Юрий Лощиц

Из стихотворений 1967–2010 годов

* * *

меня из общей темноты избрало,

чтоб не был тесен для меня простор

и чтобы в горле воздуха хватало.

Я к ним вернусь и расскажу, что вдруг

громадным вырос я на удивленье,

но то и дело видел их вокруг

и за спиной так часто слышал пенье.

* * *

я стою, пою колядки.

И хозяйка в дом ведет.

Черствый хлеб и темный мед.

И с любовью непонятной

все глядит из мглы невнятной,

как я, шапку сняв свою,

соты сладкие жую...

Огород как погреб вырыт.

Это бил из пушки ирод.

Ну а дом остался цел.

Шел я, торбу прижимая,

заглянул в окно – живая!

И колядку ей запел.

Под пенье северных цикад

выходит к нам луна-прохлада –

плод призрачный ночного сада.

Закатных мошек мириад

звенит одну из тех кантат,

что грезились под вечер Баху,

и в душном сумраке лесном

возносит насекомых сонм

безсмертную хвалу, не праху.

Существ болотных хоровод

над царской ряскою встает

воздушных храмов колоннадой.

Овсы опольной стороны

седеют, заворожены

незримой северной цикадой.

Тропарь в еловых омутах,

молитва птиц в туманных чащах,

молва плотвы в струях звучащих.

И чешуя сосновых крон,

и муравьиный вавилон,

как пена, шелестят стозвонно.

И донный медленный плугарь,

и в травах обыдёнка-тварь

сгибают пояс до поклона.

И все отвесы небосклона

свет-тишину благодарят

под пенье северных цикад.

Тяжелые руки лягут на стол.

В соснах запрядает сумрак.

Последний звук уходящего дня –

Звон вечной струи о подойник.

День, подобный тысяче лет,

Без слов был принят и прожит.

Коровий вздох и моргающий свет,

и молитва его итожат.

* * *

что огородная братва

растет легко и тесно.

А в поле сладко дышит рожь

голубоглазая, и дрожь

ресниц ее небесна.

Рожь человечески тепла,

как будто только что была

вот тут душа живая и так

молилась горячо,

что все волнуется еще

от края и до края.

* * *

Отсрочек больше нет.

Впитай умом и кожей

Его незримый свет.

Ты видишь – не напрасно

теперь и впредь,

легко и ежечасно

твоя душа согласна,

что телу – умереть.

Безправным быть и меньшим

так сладко перед Тем,

Кто прост и неизменчив

и любит насовсем.

* * *

В снегах лежит село.

Молчит оно себе само

про что-то про своё.

Гляди: зажегся огонек,

и чей-то крик: «Сынок!

А ну, домой скорей, сынок,

озяб, поди, продрог».

Потом погаснет, и такой

войдет в избу покой,

что станет слышно:

Бог с тобой

и, кажется, со мной.

* * *

будем жить и жить не умирая.

И отец, и мама не умрут.

Ночью вскрикнешь – сразу подойдут

Подойдут и станут к изголовью

с верою, надеждой и любовью.

1

Сквозь бремя воды золотится песок.

Всемирный раскат неглубок.

Плотвы еще нет. И суши нет.

Крыло нетопырье не застит свет.

Только небо, вода и Бог.

И там, и здесь скользят облака,

и все похоже на сон слегка,

на рассеянный свет зрачка.

Солнце на дне выплетает сеть –

зыбкую мысль.

И хочется петь.

Да некому петь пока.

2

Как стары камни лугового края!

Не только валуны,

А даже галечка – пеструшечка простая,

вся в поцелуях молодой волны.

Вода и камень любятся извечно.

Она изменчива и скоротечна.

А он лежит, светлея в бликах,

старее всех сынов земли великих,

Древней Адама и дневного света...

Берешь его в ладонь и понимаешь это.

3

Он говорил простые слова:

камень, вода, трава...

И в тот самый миг, как Он говорил,

первый звук, каменея, застыл,

а звук второй его обдал –

влагой набрякший вал.

Так Он разворачивал свой запас.

А трава – заворачиваясь – растет.

Но срезал ее козопас

и вот-вот

отверстьем ко рту прижмет.

4

Как может камень камень породить?

Как золоту из золота разлиться?

Что может на земле вода т в о р и т ь?

Она лежит, бездумная,

или, безумная, с горы стремится.

Но Он – творит: из камня, из воды.

Он все составы до песчинки взвесил,

наклеил чешую и плавники подвесил...

Ползут двустворки, скользки и тверды,

на известковом слажены замесе.

5

Над крышею звездный зигзаг проглянул.

Крадется заря на восток лесами.

Валун втихомолку гранитный плачет.

И птица ночная летит смело.

Придавлены травы росой темной.

Придавлена речь немотой мира.

Ночь – это бремя любовной стражи.

Чу, зазвучала горняя лира.

Изба после дождя

стоит темно и тихо

подобием груздя.

Застенчивый на вид,

но памятный за это,

день серый норовит

пройти малозаметно.

Хотя б случилось что!

Так нет ведь. Серый-серый.

Но меряешь зато

его особой мерой.

Так хорошо дышать,

и так покойно взгляду.

Себя перегонять,

бежать, спешить не надо.

И, благодарен, нем,

вдруг видишь, что Господня

рука сняла совсем

между тобой и всем

преграду на сегодня.

Посохом сухим постукивая, в путь!

В шелесте травы музыка какая!

Каравайный дух шествия вдыхая,

посохом сухим постукивая, в путь...

Ливень до корней родину омыл,

и с утра песок холоден в овраге.

Дан мне облак в путь, он белей бумаги.

Посох дан сухой, чтоб не шел, а плыл.

Там, где провода нищий стих-печаль,

как слепцы, гудят о вольтах и о ваттах,

мимо заколоченных окон виноватых,

посохом сухим постукивая, в даль!

Посохом сухим играя, весел, прям,

кто это спешит мимо наших весей?

Почему он прям? В честь чего он весел?

Будь он хоть пророк, для чего он нам?

Но упрек что прах, и слова что дым,

и земля чиста в забытьи глубоком.

И шепнет вода донная: ну, с Богом,

с облаком своим, с посохом сухим...

Музыка Владимира Сидорова.

* * *

Все немощней крестов наклон.

Прозрачно к шороху времен

прислушиваются души,

и все отчетливей их сон.

Когда они услышат звон

от колокольни одичалой,

со всех сторон,

от всех времен

восстанут враз большой и малый

и пеньем славы небывалой

очистят смертный небосклон.

* * *

из танковых пещер швыряющие гром,

прощаясь впопыхах у огненной траншеи,

я об одном прошу, молю вас об одном.

Вы, штурманы пурги, что над песками взмыла,

вы шофера лихих пехотных колымаг,

и вы, искатели тротилового мыла,

прошу вас, выверяйте каждый шаг.

Не смейте погибать! Вы нам нужны живые

Родные вы мои, не смейте погибать!

В тоскующих полях заждавшейся России

вам уготована иная рать.

* * *

слезы в беззвучную тьму –

все, что дает нам забвенье,

я благодарен тому.

Господи, так Ты замыслил:

чтобы душе не изныть,

дал ей слезами умыться,

водочки дал ей попить.

Дал ей великую в пенье

выплеснуть тугу-тоску.

И до головокруженья

дал погреметь каблучку.

Дал надышаться обманом

мимоспешащих красот

и заблудиться в туманном

логове звездных пустот.

Но никакое забвенье

на перепутьях земных

мне не заменит моленья

о незабвенных моих.

Из храма иноки идут на галерею,

где предрассветный, ласковый, как пес,

оближет ветер руки, грудь и шею,

лоб и плечо, и бороду, и нос.

За это море вместе мы молились,

за ночи изнемогшей тень и прах,

за небо в ало-пепельных холстах,

за все творенье, данное нам в милость,

за благоусмиренные ветра,

за то, чтоб в ризе заревого дыма

над нами ты синела нерушимо,

о Мати, о всепетая гора.

* * *

Я же пристань привык навещать,

чтоб скромнейшему из созерцаний

утро все посвящать.

За бетонною кромкой серою,

в гибкой дымке, в причудах лучей

светлолобой подводной грядою

возлежала семья силачей.

Службу морю и суше держали

у черты расставаний и встреч.

На афонском погосте-причале

честь великая камнем залечь.

Я б поплыл, онемелый, над ними,

изумленные пяля глаза

на любовно склоненные нимбы,

на растущие вверх образа.

Волнорезка бетонная сгинет,

Опочиет последний монах...

Никакая их буря не сдвинет

ни на пядь, ни на шаг.

Крутолобые, умные камни,

черепам монастырским родня,

светят мраморно издалека мне

среди ночи и белого дня.

Под белыми сводами нижнего храма

свивается мгла.

Читают псалмы.

Алеют лампады.

Свечи сквозят.

Мощи под спудом превечно молчат.

Мы входим под полог нетленного неба –

в поющую мглу.

Богат Дионисий Ареопагит.

В собраньи афинян не с краю сидит

и любит, как все, насладиться беседой,

уйдя в эмпиреи изысканных мыслей.

Но нынче безмолвствует Дионисий.

Ведут иноземца.

– Чужак, проповедуй!

Не ты ли с востока пожаловал к нам

урон нанести Олимпийцам-богам?

– Какого-то чтишь неизвестного бога?

– ...воскресшего якобы?..

– ...басни и срам!..

– Что слушать смутьяна?

Гоните с порога!

Но вдруг

молодой Дионисий, зевак

афинских оставив и Ареопаг,

за Павлом

уходит в Божественный мрак.

В Афинах богинь и богов в преизбытке –

на каждом дворе и у всякой калитки!

Но Павел узрел Неизвестного Бога.

За ним Дионисий

и правит свой шаг

в Божественный мрак.

Неведомый Бог разминулся с богами.

Невидимый. Неуловимый словами.

Не мраморный, не золотой истукан,

не камень, не воздух, не лёд и не пламень,

не дым, не мерцанье, не сон, не обман,

не звук, не мечта, не галактик туман,

не символ, не след, не подсказка, не знак,

не призрак, не знаменье, не виденье, –

Он то, что уходит от уразуменья,

Он –в славе имен, но при том безымян,

тверёз, но от преизобилия пьян.

Он – все, он – везде. Он – ничто и нигде.

Он в круге, в кресте – не в кругах на воде.

Как ни изостряй человеческий зрак,

Он сверхпостижим,

Он – Божественный мрак.

Витии земли, как тщеславьем ни дышат,

ни словом, ни кистью его не опишут.

Божественный мрак – сокровение света,

в котором и солнце всегдашнее это

мелькает, как тень, как времянка-комета,

как зеркальца дрожь среди чрева пещеры.

Зачем ты проник в световечные сферы?

Измерить сиянья, что паче всей меры?

Но коль уж ты здесь, созерцанью учись

и сердце земное молчаньем очисть.

В Божественный мрак восхищен Дионисий,

где ум у головокружительных высей

и далей томим в добровольном плену,

где Троицу хор херувимов прекрасных

поет, приглашая на праздников праздник...

И ангелы к Божьему Хлебу-Вину

его, испытав, наконец, призывают...

Нет, оком не вызреть, душой не объять

разверзшуюся перед ним благодать.

От радости сердце, как воск, истекает.

... И он на века, на века умолкает.

2010

* * *

Галине Александровне Богатовой

Все слова одолжили мне люди.

Слово «б ы т ь» – всем глаголам глагол.

Потому-то мы были, мы будем.

Потому-то мы с вами есть

в естестве своем, в звонкой сути.

Слова русского Божия весть,

я молюсь тебе: «Буди, буди!»

2010

О Русь – великий звездочет!

По осени, в зиму и летом

чистый доносится зов –

жемчужным полнится светом

слово твое, Рубцов.

Таинствен сей свет и ясен –

из глубины течет.

Он – дар у Господних яслей –

от русских широт.

2010