Учение графа Л.Н. Толстого о непротивлении злу

(публичная лекция)¹

(Отлучение Толстого от церкви; некоторые черты его учения, объясняющие этот факт; нравственность, как главное содержание учения Толстого; непротивление злу, как главный принцип Толстовской нравственности; суждения богословов относительно сопротивления злу насилием; новая точка зрения на этот вопрос преосв. Антония (Храповицкого) и проч.).

Не так давно, почти на этих дня, оглашён был факт, подобного которому не помнит наша летопись церковных событий. Высшая духовная власть православной русской церкви отлучила от общения с нею знаменитого яснополянского философа-моралиста, графа Л. Н. Толстого.

Интерес этого события обуславливается не столько его редкостью и необычностью, сколько тем, что лицом отлучённым является в данном случае сиятельный граф, великий писатель земли русской, создавший себе славу образцового художника слова и своими беллетрическими произведениями вызвавший целую школу подражателей даже в культурнейших странах Европы. Читателям Толстого, знакомым лишь с художественными произведениями графа и не видавшими его религиозно-философских трактатов, нелегко будет поверить, что этот неподражаемый художник, творчеству которого принадлежат немало типов весьма религиозной настроенности (припомните Платона Каратаева, отчасти Левина, Акима и др.), сам дошёл до полного отрицания всех религиозных истин, и даже таких, без которых до сих пор не обходилась ни одна ещё религия. Почитатели художественного таланта графа Л. Н. Зачастую и теперь готовы признать, что философские трактаты и художественная литература – это две совершенно различные области его писательской деятельности, в которых трудно даже и узнать одного и того же автора. Но эта ошибка давно уже исправлена литературной критикой, которая находит, что и по самым раннейшим произведениям графа, каково напр. «Детство, отрочество и юность», можно определить в нём будущего творца тех религиозно-философских идей, раскрытию и пропаганде которых он посвятил последние десятки лет своей жизни. Не нужно даже быть и кропотливым исследователем, а достаточно лишь быть внимательным и вдумчивым читателем, чтобы подметить, что и художественно-беллетрические произведения графа, особенно плоды творчества его последних годов, сильно окрашены в цвет его общих философских воззрений и в существе дела представляют из себя ничто иное, как художественный комментарий на его религиозно-философские идеи. «Смерть Ивана Ильича», «Хозяин и работник» – что это такое, как не художественная иллюстрация его пантеистических взглядов на посмертную судьбу человека и форму его загробного существования? Художественные образы, чарующие нас прелестью своих красок, не могут скрыть от наблюдательного взора того холодного сомнения в истине бессмертия души, в котором заключается весь смысл последней повести. Едва ли даже будет преувеличением сказать, что беллетристика, в которой все единодушно видят главное призвание графа, сведена теперь последним на степень служебного орудия в руках философа и моралиста. Мыслитель в графе Л. Толстом заслонил теперь собою художника и беллетриста. Ему нравится в последнее время больше учить и наставлять, нежели творить и живописать. И, конечно, не эта последняя деятельность, ко всеобщему сожалению, так рано им оставленная, нашла себе оценку в известном уже, без сомнения, вам определении Св. Синода который в своём послании к чадам российской церкви пишет: «изначала Церковь Христова терпела хулы и нападения от многочисленных еретиков и лжеучителей»... и немного далее: и теперь Божиим попущением явился новый лжеучитель граф Л. Толстой»... Как видите, знаменитый наш писатель и современный нам учитель общества поставлен в один ряд с такими лицами, при одном имени которых в нашей памяти оживают времена вселенских соборов и слышится их грозное слово «анафема». Деятельность современного евангелиста, как часто называют Льва Толстого за его смелую переделку и истолкование наших евангелий, отнесена по духу к продолжению деятельности тех, глубокою древностью от нас сокрытых, лжеучителей, которые в своих хулах на Церковь, не имели, конечно, особенных побуждений быть сдержанными. И тем не менее за всё время своего многовекового существования Церкви Христовой никогда ещё, кажется, не приходилось считаться с такою, почти непонятной, к себе ненавистью, какою дышат все сочинения графа Толстого. Едва ли она слышала также когда-нибудь столько хулы и порицаний себе, сколько их вышло из-под пера этого «известного миру писателя, православного по рождению и воспитанию», как говорится в том же синодском определении. – Мы чувствуем, что наша мысль многим почитателям Толстого покажется слишком смелой и, пожалуй, парадоксальной. Но чтобы кто-нибудь не подумал, что в нас говорит богословская нетерпимость ко всякому проблеску свободомыслия или, – что ещё хуже, – желание поглумиться над непризнанным Церковью евангелистом, мы поспешим представить на ваш суд и основания своей мысли.

Прислушиваясь к тому, что говорили на соборах, и чему учили в своих писаниях древние еретики, вы легко заметите, что своего религиозного разномыслия с Церковью они никогда не доводили до полного отрицания всей её доктрины. Восставая против того или другого пункта христианского вероучения, отрицая иногда даже целую серию христианских догматов, они в то же время сохраняли в себе веру в другие догматы и никогда, по крайней мере, не теряли охоты слушать доводы и возражения своего противника. Судите же сами, как далеко ушёл от них в этом отношении граф Л. Н. Толстой, который не только отверг всю доктрину, весь строй христианской церкви, не оставивши от них и камня на камне, но ещё и тщательнейшим образом оберегает себя от того, чтобы до его слуха как-нибудь не дошло то, что против него говорят и пишут в защиту Христовой Церкви и её учения. В составе последнего нельзя отыскать ни одного такого пункта, к которому бы хотя малую долю уважения сохранил знаменитый философ и моралист. Он дошёл до полного отрицания не только догматов Христовой веры, но даже и таких религиозных истин, которые не менее его скептический ум Канта признавал постулятами человеческого разума, каковы напр. Истины бытия Личного Бога и бессмертия души. «Что такое Бог», спрашивает Толстой в одном месте, и отвечает: «это ничего не выражающее слова, что-то непонятное», которому он в другом месте даёт имя «разумения жизни». «В начале было разумение жизни; разумение жизни было вместо Бога; разумение жизни стало Богом», – вот как передаёт современный нам евангелист смысл высокопоэтических слов богословствования св. евангелиста Иоанна Богослова. – Бессмертие души, верою в которое одушевляется всё человечество в своём стремлении к духовному совершенствованию, для графа Толстого представляется лишь жалким суеверием, выдумкой современных книжников и фарисеев, как он величает нашу иерархию. – Если таково отношение гр. Толстого к истинам веры общечеловеческой, то легко себе представить, каково должно быть его отношение к верованиям собственно христианским. И. Христос, вера в Божество которого составляет весь смысл христианства, для него не более, как обыкновенный человек, которого только по ошибке считали сыном Иосифа. Не зная Своего подлинного отца, Он и приходит к мысли, что Он Сын Бога. – Страдания И. Христа, пред которыми в глубоком смирении останавливается искуплённый ими человек, в нашем мыслителе вызывают следующий столько же короткий, сколько и циничный комментарий: «1800 лет тому назад явился какой-то нищий и что-то говорил; его высекли и повесили». Древние лжеучители, даже те, которые не разделяли веры в Божество Христа, всё же говорили о Нём в более почтительном тоне. – Трудно представить себе человека, в душе которого не осталось бы места ни для одного святого чувства. А между тем посмотрите, как самые святые христианские чувства служат для Толстого предметом лишь злой насмешки. Священные таинства христианской Церкви дают ему только лишний повод к кощунственному глумлению над ними. – Да простит мне ваше религиозное чувство следующую выдержку из последнего религиозно-философского трактата графа Л. Н., в которой развязность тона и откровенный цинизм содержания доходит до последней стадии неприличия. «Деятельность церкви», – пишет граф в своём «Царство Божие внутри вас», – «состоит в том, чтобы всеми возможными мерами внушить стомилионной массе русского народа те отсталые, отжившие, не имеющие теперь никакого оправдания верования, которые когда-то исповедовали чужие нам люди, в которые теперь почти никто не верит, часто даже и те, на обязанности которых лежит распространение этих ложных верований. Чему, – спрашивает далее автор, – чему старательно и неопустительно учат у нас народ? Чего от нас требуют во имя т. н. Христовой веры? При самом рождении ребёнка родителями внушается, и даже требуется от них под страхом наказания за неисполнение, чтобы ребёнок был непременно крещён, т. е. Обмокнуть священником трижды в воды, при чём читаются никому непонятные слова и совершаются ещё менее понятные действия. Потом внушается родителям, что ребёнка надо причастить, т. е. Дать ему под видом хлеба и вина съесть частицу тела Христова. Потом внушается, что для этого ребёнка, по мере возраста, надо выучить молиться. А молиться значит становиться прямо пред досками, на которых нарисованы лица Христа, Богородицы и святых, и кланяться головой, всем телом, а правой рукой со сложенными известным образом пальцами дотрагиваться до лба, до плеч, до живота и произносить при этом славянские слова». – Потом внушается в праздники ходить в церковь, покупать и ставить свечи, подавать записочки для поминания и хлебцы для вырезывания из них треугольничков. Потом внушается говеть. Говеть значит пойти в церковь и сказать священнику свою грехи, предполагая, что это сообщение чужому человеку своих грехов совершенно очищает от них, а потом съесть с ложечки кусочек хлеба с вином, что ещё более очищает. Пред смертию же внушается что человек непременно должен съесть с ложечки хлеба с вином, а ещё лучше если успеть помазаться маслом» и т. д. И т. д. «И эта вера, – заключает Толстой свои глумления над ней, образчики которых мы привели лишь в самых общих извлечениях, – называется православной, т. е. Настоящей верой» («Царство Божие внутри вас, ч. I, стр. 102 и дал.). Вы видите, в каком карикатурном виде представлены здесь святейшие таинства православной церкви и тайны нашей веры. Сравните всё это с тем, что было писано Толстым относительно нашего богослужения и таинств церкви в одной из глав его «Воскресения», не вошедшей, правда, в печатное издание этого романа, но ходившей по рукам публики, и судите, много ли было преувеличения в наших словах о том, что древние лжеучители никогда не изрекали на церковь столько хулы и порицания, сколько в слух всего мира наговорил ей граф Толстой. Нужно ли же после этого удивляться, что Церковь, наконец, возвысила свой голос против того ненормального положения, при котором православный по рождению и воспитанию сын её отказывает ей в самой малой доли уважения? Теперь она выяснила свои отношения к нему, как и он сам за много лет ранее высказал свой взгляд на Церковь, когда отказывал ей даже в наименовании Христовой, уверяя, будто Церковь на место Христа выдумала какого-то Духа Св., которым совершенно и заслонила личность своего Основателя, так что к ней более бы шло название «Святодуховской», нежели Христовой или христианской. И вот эта-то Святодуховская церковь, сознавши бесплодность «бывших к его вразумлению попыток», силою и властию Духа Св., отлучила его как преслушавшего голос Церкви и изрекшего хулу на Духа Св., от общения с собою. Напрасно, как бы в своё оправдание, граф не так давно писал, что «теперь и сами духовные лица стараются обходить в своих проповедях ту самую ложь, которая составляет весь смысл их положения, и которую они призваны проповедовать» («Царство Божие...» ч. II, стр. 88–89). Подобная любезность по адресу православного духовенства может быть сочтена лишь за новое глумление над ним и его деятельностью. Никто ещё никогда из среды духовенства не отрицал основ веры и благочестия, напротив, мы могли бы назвать целый сонм православных иерархов, которые всю силу ума и природных талантов, всё богатство эрудиции и остроту глубокомыслия посвящали раскрытию нравственно-просветительного влияния таинств, обоснованию церковных верований и изъяснению глубокосодержательных идей, заложенных в наши священнодействия².

Мы указали лишь весьма немногие черты религиозно-отрицательных воззрений графа Л. Н. Толстого, не делая даже попытки привести их в цельную систему. Обойти совсем молчанием вопрос о религиозном разномыслии Толстого с Церковью нам казалось неудобным в виду того, что для многих факт отлучения графа от Церкви показался – не то, чтобы несправедливым, а, по меньшей мере, непонятным. Ведь, полагаем, ни для кого не тайна, что религиозно-философские сочинения Л. Толстого, в большинстве случаев изданные за границей, не могли получить у нас прав цензурного гражданства, так что и самые религиозные воззрения графа далеко не столь общеизвестны, как содержание и характер его беллетрических произведений. Конечно, каждому из нас приходилось слышать о Толстом, что он во многое не верит, весьма многое отрицает, но мало ли теперь людей, практически не верующих. За что же вдруг на него такая кара со стороны Церкви, и при том в такое время, когда факты отлучения от неё готовы были отойти в область далёкого прошлого и стать почти историческим пережитком? Пролить хотя немного света на эти для многих недоумённые и неясные вопросы и было целью всего, до сих пор сказанного.

Но при всём том нашею главною задачею служила не характеристика религиозно-философских взглядов графа Л. Н., а изложение его нравственно-практических воззрений. Почему именно эту сторону его учения избрали мы предметом настоящего чтения, в объяснении этого считаем нелишним указать на следующее. Во-первых, сам Лев Николаевич, деля всё содержание евангельского учения на две части – догматическую или, по его терминологии, метафизическую и мифическую, отдавал решительное предпочтение последней пред первой. Считая первую (догматическую) лишь историческим наслоением или просто наростом на подлинном учении Христа, плодом религиозных суеверий и сознательного обмана со стороны церковной иерархии, он всё значение и весь смысл евангелия полагал в нравственном его содержании. Если бы, не раз говаривал граф Толстой, от евангелий не осталось ничего, кроме нагорной проповеди, то и в таком случае учение Христа нисколько бы не потеряло в своей ценности.

Во-вторых, даже те из почитателей Толстого, которые не особенно, по-видимому, склонны доверять его религиозно-философскому авторитету и учению, всё же не иначе, как с величайшей похвалой отзываются о нравственно-практических его воззрениях. Им кажется, что несмотря на беспощадное отрицание всех догматов евангельского учения, учитель их глубоко понял и как нельзя лучше раскрыл нравственное содержание этого учения. Нравственная доктрина Толстого представляется глазам его последователей такой неприступной скалой, что под прикрытием её они надеются найти совершенно безопасную и неуязвимую позицию в деле защиты своего учителя от нападений его противников. Таким образом, и по намерениям самого графа, и по мысли его сторонников, центр тяжести его учения следует искать не в отрицании им церковного вероучения, а в разъяснении нравственного содержания истины, в установке и указании правил жизни, составленных в духе подлинной будто бы евангельской морали.

Но вы, быть может, спросите: как же при полном отрицании христианской догматики яснополянскому мыслителю удалось ещё сохранить уважение к евангельскому нравоучению, когда эти две области до того тесно между собою связаны, что обычно представляются у богословов двумя лишь сторонами одного и того же учения? Как можно, напр., сохранить учение о любви христианской, признавая логическим абсурдом догмат о Св. Троице и выдумкой священников догмат о Божестве И. Христа? Вдумывался ли в эту связь сам граф Л. Н., мы этого не знаем, но нам известно, что эти две области христианского учения он считал столь же несмесимыми, как несмесимы масло и вода. Поэтому-то он и решился, как сам о себе говорил, «создать мораль без догматов», изъяснить «нагорную проповедь без никейского символа веры»³. Зачем же ему понадобилось разрывать эту несомненно-существующую и органически тесную связь между областью вероучения и нравственности христианской? Затем, конечно, чтобы, отнюдь не поступаясь своими религиозными воззрениями на христианство, самую общую характеристику которых мы уже представили выше, выбрать себе из него (христианства) столько нравственного содержания, сколько этоо можно было сделать без противоречия основным религиозно-пантеистическим взглядам. Но отвергая догматы и символ веры, т. е. Всё христианское вероучение, граф Толстой и высокие начала христианской нравственности, всецело обращённые к внутреннему человеку, переделывает в какие-то бездушные и механические правила внешней жизни и внешнего поведения. Если, как мы уже показали, религиозные воззрения графа Толстого характеризуются огульным отрицанием догматов веры, то его нравственно-практические взгляды представляют из себя сплошное отрицание всех существующих на земле порядков, всего государственного, общественного и даже частного быта. Всё разнообразие требований евангельского нравственного закона Толстой свёл к следующим пяти заповедям: 1) не гневайся; 2) не разрывай связи с женщиною, с которою раз сошёлся; 3) не клянись; 4) не судись; 5) не воюй. А эти 5 заповедей в свою очередь объединяются в одной ещё более общей – «не противься злому», и, в сущности, представляют из себя ничто иное, как приложение её к разным случаям жизни. Отсюда ясно, что, для правильного понимания пяти частных заповедей, необходимо выяснить смысл коренной заповеди о непротивлении злу. Без надлежащего разумения этой последней понять и изъяснить мораль Толстовскую так же невозможно, как без учения о любви нельзя понять нравственности христианской. Так что же это за принцип непротивления злу? Как до него дошёл наш знаменитый моралист и какой смысл вложил он в эту основную заповедь своего нового евангелия и своей новой веры?

В нагорной проповеди, которая одна, по замечанию Толстого, стоит всего остального евангельского учения, в стихах 38-м и 39-м пятой главы евангелия от Матфея, находятся следующие слова Христа Спасителя: «вы слышали, что сказано (разумеется в законе Моисеевом): око за око, и зуб за зуб. А я вам говорю: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щёку твою, обрати к нему и другую». «Хотя и прежде, – замечает по поводу этой заповеди граф Лев Толстой, – слова эти занимали и привлекали меня, но я видел в них такое требование терпения и самоотвержения, которое просто напросто противно человеческой природе. Раньше я думал, что Христос эти словами восхваляет страдания и лишения, восхваляя же преувеличивает и потому выражается неточно и не ясно (всё дело объясняется, значит, гиперболой в речи Христа). Но вдруг я понял эти слова в их подлинном смысле и мне сразу стало ясно то, что Христос говорит. Он говорит: не противьтесь злу; делая же это наперёд знайте, что могут найтись люди, которые, ударивши вас в правую щёку, ударят вас и в левую, если вы не окажете сопротивления, воспользовавшись одной вашей работой, заставят вас ещё больше работать на себя и т. д. И вот, когда это будет происходить с вами, вы всё-таки не противьтесь злу. И как только понял я слова эти в их подлинном смысле, для меня тотчас же стало ясным всё, что доселе было темно, и казавшееся преувеличением сделалось точным. Я понял, что Христос отнюдь не требует, чтобы мы ради страданий подставляли щёку, но Он требует лишь, чтобы мы не противились злу, замечая, что нам, быть может, придётся и страдать». Поясним всё это примером самого же графа. Отце отправляет сына в далёкую дорогу. Он не повелевает ему проводить ночи без сна, дни без пищи, зябнуть, мокнуть и проч., но говорит: «иди, сын мой, своей дорогой, если даже тебе придётся переносить холод и голод, ты всё же иди дальше». Точно так же и Христос не говорит: «подставляйте щёки, но только замечает: «не противьтесь злу, хотя бы вас и били по щеке». «Итак, не противьтесь злу никогда и никакими способами»⁴. – Что же это за простой и ясный способ толкования, который привёл нового евангелиста к открытию подлинного смысла слов Христовых о непротивлении злу, которые, если верить графу, в течении 1800 лет намеренно и сознательно искажались церковной иерархией? Способ этот заключается в том, что собственные слова Христовы Толстой противопоставил словам, заимствованным Христом из Ветхого Завета, увидевши в первых категорическое отрицание последних. «Вы слышали, что сказано в законе, – говорит Христос, – око за око и зуб за зуб. А я вам говорю: не противьтесь злу, но если вас ударят по щеке, вы подставьте и другую». Последние слова Христа Спасителя содержат в себе лишь пополнение и, если можно так выразиться, одухотворение мёртвой буквы закона Моисеева. Этот последний кажется Толстому слишком чёрствым и жестоким, так как им узаконяется месть. Христос, упраздняя силу этого закона мести, ставит на место его закон милости и всепрощения. Однако, не трудно будет показать, что приведённая статья ветхозаветного закона отнюдь не поощряла мстительности подзаконного человека, а как раз наоборот – предупреждала в нём развитие этого чувства, удерживая его в границах справедливости. Ведь с точки зрения идеи чистой справедливости никак не будет делом незаконны, если я за выбитый мне зуб отплачу обидчику тем же. Я не обнаружу при этом смирения и терпения, но не сделаю и несправедливости⁵. Какая же имелась в виду цель при сообщении людям чрез Моисея этого закона – «око за око и зуб за зуб»? Удержать ветхозаветного человека, нравственно ещё весьма несовершенного и жестокого, а потому и неспособного к прощению причиняемых ему обид, удержать от мести, которая, как всем известно, тем именно и характеризуется, что, овладевши сердцем человека, она лишает его способности довольствоваться только справедливым возмездием, но сверх того стремится причинить обидчику как можно больше зла. Такова была всегда природа мести, что она не любит стесняться представлением о равном воздаянии за обиду. Отсюда ясно, что дозволяя обиженному платить своему обидчику только равною обидою, закон Моисеев этим самым сокращал мстительность ветхозаветного человека, вводя её в границы лишь справедливого возмездия. И. Христос не отменяет безусловно этого закона, потому что это значило бы отрицать идею справедливости, лежащую в основе этого закона, но Он возводит своих последователей на высшую степень нравственного совершенства, указывая им лучший способ действования в случаях обиды. «Я же вам говорю: не противьтесь злу», т. е. Хотя ветхозаветный закон и разрешает справедливое возмездие за обиду, но лучше бы было, если бы вы не прибегали к этому закону, и не спешили восстановлять попранную справедливость, воздавая злом за зло, короче ― для вас было бы лучше не противиться злу, ― почему? ― да потому, что выше закона справедливости есть закон терпения и блугодушного перенесения обид. Как видите, в заповеди Христа мы открыли пока только отрицательный смысл, указывающий нам, чего бы нам не следовало делать: мы не должны бы злом платить за зло. ― Граф Толстой глубже этого в смысле заповеди о непротивлении злу и не проник, и на этом чисто отрицательном понимании её остановился, возводя, таким образом пассивное или страдательное отношение к причиняемому нам злу в верховный принцип евангельской нравственности. Это-то нам и кажется особенно странным, что заповедь чисто отрицательного свойства, указывающая нам (и то не ясно) лишь то, чего мы не должны делать, возведена яснополянским моралистом на степень всеобъемлющего и всеопределяющего правила человеческой жизни. А между тем Христос не остановился на этом отрицательном законе жизни, но вслед за отрицательным смыслом заповеди о непротивлении злу, желая возвести, как говорит св. Иоанн Златоуст⁶, своих последователей ещё на высшую ступень нравственного совершенства, указывает им и то, что именно они должны делать, когда им причиняют обиды или зло. Они не только не должны платить злом за зло, но и воздавать ещё добром на зло. «Если кто возьмёт у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду, если кто заставит тебя пройти с собою версту, пройди с ним и другую» и т. д. (Мф.5:40, 41). Это уже не есть только непротивление злу, за воздаяние за него добром. Ветхозаветному человеку позволялось из снисхождения к его нравственной неразвитости в отношениях к обидчику руководиться законом справедливости. Христос, оставляя в силе этот закон для тех, кто по своему нравственному настроению не возвышался над ветхозаветным человеком, рекомендует истинным своим последователям, как более совершенным, заменить закон возмездия законом всепрощения или непротивления злу, указывая в то же время, что для ищущих высшего совершенства есть и ещё более совершенный закон, ― закон воздаяния за зло добром. На самой вершине этого закона, если можно так выразиться, Христом написана заповедь о любви к врагам (Мф.5:44), пред которою в недоумении остановился современный нам евангелист, полагая, что «врагу самое большее можно разве что не вредить, но любить его нельзя»⁷. Итак, вот в чём заключается самое общее различие в понимании заповеди о непротивлении злу у графа Л. Н. Толстого и в экзегетике православно-христианской.

Но что же разумеет граф под злом, противиться которому, особенно насильственным способом («насилием»), он считает делом недостойным и противным духу учения Христова? Сам он не определяет, что такое зло и ― мало того ― не находит и возможным дать точного определения зла. Из того факта, что одни люди считали нередко злом то, что другими почиталось за добро, наш писатель приходит к парадоксальному выводу, будто обязательного для всех определения зла нет и быть не может («Царство Божие...», стр. 273, 277 и др.). Но он указывает много частных видов зла в жизни. Так, представление о Боге, как особенном от человека, существе и поклонение Ему ― есть зло; плотская жизнь ― есть зло; православные учители ― самое лютое зло; клятва ― есть зло; война ― тоже зло; суды ― зло и мн. Другое. «Согласитесь сами, что всё это такие разнородные и несоизмеримые величины, которые никак не могут быть приведены к одному знаменателю»⁸. Но всё же и поименованных видов зла для нас будет достаточно, чтобы на почве их представить несколько примеров для пояснения знаменитого толстовского принципа.

На нашу границу напали китайцы. Можем ли мы участвовать в обороне своего отечества, и может ли само государство пойти на защиту своих владений от желтокожих? Ни под каким видом. Не только потому, что война есть величайшее зло, и, стало быть, противиться ему не следует, но и потому ещё, что Христос прямо запретил всякие войны, когда сказал: «любите враги ваша». Эти последние слова Толстой не нашёл возможным объяснить как-нибудь иначе, как только в том смысле, что врагами нашими Христос называет не наших личных врагов или обидчиков, а всех чужестранцев, на подобие того, как в Ветхом Завете врагами у евреев назывались все иноплеменники. Отсюда Толстой выводит заповедь, запрещающую полагать различие между соотечественниками и иностранцами, а стало быть, и воевать с последними. Война безусловно противна духу учения Христова, а потому разве только в насмешку можно называть солдат и их начальников «христолюбивыми» ― так рассуждает яснополянский моралист. Поэтому когда ты видишь или слышишь, что твоему отечеству угрожают внешние враги, не спеши браться за оружие, и даже не молись об избавлении «от врага и супостата», «от нашествия иноплеменников», потому что злу не следует противиться никакими способами ― не только физическими (чрез насилие), каково напр. Оружие, но даже ― строго говоря ― и нравственным, какова напр. Молитва.

Представим и другой пример. ― Неизвестными злоумышленниками на моих глазах расхищается моё имущества. Могу ли я вступиться за свои права и свою собственность? И если я лишён возможности отстоять их силою, то позволительно ли, по крайней мере, обратиться под защиту закона и законных судей? Боже меня сохрани! Ведь этим я не только обнаружу сопротивление злу, но и нарушу заповедь Христа, которая гласит: «не судите, да не судимы будете» (Мф.7:1). Эту заповедь Христа Спасителя Толстой толкует не в смысл запрещения частных пересуд или злословий ближнего, а в смысле запрещения всяких вообще судов ― общественных и государственных. Эту именно мысль он и выразил в свой четвёртой заповеди ― «не судись», т. е. не не суди только, но и не судись, иначе ― не ходи в суд, не обращайся к суду. Если цель судов состоит в том, чтобы задерживать развитие зла и восстановлять расстроенный преступником порядок жизни, иначе ― в том, чтобы противиться злу, то выше всякого сомнения должно быть то, что наши суды и судьи рассчитывать на благоволение к себе со стороны яснополянского мыслителя не могут. Да и не одни только суды бичует своим едким словом насмешки наш знаменитый художник слова, а и всех вообще государственных чиновников, саму верховную власть, всё государство вообще, поскольку у всех их имеется в виду одна цель ― насильственное сопротивление злу и охранение порядка. Как видите, это самая откровенная проповедь социализма, направленная к разрушению всех устоев общественной и государственной жизни. Наша жизнь и порядок в ней держатся законами, но граф Толстой находит, что чем усерднее кто исполняет законы государственные, тем дальше отклоняется от духа учения Христова. Вот случай, самим Львом Николаевичем рассказанный в качестве иллюстрации к только что высказанному положению о противоречии законов гражданских закону евангельскому. ― В виду приезда Высочайших Особ в Москву, полиции предписано было не пропускать никого, особенно нищих, к Кремлёвскому дворцу. Но один калека обманул бдительность городового и пробрался было уже к самому дворцу. Заметивши его, блюститель порядка поспешил в погоню за нищим и уже близок был к тому, чтобы, догнавши, вразумить как следует несчастную жертву своей оплошности; как вдруг он остановлен был случайно проходившим графом, который спросил его: «разве ты не знаешь, что твоя вера запрещает причинять обиды ближним, а тем более несчастным и калекам?». Грозный страж порядка сразу поник головой, очевидно, рассуждая про себя как это могло случиться, что он, желая лишь в точности исполнить волю начальства и данное им предписание, оказался в противоречии с волей Божией, выраженной чрез Христа? Но раздумье его продолжалось недолго. Оправившись от смущения и измеривши полупрезрительным взглядом случайного собеседника, городовой спросил: «а ты полицейский устав читал?» ― Роли сразу же переменились. Городовой с победоносным видом отправился на свой пост, а граф в глубоком раздумье продолжал свой путь чрез Кремль. О чём он думал? О том, вероятно, что невозможно в одно и то же время исполнять в жизни закон евангельский и требования законов гражданских: исполнишь один, нарушишь другой. А от чего так? Да от того, как кажется графу Толстому, что один (закон евангельский) проповедует о непротивлении злу насилием, а другие (законы государства) всецело основаны на насилии и насилием же поддерживаются.

Позволим себе привести и ещё один пример на правило непротивления злу. ― Нашу страну постиг голод, т. е. Зло, как обыкновенно принято называть его, физическое. Можно ли бороться с ним, т. е. Можно напр. Подавать милостыню голодающим, устраивать для них общественные столовые, собирать и делать пожертвования и т. п.? Не будь это зло, тогда, конечно, можно бы; но так как голод ― зло, то и бороться с ним без нарушения заповеди Христовой невозможно. В таком именно смысле и ответил сначала граф Л. Толстой на обращённые к нему в печати вопросы о том, позволительно ли бороться и какими мерами с надвигающейся голодовкой 1891–92 г. Но затем, когда ответ этот оттолкнул своей чёрствостью даже наиболее фанатичных последователей графа, последний, желая, видимо, загладить дурное впечатление, вызванное в обществе его ответом, поспешил сам в район голодной местности, где и создал целую сеть общественных столовых, не переставая всё время голодовки взывать к общественной сострадательности и получать чрез посредство своей супруги массу денежных и всяких иных пожертвований на голодающих⁹. Отметить этот факт тем более стоит, что ссылка на «любвеобильный» характер графа Льва Никол. Часто фигурирует у его защитников в качестве одного из крупных доводов в пользу возвышенного характера нравств. Учения графа¹⁰.

Живо помнится нам, как вскоре после выхода в свет огромного трактата Толстого «Царство Божие внутри вас», четыре пятых которого, по замечанию преосв. Антония, посвящены раскрытию и обоснованию знаменитого принципа непротивления злу насилием, один светский писатель на страницах «Русского Богатства» (кажется за 93 г.) следующим примером пародировал этот принцип. Известно, что и до настоящего времени толстовцы собираются в особые общины (скиты) или колонии, где и устраивают свою жизнь на началах непротивления злу насилием. Случилось в одной из таких колоний, что телёнок на глазах своих хозяев (колонистов) взошёл на полосу с овсом и, как всегда бывает в подобных случаях, принялся не столько есть, сколько топтать труды рук усердных колонистов. Чего бы, кажется, естественнее было согнать телёнка с полосы, но так как это значило бы воспротивиться злу насилием, то наши колонисты, правда, после долгих споров и рассуждений, решились лучше махнуть рукой на овёс, чем на телёнка, чтобы прогнать его, и последний продолжал безнаказанно бродить по полосе господ непротивленцев. Какая, подумаешь, выдержанность?! И тем не менее, когда один духовный критик напечатал в газете статью, в которой позволил себе неодобрительно отозваться на счёт учения Толстого о непротивлении злу насилием, тогда те же самые непротивленцы написали и послали ему одно за другим целых 32 ругательных письма, в которых угрожали всеми ужасами насилия ― от обещания «наплевать в физиономию» до намерения «избить без пощады»¹¹.

Однако мы слишком долго задержались на истолковании и пояснениях Толстовского принципа о непротивлении злу насилием. Нам предстоит теперь обратиться к учению Церкви и выслушать её голос относительно того, позволительно ли, с её точки зрения, противиться злу. Христианское понимание заповеди о непротивлении злу мы уже представили выше. Теперь же нам хотелось бы собрать и представить данные для решения вопроса собственно о том, всегда ли и безусловно ил Церковь запрещает противление злу, или иногда узаконяет его, доводя своё, как бы сказать, послабление в этом отношении до разрешения прибегать даже к насилию, если того требуют обстоятельства, в целях противодействия злу? Толстой того, конечно, мнения, что Церковь не только не воспрещает, но даже прямо узаконяет и освящает противление злу насилием. Выдуманный ею Дух Св. Будто бы сам первый показал пример насильственной борьбы со злом, когда насмерть поразил солгавших Ему Ананию и Сапфиру. Его примером, очевидно, и до сих пор руководится Церковь, разрешая разного рода насилие, как напр. Смертную казнь преступников, благословляя бранное оружие и молясь об успехах «христолюбивого воинства» и т. п. («Цар Бож...» Ч. I, 49).

Не можем согласиться с доводами графа Льва Николаевича, но самая мысль его о том, что Церковь не запрещает в некоторых случаях прибегать даже к насилию в видах прекращения и задержания развивающегося зла, вообще говоря, верна и требует разве только некоторого смягчения. Такой, по крайней мере, взгляд держался до сих пор среды учёных богословов и приводился в богословских сочинениях. Профессор Казанской дух. Академии ― г. Гусев, едва ли не самый рьяный оппонент графа Толстого в нашей богословской журналистике и, бесспорно, самый плодовитый писатель по части критики Толстовских взглядов, категорически утверждает, что противодействие или противление злу и даже, если этого требует характер зла, с насилием отнюдь не может быть почитаемо противным духу учения Христа и Церкви. Мало этого. Он пытается даже доказать, что на такой же точно (т. е. на церковной) точке зрения должен бы стоять, если бы хотел быть последовательным, и сам граф Толстой. Приводя себе на память, что и сам Лев Николаевич, при всём своём нерасположении к противлению злу насилием, всё же нашёл возможным сделать исключение (т. е. Разрешить насилие) из своего общего правила по отношению к детям в тех случаях, когда они, сами того не сознавая, подвергаются какой-либо опасности¹², а один из усерднейших проповедников Толстовского учения ― г. Оболенский сверх того включает в число лиц, по отношению к которым может быть допущено насилие, людей в каком-нибудь отношении ненормальных, каковы напр. Пьяные, помешанные, припадочные и т. п. («Рус. Богат.» 1886 г., кн.5–6, стр. 69); принимая всё это в соображение, названный профессор рассуждает приблизительно таким образом: если по отношению к некоторым лицам позволительно допускать насилие ради спасения их от опасности или предупреждения вреда, который они нам могли бы причинить, то почему бы, ради тех же целей, не позволить употребить насилие и по отношению к людям здоровым и нормальным? Если в первом случае основанием для отступления от общего правила служит сознание нами чужой опасности, несознаваемой теми, кому она угрожает, и желание предотвратить её, то, казалось бы, должно быть делом прямой логической последовательности разрешить насилие и в тех случаях, когда лицом, угрожаемым ― или угрожающим нам ― опасностью, будет человек вполне здоровый и нормальный¹³.

Нельзя отказать профессору в значительной доле остроумия и находчивости, которые не покидают его и тогда, когда, вслед за этим, он обращается к изысканию положительных доводов в пользу позволительности и законности противления злу и даже с насилием. Подтверждения этого мнения он ищет в области евангельских слов и фактов. Так, ему припоминается, что и Сам И. Христос, которому Толстой навязывает мысль о безусловной непозволительности противления злу какими бы то ни было способами, не только уклонился от опасности, когда враги Его искали убить Его, не только возразил слуге архиерейскому, ударившему Христа по ланите, сказавши ему: «аще зле глаголах, свидетельствуй о зле, аще ли добре, что мя биеши» (Ин.18:23); но даже с помощью бича, т. е. С явным насилием, изгнал из храма жадных торгашей и кощунственных меновщиков¹⁴. ― Ссылки на эти слова (как и многие другие) и указания на эти евангельские факты вы найдёте в любом богословском трактате, в любой статье, написанных против толстовского учения о непротивлении. Мы не берём на себя смелости подвергать критической оценке все эти доводы православных богословов в защиту позволительности противления злу и даже с насилием, но не может не выразить того, что слова «Христос» и «насилие» звучат для нас странным диссонансом и невольно смущают нашу совесть...

Вот почему мы с искренней радостью за нашу богословскую науку считаем долгом сообщить, что взгляд казанского профессора и многих его единомышленников в вопросе законности насилия в борьбе со злом нашёл себе в недавнее время замену в гораздо более, если можно так выразиться, христианском взгляде на этот вопрос преосвященного Антония (Храповницкого), епископа Уфимского, бывшего ректора Москов. И Казанской духов. Акад. Для тех, кому неизвестна личность названного иерарха, считаем уместным заметить, что эта во многих отношениях замечательная личность обладает редкой способностью пролагать новые пути там, где, казалось бы, и до него исхожены были все дороги, и проливать новый свет на такие вопросы, которые и прежде его, по-видимому, освещались со всех возможных точек зрения. Этому же духовному писателю и иерарху принадлежит и тот новый взгляд на позволительность насилия в борьбе со злом, на стороне которого (взгляда) лежат и наши личные симпатии. Чтобы в чём-нибудь не отступить от мысли преосвященного автора, мы постараемся изложить его взгляд по занимающему нас вопросу как можно ближе к подлиннику.

«Мы совершенно не обинуясь (книжн. Не сомневаясь ― прим. редакции) утверждаем», ― пишет досточтимый автор в ответ на заявления Толстого о том, будто Церковь безусловно разрешает насилия в борьбе со злом, подкрепляя своё разрешение некоторыми ссылками на места из Нового Завета, ― «что в Новом Завете нет разрешения прибегать к насилию в борьбе со злом» (а прежние-то богословы именно там и старались найти оправдание для насильственной борьбы со злом), «хотя нет и прямого воспрещения. Мало того, ни одно церковное определение, ни одна молитва Церкви не дают утвердительного ответа на вопрос Толстого о том, может ли христианин, оставаясь христианином, допускать насилие в достижении благих целей. Мы на это ответим: нет, совершенный христианин, допустивший насилие, весьма погрешит, но прибавим, погрешит меньше, нежели в том случае, когда он, не желая допустить насилия, отказывается вовсе от борьбы со злом. Если, например, человек видит разбойника, преследующего девушку, или злодея, похищающего детей для растления, то видящий это христианин более погрешит, если пройдёт мимо такого явления, нежели в том случае, если вступить в борьбу со злодеем, хотя бы последнее окончилось убийством. Но неужели нет третьего исхода! Есть: истинный, совершенный христианин имеет возможность и здесь не употребить насилия. Если он всецело проникнут верой в Бога, то Бог пошлёт ему силу убеждения, а если злодей ожесточится и против этой силы, то Господь Сам будет его казнителем, как Анании и Сапфиры. Этому Он многократно учил Своих служителей и в Ветхом, и в Новом Завете, то избивая врагов их казнями египетскими, то сохраняя рабов Своих в огне, как трёх отроков, то вооружая одних врагов на других, то питая Илию в пустыни, то изводя Петра из темницы и т. п. И если бы такой человек, который имеет внутреннюю возможность сейчас проникнуться святых вдохновением настолько, чтобы совершить чудо, но по минутному упадку духа, подобно Моисею при изведении воды из камня, или Саулу, не дождавшемуся Самуила при битве, оставить надежду на Бога и прибегнет к защите истины насилием, то он безусловно виновен. Но если он такой силы не имеет, а зло совершается сейчас и совершается безвозвратно, если христианину остаётся выбор между сопротивлением злу чрез насилие и бездеятельным созерцанием зла, то он более погрешит в последнем случае, нежели в первом, но и в первом поступит только лучше (значит, не безотносительно хорошо!), чем в последнем. Что сказано о личной жизни, тоже следует сказать и о жизни общественной, и о войне. Если бы, например, русский народ, созерцая истязание болгар и их насильственное потурчение, имел бы настолько духовных сил, чтобы или турок убедить прекратить жестокости, или болгар ― принять безропотное мучение, или, наконец, воззвать к Богу с такой силой веры, чтобы Господь Сам чудесно сохранил невредимыми христиан и устрашил мучителей: тогда русский народ был бы безусловно виновен, если бы, поленившись, так сказать, напрячь свой дух, предпочёл обратиться к оружию. Но так как подобной апостольской силы духа он не имел, и ему предстоял выбор между войной и преступным равнодушием священника и левита в притче о милосердном самарянине, то он поступил наилучшим из доступных для него способов отношения к балканским распрям, когда взялся за оружие. И пусть Толстой не обвиняет Церковь в прямом дозволении насилий, в безусловном одобрении войны. Она не одобряет их, а только терпит! Пусть он знает, что в наших канонах есть прямо и определённо выраженная епитимия Василия Великого лишать убивавших на войне причастия на три года (прав. 13), как людей, смутивших свою совесть. А священник, участвовавший в убийстве, лишается своего сана, если бы даже сделал это, защищая жизнь свою или других... Так пусть же не клевещет Толстой на Церковь, будто она прямо одобряет убийства, насилие и войны. Пусть он поймёт, что разница между учением христианским, которое исповедует Церковь и православные воины, с его учением состоит не в том, как то и другое относится к самому убийству и насилию, а в том, что первые смотрят на насилие в борьбе со злом, как на поступок менее греховный, чем равнодушное примирение с беззаконием, а Толстой считает первое безусловным грехом, а второе вовсе не грехом... Христианин признаёт себя настолько связанным с жизнию всех, что безучастное отношение к нравственному злу считает для себя более предосудительным, нежели противление ему силой»¹⁵.

Итак, закончим изложение взгляда преосв. Антония его же словами: «учение Церкви о непротивлении злу насилием не только не ниже, а бесконечно выше толстовского, когда оно одобряет лишь то непротивление злу насилием, которое может это зло уничтожить духовною силою, когда, терпя лишь противление, понуждает в то же время человека с горечью сознавать, что в его подвиге нет чистого добра, а только меньшее зло. С этими именно мыслями она и благословляет оружие и молится о победе, потому что имеет в виду людей, как нравственно-несовершенных, согласно с чем и сам Толстой заметил как-то раз, что «Христос учит не ангелов, а людей, живущих животною жизнью, т. е. ― сказать по-христиански ― людей, падением омрачивших в себе образ Божий»¹⁶.

Мы не только изложили и пояснили на примерах толстовское понимание заповеди о непротивлении злу, но и противопоставили ему христианское и научно-богословское толкование этой заповеди. На этом, строго говоря, и можно было бы покончить сравнение двух различных толкований одной и той же евангельской заповеди, если бы на оценку нравственных действий человека не имели влияния те побуждения, какими руководится он, совершая те или другие действия. Вопрос о побуждениях имеет решающее значение не только при оценке отдельных действий человека, но и целых нравственных систем, определяющих его деятельность. В этом отношении высота и осуществимость всякого нравоучения зависят не столько от самого содержания его или правил нравственности, сколько именно от побуждений, в основе их лежащих. Сознательно зла никто из нравоучителей исповедовать не станет. На всём многовековом пространстве истории нравственной философии нашёлся только один убеждённый и откровенный проповедник зла ― это прославленный (недавно умерший) философ Ницше, духовная нормальной которого находится под сильным сомнением. Недаром же им интересуются не столько психологи, сколько психиатры, в роде известного Юрьевского профессора Чижа. ― Всякий здравомыслящий человек согласится с тем, что труд, например, лучше праздности, что воздержание лучше разврата. Но одно дело сказать: трудись, потому что иначе обеднеешь, ― и совсем другое сказать: трудись, потому что праздность есть мать всех пороков, омрачающих в человеке чистый образ Божий. По словесному выражению эти правила одинаковы, но глубоко различны по своей мотивировке, а стало быть, по духу вообще. Точно так же и заповедь о непротивлении злу и терпения обид, по словесной форме очень сходная в толстовском и нашем евангелиях, в толстовском и христианском нравоучении, может быть чрезвычайно различна по тем побуждениям, какие там и здесь указываются к исполнению. В самом деле, почему не следует платить злом за зло, иначе говоря, противиться злу насильственным образом? Верующий христианин сразу же осмыслит для себя эту заповедь, сославшись на пример Христа. Он скажет, что любовь и благодарность к своему Искупителю служат для него побуждением подражать Ему в терпении. А что скажет толстовец в оправдание своего непротивления? Его учитель развенчал Христа в Богочеловеческом достоинстве и не только далёк от мысли признавать Его за Бога, но очень близок к тому, чтобы вообще не признавать никакого Бога. Божество с точки зрения пантеистической философии Толстого есть ничто иное, как мировая сущность, есть тот же мир, взятый в отвлечённом понятии. Можем ли мы любить такого Бога? Довольно трудно, если не прямо невозможно! Любовь возможна только к личностям¹⁷. Любовь есть чувство личное по-преимуществу. И как в уме толстовца нет места для веры в Личного Живого Бога, так в его сердце не может быть места для любви к Нему. Но с отрицанием любви к Богу сама собою падает и заповедь о любви к ближнему. Последняя (любовь к ближнему) всегда была сильна первой и пропадала с её потерей. Кроме того, чтобы любить ближнего, необходимо, как только что пояснено, признавать его личностью. С понятием же личности неразрывно связана мысль о бессмертии её. Между тем, этой последней и не хочет принять яснополянский философ. Человек, по его мнению, живёт, пока живёт. Умрёт, ― и от него останется только одна память в потомстве. Он погрузится в безличную сущность Божества, как погружается в море волна, лишь на одну минуту выброшенная ветром на его поверхность. Как же я могу любить какую-то безличную идею, лишь на время влезшую в человеческую кожу? Могу ли я считать высшим правилом своей жизни ― любить постепенно разлагающийся труп, каким мне неизбежно должен представляться всякий человек при отрицании мною идеи личного бессмертия? Отсюда ясно, что для учения о любви нет, или не должно быть, места в нравственной доктрине Толстого, потому что в его религиозно-философской системе нет метафизических оснований для этого учения. И если, несмотря на это, Толстой всё же не рассчитался окончательно со «второй» заповедью евангельской и не вычеркнул из своего лексикона самое слово «любовь», как звук пустой, то это объясняется лишь простою с его стороны непоследовательностью, которую он допустил платя дань «прекрасным качествам своей души»¹⁸. Место любви к ближнему у Толстого занимает желание блага или счастия ему. Не желая показать себя грубым себялюбцем, Толстой учит своих последователей полагать задачу жизни в устроении общего блага на земле. «Искание счастья, ― говаривал он прежде, ― имеет лишь дотоле унизительный себялюбивый характер, доколе оно стремится к устроению только собственного счастья, но перестаёт быть таковым тотчас же, как скоро предметом попечения делаюсь не я сам, а благо общее. Поймите вы, что благо ваше есть благо всех»¹⁹. Допустим, что мы и поняли бы это, и стали бы искать своего блага во благе общем, что же бы из этого вышло? Ведь если себялюбие, то есть искание личного счастья, есть зло, то сколько зла не складывай, добра не выйдет. Это точь в точь то же самое, что сам Толстой замечает о войне: если убийство, совершаемое одним, есть зло, то как может быть добром убийство, совершаемое тысячами?²⁰ Отсюда самый истинный толстовец никогда не поднимется над уровнем себялюбца, потому что если целью его трудов служит участие в общем благе или наслаждении, то, стало быть, стремления его эгоистичны, и потому пред судом истинной (не утилитаристической) нравственности малоценны. Толстовец не будет позволять себе насилия «не потому, что оно ожесточает, производит греховные чувства злобы в угнетателе и угнетаемом..., но потому, что оно препятствует наслаждению жизни»²¹. Факты показывают, что и во всех тех случаях, где отдельная личность преследует общее счастье в форме наслаждения благами жизни, она остаётся так же груба, черства и низменна, как если бы руководилась своим личным интересом²². Собираясь в колонии для устройства общего счастья, последователи графа никак не могут уладить своих интересов и на почве этого разлада у них происходят иногда любопытные факты, один из которых я и позволю себе привести здесь. Он, быть может, будет несколько шокировать ваш слух, но я передам его со слов одной газеты, как случай в высшей степени характерный, рисующий нам внутреннюю жизнь скитов толстовских, к тому же и использованный уже прежде меня некоторыми духовными писателями.

Членом одной толстовской колонии состоял какой-то деревенский парень. Видит он, что зипунишка на нём совсем поразвалился, а на других колонистах поддёвки и пиджаки все новые. Встал парень утром пораньше всех, выбрал себе поддёвку покрепче всех, и надёл её, а зипунишку свой бросил. Проснулись колонисты и видят происшедшее. Хозяин поддёвки обращается к парню:

― Ты зачем надел мою поддёвку?

― Потому что моя развалилась, а твоя мне очень понравилась.

― Ну, ну, скидывай! Что бобы-то разводить?!

― Зачем я буду скидывать? Эта поддёвка теперь моя.

― Скидывай, говорят тебе! А то я сам сниму с тебя.

― Ну-ка, попробуй! Что же ты веру свою хочешь сменить? Сказано: злому не противься!

Хозяин поддёвки не знал, что делать, ― стоял сконфуженный и недовольный таким казусом.

― Ну, ну, Петька, довольно шутить. Мне на работу нужно итти, ― начал он снова.

― Какия тут шутки! Вот ещё что выдумал! Сказано, не дам. А если станешь снимать, то и тресну. Что ты мне сделаешь? Драться тебе нельзя.

Женщины стали читать парню нотацию.

― Как тебе не совестно такие глупости делать! Тебя приютили, обмыли, накормили, одели, а ты за это не только ругаешься, а ещё и бить хочешь. Неужели у тебя нет никакого стыда?

― Эка чем вздумали хвалиться: напоили, накормили! Вы и должны это делать, потому что вера ваша такая. Сколько раз сами говорили: голодного накорми, нагого одень! То-то! Говорите одно, а делаете другое; поддёвки жалко стало. Сказано: не отдам, а если полезете, так я вас...»²³ и он жестом договорил, вероятно, то, чего не выразил в словах.

Так-то, собравшись во имя непротивления злу насилием, как внешнего, объективного правила жизни, трудясь для общего блага или счастья, но не имея соответствующего внутреннего настроения, не воспитавши в себе духа истинной любви, как основы внешней деятельности, последователи графа Толстого не могут упорядочить своих взаимных отношений и примирить себялюбивых интересов, и поистине «говорят одно, а делают другое». Мораль утилитаризма нашла себе оценку в самых фактах. ― Здесь более, чем где-либо, уместно вспомнить слова Христа Спасителя: «по плодам их узнаете их».

М. П. Изюмов

11-го марта

Витебск