поколебаться его влияние и, наконец, ложный либерализм некоторых благочинных в обращении с псаломщиками.¹⁹⁴

Обвиняя, таким образом, псаломщиков в ненадлежащих отношениях их к священникам, автор заметки совершенно умолчал о том, что это явление было естественным результатом тех неправильных отношений, которые, как мы говорили, со времен унии установились между священниками и причетниками. Между тем, новое поколение этих дьячков почувствовало себя свободнее при архиепископе Макарии, обратившем внимание на их жалкое положение, которое состояло в обделении их землею и доходами, и пожелало занять более правильное юридическое положение в клире, нежели какое имели их деды и отцы.

Впрочем, говоря об отношениях между членами клира в Литовской епархии, нельзя отрицать и того, что было немало случаев, когда низшие члены клира позволяли себе разные непозволительные выходки против священников лично и в отношении исполнения обязанностей по службе, что и подало повод к составлению для них в 1885 году подробной инструкции.

К числу других наиболее неблагоприятных влияний полонизма на жизнь православного духовенства в северо-западном крае должно отнести отдаленность пастырей от пасомых. О существовании оной до 1863 года мы уже приводили в своем месте свидетельство М. О. Кояловича. А вот и свидетельство уже из последующего времени. В отчете пр. Евгения за 1872 года относительно состояния осмотренных им церквей говорилось, что «священники большею частью держат себя слишком по-пански по отношению «к мужикам», недоступно, презрительно», а между тем, замечает сей преосвященный, простолюдин, несмотря на свою неразвитость, чувствует, что священник – не отец снисходительный, не пастырь внимательный и заботливый, а властелин грозный».¹⁹⁵ Наглядной иллюстрацией к приведенному замечанию пр. Евгения может служить отмеченный в 1880 году «Современными Известиями» факт жалобы священника Ч. церкви, Дисненского уезда, мировому судии через поверенного своего еврея на своих прихожан за клевету, так как они осмелились подать на него жалобу в консисторию за разорение приписной церкви. По сему поводу, редактор «Современных Известий» не без основания писал: «в северо-западном крае, где пропагандирует польский ксендз, немецкий пастор и еврейский раввин, может ли быть представителем православной веры и русской народности такой священник, который, наругавшись над православным храмом и его святынею, издевается с помощью еврея-адвоката над бедными неграмотными крестьянами прихожанами, вздумавшими защищать православную веру и храм. Что же? – в добрый час окатоличивать и ополячивать. Римский первосвященник знает, куда посылать свои брошюры». Далее газета привела целиком протокол заседания по сему делу у мирового судьи. И сам редактор Литовских епархиальных ведомостей и вместе с тем член духовной консистории, перепечатав из «Современных Известий» это сообщение» «ради указания на то, какой деятельности ожидает ныне общество от священников, и как, даже в своих законных правах и требованиях, духовенство должно быть осторожно, чтобы не навлечь на себя нарекания и не попасть на страницы газет», не отрицал действительности указанного факта, но только ограничился замечанием, что говорить о деле священника С. не следует, так как оно слишком нежелательно и неудобно для священника, хотя он всего меньше виноват в том, в чем его обвиняли прихожане, так как церковь Пестунская была закрыта раньше поступления его на приход.¹⁹⁶

Некоторые, впрочем, священники не только сами сознавали всю нежелательность горделивого отношения пастырей к пасомым, но старались обращать на это обстоятельство и внимание своих собратий, даже путем печатного слова. Так, по поводу выборных благочинных и благочиннических съездов, один священник, отмечая тот бесспорный факт, что, по местам, заметна и доселе некоторая сановитая спесивость священника пред прихожанами и даже причтом, что в северо-западном крае особенно вредно, советовал «для устранения этой польщизны и сближения с прихожанами» поставить правилом для благочиннических съездов приглашать и попечителей, крестьян и мещан на оные, при рассуждениях о состоянии народной нравственности и благотворительности А указывая, далее, на необходимость борьбы с латинством и польщизною, священник этот справедливо замечал, что для успешной борьбы «с этою вражий силою нужно сбросить с себя и польские лохмотья, польский полу-варварский язык и польскую спесь в обращении с прихожанами и причтом, стать русскими и душою и телом, и делом, и словом».

Кроме высокомерного отношения не малого числа священников к своим прихожанам, одною из важнейших причин ненадлежащих отношений между ними, была, как замечал в своем отчете по ревизии за 1873 год пр. Евгений, нескрываемая духовенством и не всегда умеренная заботливость об умножении доходов, которая не могла внушить прихожанам чувство уважения к нему.¹⁹⁷ «Редко прихожанин, писал в отчете преосвященный, решится жаловаться на священника, но еще реже прихожанин окажется правым по суду. Это, конечно, раздражает прихожан и внушает им боязнь к причту и окончательно истребляет доверие к духовенству, так что прихожане за советом и помощью идут не к духовенству, а к еврею».

Между тем, как грубое обращение священников с прихожанами, так и вымогательство, нередко доходило до сведения гражданской власти и давало ей повод жаловаться на духовенство епархиальному начальству. Так, например, в 1868 году гродненский губернатор жаловался на одного священника за крайне грубое обращение с прихожанами, которое выразилось в том, что, при венчании одного крестьянина с католичкою, когда следовало идти около аналоя, и молодая стала просить идти налево, по своему обряду, священник, вместо разъяснения, схватил ее за головной убор с такой сплою, что шпильки воткнулись в голову её, причем ругал ее и грозил, что, если она не пойдет, то велит сорвать с нее одежду и нагую гнать до дома. А так как в это время венчалась и другая пара, то в церкви вышел полный скандал. Кроме сего, губернатор жаловался на сего священника еще за то, что он требовал большую плату за требы, как, например, за свадьбу 15 руб., если молодая не хотела переменять религии. «Вообще, заключал свое отношение по сему делу в консисторию губернатор, в Бельском уезде, в противность указу св. Синода¹⁹⁸ не вымогать у прихожан за требы, назначается высокая плата за них. Так в Пасынках, Пухле, в Клещелаях за обедню 4–6 руб.; за крестный ход 50 руб. и за похороны 3–10 руб.».¹⁹⁹ По сему делу производилось следствие два раза и настолько пристрастно, что, когда консистория в первый раз оправдала священника, пр. Игнатий нашел нужным произвести повое следствие. Дело окончилось в 1874 тем, что священник снова был оправдан, и это обстоятельство подало пр. Евгению справедливый повод заметить, что по всем подобным делам редко жалующиеся оказывались правыми по суду.²⁰⁰

Не желая умножать числа иллюстраций по сего рода делам, укажем только на следующий случай, имевший место в последнее время и свидетельствовавший о крайне возмутительном отношении некоторых священников к своим прихожанам: из объяснения священника С., но обвинению его крестьянином Д. за вымогательство, выяснилось, что он требовал, пока приготовляется к службе, приноса платы (4 руб. 80 коп.) за обедню и угрожал отказом служить обедню, если сии деньги не будут уплачены вперед. Плату в этом размере он называл таксою, иногда ему давали только 1 руб. за погребение, а за литургию обещались уплатить после, то, уже приготовившись служить, объявил, что он отказывается служить задаром, приказал запереть церковь и, обещав совершить погребение вечером, сам ушел на урок. Когда же ребенка умершего принесли к дому священника, последний, соглашаясь похоронить его немедленно, под условием платы 1 руб. 80 коп., завел новое препирательство с прихожанами, возбуждая сомнение, действительно ли прошло трое суток после смерти ребенка. Между тем, возмущенные и выведенные из терпения, родственники и соседи покойника оставили гроб в помещении священника и сами ушли, и когда священник стал звать их на погребение, со слезами отказались явиться, так что он хоронил одиноко. «Возмутительность сего действия священника С., писал пр. Алексий в своей резолюции по сему делу, цинизм и нахальство его объяснения требовали бы примерного наказания его по всей строгости 184 статьи Устава Духовной Консисторий, но, принимая во внимание его молодость и неопытность, сделать ему строгий выговор, со внесением его в послужной список и с предупреждением, что, в случае повторения подобных действий, к нему будет применено наказание, назначенное в вышеуказанной статье». А так как это возмутительное действие священника С. послужило поводом к жалобе на него епархиальному начальству со стороны самого генерал-губернатора, то об этом наказании С. было сообщено и ему.

Представляя общую характеристику духовенства Литовской епархии, необходимо сказать и об его отношениях к помещикам и чиновникам, с которыми ему приходилось так часто соприкасаться, как в своей служебной деятельности, так и по собственным делам, тем более, что эти отношения представляли нередко случаи, служившие подтверждением к уже сделанной нами общей характеристике сего духовенства.

До польского восстания 1863 года, православное духовенство епархии находилось в значительной зависимости от помещиков в экономическом отношении, а потому старалось, в большинстве своем, жить с ними в мире и согласии, хотя это не мешало помещикам относиться к православному духовенству недоброжелательно и даже презрительно. Следующий случай наглядно рисует подобное отношение помещиков к православному духовенству. В 1849 года помощник Ошмянского благочинного Зенкович донес консистории, что дьячок Городокской церкви Когачевский, за не позволение двум крестьянам возить сено с их лугов в день воскресный, по приказанию местного помещика, князя Пузины, был взят насильно его людьми и приведен на двор и здесь якобы за ругательство и угрозы был окован цепями и посажен под арест. По приказанию же князя, он был приведен связанный крестообразно к повозке, где его били, а сам князь, стоя на крыльце с своими гостями, ругался и насмехался над ним. Когда же Когачевский стал угрожать князю вечным огнем и пропастью за такую обиду, то Пузина приказал сечь его пятью пуками розог в квартире приказчика. И здесь, в присутствии других лиц, его, связанного ремнями, бил по щекам и топтал ногами, а когда дьячку стало дурно, велел принести холодной воды и лить ему на голову, а потом посадить его на цепь на три дня. При следствии, князь и двор его отказались от обвинения в том, что били дьячка, и сознались только в аресте его. Консистория, уже по смерти Когачевского, определила сообщить о действии Пузины и его дворовых людей гражданскому начальству. Но чем дело окончилось, неизвестно.

Нередко бывали случаи, когда помещики, недовольные священником, при поддержке чиновников, состоявших в большинстве также из поляков (разумеем чиновников до Муравьевского времени), под разными благовидными предлогами, требовали перемещения священника. Наиболее частым из таких предлогов было то, что он якобы волнует крестьян против помещиков. Подобного рода донос последовал, например, в 1854 на священника Я., который в своем объяснении показал, что это ложный донос выдуман потому, что он требовал от жены помещика, православной по вероисповеданию, не бывшей несколько лет на исповеди и посещавшей, вместо церкви, костел, чтобы она исполнила свой долг, а также и за то, что он требовал от помещика Стравинского отпуска своих крестьян, согласно закону, на три дня для говения и в церковь, по праздничным дням, для обучения необходимым молитвам и, наконец, за обличение его за то, что его крестьяне обременяются работами в воскресные и праздничные дни. Местный благочинный Соловьевич также утверждал, что этот донос, сделанный исправником, несправедлив, и указывал на то, что помещики вообще, по недоброжелательности своей к православному духовенству, при всякой возможности, стараются вредить оному. И митрополит Иосиф в данном случае имел полное основание писать генерал губернатору Бибикову, что, если бы удалять по подобным доносам священников, то, в короткое время, не осталось бы на месте ни одного усердного к православной церкви священника. А так как следствие по сему делу произведено было, без ведома духовного начальства, по распоряжению только уездного предводителя дворянства и даже без духовного депутата, то пр. Иосиф, не без иронии, заметил, что после сего остается только назначать православных благочинных производить следствия о неблаговидных поступках помещиков относительно пастырей и их паствы». Обращал он также вниманий Бибикова и на ту сторону дела по обвинению священника Я., что это есть попытка со стороны помещиков к устранению всякого влияния православного духовенства по делу введения новых инвентарей, между тем как прежние инвентари объявлялись крестьянам при их священниках.

К сожалению, священники и сами не всегда были правы в своих отношениях к помещикам. Это видно, например, из жалобы, последовавшей в 1856 году от помещика Кобринского уезда Скирмунта на священника Молодовской церкви Кочановского, делавшего ему, в течении 3 лет, разные личные оскорбления²⁰¹ не только в присутствии крестьян, но и в церкви, где, например, 24 февраля принуждал всех войтов его имения лежать в церкви крестом в продолжение целой литургии, в наказание дворовому управлению, и вообще запрещал им исполнять приказания помещика, а крестьянам внушал неповиновение; после же литургии, в означенный выше день, говорил речь к народу в весьма неприличных и оскорбительных выражениях для него, Скирмунта. Митрополит Иосиф, получив эту жалобу и приняв во внимание то обстоятельство, с одной стороны, что священник коп. еще прежде был обвинен в неприличных поступках, за что и получил строгое замечание с предупреждением, что будет лишен места, если подаст снова повод к жалобам на него, а с другой стороны, что помещик Скирмунт известен по своему особенному усердию и заботливости о местной церкви и потребностях её причта, устранил коп. от места и отправил на пятидневную эпитимию, под надзором местного благочинного, и за тем перевел к другому месту.

Еще строже было поступлено со священником П.,²⁰² который написал прошение от имени крестьян 6 деревень, Лидского уезда, Б. прихода, на арендатора имения князя Витгенштейна, поручика Годачевского, за его притеснения, якобы причиняемые сим крестьянам. Жалоба эта на священника П. последовала в 1860 году от Виленского генерал-губернатора на имя пр. Филарета, епископа Ковенского, в которой он, между прочим, просил, чтобы сего священника за возбуждение крестьян к неповиновению дворовому управлению удалить из прихода и вовсе не давать ему места в помещичьих имениях, причем указывал на то, что он еще раньше просил самого митрополита Иосифа о строжайшем наблюдении за духовенством в сих имениях и заблаговременной замене, для общей пользы, тех лиц из духовного звания, которые оказались не соответствующими своему назначению. И священник П. был переведен к другому приходу, как оказавшийся, по отзыву местного благочинного, неисправным по службе и приходу и, кроме того, за повод, поданный им к жалобе на него со стороны генерал-губернатора, наказан еще эпитимией при Виленском Троицком монастыре.

Когда же, недовольный сим наказанием священника, генерал-губернатор обратился с жалобою по сему делу к обер-прокурору св. Синода, и последний потребовал от Литовского епархиального начальства обстоятельных сведений по делу, то консистория донесла, что П. вообще не изобличен в подстрекательстве означенных крестьян к неповиновению и в ложных жалобах на владельца, но только оказался виновным в составлении и подписании крестьянских прошений и помещении в них укорительных отзывов о помещике с подложными при том подписями за некоторых лиц, которые его на то не уполномачивали. Следствием сего донесения консистории было то, что св. Синод не нашел возможным согласиться с желанием генерал-губернатора Назимова относительно того, чтобы священника П., сверх вышеозначенного наказания, подвергнуть еще уголовному суду, а также признал уважительными и те причины, по которым епархиальное начальство не хотело снова подтверждать духовенству северо-западного края, чтобы оно действовало в отношении крестьян и вотчинников в духе своего призвания, так как таковые внушения были неоднократно делаемы и раньше.²⁰³

Между тем, уничтожение крепостного права послужило новым поводом к частым недоразумениям и жалобам со стороны помещиков и гражданской власти на священников, с одной стороны, за то, что они вмешиваются в дела крестьян по отношению их к помещикам, а с другой, что они уклоняются от разъяснения им дела, так что сами священники и епархиальное начальство поставлены были в затруднительное положение, как поступить в одном случае и как в другом, подобном ему, чтобы не возбудить жалобы на себя. Наглядной иллюстрацией подобного ненормального положения вещей может служить дело, возникшее в 1862 году по отношению в Литовскую духовную консисторию Гродненского губернатора, по поводу отказа одного приходского священника от подписи поверочных актов за неграмотных крестьян. В ответ на это отношение консистория справедливо отозвалась, что «по делу об освобождении крестьян от крепостной зависимости неоднократно поступали жалобы на приходских священников за якобы неправильные толкования ими нового положения для крестьян и даже требования со стороны губернаторов о строгом внушении духовенству не принимать на себя разъяснения крестьянам оного положения, а потому неудивительно, что теперь тоже сельское духовенство, запуганное строгою ответственностью за вмешательство в дела крестьян, отказывается от подписи поверочных актов».

С другой же стороны, консистория находила, что обязать официально сельское духовенство к подписи поверочных актов, по приглашению и, хотя бы, с согласия крестьян и мирового посредника, значило бы «дать сему обстоятельству такой вид, как бы священники особенно обязаны быть миротворцами и помогать благому делу по новому устройству участи крестьян». Вследствие сих соображений, консистория предписала духовенству, чтобы оно, «в удовлетворение доверия к ним крестьян, вообще не отказывалось от подписи, за неграмотностью их, поверочных актов, коль скоро к сему приглашают их сами крестьяне и коль скоро, по прочтении пред ними сих актов, окажется, что содержание оных вполне для них понятно, и что на все изъясненные в них условия они добровольно соглашаются, принимают и нимало не прекословят». Впрочем, и после сего продолжали поступать в консисторию жалобы на священников за подстрекательство прихожан к неповиновению в делах, по поводу взаимных отношений между ними и помещиками.

По усмирении польского мятежа, освободившего крестьян от всякой зависимости от помещиков, последние, особенно в первое время после восстания, стали уже сами заискивать расположения православного духовенства, с целью получить от него, так сказать, «свидетельство о благонадежности в политическом отношении», которое было для них очень важно, так как администрация, следившая за настроением помещиков, нередко собирала о них сведения от православного духовенства, а значительно улучшенный быт духовенства почти окончательно освободил его от экономической зависимости от владельцев, и духовенство вполне почувствовало себя свободным в отношении помещиков-поляков.²⁰⁴

Теперь мы скажем о взаимных отношениях между чиновниками и православным духовенством. До Муравьева гражданская администрация, начиная от низшей, вроде, например, волостного правления и кончая высшей, в лице даже некоторых генерал-губернаторов, по большей части стояла на стороне помещиков, особенно магнатов и готова была исполнять все их требования, даже незаконные. Указанное нами выше требование Назимова, чтобы священника, помимо наказания, наложенного на него епархиальным начальством, предать еще уголовному суду, нужно полагать, возникло под сильным влиянием на него помещиков-поляков, которые, заслышав о намерении правительства освободить крестьян от крепостной зависимости, старались всеми мерами скрыть от крестьян оное а когда уже невозможно было сделать этого, то старались скрыть от них, по крайней мере, настоящий смысл и значение сего события, чтобы, насколько возможно, долее продержать их в рабстве у себя. Неудивительно, что, если в Великороссии, то тем более в северо-западном крае, священники, читавшие в церкви манифесты о воле и разъяснявшие крестьянам, по желанию их, смысл нового закона, перетолковываемого помещиками-поляками в свою пользу, выставлялись чуть не бунтовщиками пред гражданской администрацией, и последняя иногда требовала от епархиального начальства строгой кары сим священникам.²⁰⁵ Сама администрация, в большинстве своем, состояла из поляков, а если между чиновниками и находились православные, то или женатые на польках, или же и сами настолько ополячившиеся, что держались с поляками одного взгляда и относились к духовенству свысока, и тем более, что последнее, в большинстве своем, держалось пред ними приниженно, с низкопоклонством.

В записке митрополита Иосифа, написанной в 1855 году на имя обер-прокурора св. Синода, графа Протасова, и дошедшей²⁰⁶ до сведения Государя Императора Александра II, добытые секретным путем сим митрополитом сведения о составе администрации по двум только губерниям, а именно Гродненской и Виленской, указывали, что в управлении генерал-губернатора и двух губернаторов было 84 старших чиновника из иноверцев и только 27 православных. Высшая исполнительная власть в уездах находилась в руках 165 иноверцев и только 47 православных, и судебная – 144 иноверцев и 10 православных. Посему митрополит Иосиф справедливо указывал на то, что, при таком положении дела, «православное население Виленской и Гродненской губернии, почти в семьсот тысяч народа, зависело почти совершенно от произвола римлян, господствовавших над ним посредством помещиков и местных правительственных и судебных властей, а равно также и православное духовенство, и через своих прихожан и по необходимым житейским потребностям, так что даже дело, выигранное официально, обращалось, обыкновенно, не в пользу православных».²⁰⁷

А какие противозаконные действия допускали по отношению к православному духовенству чиновники, видно, например, из того, что в 1849 году Виленское губернское правление должно было подвергнуть, по жалобе консистории, взысканию станового пристава Лидского уезда за его распоряжение на счет побуждения экзекуцией священника Жоснянской церкви к уплате за крестьян той церкви, переданных в казенное ведомство в 1845 году, податей за первую половину 1850 года, и в то же время подтвердить всему земскому суду, чтобы земская полиция не осмеливалась, без предварительного сношения с ближайшим духовным начальством, подвергать священников экзекуции в делах подобного рода, под опасением строжайшей ответственности. Между тем, в 1855 году консистория снова должна была обратиться в Виленское губернское правление с жалобою на другого станового пристава, который взял на себя производство следствия по делу о краже дьячком Новоельнянской церкви лошадей у врача, тогда как, на основании закона, дело о дьячке должно было производиться первоначально духовным ведомством, при гражданском чиновнике. Поступок станового пристава был не извинителен тем более, что генерал-губернатором еще в 1852 году было предписано гражданским губернаторам трех губерний северо-западного края поставить всем гражданским властям в непременную обязанность строго наблюдать порядок подсудности по проступкам лиц православного духовного ведомства. Посему консистория просила губернское правление со своей стороны подтвердить зависящим от него лицам, чтобы они, на будущее время, строго соблюдали это предписание.

В другом случае, когда возникла жалоба со стороны Виленского губернатора Панютина в 1861 году на священника Хруцкого, по рапорту Дисненского заседателя, за превратное толкование им крестьянам нового положения, и когда консистория, нашедши сего священника невиновным и обвиненным только, вследствие неприязненного отношения к нему заседателя, обратилась с просьбою в губернское правление о производстве следствия по сему делу, это правление, несмотря на троекратное отношение к нему консистории, даже и не удостоило ее ответом.

Неудивительно, что, при таких отношениях, существовавших между губернским начальством и епархиальным, низшие власти позволяли себе разного рода оскорбления и даже притеснения особенно низшим лицам из клира. Так, в 1852 году Виленское губернское правление должно было сделать замечание Войстомскому волостному правлению и взять подписку с волостного старшины и писаря в том, что они не будут в сношениях с духовными сановниками употреблять какие-либо неприличные выражения. Это замечание сему волостному правлению от губернского присутствия последовало вследствие отношения в оное Литовской духовной консистории, по жалобе священника Русско-сельской церкви Филипповича.

А вот еще более наглядный пример возмутительного отношения чиновника к низшему члену клира. В 1853 году возникло дело в консистории, по жалобе пономаря Маркевича на городничего Можарова, который, явившись к нему в дом и не обращая внимания на его мать и сестру, ругал его последними словами и бил его в грудь кулаком за собаку, которую он будто бы не отдавал евреям, и даже угрожал отдать его в солдаты. При сем местный благочинный, через которого принесена была эта жалоба Маркевича в консисторию, доносил, что вообще весь причт терпит притеснения от сего городничего, который, между прочим, задолжал в церковь 2 руб. 25 коп. за свечи, оставил жалобу причта на евреев, потравивших церковный луг, без последствий, самовольно занял церковный огород и не только не заплатил за это чинша, но и ограду уничтожил. Когда же в 1851 году Гродненское губернское правление распорядилось об отводе причту приличной квартиры, городничий, по своей не расположенности к духовенству, завел по сему делу переписку и поставил благочинного в крайность нанять квартиру на свой счет. Мало того: когда в 1853 году сей же благочинный просил Можарова воспретить рыть яму для добывания песку при почтовой дороге, на церковной земле, а также заставить пойманного на месте мещанина-порубщика церковного леса доставить вырубленные им жерди, городничий и сих требований не исполнил.

В добавление к сей характеристике Можарова благочинный присоединил еще и то, что городничий с семейством ходит в костел, не исповедуется также, как и зять его, письмоводитель с семейством, и отправляет свое семейство для поклонения Антонию Падуанскому в Порозовский костел или Росский. По поводу сей жалобы, консистория просила Гродненского губернатора о защите причта, но чем дело окончилось, – неизвестно.²⁰⁸

По говоря о ненадлежащих отношениях между духовенством и чиновниками до Муравьевского времени, не можем скрыть и того, что духовенство и само не всегда было право по отношению к чиновникам. Так, например, в 1843 году пр. Платоном, епископом Ковенским, был сделан строгий выговор Ново-Александровскому протоиерею Концевичу, по жалобе на него Ковенского губернатора, за противодействие полицейским распоряжениям относительно недержания у себя беспаспортной прислуги, причем, кроме того, пр. Платон сделал ему еще внушение, чтобы в своих бумагах всячески остерегался таких выражений, которые могли показаться оскорбительными для других.²⁰⁹ Между тем, этот же протоиерей, не вразумившись сделанным ему замечанием, подал кляузную жалобу на городничего г. Ново-Александровска своему благочинному за то, что сей чиновник посылал к нему в высокоторжественные дни десятского с требованием – осветить дом, чего де он «не может сделать, без разрешения своего начальства, и не имея на то средств». Консистория справедливо нашла жалобу Концевича, равно как и принятие её благочинным, неосновательными, указав на то, что это освещение есть долг верноподданнического усердия, пример которого преимущественно должен быть являем духовенством. В 1846 году священник Янковский, подавший жалобу на местного станового пристава за его будто бы враждебное отношение к нему и оказавшийся, по следствию, виновным в жестоком обращении с крестьянами своего прихода, был наказан двухнедельной эпитимией при кафедральном соборе и перемещен к другому приходу. В 1850 году Клещельский священник Сосновский, жаловавшийся на чиновников сего города за непосещение ими церкви в царские дни и оказавшийся сам виновным в том, что служил литургии в эти дни в 6–30 часов утра, вследствие чего чиновники не могли посещать церкви и должны были идти в костел, получил от консистории внушение, чтобы в праздничные и царские дни начинал обедни не ранее 10 часов и накануне сообщал гражданскому начальству об имеющем быть на другой день молебствии. Даже в то время, когда, по случаю польского восстания, было объявлено военное положение, некоторые из священников, несмотря на распоряжение военного начальства о том, чтобы никто не отлучался из места своего жительства, без его ведома, ни мало не обращая внимания на это распоряжение, дозволяли себе выдавать отпускные билеты церковному причту даже в другие губернии, а отпущенные, при расспросах их на сельских караулах, считая себя неподчиненными военно-полицейскому управлению, дозволяли себе разные дерзости.²¹⁰

После вступления Муравьева в управление северо-западным краем, взаимные отношения между чиновниками и духовенством изменились, по-видимому, к лучшему. Устранив прежних чиновников, Муравьев заменил их, в значительном большинстве, вызванными из Великороссии, которые, следовательно, не имели никакой связи с папами и ксендзами, так опозорившими себя изменою и смутой, тогда как среди православного духовенства новые чиновники видели немалое число лиц, не только поплатившихся своим имуществом и разного рода истязаниями от повстанцев за верность правительству, но и самою жизнью, каковы были священники Суражской церкви, Прокопович и Котранской – Рапацкий. И тем более эти муравьевские чиновники должны были искать сближения с духовенством, что сего требовал от них Муравьев. Так, в своем циркуляре от 15 марта 1864 года мировым посредникам он, указывая на то, что некоторые из них, стоя на высоте своего призвания, сблизились с крестьянским населением, дело коего приняли близко к сердцу, в тоже время требовал от них, чтобы они действовали в согласии с достойными представителями православного духовенства, которое долгое время оставалось единственным руководителем народа и с полным правом может рассчитывать на содействие и уважение к себе военных и других начальств, тем более, что предстоящее всем им дело в здешнем крае может только потерпеть от разрозненности взглядов или расчетов мелкого самолюбия.

И это сближение между духовенством и чиновниками, во время управления краем Муравьева, доходило в некоторых местах до того, что, например, священник Васильковской церкви Сосновский в 1864 году дозволил участковому заседателю, штабс-капитану Крамарову, надеть стихарь и говорить проповедь народу с церковной кафедры. Впрочем, непризванный проповедник поплатился за это в 1869 году тем, что был уволен Потаповым от должности, а священнику сделано было пр. Игнатием надлежащее внушение.

При Кауфмане, действовавшем в духе Муравьева, надлежащее отношение между духовенством и чиновниками еще поддерживалось, хотя уже замечались признаки непрочности сближения между ними, которое было скорее наружным, вынужденным. Это можно заключать, например, из того отзыва, который сделал о взаимных отношениях между духовенством и муравьевскими чиновниками в 1869 году Волковысский благочинный Куцевич в своем рапорте на имя архиепископа Макария, где он жаловался на этих чиновников за то, что «они поселили разлад между духовенством и прихожанами, тогда как прежде между ними (якобы) существовали самые лучшие отношения, и священник для народа был верным советником, наставником, защитником и под час судьей его порочной жизни».²¹¹ «За прибытием в наш край, писал сей благочинный, не видя того у нас, что видели на своей родине, считая страшными и предосудительными некоторые обычаи, веками установившиеся, эти чиновники стали заподозревать наше усердие и любовь к православной церкви, укоряли нас в равнодушии и холодности в выполнении нашего долга и возводили на нас тяжелое обвинение в неверности правительству и подчас не таили и пред народом таких ужасных и несправедливых мыслей».

Под этими, веками установившимися, обычаями, которые, по словам Куцевича, так претили чиновникам, прибывшим из Великороссии, очевидно, нужно разуметь установившийся домашний быт и язык в семействе священника, быт и язык польской шляхты, с восстанием которой прибыли бороться они в северо-западный край. А видя нерадение многих священников о своих церквах и самой пастве, которая представлялась им, по своим религиозным убеждениям, сильно тяготевшей к католицизму, эти чиновники еще менее могли питать за это чувство уважения к пастырям оной и, к сожалению, не всегда скрывали сего и пред народом.

В свою очередь и священники отвечали сим чиновникам нерасположением к ним и, если поддерживали с ними, по крайней мере, наружно приличные отношения, то, только ради политики, опасаясь недобрых для себя последствий, в случае нарушения означенных отношений, от строгого начальника края, а через него, и от своего ближайшего начальства.

Со вступлением же в управление краем Потапова, отношения между чиновниками и духовенством значительно ухудшились. «С 1868 года, писал благочинный Куцевич, обстоятельства изменились, и новые чиновники, заменившие прежних, много порадевших о св. церкви, стали относиться к нам совсем иначе, и мы стали предметом какого-то нечаянного гонения и неприязни; от нас они тщательно сторонились, предпочитая общество ксендзов и панов, и в стараниях духовенства защитить невинного, вразумить преследуемого и бедного, они видели вмешательство наше не в свои дела, так что и пастырские вразумления прихожан стали для нас делом, не вполне безопасным».

Причина такого, уже явного, переворота в отношениях чиновников к православному духовенству заключалась отчасти в том, что сам генерал-губернатор Потапов повел вообще антинациональную политику в управлении северо-западным краем, держась космополитических воззрений²¹² и не скрывал того, что он более был расположен к римско-католическому духовенству, нежели к православному.

Неудивительно после сего, что и некоторые новые чиновники, заменившие собою бывших при Муравьеве и Кауфмане, оказались и на словах, и на деле антагонистами своих предшественников, между прочим, и в отношении к православному духовенству.

На это обстоятельство не мог не обратить внимание новый Литовский архипастырь пр. Макарий, который в отношении своем от 4 сентября 1869 года к Потапову указывал на то, что, как из своего наблюдения, вынесенного из обозрения епархии, так и из донесений благочинных и священников, он усмотрел, что отношение гг. посредников, исправников и других низших гражданских властей к православному духовенству не вполне благоприятное, так как гораздо больше внимания и вежливости оказывалось со стороны означенных властей латинскому духовенству, нежели православному, а в иных случаях бывало и прямо небрежное обращение с православными священникам и, так что последние выражали опасение даже за личную свою безопасность от оскорблений и ругательств со стороны фанатичных крестьян-латинян, которые легко могли увлекаться примером высших.

Кроме того, жаловался пр. Макарий и на то, что со стороны означенных властей мало прилагалось усердия и энергии к удовлетворению просьб духовенства о починках церквей, домов для помещения причтов, об отводе земель и необходимых угодий, в виду часто с избытком обеспеченного латинского духовенства, причем дела, по просьбам обо всем этом, откладывались на неопределенное время, и что, как справедливо замечал владыка, иногда бывало хуже прямого отказа. Конечно, Потапов, защищая своих чиновников, не мог согласиться с этим заявлением архиепископа, и в своем ответе сослался на то, что воздавание православным священникам подобающего им, как пастырям господствующей церкви, уважения и внимания, поставлено было им непременным условием для каждого служащего в крае, и что до настоящего времени он не получал заявлений, чтобы кто-либо из них был невежлив или небрежен в обращении с священниками православными. Тем не менее генерал-губернатор, в виду официального отношения к нему архиепископа, не мог не прибавить в своем таковом же отношении к нему о том, что вследствие его, т.е. пр. Макария, отзыва, им предложено губернаторам подтвердить всем служащим оказывать должное внимание и уважение православному духовенству и содействие всем его законным требованиям, а также ограждать и поддерживать подобающее ему уважение и со стороны латинского населения.

Но, во всяком случае, трудно было ожидать, чтобы это официальное распоряжение генерал-губернатора могло существенным образом повлиять на установление надлежащих отношений между чиновниками и духовенством, и потому взаимные неудовольствия между ними продолжались и после. Так, уже в том же 1869 году, в котором происходила указанная переписка между представителем православного духовенства в Литовской епархии и генерал-губернатором, последовало неприятное и соблазнительное пререкание между Виленским полицейским управлением и Литовской консисторией. Дело состояло в том, что полицейское управление препроводило в консисторию для увещания некоего дворянина Иванова, обвинявшегося в покушении на самоубийство, причем, как причину, по которой он хотел лишить себя жизни, выставило то, что он принял православие. Но консистория не осталась в долгу пред полицейским управлением. Возвратив Иванова в это управление с препроводительной бумагой, в которой указывалось на то, что сей дворянин, по выслушивании в присутствии консистории духовных увещаний и вразумлений, обнаружил причину своего злого намерения лишить себя жизни, проявившегося не вследствие того, что он пришел в сознание превосходства латинского исповедания пред православием, которое он принял, но вследствие крайней нищеты, превратностей житейских и не спокойствий от столкновения с полицейской властью, в руках которой он в настоящее время находится.

Как на доказательство ненадлежащих отношений между чиновниками и духовенством, можно указать еще на следующие случаи. В 1871 году судебный следователь совершенно неосновательно жаловался на священника Пашкевича благочинному за уклонение его от привода к присяге католиков, по православному обряду, упуская из виду, что, по каноническому праву римской церкви, таковая присяга не считается важною, и консистория оправдала священника.²¹³ Не признала также консистория виновным Долгиновского священника Калинового, по жалобе на него самого генерал губернатора Потапова, за то, что он, во время пожара в местечке, не оказал никакой помощи погорельцам и неохотно принял участие в комитете, образованном для помощи погорельцам чиновником генерал губернатора.²¹⁴

По, при всей виновности многих чиновников Потаповского времени за ненадлежащее отношение к православному духовенству, справедливость требует сказать, что само духовенство очень часто подавало повод к немиролюбивому и даже враждебному отношению к нему сих чиновников. Освободившись от экономической зависимости от помещиков-поляков, и, получив от Муравьева вполне достаточное материальное обеспечение, духовенство из прежней крайности, раболепства пред сими чиновниками перешло в другую, а именно (выражаясь словами пр. Макария) – в заносчивость, сменившую, как реакция, прежнее приниженное положение, и в стремление подчас простереть свое влияние на неподлежащую ему область дел, и через то подало повод к столкновениям с местными земскими властями. В доказательство сего, укажем на несколько фактов. Уже в 1868 году, когда вступил в управление краем Потапов, по поводу жалобы его в Св. Синод, на частые случаи вмешательства священников в дела крестьянского самоуправления и возбуждении крестьян к подаче неправильных жалоб, митрополит Иосиф должен был удалить от занимаемого места священника Ч., который, в видах упрочения своего влияния на прихожан, старался уронить значение и влияние на них мирового посредника и вселить в них недоверие и неуважение к мировым учреждениям, причем справедливость сего обвинения была подтверждена письменными документами.

Как бы «в пику» чиновникам, духовенство очень часто отказывалось исполнять их законные требования, почему в 1870 году, в виду частых жалоб судебных следователей на священников за отказ являться для привода к присяге свидетелей, пр. Макарий нашел необходимым «строжайше» подтвердить всем священникам, чтобы они безотлагательно и в точности исполняли законные требования следственных комиссий и судебных следователей относительно привода подсудимых и свидетелей к присяге, хотя бы и вне церкви. Мало того: духовенство, забывая свой сан, позволяло себе даже оскорбление чиновников словами и на бумаге, как это видно из возникшего в 1876 году дела о священнике Ч., оскорбив тем мирового посредника в церкви дерзкими словами, и при том держа крест в руках, а в 1871 году – о священнике Ш., оскорбившем также мирового посредника на бумаге к предводителю дворянства. Особенно резкий случай открытого антагонизма между духовенством и чиновниками имел место в 1870 году, когда целый Сокольский благочиннический съезд вступил в пререкания с гражданской властью из-за того, что епархиальное начальство вменило духовенству сего благочиния в обязанность усилить по церквам произношение проповедей и катехизических поучений, по предмету ознакомления прихожан с высокоторжественными днями и уяснения им обязанности в отношении сих дней. Так как это внушение последовало вследствие доноса Сокольского исправника Гродненскому губернатору о том, что в царские дни почти во всех православных церквах не бывает народа, главным образом, по причине не достаточного ознакомления народа с сими днями, то означенный съезд, вместо того, чтобы сознать немалую долю вины, лежавшей за это на священниках, и принять это внушение епархиального начальства к сведению и исполнению, написал от себя целое отношение в консисторию, в котором, оправдывая во всем священников, обвинял во всем чиновников, указывая на то, что успеху их проповедей сильно противодействует пример начальствующих над народом и других, находящихся на государственной службе лиц, которые, круглый год, не только в воскресные и праздничные дни, но и в высокоторжественные и даже в Светлое Христово Воскресение, не бывают в церкви и не исполняют никаких христианских обязанностей, и потому просил епархиальное начальство довести о сем до сведения Гродненского губернатора, что консисторией и было исполнено.

Немаловажною причиною недоброжелательности и неуважения чиновников к духовенству православному во времена Потапова и в последующее время служило, между прочим, и неодобрительное поведение некоторых лиц из духовенства Литовской епархии. Приводить эти примеры мы не станем, так как это неодобрительное поведение, разумея случаи нетрезвости, нарушения седьмой заповеди²¹⁵ и другие, не относится к общей характеристике духовенства означенной епархии и может иметь место и в других епархиях, хотя нельзя не заметить того, что, если где, то именно в среде иноверия и разноплеменности, православному духовенству всего более следует помнить слова Верховного Пастыреначальника: «тако да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят ваша добрая дела и прославят Отца вашего, иже есть на небесех»,²¹⁶ так как всякий проступок, допущенный лицом из среды православного духовенства, подает здесь повод к нареканиям на все православное духовенство и даже на самую веру православную, и потому отзывается самым неблагоприятным образом на успехах православия в крае.

При тех, можно сказать, обостренных отношениях, в каких вообще находилось православное духовенство и чиновники при Потапове, и при тех довольно частых и разнообразных поводах, которые духовенство Литовской епархии подавало к нареканиям на себя, не особенно должно представляться удивительным, что сей генерал-губернатор, как бы в противовес тому, что пр. Макарий жаловался ему на светских чиновников за их придирчивость и вообще ненадлежащее отношение к духовенству, поставил ему на вид, что и некоторые священники не стояли на высоте своего положения, и потому, ссылаясь на резолюцию Государя Императора относительно того, чтобы места священнослужителей в северо-западном крае занимались лицами, вполне соответствующими своему назначению, и чтобы, подавшие повод к нареканиям на себя, были удаляемы, потребовал от архиепископа удаления от занимаемых мест 6 священников из Гродненской губернии, из коих один – З., по отзыву Потапова, был своекорыстен и незаботлив о своей церкви и прихожанах, другой – коп. не пользовался уважением и доверием своих прихожан, как помощник по недобросовестности действовавшего ранее мирового посредника Щербова, третий – Н., но своей скупости и грубости, отвлекал от себя всех, так что редко имел у себя прислугу и о благолепии церкви не радел; четвертый – Л., частью по расстроенному здоровью, частью – по недостатку ревности и усердия и умения обращаться с ново присоединенными, не мог иметь доброго влияния на прихожан; пятый – Ш. не имел достаточной заботливости о духовных нуждах прихожан, терпеливости, и предпочитал свои выгоды выгодам церкви, между тем как народ, состоявший из новообращенных, находился в небрежении, и, наконец, шестой – священник Р., доброй и мягкой души мало сознавал свое положение среди католиков и ново присоединившихся и очень был неловок в приемах.²¹⁷ По замечанию Потапова, этот священник в другом месте, не так бойком, как Ружаны, мог бы быть хорошим священником. Так как указанные Потаповым вины могли быть, конечно, и за многими другими священниками, так что пр. Макарию сей генерал-губернатор мог указать и на них, то предстояла вообще неприятная перспектива перемещения многих священников на другие места. Посему, получив такое требование от генерал-губернатора, пр. Макарий не сразу привел его в исполнение, а, предварительно, запросил мнения пр. Евгения, Брестского викария, относительно указанных Потаповым священников. Последний отозвался, что они вообще аттестованы генерал-губернатором верно, хотя счел нужным допустить ту оговорку, что эти священники не могут быть признаны соответствующими своим местам только, в виду мероприятий высшей власти²¹⁸ по отношению к здешнему краю... Консистория в свою очередь выступила на защиту сих священников и, указав на то, что, хотя некоторые из них имели означенные недостатки, но в тоже время имели за собою и достоинства, как, например, коп., увеличивший свой приход 570 душ прихожан, Л. – 283, а равно и священники Ш. и Р., охранявшие от совращения и утверждавшие в вере своих прихожан, постоянно волновавшихся до поступления их на эти места. Тем не менее, требование высшего начальника края было исполнено: коп. поменяли местом со Слонимским священником С., бывшим в распре с благочинным Соловьевичем; Р., перевели к Раковичской церкви, Лидского уезда, З. – к Самогрудской, а остальным было предложено в скором времени поменяться местами с другими священниками.²¹⁹

Это перемещение произвело глубокое впечатление на духовенство Литовской епархии, так как внушало опасение чуть не каждому священнику быть переведенным к другому месту, под каким-либо благовидным предлогом, по требованию гражданской власти. Это же, между прочим, перемещение послужило причиною того, что духовенство сей епархии с именем Потапова и доселе сохраняет воспоминание, как о своем гонителе, хотя, как мы сказали, само духовенство отчасти было не без вины в таком недружелюбном отношении к нему сего генерал-губернатора.

К сожалению, и в последующее время, уже после времен управления северо-западным краем Потапова, при его преемниках, взаимные отношения между чиновниками и духовенством не могут быть названы надлежащими, и опять, по вине, как чиновников, так и духовенства. Чиновники, например, иногда допускали себе вторжение в область дел, подлежавших епархиальному начальству, как это было в 1876 году, когда сам св. Синод, нашедши, что Гродненский губернский прокурор, сделавший от себя предложение консистории Литовской, по поводу дела о взаимных неудовольствиях между священником Ральцевичем и учителем народного училища Кубаркою, поступил вопреки ст. 2 Устава духовных консисторий, по которой консистория подведомственна одному Синоду, и не подлежаще принял на себя надзор за учреждением духовного ведомства, поручил обер-прокурору св. Синода сообщить министру юстиции об указанных неправильных действиях Гродненского губернского прокурора.²²⁰

С другой стороны, уже в последние годы, пр. Алексию приходилось то отклонять ходатайство, по просьбе духовных лиц, пред светской властью относительно предметов, ведению духовной власти не подлежавших, как, например, просьбу Виленского благочинного и священника сего благочинии Д. относительно содействия епархиального начальства к приостановлению перепродажи русскими поселенцами своих земельных участков крестьянам-католикам Ширвинской, Мусникской и других волостей,²²¹ то подвергать штрафу денежному тех священников, которые не хотели исполнять законных распоряжений светской власти, например, явки к судебному следователю для привода к присяге свидетелей, то, наконец, требовать объяснения от священника М. по жалобе на него прихожан за вмешательство в их дела по разделу земли и содержании сельской почты, содержателем которой состоял сей священник, а равно и по другим подобным делам, которые говорили вообще не в пользу духовенства епархии, простиравшего свое влияние на чуждую ему область дел. Таким образом, из всего сказанного об отношениях между духовенством и чиновниками очевидно, что эти отношения вообще были ненадлежащие, и это обстоятельство не могло, естественно, не иметь неблагоприятных результатов для дела православия и русской народности в крае.

Продолжая характеристику православного духовенства северо-западного края не можем не сказать о явлении великой важности, хотя и весьма прискорбном, и также вредно отзывающемся на успехах дела православия и русской народности в северо-западном крае – это внутреннем разладе и антагонизме даже среди самого духовенства. «На всем пространстве края, писал покойный М. О. Коялович в «Церковном вестнике» за 1886 год, развивается теперь двойной сепаратизм, западнорусский и великорусский. Один из них – западнорусский вступает или насильно вгоняется в союз с поляками, а в другом – великоросском, хорошие русские люди, даже москвичи, вступают в неестественный союз с русскими космополитами. Русские люди западной России сильно теперь разбираются, кто откуда происходит и как оканчивается его фамилия, на «ов» или «ович». Одни говорят: «кто с востока России – тот носитель русских православных начал; кто с запада – тот полурусский, полякующий, униатствующий». Другая сторона за это отплачивает равною монетою и говорит: «кто с запада – тот порядочный человек и ревнует о благе западной России, а кто с востока – тот разнуздан в жизни, не хочет знать никаких преданий страны и больший друг поляков и жидов, чем местных русских».

Начало этого антагонизма среди духовенства некоторые знатоки истории северо-западного края, как, например, г. Владимиров, относят ко временам Муравьева, при котором последовал наплыв великороссов для замещения должностей, как по гражданскому, так и по духовному ведомству. Но это мнение справедливо лишь отчасти, потому что антагонизм существовал в Литовской епархии уже после воссоединения униатов, хотя и не между теми элементами, из которых составилось духовенство после муравьевского времени, т.е. между местными уроженцами северо-западного края и великороссами, а среди самого западно-русского духовенства, одна часть которого принадлежала к потомкам воссоединившихся с православною церковью униатов в конце прошедшего столетия и именовалась «древле-православным духовенством», а другая – большая часть составилась из воссоединившихся в 1839 году.

Причиною такого антагонизма служило, конечно, то, что первая часть представляла из себя тип священников, уже близкий к великоросскому духовенству, а потому пользовалась большим доверием и расположением гражданской власти в крае, состоявшей отчасти из чиновников-великороссов, тогда как воссоединившиеся из унии в 1839 году, как мы уже говорили в своем месте, и чертами своего характера и образа жизни,²²² и даже по внешности своей, мало походили на православных священников, а потому далеко не пользовались симпатией её. Но, так как Литовское епархиальное начальство, во главе с пр. Иосифом, принадлежало к преобладающей части духовенства, то, неудивительно, что оно недружелюбно относилось к древле-православному духовенству. Свой неблагоприятный взгляд на последнее духовенство пр. Иосиф высказывал неоднократно. Так, уже в 1840 он жаловался на то,²²³ что поставленные им почти над третью воссоединенного духовенства благочинные из древле-православных священников, перечисленных из Минской и Волынской епархии, «немало обманули его, так как, вместо ожидаемого скорейшего слияния, отдаляли оное неуместными претензиями к смиренному воссоединенному духовенству», почему он сменил нескольких из них.²²⁴ А в 1842, по поводу того, что среди древле-православного духовенства Литовской епархии²²⁵ нашлись некоторые лица, не соответствовавшие своему назначению, сей же преосвященный, обобщая это явление, ставил себе в заслугу то, что он не последовал совету некоторых лиц назначать к воссоединенным приходам древле-православных священников, «так как последние, кроме вреда, наделали бы только гадостей».²²⁶

Неудивительно, после сего, что пр. Иосиф негодовал сильно на то, что гражданское начальство относилось покровительственно к сему духовенству. Так, жалуясь графу Протасову на Виленского генерал-губернатора Бибикова за то, что он, «с целью поддержать за собою славу ревностного православного и в тоже время заслужить любовь и доверенность польской партии, подобно многим великороссам, покровительствует некоторым древле-православным попам и порицает воссоединенное духовенство», архиепископ находил это покровительство не только неосновательным, но и вредным. «Никому не придет на мысль, писал он, на чем основывается это мнимое предпочтение. В трех губерниях не найдется и сотни чиновников из великороссов. Некоторых из них можно задобрить лестью, других – деньгами, а всех обмануть, как здесь новых, гораздо легче, нежели духовенство воссоединенное, которое, приведя свою паству на лоно православной церкви, честью и совестью обязано заботится об утверждении оной в единении и охранении против вражды и посягательства преобладающих в здешней стране иноверцев».²²⁷ И в другом письме к тому же Протасову, от 24 июля 1854 года, по поводу дела о священнике Стояновиче, пр. Иосиф указывал на то, что, «пора бы, кажется, забывать о различии между древле-православным и воссоединенным духовенством, так как, со времени воссоединения униатов, прошло уже 15 лет и, по крайней мере, три четверти здешних священников воспитаны и рукоположены на лоне православной церкви, а, между тем, есть и доныне люди неблагонамеренные, которые сеют плевелы в этом смысле».²²⁸

Но, хотя при сем пр. Иосиф и заявлял о том, что он по преимуществу возвышал и награждал древле-православных священников, а виновным из них оказывал более снисхождения, чем строгости, однако, если об отношениях Литовского епархиального начальства к древле-православиому духовенству судить по тому, как оно поступило с священником Крониневским, за которого, некоторым образом, вступился сам св. Синод, то это заявление пр. Иосифа о снисходительности его по отношению к древле-православным священникам едва ли может быть признано справедливым, равно как и его уверение в том, что между древле-православным и воссоединенным в 1839 году духовенством нельзя было находить никакого различия.²²⁹

Между тем, унижая древле-православное духовенство и стараясь возвысить достоинство воссоединенного в 1839 году, пр. Иосиф в письме своем к графу Протасову в 1851 году относительно воспрещения священникам военного ведомства преподавать духовные требы лицам, принадлежавшим к епархиальному ведомству, говорил: «мы стараемся завести порядок в пастве воссоединенной и указываем на паствы древле-православные. Но какие последствия произойдут от моих внушений, когда именно древле-православные священники дают первый пример беспорядка и самоуправства, а гражданские власти, хвалящиеся, что они древле-православные в здешней стране, осуждают воссоединенное духовенство и именно потому, что оно не умеет или не желает потворствовать частым их противозакониям и самоуправству, подобно священникам древле-православным. Здесь, т.е. в Литве, не удивляются тому, что великоросскому населению столь присуща наклонность к расколам, когда видят в самих начальствующих великороссах потворство и поощрение любимым их попам против иерархической власти, хотя едва ли православная церковь выиграет этим во мнении духовенства, к ней присоединившегося, и во мнении господствующих в здешней стране иноверцев».²³⁰

Между тем, вопреки слишком оптимистическому воззрению пр. Иосифа на свое воссоединенное духовенство, все более и более обнаруживавшиеся недостатки в нем и, вследствие того, слабость его влияния на народ послужили поводом к предположениям в высших сферах о необходимости замещения части священнических вакансий в крае священниками-великороссами. Так, в 1859 году св. Синод потребовал мнения митрополита Иосифа относительно предложенных сенатором Щербининым²³¹ мер касательно воссоединенного духовенства и народа и, между прочим о том, не будет ли признано полезным распространить на все вообще западные губернии предполагаемую сим сенатором меру – командирование в означенный край православных священников, известных своим поведением и ученостью, в виде миссионеров для укрепления в православии присоединенных к восточной церкви. Конечно, как и следовало ожидать, пр. Иосиф и в сем случае не изменил себе и решительно восстал против приведения в исполнение этой меры, находя, что самая мысль о том идет от латино-польской партии.

В доказательство сего он ссылался на тот якобы факт, что, когда, после воссоединения униатов, некоторые из униатских священников Дисненского и Дризненского уездов, возмущенные ксендзами и помещиками, были частью устранены и частью присоединены к церкви православной, помещики Дисненского уезда подали просьбу местному губернатору, в которой с целью доказать, что они не враги православия, а только презирают отступивших священников, просили о назначении во все бывшие униатские приходы настоящих православных священников. По мнению митрополита Иосифа, это был искусно придуманный удар для православия, так как прибывшие издали православные священники, не зная местного наречия, обычаев и местных соотношений, и, наконец, самих прихожан и состава приходов, не могли бы удержать в православии воссоединенный народ, так что половина его совратилась бы затем в латинство.

Указывая, затем, самый источник предубеждения против воссоединенного духовенства и вред, происходящий вследствие антагонизма среди духовенства древле-православного и воссоединенного, пр. Иосиф находил, что предубеждение против последнего духовенства имело некоторое естественное основание только в прежних отношениях между православными и униатами и в некоторых, даже начальством допущенных разностях, необходимо существующих и долженствующих существовать между древле-православнымц и воссоединенными, и в столкновении некоторых взаимных интересов.

Но главною причиною указанного предубеждения он считал искусство неприязненной православию латино-польской партии, которая (якобы) приняла за правило льстить малочисленным здесь древле-православным, превозносить их пред воссоединившимися и, таким образом, сеять полезный для партии раздор, причем на эту приманку (будто бы) весьма часто попадали в западном крае древле-православные, в том числе и чиновники, которые поддерживали своим авторитетом вредные предубеждения против воссоединенных. Восставая даже против всякой мысли о посылке в северо-западный край особых миссионеров, митрополит Иосиф указывал на то, что воссоединенные перешли в православие не из какой-нибудь ереси и что, будучи униатами, они имели тот же иерархический порядок, тоже богослужение, те же догматы, что и в православной церкви, кроме двух разностей – в исповедании исхождения св. Духа и от Сына и в подчинении папе, каковые разности уже отвергнуты, и что народ (якобы) уже 20 лет состоит в беспрекословном повиновении православной церкви и её пастырям, пользующимся должным уважением народа.

По мнению его, самое стремление к тому, чтобы искоренить существующие в крае разности в церковной жизни, которые, притом, по его взгляду, были несущественны, значило бы трудиться не для церковного единения, но для раскола, не на пользу церкви православной, а на пользу её врагов. В крайнем случае, митрополит Иосиф предлагал употребить в качестве миссионеров древле-православных священников из Полоцкой и Литовской епархии, как могших принести большую пользу для дела, по знанию местности и наречия, а самый вызов из Великороссии священников, в виде миссионеров, был бы скорее вреден, нежели полезен, скорее поколебал бы, нежели утвердил в православии воссоединенный народ, так как породил бы сомнение в нем, поколебал бы его доверие к воссоединенному духовенству, уронил бы оное в глазах иноверцев и ободрил бы латинское духовенство к большей предприимчивости против воссоединенных.²³²

А самою спасительною мерою для предотвращения совращений в католицизм, которые митрополит Иосиф считал случайными, как бы упуская из виду совращение целых приходов и почти повсеместное тяготение народа к костелу, по его мнению, могло послужить отправление совращенных и упорствующих, по усмотрению начальства, в великороссийские монастыри для убеждения и утверждения в православии.

Далеко не так оптимистически смотрел на положение православия в северо-западном крае митрополит Московский Филарет, который, прочитав в 1859 году записку о латинской пропаганде на западе России, составленную, надо думать, именно, по поводу поездки сенатора Щербинина в Полоцкую епархию для производства следствия по делу о совращениях, находил, что местное духовенство было немало виновно в сих совращениях, подавая народу примеры соблазна через небрежение об утверждении православия в собственной семье. Указав, затем, на то, что в 20-летний период времени, протекший со времени Полоцкого акта в 1839 году, совершилось много событий и сделано немало ошибок, которыми воспользовалась латинская пропаганда, митрополит Филарет нашел, вопреки мнению митрополита Иосифа, что связь воссоединенного духовенства с его паствою, которая оказалась довольно удовлетворительною во время воссоединения и которая должна была бы укрепляться временем, оказалась, напротив, недовольно крепкою, почему считал необходимым, чтобы на это обстоятельство было обращено особенное внимание. Правильным представляется и то мнение митрополита Филарета о положении дела православия в западном крае, что одни преследования и наказания совратителей не могут укрепить в православии бывших униатов, хотя он и не отрицал того, что оные меры не должны были совсем пренебрегаться, так как, быв употреблены не часто, при особенно явном нарушении существующих законов, они должны удерживать дерзость покушающихся на совращение.

Что касается самой мысли относительно того, чтобы по воссоединенным церквам посылать дознанного достоинства священников для наблюдения за правильным совершением богослужения, для советов к усовершению его, для проповедывания, для возвышения усердия к православию в семействах священников, то, по мнению пр. Филарета, «она была достойна обдуманного исполнения». Вообще, замечает сей святитель, по поводу прочитанной им записки, «виды неутешительны. Много потеряно тем, что не возбуждено благовременно. Бог да благословит возбудившуюся ревность к православию».²³³ Впрочем, как известно, указанное предположение о посылке миссионеров в западный край не осуществилось.

Однако, как ни был не расположен митрополит Иосиф к самой мысли об обновлении духовенства Литовской епархии через допущение в среду его священников из Великороссии, тем не менее, уже на закате дней своих, ему пришлось принять в число священников своей епархии немалое количество великороссов. Это произошло вследствие того, что Муравьев, как мы уже говорили раньше, прибывши в Вильну в 1863 году для усмирения польского мятежа и заметивши в местном духовенстве нехороший дух исключительности, очень нередко переходившей во враждебность к русскому и пристрастие ко всему польскому, в видах парализовать зло, происходившее от сего явления, предложил Литовскому епархиальному начальству на открывшиеся священнические места приглашать частью и великороссов. В своей записке, представленной государю, М. Н. Муравьев прямо предлагал «выписать из России несколько благонадежных священников и заменить ими бывших униатских, из которых некоторые не должны были оставаться на своих местах». И западный комитет, рассматривавший записку Муравьева, одобрил это предположение и положил привести его в исполнение в административном порядке, по соглашению местных епархиальных начальств с главным начальником края.²³⁴

Митрополит Филарет, отвергши необходимость учреждения в Вильне духовной академии, также находил, что привлечение сюда священников изнутри России могло быть нужно и полезно, хотя, впрочем, при том условии, чтобы епархиальным архиереям были сделаны сильные убеждения относительно доставления людей с энергией и самоотвержением, а не таких, которые, видя себя не значащими дома, мечтали, бы получить значение вдали.²³⁵

Равным образом, как и Муравьев, Московский архипастырь был далек от той мысли, которая особенно вооружала местных священников против прибытия в край священников-великороссов, а именно – о замещении последними всех, вакансий священнических в епархии. В письме своем к Могилевскому епископу Евсевию от 1 января 1865 года митрополит Филарет, между прочим, писал: неужели требуете, чтобы воссоединенных священников совсем не было на службе? Куда девать тех, которые есть? Воссоединенного священника, любимого прихожанами за честную службу и жизнь, отрешать от прихода неудобно и сие значило бы не успокаивать, а раздражать. Такого, а через него приход, надобно советом и надзором соблюдать от ветхого кваса унии.²³⁶

Но, как бы то ни было, местное духовенство отнеслось враждебно к пришлому из Великороссии, причем эта враждебность усиливалась, по мере увеличения притока кандидатов священства, особенно в семидесятых и начале восьмидесятых годов, когда местных кандидатов священства было слишком недостаточно для замещения всех вакантных мест. На всех великороссов местные смотрели, как на людей низшей культуры, и называли их вместе с поляками «наездом», так как смотрели на северо-западный край, как на свой собственный, исключительно им принадлежащий. Вследствие сего они старались препятствовать прибытию в край великороссов для занятия мест священнических, а прибывших выживать из края, в чем и успевали иногда.²³⁷

К сожалению, это нерасположение и предубеждение против великоросского элемента в духовенстве Литовской епархии долгое время разделял и печатно защищал покойный профессор Санкт-Петербургской духовной академии М. О. Коялович, уроженец Гродненской губернии, к словам которого прислушивались в северо-западном крае, и мнения которого по вопросам, касавшимся сего края, считались почти непогрешимыми. И вот он-то в 1882 году, говоря о необходимости открытия в Вильне духовной академии, проводил ту мысль, что священники в Литовской епархии из великороссов скорее вредны, чем полезны. «В большинстве случаев, писал он: 1) из других губерний идут сюда только те, кто не нашел себе места в своей губернии, следовательно, это уже не лучшие деятели; 2) они не так известны местной власти, как здешние уроженцы, следовательно, ошибки, при назначении на места, могут случаться чаще; 3) пришельцы из других губерний не знают местного наречия и быта,²³⁸ следовательно, не могут в такой мере действовать на народные массы, как деятели, здесь подготовленные для служения в известной среде; 4) в большинстве случаев, местное население предпочтительнее смотрит на своих, чем на пришельцев; 5) а главное, всякому известно, что местное население, преимущественно же духовенство, сослужило великую службу в свое время. Оно выполнило великую историческую страду, вынесло на плечах многое. На такое население и духовенство можно положиться твердо; не только нет никакой надобности устранять его от деятельности, но именно к нему-то прежде всего и следует обращаться за силами и содействием. Не для обрусения и ассимиляции западно-русских православных, но для взаимного обмена и восполнения сил, нужно отчасти присылать к нам великороссов и отчасти вызывать их во внутренние губернии. Не зачем их делать православнее и хозяйничать у тех, кто сами у себя должны быть хозяевами, распорядителями. Вообще пришельцы не в состоянии заменить собою туземных русских деятелей с высшим образованием».²³⁹

Само собою понятно, какое влияние, не примиряющее, а более возбуждающее, должны были произвести на местное духовенство эти мысли почтенного профессора, помещенные на страницах Литовского епархиального органа печати, как бы во всеобщее назидание и поощрение к усилению антагонизма между местным и пришлым духовенством и в порицание самим епархиальным Литовским преосвященным, которые, после митрополита Иосифа, считая правильною политику графа Муравьева относительно ослабления духа исключительности в Литовском духовенстве, пополняли оное великоросским элементом.

В другом случае, М. О. Коялович уже открыто заявлял, что причиною принятия в епархию священников-великороссов было то обстоятельство, что в западной России не стало ни одного архиерея из местных уроженцев, о которых было известно, что они неохотно принимали в свои епархии чужих людей. Особенно он выражал недовольство бывшим викарием Литовской епархии, пр. Иосифом, епископом Ковенским, впоследствии Смоленским, который, по словам его, принимал и даже вызывал своих земляков по принципу, успешнее обрусить страну. Не отрицая на сей раз того факта, что некоторые из этих новоприбывших священников оказались прекрасными людьми, успешно строящими дело Божие и внесшими некоторые прекрасные оттенки пастырства, отсутствие панства, заметного во многих местных священниках, особенно разбогатевших, близость к крестьянину, спокойное отношение к иноверцам и в тоже время неодолимую твердость в исполнении уставов церкви, М. О., однако же, вопреки действительности, считал таковых священников только единицами, а большинство – лицами негодными, заслужившими более или менее продолжительное заключение в монастырях.²⁴⁰ 

Не вдаваясь в пространную полемику по сему поводу с М. О. Кояловичем, мы укажем лишь на то, что он сам своим замечанием о далеком отношении пастырей из местного духовенства к пасомым решительно ниспровергает почти все, что он говорил раньше в защиту сих священников. В самом деле, может ли быть успешна деятельность тех пастырей, которые далеки от своей паствы и не пользуются её доверием, как о том нами было уже немало сказано в своем месте. Не в этом ли лежит одна из многих причин мало успешности дела православия и русской народности в крае? Не отрицая того, что были недостойные священники в епархии Литовской из великороссов, мы должны, однако, сказать, что, во всяком случае, среди их было более людей достойных во всех отношениях. Наибольшим пороком этих недобрых пастырей была нетрезвость, очень часто вызванная разными несчастными обстоятельствами и, между прочим, легким поведением своих жен, местных уроженок. Кроме того, вне всякого сомнения, что число недостойных пастырей из великороссов, известное по официальным данным, было бы гораздо меньше, если бы, при существующем недружелюбном отношении к великороссам, им не ставилось «всякое лыко в строку». Не имея себе, по большей части, родственников ни в консистории, ни среди благочинных, великороссы лишены, вообще, надежды на то, что сделанный кем-либо из них проступок обойдется ему также дешево, как и священнику из местного духовенства, имеющему связи с влиятельными лицами.²⁴¹

Зато, достойные пастыри из великороссов, благодаря своему отеческому отношению к народу²⁴² и пользуясь его любовью и доверием, достигали значительного успеха в своей пастырской деятельности, хотя заслуги их и не всегда ценились надлежащим образом. Вот пред нами воскресает светлый образ почившего в 1896 году и лично знакомого нам по Вильне священника Петра Орлова, уроженца Тверской епархии, о котором в отчете пр. Алексия св. Синоду о состоянии епархии за 1885 год говорилось, что он, «как своею примерною назидательною домашнею жизнью, так и в особенности простотой в обращении с прихожанами, сердечною отзывчивостью на все их нужды и идеальным бескорыстием в исполнении своих пастырских обязанностей, приобрел такое нравственное влияние, любовь, уважение и безграничное доверие своих прихожан, что слова его были для пасомых законом, так что и иноверцы указывали на него, как на крайне желательный всем образец христианского пастыря, и весьма сожалели об его уходе в Вильну».²⁴³ И этот идеальный пастырь, не нашедши себе духовного удовлетворения в узком районе деятельности монастырского священника, по своему желанию, снова возвратился к сельскому приходу. Здесь он завел все почти доброе из великороссийских губерний, как-то: свечи в церкви толстые, крещение всех через погружение, исповедь с предварительным говением, похороны с проводами до могилы и молебны в домах и на святой неделе. 

В виду такого примера, а их можно было бы представить немало, нам представляются лишенными справедливости те мысли М. О. Кояловича, которые у него явились в кабинетной тиши в Санкт-Петербурге, и которые мы раньше встречали уже у митрополита Иосифа, а именно, что поляки бывают рады всякому священнику из великороссов, хотя бы то и заведомо дурному человеку, так как он им не опасен, ибо он не знает преданий старины и многого не понимает, и, если станет себя дурно вести и оттолкнет от себя народ, то тем лучше и, наконец, что, в случае новой смуты, он, вероятно, уйдет из страны, и народ останется без поддержки православного священника. Точно также ни на чем не основанным является и то утверждение М. О. К., что священнику великороссу бывают рады²⁴⁴ многие новые русские помещики в западной России и особенно чиновники, так называемого потаповского направления, и именно рады, потому, что местный западнорусский священник не будет таким податливым на их прихоти и незаконные требования, как священник из великороссов.

Впрочем, к чести почтенного профессора должно отнести то, что он, после своего путешествия в 1886 году по Литовской епархии и после ближайшего и непосредственного знакомства с положением дел в оной, и с самими людьми, отрекся от всего того, что прежде писал против наплыва великороссов в северо-западный край, и нашел большую пользу, какую они приносили своим служением здесь церкви и отечеству. В самом деле, разве возможно понимать в другом смысле следующие слова М. О. Кояловича: «Выделяются приезжие семейные люди из провинций внутренних губерний, особенно семьи небольших помещиков, священников и учителей. Тут вы видите отчеканенный до мелочей русский семейный строй, не уступающий разлагающим влияниям, но без фанатизма и утрировки. И в церкви, и в обществе и дома вы видите часто один и тот же отчеканенный строй. Я видел такие семьи на разных ступенях жизни, сохраняю во всей свежести воспоминание о часах, проведенных в таких домах и уверен, что такие семьи приносят великую пользу стране уже тем самым, что существуют там, потому что представляют образец прочно установившейся русской жизни. Это потому важно, что исторические бури слишком часто сносили в западной России и вершины и основания тамошней русской жизни. И до сих пор там очень трудно русскому человеку запять устойчивое положение. Наконец, в новейшее время более и более выступает новый слой русских людей – это москвичи действительные, или так сказать омосковившиеся, но известные у всех там под именем москвичей, или по-старому – просто Москвы. Сколько я ни видал москвичей на моем веку, меня всегда поражала в них следующая особенность. Это, с одной стороны, широта и цепкость воззрений, а с другой – неодолимое благодушие. Это качество особенно поражает в западной России, где так часто бросаются в глаза и узкость народных воззрений, и страстная борьба... Попались мне 2–3 случая, в которых было совершенно ясно, что поляки и жиды поймали москвича на его широте воззрений и его благодушии и забрали в свои руки. Но это были особые случаи, настоящего же москвича, я думаю, никак не одолеет поляк даже в союзе с жидом, потому что действительная московская широта воззрений и действительное московское благодушие – это вовсе неравнодушие и безразличие. У каждого настоящего москвича тот же отчеканенный строй жизни, о котором говорилось выше. Настоящий москвич, действительно, верный выразитель той старой Москвы, которая со своей царственной высоты, спокойно смотрела на все племена, наполняющие русскую землю, делала свое дело и терпеливо, но крепко притягивала их к себе. Я не сомневаюсь, что настоящие москвичи сделают и в западной России тоже дело».²⁴⁵

После такой похвалы великороссам, служащим в западном крае, уже, естественно, было ожидать от М. О. Кояловича, что указанный антагонизм²⁴⁶ между местным и пришлым духовенством будет ему не по сердцу. И действительно. Он с великим сожалением говорит об этом ненормальном явлении в жизни Литовского православного духовенства и о том великом вреде, какой является необходимым результатом сего антагонизма. «Такое разделение, пишет он, крайне вредно для успеха русской деятельности в западной России и крайне приятно и полезно жидам и полякам, особенно, когда при этом антагонизме нередко одна сторона питает упование, а другая – опасение, не будет ли старое западнорусское духовенство совсем заменено новым, пришлым из восточной России, не будут ли также заменены и светские чиновники из местных русских». «Все эти опасения и упования, замечает М. О., хотя они одинаково неразумны, но они иногда идут еще дальше, в самую глубь народной жизни, и прилагаются к вопросу о колонизации западной России крестьянами из восточной России».²⁴⁷

И нельзя не согласиться, но поводу сего печального явления в жизни западно-русского духовенства, с мнением г. Владимирова, что долг всякого истинно русского человека стараться всеми мерами об устранении этого внутреннего разлада, твердо держа в уме, что Великая Русь, Малая Русь, Белая Русь, Красная Русь есть все – Русь, единая Русь,²⁴⁸ и что забвение сей истины ведет необходимо ко вреду дела православия и русской народности в северо-западном крае.