Глава IV. Первые опыты прагматического изложения событий

Прагматическое изложение событий, кроме указанного нами развития летописной деятельности, вырабатывалось еще следующими путями: народная поэзия не раз озаряла цельным взглядом наше прошедшее, затем порыв отдельного, личного таланта опережал иногда медленное летописное развитие прагматического изложения дела; наконец, государственные нужды заставляли не раз делать такие работы, которые составляли прочные шаги на пути научной обработки нашего предмета.

Поэтические сказания. У нас, как и у других народов, первейшее сознание своей исторической жизни выразилось в народных легендах. Легенды эти заметны на первых страницах нашей летописи. Таковы легенда о смерти Олега, о мести древлянам Ольги за смерть Игоря, о посольствах к Владимиру по делу о перемене веры, и много других. Но подобных легенд было гораздо больше, чем их сохранили наши летописи. Множество их сохранила народная память в форме былин. Важнейшие из них собирались и изданы Рыбниковым, братьями Киреевскими и в последнее время – покойным Гильфердингом. Важнейшее исследование о былинах – это сочинение профессора здешнего университета О.Ф. Миллера под заглавием «Илья Муромец», который, как известно, составляет как бы средоточие былинного мира. Кроме научной обработки текста главнейших былин и разъяснения их смысла, исследование О.Ф. Миллера замечательно еще тем, что в нем сопоставлены наши былинные богатыри с западноевропейскими легендарными героями, рыцарями чести. Из этого сравнительного изучения оказывается, что наши былинные богатыри поражают не только громадностью грубых физических сил, но и такими качествами, которые нередко ставят их выше западноевропейских и отчасти проливают свет на древнейшие задачи и явления нашей исторической жизни. Наши былинные богатыри почти неизменно преклоняют свои физические силы, свою богатырскую удаль перед авторитетом матери. Затем главнейшая задача былинного богатыря – защищать вдов и сирот. Перед этой задачей они подавляют в себе даже чувство личного оскорбления. Но нравственный кодекс наших былинных богатырей еще богаче. Они, несомненно, исполняют народный долг защищать русских людей, Русскую землю от кочевников. Наконец, в былинах есть следы народного протеста против непомерного развития дружинного богатырства, против оторванности от земли. В былине Вольга Святославич возводится в степень высшего богатырства – крестьянин-пахарь¹⁴⁸.

Древнейшие наши былины, несмотря на то, что в них рассказываются дела киевские, сохранились на севере России, главным образом, в Олонецкой губернии. Покойный Гильфердинг объясняет это тем, что на севере России русский человек не знал крепостного состояния, и потому больше других русских жил старой русской жизнью и верно хранил древнейшие ее заветы.

Давно уже занимает ученых вопрос, сохранились ли следы киевского богатырства в Западной России. Вопрос этот поднят был и на Киевском археологическом съезде, но повел не к уяснению дела, а к одним лишь пререканиям. До сих пор остаются неисследованными следующие слабые признаки существования здесь былинного эпоса. В 40-х годах был обычай печатать особыми выпусками лучшие сочинения и стихи учеников гимназий. В Минской гимназии написано было и затем издано одно стихотворение, которое с первого раза поражает и заставляет думать, что это не творчество ученика гимназии, а народная былинная песня¹⁴⁹. По наведенным справкам, расспросам эта былинная песня будто бы существует действительно в устах народа в Минской губернии около Несвижа и Слуцка.

В 1868 г. один из наших ученых – Стасов стал отвергать самобытность всех наших былин, выводя их из монгольского, татарского и индийского народного творчества¹⁵⁰.

Это возбудило большую полемику, в которой главное участие принимал О.Ф. Миллер. В этой полемике уяснено было действительно шаткое основание г. Стасова. Его исходный пункт – сходство сказок у всех народов. Но от сказок до былин очень далеко.

Былинами в истории можно пользоваться с великой осторожностью. Они важны, как выражение народного сознания касательно нашего прошедшего; многие из них верно изображают направление, задачи того или другого времени; верно иногда изображают историческое значение лиц, например, значение Владимира; но странно было бы искать в былинах исторических фактов. В нашей науке былинам, как и вообще народному творчеству, дают большое значение последователи славянофилов и малороссийские ученые, а отвергают их значение западники.

Слово о полку Игоря Святославича. К былинам примыкает известное «Слово о полку Игореве», т. е. о походе на половцев и о плене у них черниговского князя Игоря Святославича в 1185–1186 гг. Оно было найдено в одном Белорусском сборнике или, точнее, в конце одного Хронографа, вскоре затерявшегося, и обнародовано при Екатерине II (1780 г.) известным собирателем русских памятников Мусиным-Пушкиным (обер-прокурором Св. Синода и затем президентом Академии художеств). Потом найдена точная копия погибшей рукописи в бумагах императрицы Екатерины II и издана покойным Пекарским при Академии наук в 1864 г. Лучшее научное издание «Слова о полку Игореве» – профессора Тихонравова, 1866 г.

«Слово о полку Игореве» много раз подвергалось исследованиям¹⁵¹. Новейшие его исследования: большое исследование князя Вяземского, сближающее этот памятник с древностями греческими и римскими; исследование Всеволода Миллера, доказывающее книжность «Слова», и доцента Киевского университета Жданова («Киевск. универс. изв.», 1880).

Для нас важнее всего воззрения Автора «Слова о полку Игореве» на русские дела и исторические факты, в нем изложенные. В авторе этого памятника мы видим сильное сознание единства Русской земли и ее бедствий от кочевников. Автор знает и главную причину, почему эти бедствия продолжаются и даже усиливаются. Это раздоры князей и забвение своего долга. Но и при этом осуждении князей он подобно своим современникам сознает великую воспитательную силу доблестей лучших русских людей и поклоняется этой доблести с глубоким и искренним чувством. Вот некоторые места из этого памятника, которые могут служить подтверждением этого.

«Вступита господина (князья) в злата стремена за обиду сего времени, – за землю Русскую, за раны Игоревы буего Святославича. Галичскы Осмосмысле Ярославе! Высоко седиши на своем златокованном столе! Подпер горы Угорскыи своими железными плеки, заступив королеви путь, затворив Дунаю врата... грозы твоя по землям текут, отворяеши Киеву врата... Стреляй господине Кончака, поганаго Кощея, за землю Русскую, за раны Игоревы буего Святославича... А ты буй Романе и Мстиславе! храбрая мысль носит вас, ум на дело: высоко плаваеши на дело в буести, яко сокол на ветрех ширяяся, хотя птицю в буйстве о долети... Ярославе и вси внуци Всеславли! уже понизите стязи свои, вонзите свои мечи, уже бо высочисте из дедней славы. Вы бо своими крамолами начасте наводити поганыя на землю русскую... О, стонати Русской земли, помянувше првую годину и првых князей»¹⁵².

«Слово о полку Игореве» имело большое влияние на последующую повествовательную литературу; было, вероятно, немало других подобных слов, вызванных подвигами других наших героев. Следы этих героических слов и подражания им сохранились в наших летописях. Так, например, в Ипатьевской летописи есть место, ясно указывающее на существование особых слов о подвигах Владимира Мономаха и Романа. В этой летописи под 1201 г. говорится, что умер Роман и настал большой мятеж при его малолетних детях. О Романе при этом сначала сказано было несколько похвал, именно, что это приснопамятный самодержец всея Руси, что он одолевал всех поганских языков и мудростью ума ходил по заповедям Божиим. Списателю этого, вероятно, первоначального летописного текста показались, должно быть, недостаточными эти похвалы; и он вставил между словами летописными о смерти Романа и между словами о мятеже при его малолетних детях следующую поэтическую характеристику Романа и деда его Мономаха, составлявшую, по всей вероятности, отдельное слово или даже два слова, может быть, в более распространенной форме: «устремибося (Роман) на поганыя, яко лев, сердит же быть яко и рысь и губяше яко и коркодил, и прехожаше землю их, яко и орел, храбор бо бе, яко и тур. Ревноваше бо деду своему Мономаху, погубившему поганыя Измалтяны, рекомыя половци, изглавшю отрока во Обезы за Железныя врата. Срчанови же оставило у Дону, рыбою ожившю. Тогда Володимер Мономах пил золотом шеломом Дон и приемшю землю их всю и загнавшю оканьныя Агаряны. По смерти же Володимере, оставьшю у Сырьчана единому гудыцо же Ореви, посла и во Обезы, река: Володимер умерл есть, а воротися брате, пойди в землю свою; молви же ему моя словеса, пой же ему песни половецкия; оже ти не восхощет, дай ему поухати зелья, именем евшан. Оному же не восхотевшю обратитися, ни послушати, и даст ему зелье; оному же обухавшю и восплакавшю рече: да лучше есть на свой земле костью лечи, нели на чуже славну быти. И приде во свою землю. От него родившюся Концаку, иже снесе Суду, пешь ходя, котел нося на плечеву. (Роману же князю ревновавшю за то, и тщашеся погубити иноплеменьникы. Велику мятежю возставшю в земли Русской, оставшима же ся двема сынома его, един 4 лет, а другий дву лет)» ...

Эти поэтические попытки обнять цельным взглядом выдающиеся события, очертить необыкновенные личности с течением времени повторялись и иногда выражались в большой работе многих лиц. На такую работу вызвало русских людей знаменитейшее в нашей истории событие – битва с татарами в 1380 г. на Куликовом поле. На этом событии сосредоточивалось внимание и спокойных, бесхитростных наших летописцев, и восторженных, поэтических натур самобытных, и подражателей «Слова о полку Игореве», и неутомимых компиляторов.

Первоначальная летописная запись об этом событии, по первым известиям о нем, сделанная на севере России, по всей вероятности, в Белозерской области, помещена в четвертой Новгородской летописи. В этой записи заключается только описание начала битвы главных сил – первого «сступа» и перечисление главнейших лиц, убитых при этой стычке. Ни о приготовлении к этой битве, ни о последующих моментах битвы автор не знает. Затем эта запись сокращалась и видоизменялась, и эти сокращения и видоизменения помещены в первой Новгородской летописи, в Софийской и Воскресенской.

Кроме того, в первое же время после Куликовской битвы составлено было описание ее, современником и участником в ней брянским воеводой или дружинником Софонием. Произведение это не существует в своем первоначальном виде, но сохранилось две серии переделок этого произведения – одна поэтическая, известная под именем «Задонщины», составляющая явное подражание «Слову о полку Игореве»¹⁵³, другая – в более исторической форме под именем «Поведание и сказание о побоище великого князя Димитрия Ивановича Донского», или, как в Никоновской летописи (т. 4, с. 86): «Повесть полезна бывшаго чюдеси, егда молитвою таких-то, князь великий Дмитрий Иванович з братом своим... Владимиром Андреевичем и со всеми князи русскими на Дону посрами и прогна Волжския орды гор даго князя Мамая и всю Орду его со всею силою их нечестивою изби».

Повесть эта, как и «Задонщина», изображает уже весь ход войны Донского с Мамаем от начала до конца и представляет эту битву движением всех русских сил на борьбу с татарами. Можно даже заметить, что в наслоениях этих памятников выразилась забота разных русских областей приурочить и себя к этому великому русскому делу. Мало того, у русских людей, занимавшихся разработкой этого события, было желание расширить, так сказать, и вглубь куликовское дело, осмыслить его широкой исторической идеей. Во всех вышеуказанных редакциях сказания о Куликовской битве упущено из вида разъяснение, было ли у русских людей того времени сознание, что они не просто отражают татар, а свергают татарское иго. Этот недочет восполняет одна западнорусская редакция Сказания о Куликовской битве (рукопись Императорской Публичной библиотеки – Сборник из древнехранилища Погодина). Сказав кратко о завоевании Руси татарами и о том, что они своих «Баскаков албо атаманов то есть старост над Русью постановляли, которые, сидячи в Руси, дань от нея выбирали, суды судили, как хотели розсказовали, от царей теж татарских монастыри русский становлены бывали», автор продолжает: «аж року ѕѿп҃ѳ (1381 г.), князи русские особливо Семион Иванович и князь Тверский и Дмитрей Иванович Семечин (?) великий князь Владимирский и Московский своим мужеством и храборством татаров до конца побивши досконале зкинули з шии свое ярмо татарское и в першую пришли волность русскую панованья». Эта богатая древняя работа по разъяснению борьбы русских с татарами давно уже разбирается научно, но еще ждет новых научных усилий, как это показало разнообразие выводов, высказанных в 1880 г., когда вспоминалась трехсотлетняя годовщина этого события.

Уже одно изучение поэтических особенностей этих сказаний и сличение их с поэтическими образами «Слова о полку Игореве» дает много для понимания чисто исторических вещей. Так, в «Слове о полку Игореве» герои, хотя действуют не без участия сверхъестественных сил, но, строго говоря, предоставляются собственным средствам, оттого их качества, их могущество вырастают нередко до былинных размеров. В сказаниях о Мамаевом побоище все герои, особенно Димитрий Иванович, действуют прежде всего как христиане, как покорные, смиренные орудия Промысла, к которому они постоянно и обращаются за помощью. Таким образом, уже сама эта постановка дела должна была умалять личные достоинства, личную доблесть Донского. Забвение этой постановки дела привело одного из наших историков, Н.И. Костомарова, к грубой ошибке при оценке личности Дмитрия Донского, которого он в одном из своих исследований признал трусом¹⁵⁴, что вызвало великую бурю, особенно со стороны покойного Погодина, и заставило впоследствии самого Костомарова значительно ослабить эту оценку¹⁵⁵.

Подобных попыток излагать события прагматически было у нас немало. Таковы сказания: о нашествии Тохтамыша, о завоевании Казани, о падении Новгорода, Пскова, о разгроме Новгорода Иоанном IV и др.

Авраамий Палицын. Но самым выдающимся произведением в этом роде нужно признать Сказание Авраамия Палицына об осаде Троицко-Сергиевского монастыря. Здесь мы уже видим цельное изображение исторического движения русской жизни от начала и до конца Смутного времени; видим в авторе ясное народное сознание и сознание значения для будущего времени его труда; наконец, видим твердые приемы изложения, давно вырабатывавшиеся на Руси, особенно в житиях XVI столетия¹⁵⁶.

Но кроме этих, совершенно самобытных русских попыток прагматического изложения событий, мы имеем еще ряд таких произведений XVI–XVII вв., в которых уже совершенно ясно видны и научные приемы и отчасти знакомство с научными приемами науки других стран.

Степенная книга. Митрополит Киприан – родом серб, человек весьма образованный в смысле греческого образования, задумал внести научный прием в летописное изложение событий. Занятый идеей государственного развития России, он стал излагать наши летописные известия по степеням, т. е. по поколениям великих князей, причем боковые линии князей и их дела отступали на задний план. Этот прием встретил… сочувствие, <поэтому> Степенную книгу Киприана продолжил в XVI столетии митрополит Макарий, причем прием Киприана расширен: внесены жития важнейших лиц. После Макария Степенную книгу по его приемам продолжили Митрополит Афанасий (1565–1568 гг.) и другие неизвестные лица. В иных списках она доведена до 1650 г.¹⁵⁷

Сочинение А. Курбского. Большое русское образование, дополненное влиянием Максима Грека, а затем знакомство как с западнорусскими, так и с польскими, выработали нового писателя о русских делах в лице князя Андрея Курбского, известного беглеца в Литовско-Польское государство от неистовств Иоанна IV (1563 г.).

Попав в Западную Россию в разгар религиозной борьбы, когда Православие напрягало силы, чтобы охранить себя и от латинства, и от протестантства, когда лучшие западнорусские люди и во главе их князь Константин Константинович Острожский поднимали в этой борьбе знамя Православной науки, Курбский принял участие в этой борьбе, строго относясь даже к ревнителям Православия. Памятниками его участия в этой борьбе остались его письма к разным лицам в Западной России по делам веры, история Флорентийского собора и перевод нескольких глав из творений Иоанна Златоуста и Евсевия.

Но сильный дух Курбского не удовлетворялся этой одной деятельностью. Он рвался к своему родному Востоку, которому изменил и против которого позволил себе даже позорнейшее дело – поднимал оружие вместе с поляками. Томимый тоской и потребностью оправдаться, он вступил в раздражительную переписку со своим тираном Иоанном IV. Но не довольствуясь и этим, он взялся за более спокойное и важное дело – написал «Историю Иоанна IV». Личные чувства автора к описываемому лицу, конечно, не располагали его к беспристрастию; но, к счастью, Курбский сознавал и не мог не сознавать, что пишет перед глазами современников, которым известны все важнейшие события, им рассказываемые. Кроме того, Курбский так расширил свою программу, что Иоанн в ней занимал только видное, но не существенное место. Он решился изобразить ложную, по его мнению, систему Московского единодержавия, поэтому касается времен предшествовавших и сообщает драгоценные известия о делах Василия Иоанновича.

Иные исследователи и даже покойный Соловьев обвиняют Курбского в том, что он отвергал самодержавие и желал бы поворотить Россию к удельному порядку; но это обвинение совершенно несправедливо, Курбского можно обвинять разве за тщеславие своим княжеским происхождением и, может быть, за некоторое увлечение значением литовско-польской знати. Что же касается самодержавия, то, напротив, Курбский его изображает в таком светлом виде, как немногие изображают его и теперь. По его мнению, самодержец должен окружать себя лучшими людьми и пользоваться их советами. За удаление от этих людей и за приближение к себе дурных людей, «ласкателей», Курбский осуждает и Иоанна, и его предшественников. Известно, что Курбский принадлежал к партии Сильвестра и Адашева, которых невозможно заподозрить в подрыве самодержавия, если верить делам их, а не обвинениям Иоанна. Курбский остался верен этим своим вождям даже по самому щекотливому для него вопросу – о Земском соборе. Постоянно говоря о лучших, нравственных людях, о важности для царя привязывать их к себе и совещаться с ними, он, однако, не решался замкнуться в этом, хотя и лучшем, но все-таки ограниченном кругу. Он допускал, что в важных случаях нужно обращаться к всенародному собранию, т. е: этот, по-видимому, гордый аристократ признавал не только самодержавие, но и значение Земских соборов или, что то же, признавал живую связь царя с народом.

Поэтому можно судить, как важно сочинение Курбского об Иоанне IV и как не научно исследование С. Горского о князе Курбском, в котором от начала до конца обвиняется Курбский и оправдывается Иоанн I¹⁵⁸.

Сочинение Курбского изложено с замечательной логичностью, связностью. Он знаком был с учеными книгами, и даже на внешнем изложении его отразилось влияние книг, какие он в своем вольном изгнании находил под руками, т. е. влияние книжного западнорусского языка и даже польского¹⁵⁹.

Котошихин. Наконец, мы имеем сочинение XVII в., которое находится еще в большей связи с иностранными сочинениями. Это сочинение другого беглеца из России, подьячего Посольского приказа Котошихина, который, бежав при Алексее Михайловиче в Швецию, написал там сочинение о России¹⁶⁰, найденное сперва в 1837 г. в шведском переводе в Стокгольмском государственном архиве, а затем в следующем, 1838 г. – в библиотеке Упсальского университета в русском подлиннике. Издано оно уже в двух изданиях Археографической комиссией¹⁶¹.

В этом сочинении высказалось явное подражание иностранным писателям о России, или, точнее сказать, изложено то, что прежде всего нужно было знать о России иностранцам, т. е. обыденный уклад русской государственной жизни – учреждения, сословия, порядок ведения дел¹⁶².

Сочинение Котошихина излагает сведения, например, о том, как царь пишет к которому потентату, о царском роде, о царских чиновных людях, титлах, послах, гонцах, дворцах, приказах, землях, подчиненных Московскому государству, о воинских сборах, торговле, житии бояр.

Это описание установившегося строя русской жизни тем особенно важно, что, как мы уже говорили, русские исторические свидетели этим делом мало занимались, а иностранцы многого не знали и не понимали. Описание русского человека, да еще служилого, дьяка, восполняет и поправляет недочеты вышеуказанных писателей. Есть в этом сочинении важные вещи и из политической истории, как, например, об ограничительных условиях власти Михаила Федоровича. К сожалению, и этот писатель, даже еще более Курбского, настроен был дурно относиться к своему отечеству. Он изменял ему еще в то время, когда состоял на службе в Москве. Это весьма важно знать при оценке достоверности повествования о России Котошихина.

Домострой Сильвестра. К разряду русских сочинений, изображающих обыденный строй жизни, но еще с более внутренней стороны, принадлежит и другое, более раннее сочинение. Это известный Домострой Сильвестра, первейшего советника Иоанна IV в лучшие времена его царствования и образованнейшего человека своего времени, знакомившегося и с иностранными сочинениями. По глубоко въевшемуся в наше общество отчуждению от нашей старой жизни и непониманию ее, Домострой Сильвестра позорится перед каждым поколением учащихся, как кодекс жестоких, позорных правил и порядков жизни и таким образом еще более закрепляется и это отчуждение, и это непонимание. К сожалению, дурное мнение о Домострое Сильвестра находит… подкрепление и в науке русской истории, между прочим, и в «Истории» Соловьева, по мнению которого, материальная польза, выгода лежат в основе воззрений Домостроя.

В настоящее время даже это мнение Соловьева не может выдержать научной критики, а тем более мнение о жестокости правил Сильвестра. Теперь уже известно, что Домострой вырабатывался у нас веками, и Сильвестр дал ему только свою редакцию. Как в жизни восточнорусского человека, так и в Домострое сказалась домовитость, практицизм. Сказалась в нем и суровость восточнорусской жизни, выразившаяся особенно в отношениях отца к сыну – в сокрушении отцом ребер сына по слову Иисуса сына Сирахова. Но чтобы понять эту суровость, нужно знать смысл нашего старого учреждения – местничества, вспомнить, какое значение у нас в московские времена имел род, какая была страшная ответственность каждого за честь рода – ответственность не только общественная, но и перед государством, которое за преступление одного члена казнило всю семью и даже весь род. При таком порядке вещей власть старшего, власть главы семейства должна была быть вооружена сильными средствами, и если Сильвестр эти средства берет только у Иисуса сына Сирахова, то это скорее может показывать его старание заслонить тяжелое дело сильным авторитетом, а не его личное жестокосердие. Что Сильвестр действительно стоял на пути лучше устроить дела, что он сознавал это лучшее и нередко поднимался высоко над воззрениями современного ему общества, это видно не только из его наставления бить жену легонько, безвредно и не при людях, что при тогдашнем обычае бить всех сверху до низу и при тогдашней наклонности особенно нещадно бить слабого значило слишком много¹⁶³; но особенно ясно видно из того, что, по тому же Домострою, Сильвестр отпустил на волю всех своих рабов, и они у него жили по собственной воле, как свободные люди¹⁶⁴.

Одна эта особенность Домостроя, несомненно, принадлежащая Сильвестру, достаточна для того, чтобы относиться к этому памятнику с великим вниманием и судить о воззрениях его автора или точнее редактора с великой осторожностью¹⁶⁵.

Справочный материал в нашей старой литературе. По мере того, как умножались частные попытки прагматического изложения событий нашего прошедшего, в нашей русской государственной среде более и более накапливался богатый справочный материал, необходимый для научного изложения исторических событий.

Мы видели, как уже в наших летописях чаще и чаще попадаются справочные вещи в виде каталогов иерархических, списков государей своих и чужих. В XVII в., когда в Москве сильно развились приказы и забирали в свой круг более и более дела России, потребность в справочных вещах еще более усилилась. Естественно явившиеся при этом справки с прежними делами и описи дел составляли важное пособие для будущих исторических трудов. Благодаря приказной помете на обороте грамоты Митрополита Кирилла в Новгород, по поводу распри новгородцев с князем Ярославом Ярославичем в 1720 г. мы узнаем факт необыкновенной важности, что новгородцы уже тогда признавали участие татар в избрании их князя¹⁶⁶. Или: благодаря одной приказной справке мы узнаем, что уже при Алексее Михайловиче был перевод крепостных крестьян с их земли¹⁶⁷. Еще более широкое значение имели известные уже нам писцовые книги, а также дела и записи Поместного приказа, местнические дела, разряды, выходы государей, родословные книги¹⁶⁸. Наша допетровская Русь имела и большой географический труд – так называемую «Книгу Большого чертежа», при которой был и сам Чертеж, который в 1627 г. был сделан вновь. Это был своего рода почтовый дорожник и почтовая карта при нем – весьма нужные для государства справочные издания при посылке чиновных лиц¹⁶⁹. Чертеж затерялся, а «Книга» этого Чертежа сохранилась и издана в 1846 г. Спасским. В Географическом обществе был поднят вопрос о восстановлении Большого чертежа по «Книге» его; назначена была даже премия; но первый опыт, сделанный Куклинским, показал, что это дело более трудное и требует больших предварительных исследований. Исследованиями этими и занялся член Географического общества Огородников и исследовал уже большую часть севера России. Исследования его печатаются Географическим обществом.

Подобные описания и чертежи к ним составлялись в XVII в. и касательно Сибирской страны, возобновлявшиеся и пополнявшиеся несколько раз. Замечательную работу в этом роде представляет «Чертежная книга Сибирской земли», составленная тобольским боярским сыном Семеном Ремезовым (окончена в 1701 г.) и изданная Археографической комиссией в 1882 г. К сожалению, в Предисловии Археографической комиссии определяется значение этой «Книги» словами академика Миддендорфа, в которых почтенный академик выставляет на вид собственно несовершенства ее по математической географии и недостаточно ясно видит достоинства ее, составляющие поистине славу русских колонизаторов и чиновных людей, совокупными трудами которых в этой книге и на самых чертежах собраны богатейшие данные для топографии, флоры, особенно фауны, этнографии и торговли, и не только в Сибирской стране, но и в Великой Перми, и в Прикаспийской стране; так что в труде Ремезова мы имеем, вероятно, и частицу утраченного Большого чертежа. Указания на эти опыты сделаны в Предисловии к «Чертежной книге» Ремезова, и из самой этой «Книги» видно, что материал ее собирался много лет.

Московский посольский приказ тоже <посчитал необходимым> для своих целей сделать свод нужных сведений, и свод этот еще ближе примыкает к научной обработке... Известный Матвеев при содействии дьяков составил: «Государственную большую книгу, описание великих князей и царей российских, откуду корень их государей изыде и которые великие князи и цари, с великимиж государы окрестными с христианскими и мусульманскими были в ссылках и как великих государей именования и титлы писаны к ним; да в той же книге писаны великих князей и царей и вселенских и московских патриархов и Римскаго папы и окрестных государей всех персоны и гербы». Хранится в Моск. арх. иностран. дел.

Кроме дел Посольского приказа для этой «Книги» давно подготавливался материал в нашей древней исторической литературе. Еще в некоторых летописях мы находим списки окрестных государей. В хронографах, особенно составленных в XVII веке, сообщаются уже не списки, а исторические отрывки о разных государствах, особенно Болгарском, Сербском, Чешском, Польском, Литовском.

Весь этот материал, естественно, вызывал желание составить и свою «Русскую историю» в связном, научно обработанном виде. Из хронографов же видно, что такое желание действительно было. Оно выразилось и в нескольких отдельных опытах.

История Грибоедова. Во второй половине XVII века, при том же Алексее Михайловиче, в приказной среде явилась мысль написать и историю России. За это взялся дьяк Разрядного приказа Феодор Грибоедов и написал сочинение под заглавием «История сиречь повесть или сказание вкратце о благочестно державствующих и свято поживших боговенчанных царях и великих князьях, иже в российстей земли богоугодно державствующих, наченьши от святаго и равноапостольнаго князя Владимира Святославича...». Сочинение написано в 1669 г. Рассказ сначала доведен был до объявления наследником Алексея Алексеевича, а впоследствии продолжен до вступления на престол Феодора Алексеевича.

Сочинение Грибоедова удостоилось особого внимания. Книга его взята была наверх, т. е. к царю (Алексею Михайловичу), и автор получил за нее награду: 40 соболей, да в приказе 8 р. денег, атлас, камку, да придачи к поместному окладу 8 четей 10 руб.¹⁷⁰ Внимание выразилось и со стороны русского общества тем, что книга Грибоедова переписывалась и сохранилась в нескольких списках. Но от потомства Грибоедов не может получить никакой похвалы. Его история – одно напыщенное восхваление с пропуском всего, что не подходит под эту задачу. С.М. Соловьев читал эту «Историю»¹⁷¹ и привел несколько образцов исторического рассказа Грибоедова. Вот один из них – характеристика Иоанна IV и его времени: «Житие благочестно имея и ревностию по Бозе присно препоясуясь и благонадежныя победы мужеством окрестныя многонародныя царства прият, Казань и Астрахань и Сибирскую землю. И тако Российския земли держава пространством разливашеся, а народи ея веселием ликоваху и победныя хвалы Богу возсылаху»¹⁷².

Впрочем, ниже мы увидим, что требования и современников этого труда были выше не только его, но и нижеследующего, несравненно более научного труда.

Весьма вероятно, что этот жалкий плод приказной среды, созревший среди неисчерпаемых сокровищ исторического знания, пошел бы в ход и явился бы в печати, как первый русский исторический опыт; но он был задавлен и отстранен другим трудом, вышедшим из совершенно другой… – из ученой киевской среды, спустя пять лет после появления «Истории» Грибоедова. Это так называемый Синопсис, приписываемый Иннокентию Гизелю, киево-печерскому архимандриту, изданный в первый раз в 1674 г.

Любовь к истории давно развивалась в Западной Руси или просто Руси, как ее в старину звали. В древнем Русском государственном средоточии довольно много совершено великих дел и явилось немало великих людей, чтобы народная память могла не обращаться к этим делам и людям. Мы видели, что достойная дань южнорусскому прошедшему воздана была еще в Ипатьевской летописи, выдающейся из ряда других летописей особенным вниманием и сердечным отношением к проявлениям народного русского духа. Времена после татарского нашествия – времена оторванности от Восточной России, еще более изощряли эту память, потому что все лучшее, чем могла жить Западная Русь под властью Литвы, а затем Польши, было в ее старом прошедшем.

Как велика была здесь любовь к своему старому прошедшему, это яснее всего можно видеть из следующего случая. Когда Хмельницкий в 1648 г. призывал западнорусский народ восстать против поляков, он в своем «Универсале» счел нужным вспомнить и о самых древних русских временах – временах савро-матов и руссов, славных и в Азии, о том, как поляки, составлявшие с ними едино, отделились, забрались за Вислу к Одеру, наделали много разбойнических бед другим народам и как, повернувшись назад, захватили беззаконно русские области. А если обратить внимание на то, что этот «Универсал» имеет немало вариантов, то станет очевидным, что не один какой-либо книжник прихотливо заговорил с народом о русских древностях, а многие книжники старались удовлетворить потребности народа перенестись к своему родному прошедшему и воодушевиться доблестью его лучших представителей.

К сожалению, эта потребность знать свое прошедшее сильно затруднялась постепенным оскудением в Западной России русских исторических памятников и наплывом польских летописных известий. С другой стороны, иезуитская система образования, которой стали подражать в Киевской Академии и за ней в других западнорусских школах, пренебрегала историческим знанием. Но, несмотря на все эти препятствия, потребность в Западной России знать свою историю нашла себе выход.

Такие крупные события, как хитрое, насильственное соединение Западной России с Польшей в 1596 г. или так называемая Уния Литвы с Польшей, затем Церковная уния 1596 г. и, наконец, народное движение против Польши, завершившееся присоединением Малороссии к Восточной России и малороссийской войной, способны были преодолеть все преграды – оскудение русских исторических источников, наплыв польской исторической литературы и даже подавляющее влияние иезуитской школьной системы.

В XVI и XVII столетиях в Западной России многие книжники занимались Ипатьевской летописью, видоизменяли ее, продолжали и обставляли известиями из польских хроникеров.

В 1670 г. переработка Ипатьевской летописи завершилась составлением Летописного свода, известного под именем Густынской летописи, в которой везде показаны на полях сличения и дополнения текста Ипатьевской летописи с польскими хроникерами – Длугошем, Вельским, Стрыйковским, Кромером. С какими мыслями и чувствами обращались к своему делу эти книжники, яснее всего можно видеть из замечательного Предисловия к Густынской летописи, составленного списателем ее – иеромонахом Михаилом Лосицким. «Прирожона есть, говорит Лосицкий, якаясь хуть и милость (любовь) противко отчизне своей жадному (каждому) человекови, которая кождого не иначей едно яко магнес (магнит) железо так до себе потягает, що оный поэта грецкий Гомерус ясне до их в своем тексте выразил, же ни о що недбаючи кгды был от родства своего отдаленый през (чрез) поиманье и юж (уж) ся вернути не могл, прагнул (желал) видети навет (даже, хотя бы) дым своей отчизны. Так и сие (сии) авторове кройники (хроники, летописи) сей российское любо (хотя) были людми смертелными (смертными) и знали запевне (наверное), же смертию закрочити (закончить) мусят (должны), прирожоною милостию противко отчизны своей зняты будучи, прагнули того, абы и по их зейстю (кончине) последнему роду не были прошлые речи (дела, события), а мяносите народови российскому скритые...»¹⁷³.

Этим же делом и, вероятно, в связи с ним стал тогда же заниматься учитель Киевской Академии и затем игумен киевского Михайловского монастыря Феодосии Сафонович, который в 1672 г. окончил сочинение под заглавием «Хроники з летописцев стародавних, з святаго Нестора печерскаго и инших, также з хроник польских о Русии, отколь Русь почалася, и о первых князех русских и по них далыдих наступующих князех и о их делах».

Сафонович тоже был проникнут великой любовью к Родине. В Предисловии к своему труду он говорит: «С Русии уродившися в вере православной, за слушную речь почиталем (считал), абы ведал сам и иншим русским сыном сказал отколь Русь почалася и як панство (государство) русское за початку (сначала – И.К. – Примеч. ред.) ставши до сего часу идет. Каждому бовем (ибо. – И.К. – Примеч. ред.)) потребная есть речь (вещь) о своей отчизне знати и иншим пытающим сказати, бо своего роду не знающих людей за глупых почитают. Що теды из розных летописцов русских и хроник польских вычитал, тое пишу»¹⁷⁴.

Сафонович имел в виду удовлетворить народную потребность знать свою историю и потому изложил свой рассказ на тогдашнем языке западнорусских книжных людей. В основе его рассказа лежит, как и в Густынской летописи, летопись Ипатьевская, но он не только обставляет ее польскими известиями, а приводит все в научную систему. Доводит он свой рассказ до конца XIII века, т. е. до того времени, каким оканчивается Ипатьевская летопись.

В разных списках этой летописи есть много прибавочных статей. С большей вероятностью можно заключать, что автору «Хроники» принадлежат те прибавочные статьи, которые находятся в списке Толстовском как материал для дальнейшей работы, например о Мамаевом побоище, разделении митрополии и позднейшей судьбе Киева.

«Хроника» Сафоновича и приложенные к ней материалы подверглись в первые же годы после ее окончания весьма важной переработке в Киеве же. Неизвестно, однако, сам ли бывший тогда ректор Киевской Академии и затем киево-печерский архимандрит Иннокентий Гизель занялся этим делом, или под его наблюдением исполнили это другие. Западнорусский книжный, язык «Хроники» Сафоновича заменен общерусским, ближе подходящим к церковнославянскому. Таким образом, «Хронике» этой придан общерусский характер. Затем в «Хронику» внесено немало новых научных исследований и прибавлений, и все это издано под новым названием – Синопсис.

Синопсис заключает в себе обширнейшее исследование о происхождении славян, где, между прочим, помещена и басня о происхождении славян от библейского Мосоха, для более удобного объяснения Москвы, москалей и, очевидно, для большей славы их. Затем главное внимание автора сосредоточивается на Киеве, о происхождении которого он тоже много распространяется. Собственно систематическая история в Синопсисе заканчивается нашествием татар или первым временем татарского ига, после чего автор переходит к описанию Куликовской битвы и сообщает список князей северных и южных. Далее, он обращается опять к истории Киева и описывает состояние его под властью татар и Литвы. Так как с этим временем совпадает Смута из-за разделения Русской митрополии на Восточнорусскую и Западнорусскую, то автор излагает историю и церковных дел того времени, именно, перенесение митрополии на северо-восток России, разделение ее и учреждение патриаршества. Наконец, он опять излагает историю Киева при Алексее Михайловиче, т.е. возвращение Киева под власть России и начало войны с турками из-за Малороссии.

В позднейших изданиях продолжена история Киева при Феодоре Алексеевиче, т. е. собственно продолжена история Турецкой войны, и прибавлены: Краткое описание русских княжеств, Каталог иерархический, списки чиновных малороссийских людей, списки князей московских, королей польских, татарских владетелей. Синопсис в первый раз издан, как мы уже заметили, в 1674 г., а затем издавался много раз – до 30. Последнее издание сделано в 1836 г.

В материальной своей части Синопсис поражает своей зависимостью от польских хроникеров, которых он и указывает подобно автору Густынской летописи; но по направлению – это тоже чисто русская, патриотическая книга. В ней нет такого искажения фактов и такой напыщенности, как у Грибоедова, но слава и честь России были очень дороги и для авторов Синопсиса, и они их защищали с таким же усердием, как Грибоедов, но несравненно с бо́льшим благоразумием и научностью, чем и объясняется то, что Синопсис совсем заслонил «Историю» Грибоедова и стал надолго учебной книгой русской истории.

Есть основание думать, что еще до Петра требования русских иметь «Историю» своей страны шли гораздо дальше и «Истории» Грибоедова, и Синопсиса. В одной рукописи Императорской Публичной библиотеки¹⁷⁵ сохранились материалы для «Истории России», весьма широко задуманной. В Предисловии к этим материалам говорится, что составление этой «Истории» предпринято по повелению царя Феодора Алексеевича, высказывается сожаление, что у нас нет печатной «Истории», и излагаются весьма основательные понятия об истории, ее связности, правдивости и т. п.

Составитель этих материалов знал и «Историю» Грибоедова, из которой он приводит указанное заглавие, и Синопсис, из которого он приводит статью о Мосохе, называя Синопсис сокращенным Киевским летописцем, т. е. переводя по-русски это греческое название. К сожалению, вместо связной, стройной, хорошо им понимаемой истории он составил сборник отрывочных и чужих статей из польских хроник Стрыйковского и Кромера, из Синопсиса, Степенной книги, внес Сказание о взятии Царьграда, о Флорентийском соборе и древние летописные известия со времени плена у татар Василия Темнаго до смерти Феодора Ивановича.

По этим отрывкам можно догадываться, что собирателя этих материалов занимали две задачи: во-первых, побольше раскрыть древнейшие времена русской жизни до призвания князей и, во-вторых, пополнить Синопсис событиями из истории Восточной России. Последняя задача, как увидим, занимала и в Петровские времена. Неизвестные обстоятельства остановили работу автора Предисловия на этих материалах или кто-либо другой подобрал к этому Предисловию материалы, далеко не отвечающие задачам, выставленным в нем.

Таким образом, еще задолго до Петровских преобразований у нас самобытно вырабатывались приемы научного изложения истории и выразились даже в таком талантливом сочинении, как «Истории Иоанна IV» Курбского, в таком, отвечающем потребностям времени, систематическом изложении истории, как киевский Синопсис, и даже в таком широком замысле написать прагматическую историю, какое высказано в Предисловии к «Истории» по предначертанию царя Феодора Алексеевича.