Николай Тряпкин (1918–1999)

Из автобиографических заметок «О себе»²⁷

Родился я в 1918 году в деревне Саблино бывшей Тверской губернии, в семье крестьянина. Отец мой, столяр по профессии, жил в основном заказами на месте и подрядами на стороне. Во время коллективизации, в 1930 году, семья перебралась в один из совхозов Московской области, в районный центр Лотошино. Теперь это – обычный современный поселок, а тогда это было весьма живописное торговое село с высоким белым храмом и с двумя огромными парками, принадлежавшими до революции знаменитым князьям Мещерским. Тут находилась их главная резиденция, поэтому и село имело двойное название: Лотошино-Мещерское. Помню красивым княжеский особняк с белыми греческими колоннами. В доме помещалась районная больница, и сохранялся он вплоть до прихода немцев осенью 1941 года.

В эти-то места я и прибыл со своими родителями во дни своего отрочества. Это были действительно «московские» места – с бойкой речью, разбитными характерами, с коммерсантскими замашечками. По всем улицам сновали грузовики, со всех столбов кричали громкоговорители. Посредине села каждое воскресенье шумел рынок, покрикивали цыгане. Жили мы почти тут же, рядом, а поэтому я до сих пор люблю веселую базарную сутолоку, испытываю особое пристрастие к воскресным дням.

И слова, гремучие, как рынки,

Пролетают в край моих стихов.

Располагались мы в длинном кирпичном бараке, в котором раньше, по всей вероятности, помещалась господская прислуга, так как барак назывался дворней. Жить было тесно и грязно, а главное – голодно. Подсобного хозяйства не имели, а времена были не из хлебных. Поэтому, года через два, в соседней деревне Ивановское родитель мой приглядел избенку в три окошечка, сторговал ее у владельца, переезжавшего куда-то, и снова мы стали хозяевами деревенской хаты и деревенского огорода. В этой деревне и в этой избенке мы прожили вплоть до 1950 года, когда семейство наше снова перебралось в Лотошино, построив там новый домик со всякой росписью и завитушками. Там я провел добрый десяток лет, а затем, по неуклонной воле судьбы своей, стал подтягиваться ближе к столице.

В 1939 году закончил я в Лотошине среднюю школу и поступил студентом в Московский историко-архивный институт. В порядке самодеятельности кропал всякие стишки, писать кои начал еще в пятом классе, а то, пожалуй, и раньше. Подражал я в этих стишках всем, кто попадал под горячую руку, и прежде всего ходовым тогдашним стихотворцам: Жарову, Безыменскому, Исаковскому. Институтом я не увлекся, мечтал о специальном филологическом образовании, готовился к редакторской деятельности. Но грозной осенью 1941 года внезапно оказался в городе Котласе, куда забросила меня волна эвакуации. Помню огромное скопище беженцев, особенно поляков. Поляки располагались своим отдельным табором, жгли на площади костры, приплясывали от холода. После многих скитаний я определился в одной из деревенек Сольвычегодского района, в километрах семи от Котласа. Поскольку для солдатского дела я не пригодился, то пришлось заниматься сельским хозяйством, работать колхозным счетоводом.

И вот там-то, в этой маленькой северной деревнюшке, и началась моя творческая биография. Коренной русский быт, коренное русское слово, коренные русские люди. Я сразу же почувствовал, что могу на что-то рассчитывать. У меня впервые открылись глаза на Россию и на русскую поэзию, ибо увидел я все это каким-то особым, «нутряным» зрением. А где-то там, совсем рядом, прекрасная Вычегда сливается с прекрасной Двиной. Деревянный Котлас и его голубая пристань – такая величавая и так издалека видная! И повсюду – великие леса, осененные великими легендами. Все это очень хорошо для начинающих поэтов. Ибо воздух такой, что сердце очищается и становится певучим. И я впервые начал писать стихи, которые самого меня завораживали. Ничего подобного со мною никогда не случалось. Я как бы заново родился, или кто-то окатил меня волшебной влагой. Некоторые из этих проб относятся к лучшим моим стихотворениям.

Осенью 1943 года я вернулся домой, к своим родителям. Лотошино было целиком сожжено, возвышалась только внушительная труба спиртзавода. Она до сих пор является единственным ориентиром этих мест. Раньше таким ориентиром служила здесь высоченная белая колокольня. Но храм был разрушен еще в середине тридцатых, и теперь над местностью возносится вот эта горделивая заводская труба. Пусть она не придает красоты поселку, но все-таки издали маячит, и глаза невольно смотрят на ее верхушку.

Деревня Ивановское и родительская хата военному погрому, к счастью, не подверглись. Но окрестные поселенья почти все целиком восстанавливались заново. И меня с первых же дней прибытия охватило великое напряжение края, воскресающего из пепла. Повсюду стучали плотничьи топоры, звенели пилы!. Я и сам почувствовал себя плотником, что от истины не столь-то было далеко, ибо частенько приходилось помогать своему отцу на различных постройках. И вот я писал стихи, в которых пахло сосновой стружкой.

Это была великая весна творческого народного порыва, весна, предвещавшая уже совсем близкий праздник Победы. Это был и мой собственный праздник – праздник моей поэтической молодости.

С такими-то стихами и с таким-то настроем я и приехал в столицу, к поэту П.Г. Антокольскому. Это было в 1945 году, не помню, в какой месяц. К моей полной неожиданности, Антокольский удостоил мои стихи такого приема, какой мне и не снился. Он радостно выкрикивал мои строчки, ударял меня по плечу и под конец сказал: «Все, что будешь писать, парень, вози только мне». Во время второго моего приезда он так был воодушевлен моими новыми стихами, что тут же решил двигать меня в толстые столичные журналы. Результатом было то, что в ноябре 1946 года два моих стихотворения торжественно красовались на первой странице журнала «Октябрь», в феврале следующего года журнал поместил целую мою подборку, состоявшую, кажется, из двенадцати стихотворений. А через месяц меня вызвали на Первое всесоюзное совещание молодых писателей, где я оказался среди таких прославленных ныне поэтов, как Межиров, Недогонов, Орлов, Гудзенко, Дудин, Вероника Тушнова, Сильва Капутикян.

Это и было, так сказать, моим вхождением в литературу...

Вот, пожалуй, и все. Это – главное. А все прочее, по-моему, уже не столь интересно. Пишу стихи, выпускаю книжки. Состою в профессиональных, как говорится, литераторах. Только вот из стихов своих никогда профессии не делаю и другим не советую. Ибо так легко можно утонуть в рифмованной писанине и утратить то сокровенное, без чего поэзия – никакая уже не поэзия.

Хотя стихосложения мои в значительной степени исходят из фольклора, никаким фольклором я специально не занимался. Распевный склад моих стихотворений является результатом моего крестьянского происхождения. Известно, что российские поселяне наши всегда были великими песельниками и плясунами. Это свойство моих дорогих сородичей и перешло к моей музе.

И еще одна деталь. В последние годы я почувствовал, что если работа моя будет оставаться при тех же интересах, вокруг которых она вращалась до сих пор, то я непременно буду повторяться. То есть писать совершенно ненужные, необязательные стихи. А этого мне очень не хотелось бы, поскольку у других этого не терплю. И вот я решил пока остановиться, поднакопить новых силенок, а там – будет видно. Деды наши говаривали, что сказанное слово – серебряное, а несказанное – золотое...

* * *

Ты – мой ребячий сон, и все же вновь приснись.

Грохочут рупора у каждого поселка,

И реактивный рев распарывает высь.

Земная тишина! Колыбка трав горячих!

Раздумчивая глушь окрестных деревень!

Хочу быть не глухим, хочу быть вечно зрячим.

Пребудьте же во мне! И распахните сень...

1971

* * *

К жизни праведно-святой.

Снова – звоны колокольные

Над безверною землей.

И в конце пути извечного

Люди грешные стоят.

А над ними – своды Млечные,

Свечи жаркие горят.

И гремят, плывут под сводами

Гласы Павла и Петра,

Над погрязшими народами

Снова плачет детвора.

А пред огненными дверями –

Только звездные венцы.

И предстали вдруг потерянно

Перед ними гордецы.

То – больные иль целители?

То – палач иль жертвы тут?

И пускай нет горних жителей,

А кого-то все ж зовут.

А над ними – колокольные

Гласы Павла и Петра?

И восходят кручи вольные

Иль Голгофская гора.

1971

* * *

Это было в ночи, под венцом из колючего света,

Среди мертвых снегов, на одном из распутий моих...

Ты прости меня, матушка из того ль городка Назарета,

За скитанья мои среди скорбных селений земных.

Это было в полях у глухого промерзшего стога,

Это было в горах у приморских завьюженных дюн...

Ты прости меня, матушка, породившая Господа Бога,

За ристанья мои и за то, что был горек и юн.

Грохотала земля. И в ночах горизонты горели.

Грохотали моря. И сновали огни батарей...

Ты прости меня, матушка, что играла на Божьей свирели

И дитя уносила – подальше от страшных людей!

И грохочет земля. И клокочут подземные своды.

Это все еще тут, на одном из распутий моих...

Ты прости меня, матушка, обрыдавшая веси и воды,

Что рыдаешь опять среди мертвых становий людских.

Проклинаю себя. И все страсти свои не приемлю.

Это я колочусь в заповедные двери твои.

Ты прости меня, матушка, освятившая грешную землю,

За неверность мою. За великие кривды мои.

1980

(Москва, 1613 г.)

Что за звоны рассыпаются окольные?

Колокольные!

Голосистые, малиновые, хвальные!

Величальные!

Динь-бом! Тили-тили!

Динь-бом! Тили-тили!

Завестили, зачастили все-то звонницы!

С той ли Бронницы!

Заиграла вся слободушка Стрелецкая!

Молодецкая!

Динь-бом! Тили-тили!

Динь-бом! Тили-тили!

А вдали, вдали – дороженька Смоленская,

Выходила к ней вся сила духовенская –

С хлебом-солью, да с подъятыми иконами,

Да с окрестными святыми перезвонами.

Динь-бом! Тили-тили!

Динь-бом! Тили-тили!

Приближается к ним воинство Пожарское,

Разгорелось синью небо государское.

Да не снидет боле духа здесь пришлецкого –

Ни ордынского, ни панского, ни грецкого!

Динь-бом! Тили-тили!

Динь-бом! Тили-тили!

С новой силушкой ударили во все медные!

В заповедные!

Эй вы, люди, москворецкие, боярские!

Чеботарские!

Да ликует наша горушка Смоленская!

Духовенская!

Голосистая, малиновая, хвальная!

Величальная!

Динь-бом! Тили-тили!

Динь-бом! Тили-тили!

Благодарствуем!

1981

Рыдайте же, девы! И жены и дети, рыдайте!

Рыдайте же, старцы, и пеплом себя обсыпайте!

Рыдайте же, лютни! Рыдайте, свистки и цевницы!

Рыдайте же, овны! Рыдайте, верблюды и птицы!

Восплачемте все, кто остались от копий и плена,

Чье тело в крови и кто в пепле стоит по колено,

Кто волосы рвет на себе, зарываясь в огнище,

Кто молит у псов для себя и приюта и пищи!

Исполнился Гнев, прозвучавший из Божьего Лона,

И черные совы кричат на воротах Сиона,

И черные змеи ползут из Священной криницы,

И скачут по городу волки, хорьки и лисицы.

Рыдайте же, старцы! И дщери Сиона, рыдайте!

Всю горечь свою из ладоней своих испивайте,

Всю печень свою, что, как яд, пролилась на каменья,

И стали мы ныне добычей Господнего мщенья.

Рыдай же, Израиль! Завидуй паденью Содома!

Легка его смерть. Он погиб от мгновенного грома.

А мы вот свалились от голода, смрада и зноя,

И скопища вражьи опять пронеслись над землею.

И знойные смерчи засыпали наши могилы,

И в реках безводных, как зубры, ревут крокодилы,

И злаки в полях искрошились от лютого жара...

Рыдай же, Израиль! Господня исполнилась кара.

Пускай же раздавят нас камни из Божьих истоков

За наших фальшивых, тупых и продажных пророков,

За наших князей, что рождались из гноя и кала,

За наших детей, что плясали на стогнах Ваала!..

Рыдайте же, люди! И грады и веси, рыдайте!

Рыдайте же, земли! И пеплом себя обсыпайте!

Исполнился Гнев, что звучал из небесного лона,

И черные змеи висят на воротах Сиона.

1982

* * *

Не кайся в худобе,

И речи всеблагие

Даны уже тебе.

И духом ты не беден,

И сердцем ты не хил.

И самый лучший бредень

Ты в мире пораскрыл.

Измерь людские хляби,

Греби в любом низу,

И в самом дохлом крабе

Исторгни хоть слезу.

Пускай в крови планета

И грозен Асмодей,

Излавливай для света

Исчезнувших детей.

Пускай они глухие, –

Ныряй в любую щель...

Иди, Иеремия,

Бери свою свирель.

Иди, Иеремия,

К залегшим во гробе!

А звуки всеблагие

Даны уже тебе.

Играй свои погудки

По всем концам земли,

Чтоб всюду незабудки

Из гноя расцвели.

Забудь свои покосы,

И смокву, и парчу,

А твой бродяжий посох

Я сам тебе вручу.

1982

Гласом царя Давида

Стриг я Твоих верблюдов, пас я Твоих овец.

Что ж Ты меня удавкой стягиваешь все туже,

Ты, сотворивший землю, Зодчий мой и Отец?

Сколько Тебе служил я! Сколько Тебя я славил!

Даже родного сына клал Тебе на костер.

Только не арку Млечную Ты надо мной поставил –

Звездную перекладину Ты надо мной простер.

Я укрепляю дом свой лучшими городнями,

Градами и кремлями землю свою обвел.

Ты же в меня запускаешь огненными камнями,

Черными головнями целишься в мой котел.

Дай же мне объясненье – в чем же Твоя обида?

Гласом царя Давида к высям вздымаю зов:

– Что же я – цвет творенья или я просто – гнида

С первого дня рожденья и до конца миров?

Что же Ты мне отвечаешь ядерными громами

И во вселенской яме топчешь мои города?

Где же Твоя десница, льющая мед над нами?

Или мое рожденья – миг Твоего стыда?

Или Твое проклятые–в горестной той колыбке,

Где Ты меня младенцем бросил среди пустынь?

Что же я так взыскуюсь не за свои ошибки, –

То возгремит Гоморра, то возгорит Хатынь?..

Днем я сникал от жара, ночью страдал от стужи,

Стриг я Твоих верблюдов, пас я Твоих овец.

Что ж Ты меня оставил в этой вселенской луже –

И зашвырнул в пространство грифель свой и резец?

Пред ликом неба и земли,

Уж если дух Твой неизбежен

Для тех, кто ползает в пыли;

И если я в земном кружале

Давно утратил облик свой –

И растоптал Твои скрижали,

И надругался над Тобой, –

Прости, Владыка, – хлеб мой скуден,

А воздух смертно почернел,

И столько всяческих паскудин

Уже рванулось в Твой предел!

И столько смрадных испарений

Испакощало кровь мою!

И после стольких погребений

Я вновь из праха восстаю!

И если я в земном кружале,

В звериной свалке изнемог, –

Уважь, Господь, мои печали,

Не проклинай моих дорог!

Не весь мой дух испепелился,

Не весь я смрадом изошел.

Не Ты ли в дол ко мне спустился

И словом песенным расцвел?

1982

Древним проповедникам

Это – скиния такая, это – горница святая,

Это – Господа Иисуса Дом Воскресшего Царя.

Посмотрите, посмотрите: это – скиния такая.

Это – храмина святая! Это – Новая Заря!

Это – хижина совета, церковь Нового Завета,

Ибо Старого Завета закрывается Ковчег!

Посмотрите, посмотрите: сколько ласки и привета!

Сколько радости и света, несказанного навек!

И гласится в этой вере: будьте люди, а не звери!

Это нам в небесной сфере золотой сияет крест!

Это я вам – Неизвестный – говорю у этой Двери:

Заходите, заходите! Не гнушайтесь этих мест!

Эти гулкие хоралы! Эти свечи, эти Лики!

Эти своды и порталы, что восходят над толпой!

И склоняются пред ними в прахе римские владыки,

Простираются, рыдают и стучатся головой.

И пускай там запустела и сгорела Самария

И под цезарской стопою издымился Рушлаим.

Заходите, заходите, истомленные, глухие,

Воздохните за вратами, пред которыми стоим.

Заходите, заходите, будьте люди, а не звери.

Эй вы, отроки и дщери у погасших алтарей!

Это я вас призываю: заходите в эти Двери!

Ибо стал я христианин, а вчера был фарисей.

Посмотрите, посмотрите: сколько ласки и привета!

Сколько радости и света, несказанного навек!

Это – храм земли грядущей, церковь Нового Завета,

Ибо Старого Завета закрывается Ковчег.

1982

Когда Он был, распятый и оплеванный,

Уже воздет,

И над крестом горел исполосованный

Закатный свет, –

Народ притих и шел к своим привалищам –

За клином клин,

А Он кричал с высокого распялища –

Почти один.

Никто не знал, что у того Подножия,

В грязи, в пыли,

Склонилась Мать, родительница Божия,

Свеча земли.

Кому повем тот полустон таинственный,

Кому повем?

«Прощаю всем, о Сыне мой единственный,

Прощаю всем».

А Он кричал, взывая к небу звездному

К судьбе Своей.

И только Мать глотала кровь железную

С Его гвоздей...

Промчались дни, прошли тысячелетия,

В грязи, в пыли...

О Русь моя! Нетленное соцветие!

Свеча земли!

И тот же крест – поруганный, оплеванный.

И столько лет!

А над крестом горит исполосованный

Закатный свет.

Все тот же крест... А ветерок порхающий –

Сюда, ко мне:

«Прости же всем, о Сыне мой страдающий:

Они во тьме!»

Гляжу на крест... Да сгинь ты, тьма проклятая!

Умри, змея!..

О Русь моя! Не ты ли там – распятая?

О Русь моя!..»

Она молчит, воззревши к небу звездному

В страде своей.

И только сын глотает кровь железную

С ее гвоздей.

1993