Татьяна Глушкова (1939–2001)
* * *
Сергею Козлову
Зеленой Троицы благословенный день
А в розовом Царицыне сирень
бела. И храм белеет... Понемногу
и я к нему найду свою дорогу.
К иконе Богоматери, молящей
за всех скорбящих и за всех болящих,
недужных телом, пасмурных душою,
как мы, мой старый друг, как мы с тобою.
Звон отзвонил. И служба отошла.
Но двери храма все еще открыты.
Березами плакучими повиты
алтарь и своды, вход и купола.
Пруд вечереет. Голубая мгла
прохладна. Но последнего поклона
никак не положу... Как веретёна,
снуют, чернея, ласточки в окне.
И думаю: насколько ж благосклонна
судьба моя, безсчастная, ко мне:
едва жива, а – добрела до храма,
и то, что мы зовем сырая яма,
не так темно, не слишком щерит пасть,
затем, что всей мне, может, не пропасть.
И я прошу: ткись, ласточкина пряжа
июньских дней, грузись, моя поклажа, –
авось и справлюсь с долею моей,
отведав чистой горечи скорбей...
Еще березы Троицы свежи,
светлы, как вечер жизни не по лжи.
Август 1992
* * *
Отложить бы ее на потом
эту речь: как жилось ей в пустыне,
русской Музе, степной Магдалине,
с горьким взором, завязанным ртом...
Отгремели ее соловьи,
облетели с ланит ее розы.
Ничего-то о бренной любви.
Жемчугами окатными – слезы.
А теперь вот пришла обмывать
ваши раны – боса, некрасива.
В волосах – грязно-серая прядь.
Под ногами – волчец и крапива.
Да и голос глухой, с хрипотцой,
еле вяжет шатучие строфы.
А на сердце – и холод, и зной,
всё безмолвие русской Голгофы.
10 февраля 1993
* * *
И Все Святые, что в родной земле
за все тысячелетье просияли,
у наших павших в головах стояли,
и луч желтел в необоримой мгле...
Оборете! – сулили голоса
с высот заупокойного молебна. –
И будет Русь опять жива и хлебна:
о том тоскуют сами небеса!
И я хранила на виду у всех
такое молодое выраженье,
как будто мне поручено внушенье
вам передать: уныние есть грех.
И я просила у сырой земли,
у зимних птиц, у тополя – подмоги,
вбирая в золотую мысль о Боге
все, что вблизи и в облачной дали...
Катились слезы по щекам моим,
темнило горе лик моих сограждан,
но с каждым павшим в листопаде страшном
был наш союз отныне нерушим.
И нету мощи, чтобы одолеть
ту крепь – коль встанут мертвые с живыми,
единого Отечества во имя
готовые вторично умереть.
17 декабря 1993
Всю смерть поправ!.
Как лакома ты, Родина моя,
врагу – и как ему ты ненавистна...
А я шепчу: красавица! Отчизна!
Что без тебя могла бы значить я?
Что без тебя и слава, и любовь,
сама душа – как храмина пустая?..
И я шепчу себе: не прекословь, –
как святцы, дни скорбей твоих листая.
Твоих соблазнов лютая тщета...
Твой путь окольный до приветной близи...
По чину нам – архангельские выси,
По чину высям лестница крута.
Там, у латинян, глянь, вознесены
на кровли храмов адские химеры...
А мы, бродяги православной веры,
лежим во прахе, ежели грешны.
И смирный нрав народа моего –
не пред тобою, власть меча и злата.
Не радуйтесь: мол, русская расплата...
Всемирное в ней тлеет торжество.
Вот так, бывает, зябкое зерно
скорбит в грязи... Поют ему метели.
А поглядишь в конце Святой недели –
все поле осторожно зелено!
И жаворонок солнечный висит,
а к Троице уже и колосится
та гиблая, обильная пшеница,
и в Духов день горит не догорит закат...
И вновь шиповник на меже
нектаром полнит розовые чаши.
Всю смерть поправ!.. – в ответ на пени ваши
твержу о прахе, чести, мятеже...
11 февраля 1994
Из уст в уст
Мещанский рай. Герани на окне.
И церковь Трех Святителей в сторонке.
Сюда придут, нетленные в огне,
с германских войн скупые похоронки.
Здесь пронесется крутогривый шквал
Зеленого, Буденного, Петлюры...
В тени акаций встречи назначал
корнет, который бабке строил куры.
Она ж, поповна, так была умна,
как это и положено дурнушке
Ушел на Дон... А дальше – тишина.
Звон пятака по дну церковной кружки.
А дальше – тайна: как она спаслась
в родной стране – нещадной и великой,
твердя, что власть – на то она и власть,
чтоб нам под нею, правой, горе мыкать.
Лишенцы – сколько было их в роду! –
мещанского, духовного сословья...
Наследница, и я не пропаду:
от них во мне выносливость воловья.
От них при мне тот незаметный труд,
которым тайно держится держава.
Они стихами – изредка рекут:
им не нужна изменчивая слава.
Из них никто и не был знаменит,
ну разве тот – нижегородский Минин...
В пустом саду акация пылит,
и бабка – не легка уж на помине...
Но в церкви Трех Святителей поет
прилежный хор опрятных малолеток.
Духовное сословие – живет!
Опять в чести и мой опальный предок.
Надолго ли?.. Иль в новый перегной
пойдет весь притч – во глубь незримых пашен,
сроднившись не с тюрьмою, так с сумой,
вкушая во благих – небесных брашен?..
Надолго ли – воскресный перезвон
и всей былой Руси поминовенье:
того юнца, что горько был влюблен,
и конника, что с бою брал селенье?..
Час не ровен – и свечечку свою
опять затеплишь в моросной землянке...
Из уст в уста завет передаю
поповны – иль бестужевки-мещанки:
мол, сдюжите. Все это – ничего...
Железом жжены и огнем палимы,
а справите Святое Рождество
во Новом Граде Иерусалиме.
А вся надежда – на широкий кряж
крестьянски-просвещенного народа...
«Даждь хлеб нам днесь, Пресветлый Отче наш!»
Безсмертна православная порода.