Первый миссионер на Алтае в Сибири.

(Из рассказов старожила)

Быстро пишет перо... Тонкая рука кладет на бумагу слова, сухая старческая рука, а глаза отрываются не раз от фраз письма и засматриваются туда, где за окном вдали, как мираж в ясном разреженном воздухе, встают алтайские горы, в этот ясный сентябрьский день особенно резко выступая стройными массами на синем фоне безоблачного дня.

– Душа рвется туда, – прошептал пишущий, откладывая перо. – Тянется к этим алтарям Всевышнего, на дело...

Он встал и выпрямился. В подряснике и скуфье не большая худощавая фигура производила невыразимо приятное впечатление, эта седеющая голова с вьющимися волосами, это милое с тонкими чертами лицо, с мягко очерченным ртом и добрыми кроткими и ясными, как у ребенка, глазами, поверх очков засмотревшимися на алтайскую даль, которую любило его сердце.

– Весною совсем уеду туда! – вслух подумал он, и на стук, раздавшийся у двери, сказал:

– Войди!

Молодой келейник, спешно поклонившись, указал рукою в соседнюю комнату.

– Там о. Макарий, Иеремия Шишков приехал из Улалы, хочется ему сильно вас повидать... я знал, что вы пишете, да мешкать не стал.

– И хорошо сделал, голубчик! Веди его, веди скорей... только что я на Алтай любовался, думал о нем... гляди, как сегодня ясно видны горы...

Келейник мельком взглянул на окно и вышел, введя через минуту двух инородцев в бедно обставленную комнату. Один из них широкоплечий, уже пожилой, широко улыбнулся.

– Здрастуй, аркимандра, здрастуй... Вот, и в Бийска тебя нашла мой... поклон от Алтая, от Улалы поклон; а это – мой зять, он крешоный тоше.

Отец Макарий любовно благословил их. Оба алтайца походили один на другого: плоское лицо, небольшой лоб, выдающийся скулы, волосы и брови, как смола, глаза, унырнувшие под лоб, и совсем без переносицы почти нос, без бороды и усов, по обычаю выдерганных; в своих халатах, обшитых красным кумачом широкой засаленной каймой, эти алтайские дети были очень оригинальны; из-за правого голенища широкого кожаного сапога у каждого торчал кожаный кисет с табаком и трубка, а сверх халата, подпоясанного ремнем, висели на ремешках привешенные к нему ножи в костяных ножнах и огнива, а в кожаной сумочке – кремень и трут. Чинно усевшись на полу, поджав под себя ноги, они тут только сняли пирогообразные суженные к заду шапки с околышком из мерлушки и лентами сзади, подбитые красной матерей с разноцветным кружком на середине; волосы их были выстрижены, и косы срезаны, потому что они были окрещены.

– Все ли здоровы в Майме? – спрашивал их архимандрит, попросив келейника приготовить чаю. – Собираюсь туда, да боюсь спугнуть их: говорят мне, что опять стали в Улалу селиться из аилов.

– Да... да... вот и мы к тебе, архимандрит, о. Макарий: уж как тебя там надо! – заговорил Иеремия. – Шибко надо... есть там один парень Элеска, креститься хочет, страсть как хочет креститься... мы собирались в Бийск, а он тихо пришел из аила, его отец друг мне, сердитый только шибко, а Элеска просит, так шибко просит, со слезами:

– «Ой, пожальста, попроси абыза Макария приехать сюда, Я всё знаю... молитвы умею, молюсь шибко, а туда далеко, где он живет... мне нельзя, отец поймает, убьет».

– Говорю – злой он у него, богатый, страсть, сколько коней, всего много; он гневается на Элеску... Говорит, что убьет его... догонит и убьет, если он вздумает поехать сюда и креститься... Тебя туда не ждут, а теперь отец его запил... пьет он долго, а Элеска всё больше в Улале в это время бывает, а там не глядят за ним, наказано только, чтобы его сюда не пускали, за этим все глядят... Вот кабы тебе к вечеру приехать туда да и окрестить его, что он поделает пьяный? А потом уехать сюда.

Отец Макарий внимательно слушал.

– Он – у меня больше; отец всё злится... когда пьяный: «убью его», говорит, – сына то, и на тебя грозится; а на меня ничего, мы с ним дружны шибко... Так поедешь?

– Конечно поеду, милый. А Элеска этот молод? Откуда желание у него креститься явилось?

– Элеска хороший, ему семнадцать лет... Кроткий рос давно с малых лет, а как ты приезжал на Алтай, он тебя увидал, и сердце у него, сказывает, затрепетало. Давно, когда ребеночком он был, ему всё Аг-эне виделась, ходит такая по Алтаю, вся белая добрая Аг-эне, виделась и говорила ему:

– «Люблю тебя, дитя ты хорошее... Пройдет год, сюда приедет Макарий, ты его увидишь... Он тебя научит молиться тому Богу, Который сотворил Алтай, слушай его.

– А мальчик спросил её, какой он будет? Тогда она подвела его к Майме и показала на воду, а в воде абшияк такой же, как ты, и глядит на Элеску и усмехается ласково. Вот как увидал он тебя, так говорит, и загорелось сердце послушать его, а мы ему давай рассказывать, чему ты учишь, всё про Бога и про то, что креститься надо. Ну, а он всё томится... «скорее, скорее хочу креститься, отец, говорит, если убьет, тогда я уйду не в темноту, а буду жить у Бога»...

Так, когда будешь собираться?

– Да сегодня же, сейчас, милые друзья мои, как же оставить тоскующую душу?!

И торопливо стал собираться, пока алтайцы пили чай.

Глаза о. Макария загорелись радостью: ведь тот юноша так звавший его и желавший, был первою радостью его, первенцем христианства в зарождающейся миссии, и мог ли он медлить?

– Дожди пойдут, смотри, – предупредили его посланники, Бобырган²⁶ курится, вчера ещё закурился... Долгое ненастье будет, и, пожалуй, сядешь там, как сдурят реки... Хто его знает Сыгын-ай²⁷ и лето ровно совсем на улице, да недаром говорят, что он тропу пролагает, бывало так, что снега всё скрывают.

– Лишь бы душа горела, друг мой, а снега – это ничего, – улыбнулся старец. – А душа горит, ждет, томится... нет, и снег, и буря, и вода удержать меня не могут. И заторопил келейника со сборами.

II

Марево росло. Ближе, ближе... яснее выступали контуры гор, холодным ветром тянуло с севера, и белесоватые тонкие облака тянулись по небу, как паутиной кутая его синеву. Лесной дорожкой пятеро путников ехали, мало перекидываясь словами: крепкие алтайские лошадки шли дружно, и вот к вечеру у подошвы большой горы на грани Алтая первые снежинки из сгустившихся и низко опустившихся туч в нахолодавшем воздухе стали падать на одежду и лошадей путников.

– Сдурел Сыгын-ай... сдурел! – говорил Иеремия. – Ну, да это он шутит... ясно будет еще... много раз будет ясно... ты не думай, отец Макарий, это он дурит.

И по устам отца Макария побежала ласковая улыбка от этого наивного утешения.

В Майме²⁸ они ночевали, а ранним утром по берегу реки того же имени пустились в Улалу мимо Тугаи²⁹, массивами спускавшейся с высоты к реке, иногда крутыми скалистыми уступами. Снега не было более, но день хмурился, и ветер продолжал дуть, сбивая пожелтевшие листья берез, только одна вечнозеленая хвоя краснолесья тешила взгляд; а все-таки путник архимандрит любовался на угрюмую красоту гор, поднимавшихся к небу, и думал, глядя на крутой выступ Пихтача-горы, вступившей в самую

р. Майму и заслонившей долину Улалы, о том времени, когда тут, за этим поворотом, блеснет крест первого миссионерского храма.

– Ты напрасно не пробыл в Майме до ночи, – заговорил Иеремия. – Сейчас полетят к отцу Элески родичи, сейчас скажут: «Абаз приехал, и твой сын у Иеремии»... Однако будет не ладно, набежит родня, схватят его, утащат, покуда ты отдыхать будешь.

– Почему ты думаешь, что я буду отдыхать? Нет, мы сразу окрестим его. Окрестим и отправим в Бийск, вот, с ними, – указал он на спутников. – И если отец и приедет, я поговорю с ним... Ты прав: нельзя медлить; думаю, что душа Элески достойна крещения, глубоко этому верю... Жаль, что мы ехали так долго... остановки в Бийске, где пришлось выехать не сразу, да по пути оттянули время... боюсь одного, если тот бедный перестал пить, то мог Элеску взять к себе: ведь уже седьмое сентября.

– Кто знатъ... кто знатъ!.. – покачали инородцы головами, свертывая на грубый мосток через Каяс, быструю горную речку, впадающую в Майму.

За рощами густых, теперь оголенных черемух мелькали дымки юрт, а ветер крепчал и усиливался.

– Вон там моя юрта будет и избушка за Улалой... ты был у меня как то, отец Макарий... на том берегу... хорошо под горою, ох, хорошо... тихо... стадо только в болото забирается, один позучак недавно утонул, а у нашего улалинскаго целый торбок ухнул... приманчиво, зелень на болоте, а под ней – окошки... попадет кто в них, утянет трясина.

– Что ты, абыз, задумался? вон, собаки мои лают, а это сынок бежит, сынок и Элеска.

– Слава Богу! – слетело с уст отца Макария, и глаза его пристально взглянули на бежавшего к ним ребенка и юношу, высокого, худощавого с грустным лицом обычного алтайского типа, теперь охваченным радостью. Он подбежал к ним, взял лошадь отца Макария под уздцы и поднял засиявшие глаза на лицо старца, благодарным взглядом глядя на него.

– Спасибо, абыз... добрый, что приехал... я так ждал... пожальста крести меня, сегодня байга в аиле недалеко, вся родня туда поехала, и отец там... тебя не ждали... отец был тут утром, спросил про Иеремию и велел мне к вечеру ехать домой... ладно, что ты приехал, отец мой.

И, опустив узду, он поцеловал край рясы отца Макария.

– Поедем до дому: холодная вода сегодня, боюсь остынет он в ней... есть у тебя какая-нибудь кадь, Иеремия?

– Ой, никакой нету, – отрицательно покачал тот головою.

– Нет, я воды не боюсь, – помогая слезать с лошади о. архимандриту, сказал Элеска. – Я не испугаюсь воды.

– Ну, хорошо, милый, иди за мною, я немного поговорю с тобою, а вы прежде отдыха приготовьте всё для крещения, – обратился он к спутникам. – Вечером вы увезёте его в Бийск, а я останусь ночевать тут.

И, отпустив их, усадил Элеску на деревянную чурку в убогой юрте Иеремии.

– Скажи мне, милый, кто та Аг-эне, которая говорила тебе обо мне? какая она собою?

– Аг-эне?! – сложил с благоговением руки Элеска, – О, Она часто ходит по Алтаю... такая белая, тонкая, и лицо!.. Свет идет от него... я люблю её, Она говорила со мною...

Раздумчиво, опустив голову, отец Макарий внимательно слушал.

– «Конечно, Аг-эне была Пресвятая Дева, Она ходит по Алтаю среди простых сердцем людей, в большинстве кротких и добрых, как дети, и защищает их от зла».

И он стал кратко, но ясно объяснять Элескѣ то, что он думал об Аг-эне, назвав это видение Благою Матерью Бога.

Как убедительно он говорил! Сердце юноши трепетало и горело в порыве горячей любви к Небесной Матери, захотевшей привести к спасению душу его, Элески, одной песчинки создания Божия, и он ясно и твердо прочел, после наставления, молитвы.

Спустившись к Улале, в крохотной заводи окрестили Элеску под пение двух спутников архимандрита, потом он напоил новокрещённого чаем, и с сиявшим счастьем лицом Элеска, теперь Иоанн, первенец Божией благодати, доехал со спутниками архимандрита, сопутствуемый ласковыми словами отца Макария, полюбившего кроткого юношу, которого приобрел для Бога.

Проводив их, старец вынул свои книги и тетради, позвал местного толмача и принялся за обычное дело – перевод священных книг и службы на алтайский язык; а по Улалѣ неслась молва:

– Абыз приехал! Макарий абыз крестил Элеску!!

Две–три женщины, видевшие это крещение, облетели остальных, и одна из знакомых Элескинаго отца, оседлав коня, поспешила в тот аил, где справляли байгу, чтобы сообщить о случившемся событии.

Наступила уже ночь. Ветер разогнал тучи, и они ушли, улетели, очистив небо, осыпанное мириадами звёзд крупных и ярких на темном глубоком небе. Тишина стояла нерушимая, но какой-то далекий шум внезапно нарушил ее.

Архимандрит прислушался. То был гул голосов и топот лошадей; принесённые горами они разбудили собак, и те громко залаяли по всему маленькому селенью. Архимандрит подошёл к двери и отворил её – мягкими линиями поднималась к небу Тугая, почти безлесная, сторожившая Улалу при её устье, и Сюрьмейка, вся поросшая лесом; хребет Пихтача крутыми уступами упирался в Майму и уходил вглубь гор, к Чаптыгану и черни; милые, спокойные горные громады величаво дремали, и люди нарушили их покой.

– «Это возвращаются с байги!» – подумал отец Макарий. – Наверно улалинцы повестили Элеску... ближе... Господь мой и Бог, помоги мне вразумить этих неразумных детей... Слава Богу, что тот теперь далеко.

И перекрестился радостно, без тени волнения, спокойно вслушиваясь во всё приближающийся гам неистовствующей и возбужденной вином толпы. К нему, стоявшему на крыльце, подбежал Иеремия, проснувшийся от шума, он был весь бледен и дрожал, как лист.

– О, абыз, они разнесут у меня все! Пьяные... ведь, знаешь, в вине это – волки! Что я стану делать с ними? Та проклятая Шадунова молодуха, видела, как крестили Элеску; жена говорила мне, что она куда-то уехала... Зачем ты не уехал, отец? Они бы тогда подумали, что ты увёз его с собою, и не тронули меня, а теперь станут его искать и сделают тебе зло.

– Они и сейчас тебя не тронут, – сказал архимандрит спокойно. – Я нарочно остался, чтобы тебя защитить... Зла их я не боюсь... ступай в юрту, спи... вот, они близко.

Иеремия не пошел в юрту, он испуганно спрятался за хворостом, наваленным близ избы, а отец Макарий глядел на всадников, беспорядочно скакавших по улице, махавших и выкрикивавших бранные слова... Улица проснулась от гама... Свет заблестел в редких избах, и сильнее пошел дым из отверстий юрт от подброшенного на очаги хвороста... Вот, совсем близко у избы всадники... вот они у крылечка...

– Эй, Еремка! – закричал толстый инородец, едва владея языком. – Элеска где? давай Элеску, абыза проклятого давай!

– Тут я! – сказал отец Макарий, приводя на память алтайские слова.

И его спокойный ясный голос точно обухом ударил подлетевших на конях инородцев. Испуганный толмач, преданный и добрый человек, протеснился среди всадников, и отец Макарий ласково кивнул ему головою.

– Скажи неразумным, для чего я нужен им? Вот, я весь тут перед ними... пусть говорят.

И опомнившаяся толпа после слов толмача загудела, как пчелиный рой, требуя Элеску, упрёкая за крещение, требуя Иеремию, устроившего его, и осыпая архимандрита бранью.

– Скажи, что Элески нет у нас, всякий заботится о своих: Элеска наш, и мы увезли его и охраним... Вы же не жалеете своих, и все от вас уйдут к Богу, Который велел всех любить.

– Элеска больше не сын тебе, – обратился он к толстому, сильнее всех грозившему человеку. – У него отец – Спаситель и Господь, Которого полюбило его сердце... если дитя тебе дорого, ты можешь вернуть его к себе, если тоже придёшь к Богу.

– Ах, ты! – затрясся от злости пьяный алтаец, – да я тебя, старый...

И он замахнулся плетью на архимандрита, тот не от качнулся даже, но спутник, видимо менее пьяный, схватил алтайца за руку.

– Одурел, – выскочил из-за хвороста Иеремия. – Гость мой, не смей... Дуй меня, пьяница, дуй, а его не трогай...

– Нельзя трогать. Забыл, что он старый, – загудели из толпы собравшихся улалинцев и среди приехавших. – Ай, ай, совсем одурел.

– Зачем Элеску? Зачем сына? Твой Бог худой... Зачем сманил... ой, какой худой твой...

– Остановись! – вскричал отец Макарий, хватая его за руку. – Не смей! Господа моего, Искупителя ты не тронешь, безумный! Твой язык отсохнет, если ты произнесешь хулу. Прочь! Уйди, чтобы глаза мои не видели тебя. Я хотел тронуть твоё сердце, но оно похоже на камень, оно утонуло в вине. Уйди! Я рад, что спас от такого отца кроткого юношу...

– Што он говорит? – дрогнул инородец, пораженный страстной и гневной речью, и, когда толмач перевёл ему все слова, он с ненавистью посмотрел на монаха.

– Убить тебя надо, – кинул он ему, – убить, растрясти! Эти дураки испужались, погоди, я то не испугаюсь. Я то...

И, разразившись потоком брани, он, внезапно повернув коня, крикнул спутникам:

– Дери его шайтан. За мною! – и ринулся в темноту.

– Ай... ай... ай...

Дикие крики привлекли отца Макария; он видел, что всадники спешились, и спешно сошел с крыльца, хотя Иеремия схватил его за руку.

– Не ходи, отец Макарий, не ходи. Опять сдурят. Там кто-то упал... Бог с ним – не ходи.

Но старец его не послушал. Быстро пройдя мимо оставленных всадниками лошадей, он остановился у пня старой березы и, раздвинув инородцев, склонился над упавшим. Алтайцы расступились перед ним, за минуту гневные, пьяные, они теперь испуганно глядели на потерявшего чувство отца Элески, в темноте налетевшего на пень, выпавшего из седла и теперь обеспамятевшего, и на старца, которого только что ругали уста сраженного человека.

– Несите его, кидал он короткие алтайские фразы, туда ко мне, в дом Иеремии, я его осмотрю, без памяти он... Ах, бедный, бедный...

И это сожаление, эго участие, звучавшее в звуках голоса старца, поразило их также, как его простые слова, сказанные за несколько минут на крыльце Иеремии. Тихо и осторожно положили на убогое ложе, принесли холодной воды. Старец осмотрел бесчувственного, положил компрессы на лоб, дал нюхать спирту и заботливо стал осматривать и растирать его бесчувственное тело; светлый луч радости прошёл по его лицу.

– Ничего, – сказал он. Жив будет. Разойдитесь спокойно... Господь поможет ему.

И положил руку на лоб, приходившего в себя врага.

Тот открыл глаза и поглядел на него, минуту соображая.

– Ты убился с коня. Он поднял, помог, ходил за тобой! – воскликнул Иеремия взволнованно.

И родичи, толпившиеся у дверей, подтвердили.

– Да... да... он, всё он.

Угрюмое запухшее лицо понурилось, и, не глядя на архимандрита, убившийся хотел встать, но тяжело опустился на ложе: сил не было.

– Оставьте, – сказал отец Макарий. – Ложитесь спать... поздно... я похожу за ним; к утру он проспится и встанет... ступайте с Богом и не думайте, что я причиню ему зло.

И все пошли тихо, как виновные, глубоко веря, что кроме добра этот кроткий человек не может ничего сделать, и только Иеремия и толмач ещё несколько минут не решались уйти, пока он не повторил им ещё раз ласково, что они должны уснуть.

Потом он подошёл к своему гостю; тот лежал ослабевший от вина и ушиба и не спал, хотя закрыл глаза; архимандрит ещё раз помочил его лоб и, отойдя, стал на колени перед окном, за которым сияли звёзды. Он загасил огонь после ухода всех, и только эти звёзды светили ему, а уста шептали молитву, пламенную и чистую за эти задумчивые горы, за их детей, за всех страждущих и радостных. Шептали молитву кроткие уста долго–долго, и больной, слушая их, думал напряжённо, не засыпая, своим умом по мере того, как уходило опьянение, и тихий покой охватывал его члены.

– Абыз?

Какой-то робкий голос. Забывшийся в молитве старец невольно дрогнул и повернул голову от окна.

– Ляг, абыз, отдохни... ты добрый, я не злюсь за Элеску... я злой и худой, а ты лучше... я расскажу своим про тебя... прости, что ругал... сына не жалко, так, зря я... простишь?

– Спи с Богом... отдыхай... спи.

– А, всё-таки, ты не ладно сделал... Элеску не показывай, опять пить буду... опять побью... не показывай мне Элеску, я буду камлать... буду с камами дружить... он как хочет... не говори ничего, не послушаю... только ты добрый... завтра всем скажу... всем...

И затих, засыпая, а отец Макарий, подойдя к его ложу, грустно и кротко глядел на него... мог ли он надеяться, что пожнет и этот колос потом?

– «Да... да!»

И с прежней верою, сложив руки, он обратил глаза в темноту улицы, где новые тучи начали затемнять звёзды, и только тут почувствовал, что его тело сегодня устало и измучилось, и что ему нужен покой. Помочив ещё раз компресс, он положил его осторожно на лоб заснувшего и, тихо придвинув чурку к его ложу, сел на нее и заснул, положив голову на край покрытой войлоком постели своего врага, спокойно, как доверчивый и чистый ребенок.

А за окном начинал брезжить рассвет нового дня, несшего ему новые труды, для которых пришел он, этот первый Апостол Алтая, имея в своем сердце горячую и великую любовь.