Спаситель

(Из воспоминаний протоиерея Стефана Ландышева)

I

В воздухе холодело. Тени больших гор легли на долину; солнце, склоняясь к западу, ушло в темневшую там тучу, обещавшую ночную грозу; легкий ветер тянулся оттуда, от этой ещё далекой тучи, озаряемой порой бледными зигзагами молний; духоты не чувствовалось в воздухе, обычной духоты, предшествующей грозе. Вечер наступал, как всегда, сырой и холодный, благодаря болотам, опоясавшим большое селение.

На террасе со стеклянными окнами, к которым приникали ветки деревьев старого сада, было почти темно, хотя сумерки ещё не совсем окутали землю; но всё же можно было различить большое старое кресло с подставленными к нему табуретами и на нема, на подушках, седую голову маленького худого старичка с истомленным лицом и большими ясными серо-голубыми глазами, как-то юношески молодыми и бесконечно добрыми; на этом изможденном старческом лице они одни жили – эти прекрасные глаза, в них светилась тихая печаль, загоралось яркое пламя; они говорили ясно без слов о том, что переживало исстрадавшееся больное сердце разбитого параличом миссионера, известного всему Алтаю многострадального о. Стефана Ландышева.

Вся жизнь его была целым рядом испытаний, труда, борьбы и тоски. Теперь всё приходило к концу – и скорби и самая жизнь. Это тело, перенесшее непосильное бремя трудов, почти умерло, разбитое параличом, и только слабый остаток жизни таился в нем в исхудалой груди и в седой голове. Сердце одно да глаза были по-прежнему молоды, ум ясно работал, переживая былое. Молодость вспоминалась ему сегодня далекая, давно прошедшая, – Москва, святитель Филарет, виделась его любимая подруга жизни, верная спутница и помощница, вместе с ним безропотно несшая крест, павший им на долю. Добрый кроткий святитель... Его речи слышались ему вновь, эти сердечные горячие речи, поднявшие в нем желание подвига. Вот и ещё лицо выплыло перед ним, вечно памятное лицо начальника и друга-старца труженика архимандрита Макария; жизнь в Алтае вспомнилась прежняя... И в каком Алтае! Непроходимо диком и недоступном! Их общая жизнь, часто пешком по горным тропинкам с проповедью в зной, в мороз, в ливень... сколько раз бывали они у гибели, но Господь везде не давал погибнуть, спасал.

Старик тихо вздохнул и глаза поднял на угол, где была икона... Да, всё это было – непомерные труды измучили тело, а душу, эту любящую, хорошую, чуткую душу пуще этих трудов измучила клевета людская.

Серые глаза печально закрылись, точно не желая видеть встававшие перед мысленным взором лица, поднявшие ее; ему не хотелось вспоминать эту клевету, он даже головой слегка покачал на подушке... да не одному ему, а всем, всей миссии – и о. Владимиру, архимандриту, и молодому о. Макарию, в котором он видел преемника первому,принёсзло своей клеветой тот недостойный человек!

– Всё прошло... Господи, прости всем и мне прости! – прошептали губы. – Дети бы счастливы были, им бы всё и за меня и за мать бедную; а мне что? Я покоя хочу там, подле церкви, в могиле телу усталому; здесь, под небом этим, где я жил и работал, сколько сил хватало, сколько хватало сил!.. Вон, они горы любимые, знакомые!.. – думал он. – На одной из них, где раскинуто кладбище, она покоится бедная... Ему тяжело было думать иногда, что его не положат с ней, но он верит, что они об руку станут там, в иной жизни; что она там встретит его... все они встретят – и старец архимандрит, и кроткий митрополит, и Коля, сын его милый, умерший безвременно, все, кого он любил здесь, и кто его любил.

II

– Батюшка! склонился над ним его старший сын, незаметно вошедший на террасу. – Темно стало и сыро, да и гроза близится: не перенести ли вас в комнаты?

– Нет, друг мой... ничего, я полежу тут; окна прикрыты: я хочу посмотреть эту грозу, – нынче летом я её ещё не видал: в комнате все... хочешь – посиди со мной; мать твоя любила грозы наши горные; бесстрашная она была, смелая и хорошая женщина... дай Бог таких подруг вам всем!..

Они оба замолкли и смотрели в окна террасы, из-за которых на них, сквозь ветви деревьев, тоже смотрело совсем потемневшее небо, на котором зажигались звёзды спокойные и прекрасные.

А туча, надвигаясь, заполняла это вечернее небо; вдали глухо рокотал гром; на террасу принесли свечи, но старик услал их обратно: ему не хотелось света... он любил эту мглу и звёзды, и положив маленькую руку, ту, в которой ощущалась ещё жизнь, на руку сына, он тихо улыбнулся чему-то старому, любимому, полузабытому.

– Тебе не скучно со мной... никуда не торопишься? – спросил он сына.

– Нет, я пришел нарочно посидеть с вами; я совсем свободен! – ласково ответил тот, наклоняясь и целуя слабую руку.

– Спасибо, милый...

Отблеск далекой молнии блестящей полосою отразился на облаках, предвестниках тучи; старик увидал его.

– Знаешь, эта ночь мне молодость напомнила... случай один забытый... давно это было... я ещё холостой был... мы с отцом Макарием с проповедью ездили; уехали далеко – он, я, толмач, да мальчик келейник, и ни души более с нами. Аил один нас привлекал, желающие креститься там были, как сказали нам, а глушь страшная в горах, у реки горной быстрой. Дня два мы чернью пробирались, а потом тропою свернули; и проводника не было, – никто не ехал, время было такое у них: в ближних аилах празднество, – камланье; никому до нас дела не было... вот мы на свой страх и двинулись, расспрашивали, разузнавали дорогу... и, правда, оказалось потом, что там нас ждали и желали.

– Ночь вот такая же была: тучи заходили огромные, лошади наши устали, измучились; ехали мы все по берегу реки, а она была быстрая, бурная; да, ведь, и сам ты её знаешь... вот и ветер налетать стал порывами сильными, молния небо освещала яркая, и гром грохотать начал; а грозы там, в глуши заповедной, ужасные! кажется, все камни горные гудят в трепете от ударов небесных... гудят, стонут, молятся точно... в страхе безумном... Тихо мы подвигались. О. Макарий рясу старенькую теплую натянул, подпоясался опояской, и мы оделись тоже... Лошади осторожно ступали, жались друг к другу, ушами поводили.

– И жутко мне стало, привычному ко всему этому, в ту ночь и тоскливо. А буря близилась ужасная с ураганом, который кедры огромные, как тростники, ломал; молния полнеба заревом озаряла и такими гигантскими размахами по небу разбрасываясь сверкала, что лошади наши на колена падали ослепленные.

– А глушь страшная в глаза нам глядела тайгой непроходимою; тропинка исчезла; чаща, колоды, да река вспененная быстрая... кругом – скалы угрюмые... и вот за страшной молнией удар громовой близко над нами ужасающим гулом землю, казалось, потряс, а вслед за ним брызнул ливень, такой сильный, что мы смокли через какие-нибудь две–три минуты.

– Деревья ломались и падали кругом, ураган рвал наши одежды, дождь лился потоками, а гроза гремела ужаснее и ужаснее... и среди этого хаоса звуков, рокота грома и разбушевавшейся реки около нас – совсем близко – раздался рев, ужасом наполнивший и не одно моё слабое сердце, вспомнившее далекую Россию, близких и родных.

– При свете молнии я увидел мертвенно бледные лица моих спутников и озабоченное лицо о. Макария, печально смотревшего на нас.

– Лошади наши стояли теперь на месте; он ещё заранее велел нам снять с них вьюки и сложить их под выдавшуюся навесом скалу, и теперь мы сидели на свободных от них, облегченных, но все, же страшно усталых лошадях...

– «Медведи!» – крикнул он своим слабым голосом, близко склоняясь к нам, чтобы быть услышанным. – Надо во что бы то ни стало перебраться на ту сторону, там скалы выступами большими нависли: нас от бури защитят и от медведей уйдем, пока они нас не увидали.

– Я сознавал, что он прав: но, посмотрев на вспененную бурную реку, бешено несущую свои быстрые волны, остановился в нерешимости: она страшила и ужасала меня.

– А молнии, всё продолжавшие сверкать ослепительными змеями, освещали речную пучину; на лицах моих спутников было тоже выражение страха и нерешимости, и только этот маленький сильный духом человек дернул поводья своей дрожащей лошади, и та покорно скользнула с берега в воду...

– Я помню эту минуту и теперь, ясно помню... он слабый и не молодой показал пример нам, молодым и сильным; его лицо, освещенное молниями, было кротко и покойно; видя, что мы не следуем за ним, он повернул лошадь, вернулся, взял поводья лошадей толмача и мальчика и опять вместе с ними был уже в волнах.

– Мне он крикнул одно слово изо всех сил, стараясь перекричать бурю; «Иди!..» И взглянул укоризненно, а я всё медлил, позорно медлил, точно парализованный; близко около меня упала лесина, чуть не придавив меня, молния ударила у самых ног отпрянувшей лошади; рев медведей слышался совсем близко, а я всё не двигался... и только крик, отчаянный, нечеловеческий крик, покрывший весь хаос звуков, заставил меня мгновенно очнуться и хлестнуть лошадь. Я нырнул в холодные волны...

– Кричал мальчик-келейник: «тону! тону!»

– Голос его показывал мне путь; спасительная молния помогала, освещая его; я чувствовал, что меня сносит ниже и ниже, но я не думал об этом, я радовался, что голос раздавался всё ближе. Соскользнув с лошади, я поплыл около нее, держась за гриву, чем облегчил животное, дрожавшее всем телом, и поспел вовремя.

– Схватившись за острый выступ скалы посреди реки, мальчик едва держался ослабевшими руками; лошадь его унесло, а остальные боролись гораздо ниже ещё на лошадях... сквозь сетку дождя я видел их как в тумане...

– Слабый я... и всегда не особенно силен был, а тут в меня точно силы влились огромные: схватил я мальчика свободною рукою и к берегу поплыл. С трудом, помню, добрался, оставил его на берегу – место такое, вроде расщелины, от ветра защищенное попало, – оставил и снова в воду кинулся уже один: лошадь не пошла, выскочила на берег – и ни с места; бросил я её и поплыл... вижу – бьются наши... сносит их... а молнии так по воде и скользят, гром апогея достиг: всё гудело кругом, и горы, и река, и небо... Вижу – ослабел о. Макарий, а толмач на руке его виснет; бьются, за камни хватаются, а лошадей уже нет под Ними...

– Спешу я, сердце стучит, кровью обливается... шепчу про себя: «Господи, Господи!»... а сам на них гляжу... И как достигнуть их Бог помог только! Руку о. Макарию... зову его... он понял, хотя голоса не слышно, кивает мне на толмача, его велит брать...

– Вижу – решил он так, спорить не стал: – схватил того и опять к берегу... достиг... близко уже... толкаю его на берег, а он смотрит бессмысленно, за меня цепляется, едва я мог справиться с ним. У самого в глазах круги сине, красные, зелёные – ходят... темнеет всё передо мной, в ушах гул какой-то, и буря, и грохот – всё ушло точно, и что-то иное стучит... в голове раздается... а сердце щемит одна мысль: «о. Макарий»...

– И опять я в волны кинулся. Помню, плыл, боролся с ними, сознание теряя, и вдруг стукнулся обо что-то, и всё исчезло из глаз моих – и река, и берег, и молнии: я потерял сознание...

– Очнулся я на берегу. Кругом было тихо, не грохотал гром, не сверкала молния, ветер не ломал деревьев, только ручьи шумели, да река плескалась о камни... а надо мной с высокого неба сияли звёзды... обрывки туч бежали по этому спокойному небу... точно и не было ужаса пережитого нами, не было ужасающей грозы...

– Голову мне ломило, и всё тело ныло и болело, и вдруг я ясно вспомнил свою борьбу с волнами и о. Макария... Тоска мне сердце сдавила... я стал подниматься через силу с травы, на которой лежал; и при свете звёзд и зари, загоравшейся на востоке, увидал его лицо, заботливо склонившееся надо мною с доброй и тихой улыбкой...

– «Измучился бедный... лежи... лежи! слава Богу – в сознанье пришел: уж, ведь, часа три ты без чувств... боялся я за тебя страшно».

– А я схватил его руки, заплакал радостно благодарными слезами: живы! – шептал я, – Слава, слава Богу!..

– «Жив, милый, по милости Божией! усни теперь... я, вот, проветрил рясу свою, она теплая... дай – с тебя сниму одежду мокрую, да посушу»...

– И он приподнял меня, снял мокрую одежду, закутал меня своей рясой, и я уснул моментально, немного согретый сухой одеждой.

– Проснулся я уже утром; солнце смотрело мне в глаза; было тепло и светло; в лесу неумолчно пели птицы, трава зеленела яркая, светлая; около меня был разведен костёр... слегка тянуло дымом в мою сторону... С трудом повернувшись, я увидал около костра наши вьюки, оставленные вчера на том берегу реки, и около них толмача, мальчика и о. Макария, хлопотавшего около котелка с чаем; тут же стояла и лошадь, – только одна, – пощипывая траву... в ней я узнал мою, выбравшуюся вчера на берег.

– О. Макарий заметил, что я проснулся, и подошёл ко мне...

– «Выспался милый? ну, что голова твоя... болит, поди? Ведь ты головою ударился о тот камень, за который я уцепился; я тебя и поймал, держал крепко, пока буря бушевала... А как гроза ушла, буря утихла и ливень кончился, я привязал тебя к себе поясом моим, вот этим – и доплыл сюда... а тут утром подошли... догадались вьюки схватить; теперь переплыть легко: ведь, вода уже скатилась... Лошадей вот жаль – погибли; ну, да что делать? Дал Бог людей спасти...

– «Спаси тебя Бог за это!»...

– И вдруг он, этот старец, которого я уважал и чтил, как святого, опустился передо мной на колени и, склоняясь своей седой головой до земли, поклонился...

– Помню – я забыл боль мою, всё забыл, увидав его передо мною на коленях... Я поднялся, схватил эту дорогую голову, поднял её с воплем – «Вы сами – спаситель мой!» – и, рыдая, упал на грудь человека, благодарившего меня, забывшего, что сам он спас мою жизнь...

– Он забыл о себе; но я разве мог забыть это? Я ясно представил эти слабые руки, державшие долго, долго моё бесчувственное тело среди бури и волн; я знал, что он изнемогал, этот старец со слабым телом и великой душою; он понимал, что каждую минуту может погибнуть из-за меня, и однако не опустил меня, спас...

– И, продолжая рыдать, я покрыл поцелуями маленькие, тонкие руки; а он, всё стоя на коленях, улыбался мне сквозь слёзы и говорил своим ласковым тихим голосом, смущенно и взволнованно, отнимая у меня свои руки...

– «Ну, что ты, милый, Господь с тобою... успокойся... Господь милостив, всё Он это... Ему благодарность наша... Ну, перестань, успокойся, ляг!»

– И он сел, не выпуская меня из объятий и всё продолжая прижимать к своей груди мою голову, пока я, нарыдавшись, не затих и не успокоился окончательно...

– Надо ли тебе говорить, как я любил его всю жизнь мою, как чту его память? Такие редко приходят в мир: это – избранники, и таких всегда ждёт небо.

Онъ затих и задумался, не отнимая руки от руки сына. А туча, заполонившая всё небо, сияла совсем близко ясными зигзагами молний... гром грохотал, приближаясь, и гул ударов отдавался в горах...

III

Капли дождя, крупные и частые, забились по крыше, забарабанили по стеклам; при свете молний можно было увидеть лица двух людей – молодое, красивое, взволнованное и старое, изможденное, бледное, тоже взволнованное, глядевшее куда-то в пространство глазами, на которых блестели слёзы.

Что они видели эти ясные глаза? Те ли картины, что встали перед молодым под впечатлением его рассказа или незабвенное лицо старца архимандрита, скорая встреча с которым ждала его там, за этими грозными тучами, выше молний и грома, в безмятежном царстве любви?..