Надежда Павлович

Павлович Надежда Александровна (1895–1980) – поэтесса. Родилась в местечке Лаудон Лифляндской губернии (территория современной Латвии) в семье мирового судьи. Окончила Псковскую Александровскую гимназию. Еще во время учебы в газете «Псковская жизнь» были напечатаны первые стихи семнадцатилетней поэтессы. В 1914 году поступила на историко-филологический факультет Высших женских курсов им. Полторацкой в Москве. В ноябре 1914 года вышел «Первый сборник молодых поэтов», в котором среди десяти новых поэтических имен она дебютировала вместе с Марией Шкапской. Этот сборник появился на свет через три месяца после начала Первой мировой войны, строки ее «Лазаретных стихов» многим врезались в память:

...На халате капельки гноя.

(Снежно-белый, строгий халат).

Так березы ранней весною

Над талым снегом стоят.

В эти же годы она познакомилась с Валерием Брюсовым, Андреем Белым, Вячеславом Ивановым, Сергеем Есениным, Велимиром Хлебниковым и многими другими поэтами-современниками.

В 1919–1920-х годах работала в президиуме Всероссийского союза поэтов и по его поручению отправилась в Петроград, где вместе с Александром Блоком организовывала Петроградское отделение союза. Общение с Блоком, возникшая между ними духовная близость определили дальнейший жизненный путь Павлович и многие мотивы ее творчества. Смерть Блока 7 августа 1921 года стала для нее глубоким душевным потрясением. В воспоминаниях о Блоке, впервые опубликованных в «Блоковском сборнике» (Тарту, 1962), она приводит рассказ Мариэтты Шагинян (не называя ее имени) о ночи перед погребением Блока: «Одна писательница вызвалась читать ночью Псалтирь. Она хотела Евангелие, но Любовь Дмитриевна сказала: „Уж если это делать, то по правилам церкви. Полагается Псалтирь». Читавшая рассказала мне. Вечером из своей комнаты вышла в халате Л.Д. и простилась с мертвым. И мать поцеловала его и ушла к себе. Она осталась одна. Было как-то жутко. Свеча колебалась, и по лицу его пробегали свет и тень. Выражение лица постепенно менялось. Она продолжала читать. Когда наступил рассвет, лицо действительно изменилось. Выражение смягчилось, исчезло то грозное, что было в нем. Придя утром 8 августа, я увидела это новое выражение лица покойного. Оно стало спокойным и более кротким. Казалось, что Александр Александрович спит...» Незадолго перед смертью Блок подарил ей первый том «Добротолюбия» со своими пометками, а она предложила ему почитать «Летопись Серафимо- Дивеевской обители». Она воспримет это как знак судьбы, оказавшись в монастырской обители через год после смерти Блока, но не Дивеевской, а в Оптиной, Друг ее детства, художник Лев Бруни, много рассказывал ей об Оптиной Пустыни и ее замечательных старцах, где он с женой, Ниной Константиновной Бальмонт, и детьми жили поблизости на даче. Кроме того, она получила заказ в одном петроградском издательстве написать книгу об истории Оптиной Пустыни. Она поехала в Оптину Пустынь, где познакомилась и впоследствии стала духовной дочерью последнего соборно избранного в 1912 году старца Нектария, который, как оказалось, особо выделял блоковские «Стихи о Прекрасной Даме» как молитвенные. Старец Нектарий благословил ее жить и работать при Оптинском краеведческом музее, которым заведовала Лидия Васильевна Защук (впоследствии схимонахиня Августа, расстрелянная в 1938 году и ныне причисленная к лику святых). «Мне пришлось в 1922–1923 годах работать научным сотрудником первого Оптинского краеведческого музея, основанного в 1918 году и закрытого в 1928-м. В 1922 году я застала еще действующий монастырь», – вспоминала она в статье «Оптина пустынь. Почему туда ездили великие?», опубликованной в 1980 году в толстовском томе альманаха «Прометей». До конца своих дней Павлович не могла рассказать о том, что два года в Оптиной она не просто работала сотрудником, а была в послушании у старца Нектария. В Великий четверг Страстной недели 1923 года старца Нектария увезли в козельскую тюремную больницу, обвинили в контрреволюции. Ему грозила «расстрельная статья». Получив благословение от батюшки похлопотать о нем в Москве, Надежда Александровна обратилась за помощью к Крупской, в секретариате которой работала несколько месяцев в 1919 году. Она просила спасти ее «дедушку», старика-монаха, которого козельские власти приговорили к расстрелу. Крупская расценила это как «перегибы на местах» и направила к А. Белобородову. К этому времени бывший председатель исполкома Уральского облсовета Белобородов, подписавший распоряжение о расстреле царя и царской семьи, был заместителем Феликса Дзержинского, а вскоре стал наркомом внутренних дел (расстрелян в 1938-м); в данном же случае, выполняя просьбу жены вождя, он отправил телеграмму в Козельск об освобождении старца. Расстрел заменили ссылкой в деревне Холмищи Брянской области, где Надежда Александровна навещала старца, привозя продукты и теплые вещи, хотя такие поездки в то время были небезопасны. Позже, работая в Красном Кресте, она помогала заключенным монахам (среди которых были и оптинцы), совершила духовный подвиг, навестив в зоне заключения отца Сергия Мечева, сына знаменитого московского старца Алексея Мечева.

Господь наградил Надежду Александровну за ее самоотверженное служение своему духовнику: отец Нектарий сказал, что все ее грехи он берет на себя. После кончины старца Нектария в 1928 году Надежде Александровне удалось на 23 подводах перевезти и таким образом спасти редкие книги из замечательного собрания Оптиной Пустыни, собственно оптинские издания и весь рукописный фонд. Все эти сокровища были переданы в Библиотеку им. Ленина в Москве, где они пролежали неразобранными вплоть до 90-х годов.

Еще при жизни старца Нектария Надежда Александровна собрала и записала множество рассказов о его замечательной прозорливости, многие из них вошли в книгу митрополита Вениамина «Божьи люди». Владыка дал высокую оценку этим записям.

Во время своего пребывания в Оптиной Пустыни она выпустила по благословению старца Нектария в издательстве «Костры» два стихотворных сборника «Берег» (1922) и «Золотые ворота» (1923), в которых впервые увидели свет ее молитвенные стихи. Третий сборник, «Думы и воспоминания», вышел в 1962 году, четвертый «Сквозь долгие года...» – в 1977-м, и посмертно «На пороге» – в 1980-м, но в этих сборниках не было представлено самое важное в ее поэзии – духовные стихи, которые после Оптиной она писала всю свою жизнь.

Дай мне силу и дай мне терпенье

Все увидеть, услышать – и жить!

Дай нести мне земное служенье,

Чтоб небесные песни сложить! –

обращалась она к Господу в поэме «Оптина», посвященной старцам и подвижникам обители. Эта поэма, созданная в 30-е годы, впервые опубликована в 1991 году в седьмом номере журнала «Москва». Более полувека у Надежды Александровны выходили лишь детские книги, она переводила стихи поэтов народов СССР и зарубежных, работала литконсультантом журнала «Огонек», опубликовала в 70–80-е годы под разными псевдонимами несколько богословских работ в «"Журнале Московской Патриархии» и русских зарубежных изданиях. А такое стихотворение, как «Новомученикам и исповедникам российским...», опасно было даже записывать, его заучивали, и таким образом оно сохранилось лишь в памяти ее ближайших друзей...

В 1996–1997 годах журнал «Человек» в нескольких номерах опубликовал главы из воспоминаний Надежды Павлович «Невод памяти» о Есенине, в соавторстве с которым она написала сценарий фильма «Зовущие зори», Ахматовой, Михаиле Чехове, отце Павле Флоренском, Марии Юдиной, Пастернаке и многих других современниках, но это лишь малая часть ее мемуарного наследия, которое, как и поэтические, богословские труды, еще ждут своего издателя, ведь за последние тридцать лет не издано ни одной ее книги.

До конца своего земного служения она, насколько хватало сил, выполняла завет старца Нектария никогда не забывать Оптину, делать все возможное для ее сохранения. В те годы это было сопряжено с большими трудностями. Но и тогда, уже в преклонном возрасте, она ходила на приемы к министру культуры Е.А. Фурцевой, хлопотала об Оптиной перед калужскими властями, добиралась в Козельск на попутках по бездорожью, чтобы только прикоснуться к разрушенной святыне, поговорить с людьми, еще помнившими ее расцвет. 4 декабря 1974 года, по постановлению Совета Министров РСФСР, Оптина Пустынь, наконец, была взята под государственную охрану, началась ее реставрация. Она не дожила до возрождения Оптиной Пустыни и возвращения ее Русской Православной Церкви. Накануне кончины Надежда Александровна сказала мне: «Я не боюсь смерти. Для меня умереть – все равно, что выйти в другую комнату...» Приняв причастие, она отошла ко Господу 3 марта 1980 года.

Вступительная статья и публикация Т.Н. Воробьевой (Бедняковой)

* * *

Снова холод подымался от спины,

Ангел огромный, грознокрылый

Встал в снопе голубизны.

Мир разъят, а умереть не смею,

Потолок качнулся и поплыл...

Только веет, веет, пламенеет

Шелест ширящихся крыл.

Где слова, чтобы сказать Такому:

Лучезарный, Он слепит меня!

И душа пылает, как солома,

В вихре Божьего огня.

1918

* * *

И больше сердца не тревожь!

А помнишь ночь, напев цыганский,

Боль, отвращенье, скуку, ложь?

Но чистотою негасимой

Сияют первые снега;

Морозные ложатся дымы

На скованные берега.

И все прошло. Лишь в темной церкви

Мерцает малый огонек,

Лишь черные осыпал ветви

Уже не тающий снежок.

Гори, свеча, – моей молитвой,

Гори, пока достанет сил,

Чтоб милый друг пред поздней битвой

Свою тревогу погасил...

* * *

Отдаленные звоны на том берегу,

И от тоненькой темной церковной свечи

Прямо в сердце упали лучи.

Хорошо тебе спать, успокоенный друг,

В тихом говоре Божьих вьюг,

Снеговым укрываясь пуховым платком,

Осеняясь высоким крестом.

Хорошо мне заветной тропинкой идти;

В той тропинке все дни, вся любовь, все пути.

* * *

Над последним домом твоим.

И в огромном нестрашном мире

Подымается светлый дым;

Затлевает свечою зеленой

Над тобою осенний клен;

Упадает луч потаенный

От кладбищенских старых икон.

Что мы помним, и что мы знаем!

Вьются пчелы, шумит трава;

Только тихой душой повторяем

Вековые, святые слова.

И, светлея сквозь темный терновник,

Там, где прячется в листьях тропа,

Подымает Небесный Садовник,

Рукоять золотого серпа.

* * *

Так спокойно и грустно спит;

В золотых георгинах и красных розах

Над ним тоска неотступно стоит.

И детской улыбки, лукавой и мудрой

Больше не будет на бледных устах;

Статный, красивый, золотокудрый

Лежит, не дышит в огнях и цветах.

Только тревожить его не надо...

Поклонись, поцелуй, отойди!..

Свете тихий Святыя лампады,

Святая София на мертвой груди¹⁶.

* * *

Тихим пламенем складки горят,

А из белых рук Богородицы

Золотые листья летят.

Над рекою, над ивой плакучею,

Над убогим забытым мостом

Твой покров расстилается тучею,

Упадает закатным лучом.

Или нашу тоску негасимую

Перед Сыном Ты теплишь свечой,

И ложится стеной нерушимою

Серый плат, по краям – голубой.

Смоленское кладбище

* * *

С целым миром говорила ты,

Но молчат, уходят в поднебесье

Золотые древние кресты.

Спят в твоих соборах без просыпу

Те, что стали здесь веками на ночлег,

И не слышат нищенского скрипа

Из Поволжья выезжающих телег.

Подайте, благодетели,

Смертушка пришла,

Смертушка пришла,

В поле увела...Ради Христа.

Проходи. Ведь обнищали все мы,

Никуда не выпустит беда.

Что нам Италийские эдемы,

Англии богатой города.

Сто на сто! – других торгов не надо –

Пропади, рассыпься, старый дом,

Иверская красная лампада

Потухает день за днем.

* * *

В безутешной тишине

Все склоняется любимый

С прежней песнею ко мне.

Не свое пою, а наше.

– Для чего ж осталось мне

Только горечь чудной чаши,

Влага мутная на дне.

Да молитва пред иконой,

(Пусть огонь мой тих и мал)

Пред иконой золоченой

Той, которую не знал.

(1921–1922)

* * *

Золотым Своим тихим плащом

И в померкшие очи взгляни,

И напомни Сыну о нем!

Он не узнан прошел меж людьми,

Светел духом, прекрасен лицом;

Ты Своею рукой его руку возьми

И напомни Сыну о нем!

И когда загорится небо вдали

Золотым и лазурным огнем,

Подыми его с черной и дикой земли

И напомни Сыну о нем!

(1922)

* * *

Будешь сыт сегодня,

Завтра ни куска.

Далеко ты катишься

Яуза-река.

Пили, торговали

Ко всенощной шли,

Душу потеряли,

Другой не нашли!

Ни жизни, ни Бога!

Уходи в бега!

Только дорога

В небо дорога...

Стихи, не входившие в прижизненные сборники

* * *

Над нами низкий, душный свод.

В глубокой крипте брат убитый

Пришествия Христова ждет.

Нам носят тайные даянья:

Вину и рыбу, хлеб и сыр.

А там, над нами, в содроганьи

Как ветхий дом, кренится мир.

Но страстные земные бури

Уже не трогают сердец:

Пред нами ясный блеск лазури

И Пастырь Добрый средь овец.

1923

Я – чужая в этой белой стае,

Белом стане башен и церквей,

За ворота буйный ветер манит,

Вьюжный запевает соловей.

Я окно завесила напрасно,

– От себя ль завесить жизнь свою!

Этой вьюге гибельной и страстной

Душу я блаженно отдаю.

Вороненку в стае голубиной

– Что мне делать в мирной тишине!

Помню я широкие равнины,

Всадника на белом скакуне.

Помню все, что недоступно этим,

– В мантиях, спокойным и седым.

Где мы, вьюга, нашу гибель встретим

И куда с тобой летим?

Оптина, 1923

Вода из Твоего колодца

Чиста, прозрачна и светла,

Она из недр глубинных льется,

Всё отмывая добела.

Но Твой черпак давно утерян,

И блещет холодом струя,

Заветные закрыты двери,

И перед ними плачу я.

Ну что ж! Разрушить можно стены

И башни в щебень раздробить,

Но даже щебень драгоценный

Душа не может не любить.

И выплывают из тумана

Сияющие купола...

Ты не свои, Ты наши раны,

Как бремя легкое, взяла.

Все это знаменье иного

И бытия, и торжества,

Под гробовым своим покровом

Ты ослепительно жива.

Последней служке неумелой

Дай прозревать сквозь эту тьму,

К Твоей пыли приникнуть белой,

Как будто к сердцу Твоему.

Разбойник Опта правил свой разбой

Над тихой Жиздрой, на холмах зеленых.

И рядом с Оптой встали мы с тобой,

Повинные в деяньях беззаконных.

Пускай меж нами пролегли века,

Молитвы, покаянья, осиянья...

О них поет немолчная река,

О них лесов чистейшее молчанье.

Сюда, на холм разбоя он пришел,

И там, где кровь пролили душегубы,

Он храм Пречистой бережно возвел,

И лес укрыл монашеские срубы.

И Оптина, как лествица, вела

От бездн паденья – до порога рая,

И в час беды Ее призвала,

К Ее стопам приникну, умирая.

Прошли века, и Ты уже не Та,

Но Ты жива и навсегда осталась

И широта, и долгота креста,

И наша человеческая малость.

Из поэмы «Оптина»

Ты, Оптина! Из сумрака лесного,

Из сумрака сознанья моего,

Благословенная, ты выступаешь снова –

Вся белизна, и свет, и торжество.

Я каждый камень бережно узнаю,

Иконку на столбе и старый твой паром.

Уже лепечет мне струя речная,

Уже встает за лесом отчий дом.

Твой колокол – он цел. Ты слышишь, над лугами

Плывет его спокойный, влажный гул,

И ширится, и падает кругами, –

Так полно он, так медно он вздохнул.

Слепец и схимник – славный наш звонарь –

Теперь он нищим бродит по округе.

Колокола поют в дожде и вьюге,

И он во сне еще звонит, как встарь.

Открыты храмы. Дальняя дорога

К той паперти высокой привела

Меня и мой народ – мой горький, мой убогий.

Едва дошли мы, – ноша тяжела.

Не блещет храм убранством драгоценным,

И не видать прославленных мощей;

В нем даже мало теплится свечей, –

Все просто, и спокойно, и смиренно.

И настоятель служит, не спеша,

Как старый голубь, кроток, бел и важен.

Напев пустынный скромен и протяжен,

Но в пенье изливается душа.

……………………………………………………….

Когда гостей негаданных, незваных

Шумливые замолкнут голоса,

Когда падет в лугах благоуханных

Прозрачная тяжелая роса, –

Лес встанет церковью. Синеет и курится,

Уходят в небо мощные стволы,

И белочка на ветке шевелится,

Синицы свищут из зеленой мглы.

Сама земля намолена годами,

Она хранит священный прах могил.

Вот по тропинке мелкими шагами

Идет старик. Он немощен и хил.

Но блещет лик нездешними лучами.

И в львиной мощи старец Леонид –

Кротчайший к слабым, перед сильным строгий –

С учениками по лесной дороге

Идет проведать новозданный скит.

Макарий с книгой, благостный Антоний,

И с посохом тяжелым Моисей, –

Стоите вы под храминой ветвей,

Написаны искусно на иконе –

Иконе леса, неба и лучей.

Облако смутно плывет в синеве,

Ландыши гаснут в траве,

Шум утихает весеннего дня,

Божия Матерь! Помилуй меня!

Снова я девочкой в поле брожу;

Снова невестой на мир погляжу.

Даруй мне свет невечернего дня!

Божия Матерь! Помилуй меня!

Стелется тихо туман над водой,

Волос ли мой протянулся седой?

Каждую душу живую храня,

Божия Матерь! Помилуй меня!

Мы пришли от великой печали,

Все свое растеряв в суете.

На молитве ночей не стояли,

Забывали порой о Христе.

Слишком светлых чертогов не надо

Для давно огрубелых сердец.

Нам бы здесь постоять за оградой

И к ногам Твоим пасть наконец.

Ради этого только мгновенья

Мы к Тебе, задыхаясь, брели,

Мы – последних времен поколенье,

Ослепленные дети земли.

Сила Господня буди над нами!

Темная сила ходит кругами,

Ужасом тайным в окошко стучится...

Что-то не спится! Что-то не спится!

Темная сила долги подсчитала:

– Много грешила, каялась мало!

Призраки входят ко мне вереницей...

Что-то не спится! Что-то не спится!

Страшно предстать перед Бога Живого,

Как ты ответишь за каждое слово?

Этот Судья не взирает на лица!

Что-то не спится! Что-то не спится!

Я перед Ним безответная встану,

Но твоему не поддамся обману.

Даже в глубинах смерти и ада веет

Его благодати прохлада.

Изнемогая в позоре и муке,

К Солнцу любви простираю я руки.

Пусть недостойна ни света, ни рая,

Я призываю Его, умирая.

Наши мальчики, девочки наши,

Вы, идущие в первый класс!

Вас подводят к Христовой Чаше

В многих семьях в последний раз.

Банты белые в русых косах,

Ушки, стриженные вихры...

Мир суровых детских вопросов

Начинается с этой поры.

Что мы скажем глазам открытым?

Совесть слушает наш ответ.

Или руки будут умыты?

«Где Он, мама? Иль Бога нет?»

Вот стоит Он в белом хитоне,

Обнимая твоих детей.

Не на судьбище, не на троне,

А в глубинах души твоей.

Отрекись от Него, и громом

Не расколется небосвод.

Только свет из грешного дома

Может быть, навсегда уйдет.

И заметишь ты это едва ли –

Все заботы и суета...

Мы не раз уже предавали

И стыдились верить в Христа.

Но глядит Он из дальней дали,

Весь изъязвлен и весь в крови...

– Дети, дети Моей печали!

– Дети, дети Моей любви.

( 1950-е)

Цинготные, изъеденные вшами,

Сухарь обглоданный в руке, –

Встаете вы суровыми рядами

И в святцах русских и в моей тоске.

Вас хоронили запросто, без гроба,

В убогих рясах, в том, в чем шли.

Вас хоронили наши страх и злоба

И черный ветер северной земли.

В бараках душных, по дорогам Коми,

На пристанях, под снегом и дождем,

Как люди, плакали о детях и о доме

И падали, как люди, под крестом.

Без имени, без чуда, в смертной дрожи,

Оставлены в последний час,

Но судит ваша смерть, как пламень Божий,

И осуждает нас.

Пред Твоею иконою, Спасе,

В белом облаке нарциссов

Пламень рдеющий лампады

Покачнулся на ветру.

Показалось, с детской горки

Яйца сами покатились

На тарелку расписную

В зелень свежую овса.

Это было не в деревне,

И не скинув полстолетья,

А в московском переулке

В озаренной тишине.

И спокойно, не старея,

Сохранив живую душу,

В радости неизъяснимой

Пасху праздновали мы.

Публикуется впервые.

Он – лжи и богохульства водоем,

Он – лестница, стремящаяся вспять,

Ступеней нам уже не сосчитать.

Землетрясений нарастает гул

И наводнений ширится разгул,

И хлеба не хватает для детей

Планете замороченной моей.

Но нам с тобою это нипочем,

Что нам с тобою отдаленный гром!

Я девочкой читала Жития

И думала: «Не это жизнь моя,

Все это было и давно прошло...»

Но почему мне сердце обожгло?

Оно теперь касается и нас,

И наступает испытанья час,

И путь один, и нет иных путей

Для совести измученной моей.

Приближается вечер, и толстая книга в руках.

Все так странно и страшно, и сладко знакомо,

Городок захудалый в псковских небогатых садах.

Громыхает телега... но это проходят когорты,

Вой голодных зверей... Колизей... Колизей... Колизей,

Пожелтели страницы, и буквы от времени стерты,

Но навеки горят они в памяти бедной моей.

Пусть тогда, насладившись кровавой потехой,

Распаленные зрители шли по домам,

И обедали, и говорили со смехом,

Сколько было добычи медведям и львам.

И сейчас, как тогда, ожидание казни,

Снова «хлеба и зрелищ» и сытость зверей...

Но идут наши люди на казнь без боязни

В победительной жертве своей.

* * *

Я шла к Тебе путем скорбей и бед,

Но радости я видела немало,

И о минувшей скорби забывала.

И вот теперь стою на берегу,

И бодрствую, и душу берегу,

Пред этой ослепительною синью,

Не предаваясь страху и унынью.

Прости меня! – я отойду ко сну,

И опущусь бездонно в глубину,

И пусть волна проходит надо мною

Отрадой и прохладой неземною.

Публикуется впервые.

Он в вечности сказал: «Да будет свет!»

И хлынул свет на миллионы лет.

Не первых звезд, не солнца, не луны,

Не отраженный свет морской волны –

Ликующий и первозданный, Он

Был целою вселенной отражен.

И мы с тобою носим этот свет,

Им человек с рождения одет,

Но мы его волочим по земле,

Но мы его теряем в нашей мгле.

Вне света ночь кромешная и мгла –

Куда же ты, душа моя, зашла?

Землетрясенье... Рушатся дома...

И свет в тебе не есть ли та же тьма?

Но не себе я верю, а лучу.

Его я помню, плачу и молчу.

1960-е годы

Публикуется впервые.

Голуби мои и голубята,

Стены, простоявшие века!

Вновь душа предчувствием объята,

Холодом нездешним ветерка.

Светел вход к «Успению Пречистой»

Серебром гремят колокола.

Но уводит в сумрак холод мглистый,

Пламень, распаленный добела.

Тяжелы и непомерны своды,

Звезд подземных трепетны лучи...

Сердце, не познавшее свободы,

Пред немым величьем замолчи!

Было ты неверно и лукаво,

Затаилось, словно тать в ночи...

Свете Тихий незакатной Славы,

Осени, помилуй, облегчи!

И гремят хвалы не умолкая...

Где велишь мне преклонить главу?

Белая, Печерская, Псковская

Звонница уходит в синеву.

1–14 октября 1965

Для одних и горечь, и обида

Для других – терпенье и ступень,

Кто же ты, по сути, а не с виду,

Пусть покажет настающий день!

И чему училась ты от века,

Бедная душа моя, ответь:

Поступи ли твердой человека

Жизни ли, чтоб с честью умереть?

Или только праздным разговорам

О неисследимой глубине,

Нашим страстным и безплодным спорам,

Подвигам в мечтах или во сне?

В тишине прекрасной, непробудной

Руки на груди сложив крестом,

Будешь ли ты помнить путь свой трудный,

Горько недостроенный свой дом?

Или, забывая все ожоги,

В белом свете царственного дня

Странницей заплачешь на пороге:

«Не отринь, и помяни меня!»

(1970-е)

* * *

Ты – нищая перед Богом,

Ты все растеряла когда-то,

Шатаясь по темным дорогам.

И вывернут наизнанку

Наряд твой когда-то белый,

Под рыночную шарманку

И ты плясала и пела.

Душа моя! Стань перед Богом,

Хотя бы в предсмертный час,

В своем одеянье убогом,

Без всяких неправд и прикрас.

Как та, что, смирясь, познавала,

Что жизнь ее мрак и тщета,

Власами она отирала

Пречистые ноги Христа.

13–15 октября 1972

* * *

Тебя касается крыло,

Прижми покрепче крест нательный,

Чтоб было на сердце светло.

Прислушайся к далеким зовам!

Ребенка так не кличет мать!

И оглянись: а ты готова

На это слово отвечать?

Я об одном молю: в сознанье

Позволь мне встретить смерть мою,

Чтоб вздох последний покаянья

Стал первым вздохом в том краю.

Прости меня – неверную рабу!

Непостижимую свою судьбу

Я не пойму и в восемьдесят лет.

Но вижу я своих падений след...

Во всем, что я творила на земле,

Я – только уголь, тлеющий в золе.

Как буйствовал и как пылал костер,

Но руку Ты над пламенем простер,

И пал огонь, умаленный в пыли,

Не в силах оторваться от земли.

Но Ты, зажегши звезды в вышине,

Тогда сошел неведомо ко мне.

Ты знаешь все: несказанную речь,

И то, что память не смогла сберечь,

И каждую слезу, и каждый стон.

Предвечный Свет, Ты Матерью рожден.

Ты Тихий Свет, святее всех святынь,

Сходивший древле на пески пустынь,

Сходящий ныне в нашу ночь и тьму,

Навстречу покаянью моему.