Рассказ бывшего старообрядца о своём обращении из раскола в Православие

Рассказ принадлежит крестьянину села Фролова (Калужского уезда) Василию Егорову Кожевникову. Кроме общего интереса, какой представляет откровенная исповедь человека о своём внутреннем перерождении, о постепенном переходе из заблуждения на свет истины, рассказ этот представляет много любопытного ещё потому, что автор находился в близких отношениях к некоторым лицам, имевшим значительное влияние на достопримечательные события, с которыми в своё время мы знакомили читателей посредством статей о современных движениях в расколе: автор упоминает нередко и об этих деятелях, и об этих событиях, притом же говорит как очевидец и непосредственный свидетель, что́ и делает его рассказ не лишённым значения для ближайшей к нашему времени истории раскола. Ред.

Я родился от православных родителей и крещение получил в Церкви Православной; но, будучи ещё в самых юных летах, по седьмому году, лишился отца и поступил на воспитание к моему родному дяде – старообрядцу поповского согласия. Он был великим ревнителем так называемой старой веры и, разумеется, постарался воспитать меня в строгом раскольническом духе. Я воспитался, действительно, в полном отчуждении от Православной Церкви и вынес из детства самые превратные о ней понятия. Когда пришёл я в возраст, то, по совету дяди, для вящшего утверждения моего в старообрядчестве добыл себе Соловецкую челобитную. Прочитавши оную с великим вниманием, я получил ещё большее отвращение к Церкви, её учению и обрядам и почувствовал ещё большую приверженность к старообрядчеству. Обучившись потом уставу, начал я вместе с братьями моими отправлять службу в своём доме. Старообрядцы собирались в наш дом на молитву, и я им проповедовал, что наша только вера по Рогожскому кладбищу есть истинная вера, а прочие все не веры, а ереси. Народ доверчиво и усердно внимал моей проповеди, особенно потому, что жизнь я вёл строгую. Я был уже в то время женат; но, тяготясь мирской суетой и соблазнами, роздал нищим излишнее из своего имения, доставшегося от родителей, и начал помышлять, как бы удалиться из мира в какой-либо старообрядческий монастырь¹. Однако прежде, чем окончательно решиться на это, я рассудил посоветоваться с одним известным мне человеком, знавшим хорошо монастырскую жизнь. В селе Полотняном Заводе, отстоящем от нашей деревни в семи вёрстах, был старик-уставщик, жизни воздержной, в Писании сведущий, иконописец Иван Андреевич Веселев. Я с ним познакомился коротко и однажды, беседуя с ним, завёл речь о монашеском житии.

– Иван Андреевич, – сказал я ему, – жены и детей у тебя нет, ты бы шёл в монастырь, чем в миру жить; я жену и детей имею, а и то мне хочется оставить мирское житие и бежать в монастырь.

Он мне на это ответил: «Послушай меня, – ты молод ещё, ошибёшься. Не ходи в монастырь: наши заводские там живут и хорошего ничего не видят».

«Кто же ваши заводские живут в монастыре?» – спросил я.

«Иван Сорокин, теперь его зовут Ираклием², инок очень хороший, в Писании сведущий, живёт он в Покровском монастыре (Черниговской губернии), а прежде живал в Турции и прочих местах за границей».

Через несколько времени пришлось мне видеть у Веселева этого Ираклия и слушать их беседу. Веселев нарочито для меня стал расспрашивать Ираклия о монашеском житии его. Ираклий говорил: «По сказанию Иоанна Златоуста, всюду есть зло безначалие: так у нас в монастырях власти нет, и от того всё плохо». Тогда Веселев сказал мне: «Живи, друг, дома, да занимайся получше своим хозяйством; читай поприлежнее книги, бери их у меня, и на службу ходи к нам сюда почаще». Ираклий подтвердил слова Веселева, и по такому их совету я решился остаться в миру.

Веселев, однако же, казался мне не совсем надёжным наставником. Не нравилось мне то, что в часовне, где он правил уставом, правым клиросом правили мужчины, а левым девицы; Евангелие читал уставщик, а Апостол читала девка. Ещё случилось мне замечать, что некоторые, отстоявши утреню в часовне, идут к обедне в церковь. Я сказал Веселеву: «Что же ты слабо ведёшь свой порядок, допускаешь своим часовенным ходить в еретическую Церковь? Ты знаешь, что в Соловецкой челобитной писано, – какая там вера? Надо всей силой удерживать себя от Церкви». Веселев мне отвечал: «Челобитной вполне верить нельзя, в ней о Церкви много неправды написано. В Церкви изменены только некоторые обряды, а вера та же: и церковные веруют во Святую Троицу и воплощение Бога-Слова приемлют». Тогда мне показалось, что Веселев слабо и неверно судит. Думаю себе: как же у нас и во всём Полотняном Заводе говорят, что против Ивана Андреича не скоро найдёшь такого человека, сведущего в Писании; а он судит не так, как другие старообрядцы, особенно о Церкви! Все старообрядцы говорят, что в Церкви вера другая, а он говорит, что та же, только обряды другие. Вскоре я совсем отклонился от Веселева. Привёз он из Москвы для своей часовни новые Триоди, напечатанные при единоверческой Церкви. Я спросил его, зачем он купил книги такой печати? Он ответил, что книги эти во всём согласны с иосифовскими и с них перепечатаны без всякого повреждения.

«А зачем же в выходе на последних листах царя благочестивым называют?» – спросил я.

Веселев ответил: «Я выход прибрал, – листы эти выдрал; а то и у нас многие стали этим соблазняться. А книгами этими пренебрегать не следует».

«По-твоему, стало быть, и благословенной единоверческой Церковью не надо гнушаться?» – заметил я.

Он долго молчал, поглядел на меня и сказал: «А что ты думаешь? – Единоверческой Церковью и вправду нельзя пренебрегать: там служба вся настоящая, идёт по-старому».

Я ещё спросил: «А какой архиерей посвящал тамошних попов, и отколе там миро?»

Тогда Веселев сказал мне: «Василий! Ты ещё молод; будь попроще, дело будет лучше; не горячо поступай против Церкви, а то ошибёшься. И Великороссийская-то Церковь, хотя имеет перемены в обрядах, а святыми отцами или Собором каким не осуждена».

С этого времени я полно ходить³ к Веселеву в часовню.

До 1845 года старообрядцы нашей местности исправляли сами многие духовные требы, с некоторыми другими, например браками, обращались в Тулу к старообрядческому указному попу Павлу, почему и считались по тульской вере. Но в 1845 году в нашей местности появилась новая вера лужковская (получившая название от посада Лужки Стародубского уезда). Лужковцы отделились от обществ московского и тульского за то, что те общества приняли метрики, имели попов указных и подписались вновь приходящих от Церкви не принимать. Лужковцы учили, что с церковными не должно не только молиться Богу, но даже пить и есть. Такая строгость лужковцев была мне по сердцу: я готов был перейти из тульского в лужковское согласие. Но я всегда держался правила: прежде чем решиться на какое-либо важное дело, посоветоваться о том с умным и более меня опытным человеком. Сыскал я себе в Полотняном же Заводе нового наставника А.И.Каменьщикова. С ним вместе стали мы испытывать о лужковской вере; а чтобы получше всё узнать, я отправился, по совету Каменьщикова, в самые Лужки, отстоящие от нас на 380 вёрст. Там я познакомился с людьми значительными в старообрядчестве: Семёном Онисимовым и Егором Михайловым Бажановым, которые и склонили меня на свою сторону. Тамошний поп исповедал меня и причастил, и домой дал запасных даров, чтоб я причащал больных по «чину скитского покаяния». Таким образом я вернулся домой уже переправленным в лужковскую веру⁴. Скоро явились у нас и наставники из лужковцев. В 1848 году открылось в нашем месте моровое поветрие. Кто-то пустил молву, что только старообрядцы лужковской веры спасутся от этой смерти, а остальные все помрут. Эта лукавая выдумка была причиной того, что все почти старообрядцы нашей местности тульскую веру переменили на лужковскую. Даже многие православные, по слепоте своей и неразумию, перешли в лужковскую веру, и раскол в нашем месте с сего времени сильно увеличился. Наставники исправляли все почти духовные требы, кроме брака, для совершения коего стали уже обращаться в Лужки, оттуда же получались и запасные дары для причащения.

И Каменьщиков, мой наставник, пристал к лужковскому согласию, даже сделан был уставщиком в соседней с нашей деревне Дворцах (куда старообрядцы из окрестностей больше собирались на молитву). Но так как он повенчан был в Православной Церкви, то попечители часовни присудили ему отправиться к попу в Лужки, чтобы там он переправился и перевенчался. Каменьщиков согласился на это, пригласил меня с собой, и мы отправились. Это путешествие наше кончилось тем, что Каменьщиков не только там не перевенчался, но даже совсем отказался от лужковской веры, так как лужковцы хотели, прежде перевенчания, помазать его ещё своим миром, по той причине, что он, бывши старообрядцем, повенчался в Православной Церкви. На это Каменьщиков не согласился. Долго у него шло препирательство с лужковскими наставниками, которые утверждали, что в России царствует антихрист. Каменьщиков опровергал это.

Когда попечители наши узнали, что Каменьщиков лужковцам не покорился, то отказали ему в должности уставщика. И стал он ни тульской веры, ни лужковской. Я спросил его, в какой он вере теперь будет. И уже не думает ли идти в Великороссийскую Церковь? «А что, – отвечал он, – не в Великороссийской ли Церкви и в самом деле находится истинная вера? Мне это часто приходит на разум, потому что, какую книгу ни возьми, всё говорит, что Церкви и епископам подобает быти до скончания века». Такими о Церкви Великороссийской понятиями Каменьщиков возбудил во мне большое сомнение, так что я совсем отказался считать его своим наставником.

В 1850 году старообрядцы нашей деревни Фролова и ближайших селений избрали себе в уставщики деревни Пятовска крестьянина Николая Кузьмича по прозванию Гороха. Этот уставщик, когда проведал, что в Москве и Лужках явились архиереи австрийского поставления, то стал просить меня и других похлопотать у тех архиереев о поставлении его в священники. «Тогда, – говорил он, – наше дело будет правее, а теперь за что ни возьмусь, – исповедовать ли, причащать ли, – так руки у меня и трясутся; потому что это дело не наше простецкое, а поповское». Подумали-погадали мы, и отправили Гороха в Лужки для поставления в попы к тамошнему новозыбковскому епископу Конону. Но он возвратился оттоле ни с чем, потому что Конон был в то время за границей. Тогда Горох стал убедительно просить меня ехать с ним в Москву для поставления его в попы и даже говорил, что в противном случае он не станет никого ни исповедывать, ни причащать, и уставщиком не будет. Нечего делать, – поехал я с ним в Москву. Там мы остановились у Дмитрия Крынина⁵. Крынин походатайствовал за нас у владимирского архиепископа Антония (Шутова). Антоний за одной обедней поставил Гороха в иподиаконы, диаконы и попы. Так явился у нас и поп; я находился при нём за уставщика.

Казалось, нам следовало совершенно упокоиться. Но очень смутили нас распоряжения, данные нашему попу Антонием. Антоний строго запретил ему на литургии приносить просфору за царя, между тем как устав повелевает просфору за царя приносить неотложно. Этим мы очень смущались⁶.

В октябре 1856 года ко мне заехал по указанию моих лужковских знакомых новозыбковский старообрядческий епископ Конон, проезжавший в Москву. Я очень рад был такому гостю и упросил его, на обратном пути из Москвы, опять побывать у нас, чтобы освятить нашу складную парчовую церковь. Он доставил нам это удовольствие⁷; но вместе с тем привёл нас и в большое недоумение, ибо он подтвердил нашему попу за царя просфоры не полагать. Когда мы ему говорили, что устав повелевает просфору за царя приносить, то Конон отвечал: «Правда; да теперь время-то антихристово, – антихрист царствует на земле духовно: поэтому и не следует за царя частицу из просфоры вынимать». Тогда-то я первый раз с сомнением подумал об этих пастырях австрийских; но обратиться к истинным пастырям Церкви Христовой у меня ещё и в мысли тогда не было.

Горох поповствовал у нас два года и 7 месяцев. Многие старообрядцы из окрестных деревень и даже издалека, оставив лужковских попов, стали обращаться к нему за требами. В короткое время своего поповства вместе со мной как своим уставщиком и попечителем он очень многих обратил из Православия в раскол. Антониевых распоряжений он не принял в резон: просфору за царя полагал и Чин приятия от ересей приходящих не употреблял. Сначала вёл себя наш поп довольно прилично; но потом начал сильно пить водку, так что напивался до потери рассудка. Поехал он, по приглашению, в стародубские слободы и дорогой от неумеренного употребления водки скоропостижно умер. Таракановский (Медынского уезда) поп Василий, тоже австрийского поставления, совершил над ним священническое погребение.

По смерти попа Гороха наши старообрядцы стали обращаться с требами ко мне: «Ты, – говорили они, – жил при попе, всё дело знаешь; у тебя остались запасные дары: поэтому тебе и следует за попа исправлять дело». Я поставлен был в большое затруднение: взяться за поповское дело – страшно, потому что в большом Потребнике написано: «Восхищающии не дарованная горша самых бесов осудятся»; отказаться от исправления треб, – станут умирать без крещения и покаяния: кто тогда будет за таковых Богу отвечать? К тому же у нас между старообрядцами сплошь и рядом простецы исполняют священнические дела. Решился и я править поповскими делами: крестить, исповедовать, причащать и отпевать по уставу лужковского чиноположения. Между тем старался я поскорее найти кого-либо в попы, чтобы сложить с себя все эти дела, которыми по совести не мог не тяготиться. Долго никто не соглашался идти в попы, боясь преследований со стороны начальства. Наконец нашёлся один старик, хотя и очень малограмотный (бывший деревенский пастух), но однако с большой охотой изъявивший желание посвятиться в попы. В декабре 1858 года я с ним отправился в Москву к Антонию. Антония в то время в Москве не было, и я обратился к Пафнутию, бывшему тогда епископом коломенским. Пафнутий, видя малоспособность старика, вместо него предлагал священство мне самому; но я ответил, что не желаю быть попом и даже страшусь столь важного и трудного звания. Тогда Пафнутий согласился поставить старика во священноинока, потому что был он вдовый, а мне всё-таки велел со временем привести кого-нибудь получше для поставления в попы. И так посвятили наши в попы старого пастуха, и начал он поповствовать у нас; а я служил при нём за уставщика. Много было мне трудов около этого попа, потому что был он совсем почти безграмотный и к тому же бестолковый человек⁸.

В 1860 году отправился я в Лужки к знакомому мне наставнику Фаддею Иудичу. Я рассказал ему, в чём, по нашему мнению, поступают незаконно новые епископы – Антоний и Конон. Фаддей Иудич предложил мне посоветоваться об этом с Иларионом Егоровичем, который был близко ему знаком и жил в Полосе в Предтечевом монастыре (близ посада Клинцов). Я весьма был рад этому предложению, потому что давно уже слышал об Иларионе Егоровиче как великом начётчике и строгом подвижнике, но знаком с ним не был. Отправились мы с Фадеем Иудичем в Полосу; пробыли у Илариона Егоровича три дня, и про многое с ним беседовали: как Антоний возбраняет за царя из просфоры частицу вынимать и какие распространяет чипоприемные книжки, по которым строго требует принимать от Великороссийской Церкви приходящих. Иларион Егорович распоряжения епископские признал неправильными и сказал об Антонии и прочих епископах: «Они только золотые шапки на себя надели, а дело править не знают; я давно слышал об их неправильных действиях и написал на этот предмет книгу листов в триста; ещё добавим кое-что и тогда в Москву поедем». Он ещё спросил нас, согласны ли мы стоять с ним заодно, если он будет опровергать незаконные распоряжения епископов. Мы изъявили согласие. При прощании Иларион Егорович сказал нам между прочим: «Если судить по чистой совести о Церкви Великороссийской, то нам не за что больше обвинять её, как разве только за одно перстосложение». Эти слова тогда же глубоко запали в мою душу.

В 1861 году по просьбе наших старообрядцев я свозил в Москву ещё одного крестьянина для поставления к нам в попы. Антоний и этому попу стал приказывать, чтобы царя на проскомидии не поминал. Новопоставленный поп, по моему совету, решительно отказался исполнять это его приказание, и Антоний по сему случаю тогда же запретил ему священнослужение. Я обратился к другим старообрядческим бывшим тогда в Москве епископам: Пафнутию коломенскому, Пафнутию казанскому и Варлааму балтскому, – просил их рассудить об этом распоряжении Антония. Они крепко осуждали Антония как нарушителя святоотеческих уставов; говорили ему это в глаза, но уврачевать его не могли. Впрочем, по их настоянию, Антоний разрешил нашего попа, – сказал ему: «Ну, служи, как знаешь!»

В начале 1862 года Иларион Егорыч вызван был Антонием и другими лицами в Москву для обсуждения старообрядческих дел. На пути в Москву он заехал ко мне. С ним были Фаддей Иудин и Семён Онисимов лужковские. Иларион упросил и меня ехать с ними. По прибытии в Москву мы явились в собрание епископов. Там были: Онуфрий, наместник белокриницкого митрополита, состоявший тогда председателем московского духовного совета, Пафнутий казанский и Варлаам балтский; при них находились: Пётр Фёдоров (московский поп и член совета), Семён Семёнов (большой начётник, имевший сильное влияние на дела в духовном совете) и некоторые другие. Антония владимирского не было; он явился после. Иларион Егорыч стал настойчиво предлагать епископам и даже со слезами умолять их, чтобы уничтожили богохульные книжки, происшедшие от беспоповцев, дабы христиане не руководствовались ими, и для сего просил издать окружное послание. Епископы и Семён Семёнов сначала не соглашались на предложение Илариона. Тогда я вызвал в другую комнату Семёна Семёнова и просил его поддержать Иларионово предложение: «А то, – сказал я, – если не уважать Илариона Егорыча, будет худо». Кончилось тем, что Илариону позволили составить окружное послание. Он написал. Прежде всех подписал окружное послание Онуфрий; за ним подписали: Пафнутий казанский и Варлаам балтский. Антоний долго не подписывал. Стыдно сказать, сколько Иларион Егоров, я, Фаддей Иудин и Семён Онисимов отвесили ему земных поклонов; мало того, что кланялись, – поклонимся, да и лежим, прося его, как бы какой для себя милости, чтобы подписал окружное послание.

Наконец взошёл к Антонию Семён Семёнов и, поклонившись ему вместе с нами до земли, сказал: «Владыко святый! Если не подпишешься, то надо возразить почему; иначе ты виновен останешься». Тогда наконец Антоний взял перо и подписался. Из двух подписанных епископами посланий одно оставили в духовном совете, а другое, по настойчивой просьбе Илариона, выдали ему⁹.

В Москве мы пробыли более месяца (с 5 февраля по 10 марта), и для меня это пребывание в Москве имело важное значение, ибо тогда запали в мою душу первые сомнения относительно старообрядчества и первые семена правильных понятий о Православной Церкви. Пока мы жили в Москве, прибыл туда инок Павел Прусский, известный беспоповский наставник. По сему случаю на первой неделе Великого поста назначено было в доме одного купца разглагольствие о вере между поповцами и беспоповцами. Собеседниками были от беспоповцев инок Павел, а с поповской стороны Семён Семёнов и Иларион Егоров. Я был на этом замечательном разглагольствии и, внимательно слушая, что говорилось с обеих сторон, пришёл к заключению, что ни та, ни другая правоты своей ясно доказать не могут, что обе стороны имеют весьма важные недостатки, и Соборной Апостольской Церкви не обретается ни у поповцев, ни у беспоповцев. Инок Павел даже прямо сознался, что беспоповцы Соборной Апостольской Церкви не составляют; с своей стороны и Семён Семёнов с Иларионом Егоровым, несмотря на все свои старания, не могли опровергнуть доказательств инока Павла, что поповское согласие Соборной Апостольской Церковью также названо быть не может: он с убедительностью раскрыл, что у поповцев в течение двух почти столетий не было полной иерархии, а недавно учреждённая так называемая австрийская иерархия необходимых качеств истинной богоучреждённой иерархии не имеет¹⁰. И задумался я, выслушав эту беседу знаменитых в старообрядчестве учителей: если они, рассуждал я, не в состоянии были указать несомненные признаки существования Церкви Христовой в своих обществах, то составляют ли старообрядцы и в самом деле истинную Церковь? И где находится Соборная Апостольская Церковь, вне которой нет спасения? По окончании собрания Иларион Егорыч ещё более заставил меня задуматься, сказавши мне наедине: «Инок Павел непременно уйдёт в Великороссийскую Церковь». Да и сам Иларион Егорыч отзывался тогда о Церкви очень снисходительно, прямо говорил, что Великороссийская, равно и Греческая Церковь не имеют погрешности в догматах веры, то есть в богословии. С того времени я крепко стал сомневаться в своём старообрядческом веровании, но присоединиться к Православной Церкви тогда ещё не приходило мне на мысль.

В июне 1863 года Иларион Егорыч опять заехал ко мне на пути в Москву, просил сопутствовать ему туда для защиты окружного послания, которое, как известно, возбудило в старообрядчестве сильные волнения и встретило многих ожесточённых противников, образовавших целую партию так называемых противуокружников. Мы отправились. На пути заехали в Малоярославец и пригласили ехать с нами в Москву бывшего знаменитого в старообрядчестве начётчика Матвея Иванова Куренкова. По приезде в Москву, 17 июня, Иларион Егорович прежде всего послал меня к некоторым значительным лицам в старообрядчестве узнать их мнения об окружном послании. Но не отрадны были собранные мной сведения: большая часть старообрядцев была против окружного. А Семён Семёнов сказал мне, что со всех сторон от старообрядческих обществ и от частных лиц получаются приговоры и письма, требующие уничтожения окружного послания. Когда я передал всё это Илариону Егорову, он сказал: «Если окружное послание уничтожат, то я вот что сделаю: эту их австрийскую веру совершенно раскассирую, потому что знаю все сокрытые в ней ереси, и напишу об ней целые книги». Слыша это, я помыслил в себе: какая же после того австрийская вера, если Иларион Егоров так отзывается об ней!

Вскоре потом встретился я в Москве с старообрядческим попом Фёдором, членом духовного совета. Разговорились с ним об окружном послании. Я сказал: «Если вы уничтожите окружное послание, то Иларион Егорыч вам не покорится, а пойдёт против вас». Поп Фёдор, обратясь тогда лицом к кремлю и указывая рукой на соборы, сказал: «Да, мы все говорим, что там ересь, там еретики; а если беспристрастно посмотрим на себя, так у нас и окажутся ереси. Илариона Егорыча тоже оскорблять нам не следует; а то (помилуй Бог!) свыкнется с молодым Пафнутием¹¹, и наделают они то, чего мы и не думаем; потому что они хорошо знают, что такое наша австрийская иерархия»¹². Простился я с попом Фёдором и повесил голову. Плохо же, думаю, наше старообрядческое дело, когда сами наставники и пастыри наши так отзываются о нём! И сам Иларион Егорыч в этот приезд наш в Москву ещё определённее высказал передо мной своё мнение о Великороссийской Церкви: «Гляди сюда, Василий Егорыч, – сказал он мне однажды, протягивая руку в окно и указывая на кремлёвские соборы, – Вселенская Соборная Церковь там, а не наша австрийская!»¹³ Этими словами он так поразил меня, что я почувствовал, будто мороз охватил меня с головы до ног. Я сказал ему: «Иларион Егорыч, если так, то я больше не хочу быть старообрядцем, а пойду, куда вы указали: ибо я желаю быть в единении и единомыслии со Вселенской Соборной Церковью». – «Этого не моги! – заметил мне Иларион, – нам нужно позаботиться не столько о себе, сколько о всех старообрядцах; надо их от заблуждения направить на путь истинный. Бог сердцеведец знает, чего ради мы здесь живём и что делаем: Он нас не оставит, Василий Егорыч! А ты повремени: скоро ли, долго ли, старообрядцы всё-таки направятся на путь, и наши труды перед Богом не пропадут. А иначе ты всё дело моё испортишь». Я сказал на это: «Как же можно временить? Познать Соборую и Апостольскую Церковь и быть вне её, – это ужасная беда! И кто мне поручится, что я буду жив, покуда ты поделаешь свои дела? Да и как могу я знать, что дела твои угодны Богу и будут спасительны для людей? Сам ты разве имеешь какое уверение, что свыше призван на эти дела? Нет, любезный друг Иларион Егорович, – как ты хочешь, после того, что я слышал от тебя и от других о Великороссийской Церкви и что сам вижу в нашем старообрядчестве, старообрядцем я не останусь». – «Ну, как знаешь, так и делай!» – было последнее слово Илариона. После сего я ещё оставался в Москве, чтобы быть свидетелем важных событий, имевших в скором времени совершиться в старообрядчестве.

Июня 25 предназначен был собор для рассуждения об окружном послании. На этот собор я отправился с упомянутым выше М.И.Куренковым; а Иларион Егорыч не пошёл, только послал с нами председателю собора Онуфрию письмо, в котором просил его всеми силами противодействовать уничтожению окружного послания. Письмо я передал Онуфрию, и Онуфрий принял его во внимание: как председатель он первый подал голос признать окружное послание во всей его силе. Другие требовали, напротив, уничтожить послание. Сторону сих последних поддерживал Семён Семёнов, который говорил: «Хотя и не следовало бы уничтожать окружное послание, как не заключающее в себе ничего противного христианскому учению, но ради успокоения совести многих простодушных и немощных христиан, смущающихся окружным посланием, необходимо нужно его уничтожить. Ради предотвращения великого зла – раздора церковного следует немощным допустить снисхождение». Семёну Семёнову возражал М.И.Куренков, жаркий защитник окружного послания. «Если по-твоему, – говорил он Семёну Семёнову, – ради успокоения совести многих немощных, иначе сказать, невежд, следует уничтожить окружное послание, заключающее в себе здравые и не противные христианству мысли, то из этого выходит, что этим многим невеждам должно попускать коснеть в невежестве, мудрствовать неправо, не по-христиански, – например, что Иисус есть ин Бог, или антихрист, что четырёхконечный крест есть крыж латинский, еретический, или печать антихристова, что антихрист царствует теперь в Церкви Великороссийской... Ведь это величайший грех – оставлять их в таких богопротивных мнениях пребывать и коснеть! Они, пожалуй, ради успокоения своей совести захотят уничтожить что-либо и поважнее окружного послания, так ужели во всём им потворствовать! Нет, Семён Семёныч, – заключил Куренков, – не право ты мудрствуешь, а ещё считаешься главным наставником старообрядческим». Более часу шёл у них этот спор об окружном послании, в котором принимал участие по временам только Онуфрий, поддерживавший сторону Куренкова¹⁴. Наконец Семён Семёнов уступил. Однако же определения об окружном послании на этом соборе никакого не учинили.

Июля 11-го был другой собор старообрядческих духовных властей, с участием многих депутатов от московских и гуслицких старообрядческих обществ, по случаю избрания архиепископа на московскую кафедру и вместе председателя духовного совета, каковое имеющее быть избранным лицо заведовало бы всеми иерархическими делами русских старообрядцев вместо епископа Онуфрия, временно занимавшего сию должность по поручению белокриницкого митрополита Кирилла. На этот собор Иларион Егорыч послал меня с поручением подать составленные им вопросы и требовать на оные соборного ответа. В числе вопросов главное место занимали следующие три: 1).Признаёт ли собор окружное послание во всей его силе, или уничтожает и яко не бывшее вменяет? 2).Четырёхконечный крест есть ли истинный крест Христов? 3).Антихрист теперь ли царствует на земле духовно, или в последнее время явится чувственно? Когда я вошёл в дом, где было заседание, то в коридоре встретился со мной протодиакон московского Антония Кирилл Семёнов, вышедший из собрания и весьма встревоженный. На вопрос мой: «Кончилось ли избрание на московскую кафедру?» – он ответил: «Кончилось; избран Антоний владимирский; но заседание ещё продолжается». – «Жаль, – говорю, – что мне не пришлось быть при этом избрании». – «Хорошо, – отвечает он, – что и не был». – «Почему же так?» – спрашиваю я удивлённый. – «Да потому, что на этом соборе Антоний так себя держал и так выражался, что от его слов и поступков мне не поздоровилось: со мной сделалось дурно, как ты сам, думаю, замечаешь это. Депутаты, явившиеся на собор с приговорами от своих обществ, были решительно против избрания Антония в архиепископы московские, а желали, чтобы на эту кафедру возведён был Афанасий саратовский. Антоний не принимал в резон этих приговоров. Депутаты, Ефим Крючков от гуслицкого общества и Давид Антипов от московского, прямо даже сказали Антонию, что гуслицкие и московские старообрядцы не желают иметь его своим архиепископом. Антоний же только и знает, что произносит на них анафему да повторяет, что мирские люди, по правилам святых отец, не могут избирать или низвергать епископа. Но если бы Антоний искал не власти и почестей, как подобает смиренному пастырю Христова стада, зачем было ему настаивать на своём избрании, домогаться титула московского архиепископа, вопреки желанию паствы? Ему следовало с кротостью и смирением даже отклонить от себя предложенный ему от некоторых духовных властей титул московского архиепископа. И выходит, что Антоний сам желал и усиленно домогался этого титула, не обращая ни на что внимания. Как же после этого будет смотреть на него паства? Какое будет иметь к нему доверие и уважение? Вот от чего мне не поздоровилось, Василий Егорыч, и я поспешил уйти из собрания, да не горше что будет». При прощании Кирилл Семёнов просил меня прийти к нему на другой день с Иларионом Егорычем на дом. После этого я взошёл с Иларионовыми вопросами в собрание и подал их духовным властям. Антоний приказал письмоводителю духовного совета Фёдору Иванову читать вопросы. По прочтении Антоний встаёт и говорит: «Я не считаю нужным отвечать на вопросы Илариона, потому что не признаю его за христианина: он не имеет себе духовного отца». Иеродиакон Викентий, бывший на соборе вместо Константина оренбургского, на это сказал Атонию: «Владыко святый, ваша обязанность наставлять просящих наставления и дать ответ всякому вопрошающему, даже еллину, не токмо что Илариону». – «Не стоит давать ответа такому человеку, как Ларивон, – заметил с своей стороны Иов кавказский, – он своими сочинениями возмутил весь свет!» – «Вы, кривотолки, возмущаете свет, а не Иларион, – смело заметил Иову московский священник Пётр Фёдоров, член духовного совета, заменявший собой на соборе отсутствовавшего по болезни епископа Онуфрия, – вы так худо говорите о Иларионе и его сочинениях, а доказать своих слов не хотите; нужно подтверждать слова доказательствами, а не говорить голословно; вы только архиереями считаетесь, а дело-то своё плохо разумеете». Я стоял возле двери той комнаты, где было заседание, и всё это слышал. Антоний заметил меня, подозвал к себе и спрашивает: «Как ты поживаешь? Нет ли в ваших весях каких новостей?» Я отвечал: «Живу славу Богу, а нового не знаю; что у вас нового, владыка?» – «Да вот меня избрали в архиепископа московского!» – ответил Антоний. – «Поздравляю», – сказал я и отошёл от него. Немедленно отправился я к ожидавшему меня Илариону Егорычу и сообщил ему всё виденное и слышанное на соборе.

На другой день, 12-го числа, согласно обещанию, пошли мы с Иларионом к Кириллу Семёнову. Он был не совсем здоров и на вопрос Илариона, что с ним, отвечал: «да вот от вчерашних прений на соборе не могу оправиться; особенно от разных непристойных там выходок Антония, которых, к несчастью моему, я был свидетелем». Тут он рассказал Илариону всё происходившее на соборе. «Что нам делать с этим Антонием? – продолжал он, – как его уврачевать? Ведь трудно поверить, какие он дозволяет себе самочиния. Например, купили мы у книгопродавца Большакова за четыреста рублей серебром древлеписьменный Устав, времён патриарха Иова, с архиерейским священнодействием, в котором в чине проскомидии предписывается святителю взять святой агнец в десную руку треми персты и таким образом совершить на себе крестное знамение. Антоний счёл такое повеление ошибочным, так как оно будет в пользу троеперстия, и потому, без зазрения совести, дерзнул изгладить из книги слово треми и написал двема персты¹⁵. Вот какой он самочинный человек! Не знаю, вы как, а я не признаю в нём благодати Божией!» – сказал в заключение Кирилл Семёнов¹⁶. Посетовали мы вместе и поскорбели (а Иларион даже всплакнул), видя в первенствующем святителе московских старообрядцев такого дерзновенного нарушителя древле-отеческих уставов.

Июля 13-го в моленной купца Бутикова учинено было возведение Антония на кафедру московского архиепископа. Я отправился на это торжество с Иларионом Егорычем. Нас впустили беспрепятственно. Читали часы, когда мы вошли: Онуфрий первенствовал, а прочие епископы, числом шесть, заседали по сторонам его. С Антонием перед началом обедни певцы из моленной отправились на чердак бутиковского дома, где отведена для него келья. Антоний шествовал с верху при пении певчих: радуйся и веселися граде Сионе (стихира на стиховне в неделю Цветную). Во время малого входа Онуфрий, приблизясь к Антонию и подавая ему первосвятительский жезл, сказал, что он (Онуфрий), по поручению белокриницкого митрополита Кирилла и по избранию всего освящённого собора епископов, вручает ему жезл московского первосвятителя. После сего Антоний по особому чиновнику начал произносить обеты, с клятвой – быть верным хранителем Святого Писания и блюстителем отеческих уставов и преданий. Во время этого чтения я часто обращал взор на Илариона Егорыча, стоявшего несколько поодаль от меня, и заметил, что, когда Антоний по «чиновнику» возгласил, что он обещается неотступно и неуклонно служить в соборном храме Успения Пресвятой Богородицы при гробах митрополитов московских и всея России чудотворцев, Иларион Егорыч вздрогнул при этом и пожал плечами. Я спросил у одного старообрядца, стоявшего рядом со мной, чему удивился Илларион Егорыч. – «Да тому, должно быть, – отвечал мне старообрядец, – что в Успенском соборе при гробах московских чудотворцев есть свой первосвятитель Филарет, а не наш Антоний!»¹⁷ После произнесения обетов, Антоний стал первенствовать при служении.

Никогда я столько не пролил слёз, как в это время. Да не подумает кто-либо, что я плакал от радости, от умиления при виде торжественного соборного служения. Нет, – я плакал не от того. Смотря на Антония, я припоминал, как он домогался того первенства, какое теперь занял между своими сослуживцами; мне пришли на память его противозаконные слова и поступки, как слышанные и виденные мною самим, так и сообщённые мне от других достоверных людей. Всё это пришло мне на память, – и Антоний показался мне страшным; – меня поразила ясно возникшая в уме моём мысль, что Антоний, действовавший архиерейская, и его сослужители не истинные строители таин Божиих, но самочинники и самозванцы, восхитившие не дарованную им от Бога власть. Вот от чего я плакал и рыдал.

На первом же служении после произнесения Антонием обетов быть верным исполнителем отеческого устава он явился нарушителем сего устава. Когда в определённое время следовало ему выйти из алтаря для произнесения известной молитвы, стоя лицом к предстоящему народу, с трикирием в правой руке и дикирием в левой, то Антоний, вопреки чиноположению, трикирий взял в левую руку, а дикирий в правую. Посему случаю Иларион Егорыч тогда же заметил об Антонии: «Экий старик! Только что произнёс клятву быть верным отеческому уставу, и вот уже успел нарушить его!» По окончании службы народ стал подходить к Антонию под благословение и поздравлять его; но я уклонился от его благословения¹⁸. Когда всё кончилось, Антония проводили туда, отколе и вышел, то есть в келью на чердаке, при пении певчих: Преславная днесь видевше вси язы́цы во граде Давыдове (стихира в день Святого Духа).

14 числа июля я отправился из Москвы домой, а Иларион Егорыч остался для дальнейших своих действий.

Теперь, когда я возвратился домой, после всего виденного и слышанного в Москве мои сомнения относительно старообрядчества достигли высшей степени, и мысль о том, где обрести истинную веру и церковь, не давала мне покоя. При этом я усердно молил Господа Бога, чтобы Он наставил меня на путь истинный: и человеколюбивый Господь не умедлил вывести меня из пагубного заблуждения на путь правый.

Скоро понадобилось мне съездить в Калугу. Шёл я там по площади близ малого Никольского собора и вижу, что-то много народу идёт в церковь, – а день был будний, четверг; подивился я этому и спросил одного старика нищего, почему народ толпой идёт в церковь. Старик нищий отвечал мне: «Ай ты не знаешь, что тут каждый четверг святителю Николе служат молебен?» – и сам тоже пошёл в церковь. Я посмотрел за ним, потом обратился назад и посмотрел кругом: никого из моих близких и знакомых нет. Думаю в себе: «Пойду и я в церковь, погляжу и послушаю, как там служат». Как только подошёл я к двери церковной, напал на меня какой-то страх; однако я вошёл в церковь. Прежде всего посмотрел по народу, нет ли кого из знакомых мне, – как бы кто не спросил, зачем я сюда зашёл. Потом я устремил свои глаза и слух туда, где пели акафист святителю Николаю, против правого клироса. Перед иконой его горело много свечей. Я положил три поклона и проговорил, обратившись к иконе Николая Чудотворца: «Святителю отче Николае! Моли Бога о мне грешном и помози мне в жизни сей, и во исходе души моей, и в будущем веке». Потом я увидел близ меня на стене икону Пресвятой Богородицы: обратился к ней и сотворил три поклона. Слёзы невольно выступили из моих глаз, и я начал молиться: «Пресвятая Богородице, Владычице, Марие! Спаси меня, спаси меня грешного и погибающего! Не даждь мне погибнути в суете и заблуждении моём; настави и вразуми мя, Пресвятая Дево Марие!» Тотчас отступил от меня страх, и объяла меня радость, и стал я как бы в восторге каком. По окончании молебна, помолясь Пресвятой Богородице и святителю Николаю Чудотворцу, вышел я из церкви. Прежнего страха, с каким входил я в церковь, теперь уже не было, – теперь, если бы кто из старообрядцев увидел меня, выходящим из церкви, я нимало бы не смутился и не убоялся. Божественная благодать коснулась моего духа, и я чувствовал себя весьма легко, спокойно. Тогда же как бы сердцем я почувствовал, что сия-то именуемая у нас Великороссийская Церковь есть воистину Святая Соборная и Апостольская. С тех пор я чаще начал ездить в Калугу и посещать там святые храмы, и слушать в них Божественную службу, – впрочем, все ещё тайно от своих старообрядцев.

Есть у меня родственник (свояк) деревни Дворца крестьянин Михаил Савельев Дударев, человек здравомыслящий и начитанный. Благодаря главным образом чтению книг, он из ревностного старообрядца, и притом ещё уставщика, сделался сыном Православной Церкви. Когда он узнал, что и я начал сомневаться в правоте старообрядчества, то стал присылать мне письма, в которых, представляя несостоятельность и пустоту так называемого старообрядчества, увещевал меня не медлить присоединением к Церкви. Письма его имели на меня большое влияние и много способствовали моей решимости присоединиться к Православной Церкви. Кроме писем, я часто вёл с ним личные беседы о предметах разногласия старообрядцев с Церковью. Против его ясных и основательных доводов во свидетельство православия греко-российской Церкви и в доказательство заблуждений старообрядчества я не мог ничего сказать основательного и большей частью оставался безответным. А для того, чтобы удостовериться обстоятельнее в православии греко-российской Церкви и проверить, справедливы ли нарекания на оную, проповедуемые старообрядцами, я прилежно стал читать книги православных писателей, изданные в обличение неправды глаголемых старообрядцев. Книги эти, рекомендованные мне тем же М.С.Дударевым, местным приходским священником М.А.Воиновым и другими ревнителями Православия, были: Истинно древняя и истинно православная Христова церковь, сочинение Григория архиепископа Казанского, впоследствии митрополита Санкт-Петербургского; Выписки из старописьменных, старопечатных и других книг, свидетельствующие о святости Соборной и Апостольской Церкви и о необходимости покоряться её уставам, для достижения спасения, сделанные московским купцом Адрианом Ивановичем Озерским; книги святителя Димитрия митрополита Ростовского, Питирима Нижегородского и других. Из этих книг я усмотрел все неправильные мудрования и незаконные поступки старообрядцев и убедился вполне, что они находятся в жалком и бедном положении.

В 1864 году в Великий пост я уже не пошёл на исповедь к старообрядческому попу. С этого времени я всем объявлял, что убедился в православии Великороссийской Церкви, вполне сознаю, что там истинная православная вера, а старообрядцы не правы в своём отчуждении от сей Церкви. Некоторые любопытные старообрядцы, знавшие о моей дружбе с Иларионом, спрашивали меня: «Вот ты оставляешь нашу веру и идёшь в Церковь; а что же Иларион Егорович, с тобой или нет?» Я отвечал: «Иларион Егорыч Великороссийскую, равно и Греческую Церковь признает соборной вселенской; а что́ он хочет делать, – присоединяется ли к Церкви, или нет, – спрашивайте его самого: я ответствовать за него не могу».

Когда московский Антоний узнал о моём намерении присоединиться к Православной Церкви, то в октябре 1864 года письмом приглашал меня в Москву для уврачевания и утверждения в старообрядческом веровании. «Мы, – писал он, – по священной обязанности нашей, с отеческой любовью готовы суще подати вам средства целения, призываем вас прибыти к нам и предложити вся ваша сомнения, ими же объяты есте, и веруем Богу нашему, яко поможет нам оные разрешити и успокоити мятущуюся совесть вашу»¹⁹. Вместе со мной он поручил попу своему А.О. пригласить в Москву и моего родственника М.С.Дударева, уже присоединившегося к Церкви. Поп А.О., исполняя волю своего владыки, предлагал действительно М.С.Дудареву ехать в Москву к Антонию вместе со мной. На это предложение М.С. отвечал письмом, в котором объяснил, что не имеет никакой надобности ехать к Антонию и не ожидает ничего полезного от этой поездки²⁰. Я тоже не надеялся получить от Антония какое-либо врачевство; но мне хотелось повидаться с проживавшим в Москве моим любезным Иларионом Иеоргиевким, и я решился ехать. А перед отъездом мне пожелалось побывать у преосвященного Григория архиепископа Калужского. Преосвященный благоволил принять меня. Я взошёл к нему с смелым духом, поклонился, но под благословение не подошёл. Преосвященный приветствовал меня и стал говорить: «Мне сказывал о тебе твой родственник, Михаил Савельич, что ты хочешь оставить раскол и быть сыном Православной Церкви». – «Это правда, Ваше преосвященство», – отвечал я. – «Сказывал он и то, – продолжал владыка, – что тебя вызывает к себе ваш архиерей Антоний, чтоб удержать тебя в расколе: что же ты хочешь быть у него?» – «Хочу», – ответил я. «Я предложу тебе, – продолжал преосвященный, – два вопроса, и ты мне отвечай по чистой совести; после меня спрашивай, о чём хочешь, и я буду отвечать тебе по всей справедливости. Скажи во-первых: в чём ты сомневаешься последовать Православной Церкви? Во-вторых: имеешь ли ты несомненную уверенность получить врачевство от своего Антония?» Я откровенно ответил владыке, что нисколько и ни в чём не сомневаюсь относительно православия греко-российской Церкви, а к Антонию никакого доверия не имею. «Когда ещё, – прибавил я, – никаких сомнений о старообрядчестве у меня не было, и тогда я Антонию много не доверялся и не подчинялся его самовольным распоряжениям, тем более что он все ещё придерживается прежних своих беспоповских верований». Преосвященный заметил мне: «Если так, то зачем же тебе ехать в Москву, и чего ради медлить присоединением к Церкви?» – «Мне хотелось бы, – ответил я, – повидаться в Москве с Иларионом Егоровым, что написал окружное послание: к нему я издавна имел полное доверие». – «Ну смотри, друг, действуй по совести», – сказал мне в заключение владыка и отпустил меня.

В скором времени я действительно ездил в Москву и имел там свидание с Иларионом Егорычем. Когда я сказал ему о своём решительном намерении присоединиться к Церкви, то услышал от него всё то же, что и прежде: «Погоди, да погоди», – а больше ничего. Чего же годить, и доколе ждать? Нет, по милости Божией, я не такого духу, чтобы хромать на оба колена, не принадлежать всем моим существом к вере. А как я уже вполне убедился в православии греко-российской Церкви, то по приезде из Москвы заявил своему приходскому священнику М.А.Воинову о своём желании присоединиться к Православной Церкви. Добрый пастырь, возблагодарив о сём Бога, советовал мне со своей стороны не отлагать на долгое время осуществление моего намерения. Дождавшись Великого поста, я, по христианскому долгу, приготовился к исповеди и причащению святых Христовых Таин, и в 25-й день марта 1865 года в праздник Благовещения Пресвятой Богородицы был присоединён к Церкви Христовой, исповедан и приобщён.

В веселии сердца возблагодарил я Господа Бога, Пречистую Богородицу и всех святых, выведших меня из тьмы заблуждения и сподобивших паки приобщиться к сынам Матери нашей Церкви Православной, от которой с юных лет, по козням врага рода человеческого, был я отторгнут²¹. В течение года человеколюбивый Господь привёл к Православной Церкви и всё моё не малое семейство.

И вот уже девять лет, как я, по милости Божией, сын Православной Восточной Кафолической Церкви. Верую и исповедую, что сия Церковь, к которой принадлежу я, есть Церковь истинно Христова, Святая, Соборная и Апостольская, верую и исповедую, что вне сей Церкви нет спасения. Проникнутый сей верой и вполне успокоенный духом и совестью, об одном теперь усердно молю Господа, чтобы Он, по милосердию Своему, грех юности моея и содеянное мною прежде по неведению не помянул.