Вопрос 129. О величавости

Далее мы исследуем каждую из упомянутых Туллием частей мужества, за исключением уверенности, которую мы заменим величавостью, о которой рассуждал Аристотель. Таким образом, мы рассмотрим, во-первых, величавость; во-вторых, великолепие; в-третьих, терпение; в-четвёртых, упорство. В отношении первого мы поговорим, во-первых, о величавости и, во-вторых, о противоположных ей пороках.

Под первым заглавием наличествует восемь пунктов:

1) связана ли величавость с почётом;

2) связана ли величавость только с большим почётом;

3) является ли она добродетелью;

4) является ли она особой добродетелью;

5) является ли она частью мужества;

6) о её отношении к уверенности;

7) о её отношении к беззаботности;

8) о её отношении к благам удачи.

С первым [положением дело] обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что величавость не связана с почётом. В самом деле, величавость находится в раздражительной способности, о чём свидетельствует самое её имя, поскольку «величавость» указывает на величие ума, а «ум» [в свою очередь] указывает на раздражительную часть, как это явствует из третьей [книги трактата] «О душе», в которой философ говорит, что «в чувственном желании – стремление и ум»⁷⁰, то есть вожделеющая и раздражительная части. Но почёт – это вожделенное благо, поскольку он является наградой за добродетель. Следовательно, похоже на то, что величавость не связана с почётом.

Возражение 2. Далее, коль скоро величавость является нравственной добродетелью, она необходимо должна быть связана либо со страстями, либо с деятельностями. Но она не связана с деятельностями, поскольку в таком случае она была бы частью правосудности, из чего следует, что она связана со страстями, а почёт не является страстью. Следовательно, величавость не связана с почётом.

Возражение 3. Далее, природа величавости, похоже, в большей степени связана со стремлением, чем с избеганием, поскольку о человеке говорят как о величавом потому, что он стремится к великому. Но добродетельного хвалят не за стремление к почестям, а за их избегание. Следовательно, величавость не связана с почётом.

Этому противоречит сказанное философом о том, что «величавость относится к чести и бесчестью»⁷¹.

Отвечаю: самое слово величавость означает простирание ума на нечто великое. Затем, добродетель имеет отношение к двум вещам: во-первых, к материи, которая является полем её деятельности, во-вторых, к присущему ей акту, который заключается в надлежащем использовании этой материи. И так как добродетельный навык, как правило, получает своё имя от акта, о человеке говорят как о величавом в первую очередь потому, что он склонен производить некий великий акт. Далее, акт может считаться великим двояко: во-первых, соотнесённо, во-вторых, абсолютно. Акт может считаться великим соотнесённо даже в том случае, если он состоит в использовании какой-то незначительной или обычной вещи, как, например, когда кто-либо пользуется ею очень хорошо, но просто и абсолютно акт является великим только тогда, когда он состоит в наилучшем использовании величайшей вещи.

Затем, вещи, которыми пользуется человек, это внешние вещи, и величайшей из них является почёт, причём как потому, что он наиболее сроден с добродетелью, поскольку, как уже было сказано (103, 1), он является удостоверением человеческой добродетели, так и потому, что он воздаётся Богу и всему наилучшему. А ещё потому, что ради обретения чести и избежания бесчестья люди готовы отказаться от всего остального. Но человека полагают величавым только тогда, когда он имеет дело с просто и абсолютно великим, что подобно тому, как и мужественным его полагают только тогда, когда он имеет дело с тем, что является просто трудным. Таким образом, из этого следует, что величавость связана с почётом.

Ответ на возражение 1. В строгом смысле слова благо и зло связаны с вожделеющей способностью, но в той мере, в какой к ним добавляется аспект трудности, они связаны с раздражительностью. Таким образом, почёт связан с величавостью ввиду того, что честь, если так можно выразиться, обладает аспектом великого и трудного.

Ответ на возражение 2. Хотя почёт не является ни страстью, ни деятельностью, тем не менее, он является объектом страсти, а именно надежды, которая устремлена к труднодостижимому благу. Поэтому величавость непосредственно связана со страстью надежды и опосредованно с почётом как объектом надежды, что подобно тому, как и мужество, согласно сказанному (123, 4), связано со смертельными опасностями постольку, поскольку они являются объектом отваги и страха.

Ответ на возражение 3. Тот, кто презирает богатство так, что не желает его излишне и ради его обретения не совершает ничего предосудительного, заслуживает похвалы. Но тот, кто презирает почёт так, что не желает совершать достойные почестей поступки, заслуживает порицания. Таким образом, величавость связана с почётом в том смысле, что человек стремится совершать достойные почестей поступки, но не ради того, чтобы быть почитаемым людьми.

Со вторым [положением дело] обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что величавости не присуще быть связанной с большим почётом. В самом деле, мы уже говорили (1), что материей величавости является честь. Но быть большой или малой является акциденцией чести. Следовательно, величавости не присуще быть связанной с большим почётом.

Возражение 2. Далее, как величавость связана с почётом, точно так же кротость связана с гневом. Но для кротости несущественно, относится ли она к сильному или несильному гневу. Следовательно, и для величавости несущественно, относится ли она к большому почёту.

Возражение 3. Далее, малая честь отличается от большой чести меньше, чем бесчестье. Но величавость правильно определена в отношении бесчестья и, следовательно, также и в отношении малой чести. Поэтому она связана не только с большим почётом.

Этому противоречит сказанное философом о том, что величавость связана с наибольшей честью⁷².

Отвечаю: добродетель, согласно философу, является совершенством [способности]⁷³, под которым, как сказано в первой [книге трактата] «О небе», до́лжно разуметь предел и максимум этой способности⁷⁴. Но совершенство способности проявляется не во всех деятельностях этой способности, а только в наибольших или наитруднейших, поскольку обычные и незначительные деятельности вполне может производить и несовершенная способность. Поэтому добродетели, как сказано во второй [книге] «Этики», присуще быть связанной с труднодостижимым благом⁷⁵.

Затем, труднодостижимое благо в акте добродетели можно рассматривать двояко. Во-первых, с точки зрения разума, а именно в той мере, в какой трудно обнаружить и утвердить разумные средства в том или ином частном вопросе, и эта трудность возникает только в актах умственных добродетелей, а также правосудности. Во-вторых, трудность может быть связана с материей, в которой подчас содержится нечто, противное умеренности разума, в каковой умеренности он нуждается, и эта трудность возникает, как правило, в [актах] нравственных добродетелей, которые связаны со страстями, поскольку, по словам Дионисия, «страсти противятся разуму»⁷⁶.

Далее, говоря о страстях, до́лжно иметь в виду, что величина упомянутой силы противления разуму в одних случаях связана с самою страстью, а в других – с тем, что является объектом страсти. Сами страсти, если только они не неистовы, не обладают большой силой противления, поскольку чувственное желание, в котором находятся страсти, по природе подчинено разуму. Поэтому имеющие дело с противящимися страстями добродетели относятся только к наибольшему в этих страстях; так, мужество связано с наибольшими страхом и отвагой, благоразумие – с наибольшими удовольствиями, кротость – с наибольшим гневом. С другой стороны, большая сила противления разуму некоторых страстей бывает обусловлена теми внешними вещами, которые являются объектами этих страстей, каковы [например] любовь, то есть желание, к деньгам и почестям. В их отношении нужны добродетели, которые связаны не только с самым большим в этих страстях, но и с обычным и даже с малым, поскольку внешние вещи бывают очень желанными как то, что необходимо для человеческой жизни, притом, что сами по себе они могут быть и невелики.

Поэтому в отношении желания денег существуют две добродетели: одна – в отношении обычных или небольших сумм денег, и это щедрость; а другая – в отношении больших сумм денег, и это великолепие. И точно так же существуют две добродетели, относящиеся к почёту. Одна из них относится к обычному почёту. Сама эта добродетель не имеет имени, однако поименованы её пределы, каковы «philotimia», то есть честолюбие, и «aphilotimia», то есть отсутствие честолюбия. В самом деле, человека иногда хвалят за любовь к почёту, а иногда – за равнодушие к нему, а именно тогда, когда, так сказать, то и другое умеренно. Что же касается большего почёта, то с ним связана величавость. Из этого до́лжно заключить, что надлежащей материей величавости является большой почёт, и что величавый стремится к тому, что заслуживает почестей.

Ответ на возражение 1. Большое и малое акцидентны чести как таковой, однако они привносят большое различие со стороны её отношения к тому модусу разума, посредством которого он должен блюсти честь, поскольку большую честь блюсти гораздо труднее, чем малую.

Ответ на возражение 2. Гнев и многое другое обусловливают трудность тогда, когда они велики, и потому только в таких случаях нужна добродетель. Этим они отличаются от богатства и почёта, которые существуют вне души.

Ответ на возражение 3. Тот, кто умеет правильно пользоваться большим, тем более умеет правильно пользоваться и малым. Поэтому величавый рассматривает большой почёт как то, чего он достоин, и даже небольшой почёт – как то, что он заслужил, поскольку, так сказать, человек не может в полной мере почтить ту добродетель, которая заслуживает божественного почтения. Поэтому он не превозносится от большого почёта, не считая его выше себя, но, скорее, относится к нему с пренебрежением, причём с тем бо́льшим, чем менее он велик. И точно так же он не печалится от бесчестья, а презирает его, поскольку знает, что он его не заслуживает.

С третьим [положением дело] обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что величавость не является добродетелью. В самом деле, всякая нравственная добродетель блюдёт середину. Но величавость блюдёт не середину, а больший предел, поскольку «величавый считает себя достойным великого»⁷⁷. Следовательно, величавость не является добродетелью.

Возражение 2. Далее, как уже было сказано (ΙΙ–Ι, 65, 1), обладающий одной добродетелью обладает всеми. Но можно обладать добродетелью, не будучи величавым, поскольку, по словам философа, «достойный малого и считающий себя достойным малого благоразумен, но не величав»⁷⁸. Следовательно, величавость не является добродетелью.

Возражение 3. Далее, как уже было сказано (ΙΙ–Ι, 55, 4), добродетель – это доброе качество ума. Но величавость предполагает и определённые качества тела, поскольку, по словам философа, «в движениях величавый человек бывает неспешен, голос у него глубокий, а речь уверенная»⁷⁹. Следовательно, величавость не является добродетелью.

Возражение 4. Далее, добродетель не может противополагать себя другой добродетели. Но величавость противоположна смирению, поскольку, как сказано в четвёртой [книге] «Этики», «величавый считает себя достойным великого, а всё прочее для него ничтожно»⁸⁰. Следовательно, величавость не является добродетелью.

Возражение 5. Кроме того, свойства любой добродетели заслуживают похвалы. Но у величавости есть такие свойства, которые заслуживают порицания. Действительно, величавый, во-первых, не помнит об оказанных ему благодеяниях; во-вторых, он подчас празден и нетороплив; в-третьих, он подчас ироничен; в-четвёртых, он не любит сотрудничать с другими; в-пятых, он предпочитает бесполезное полезному. Следовательно, величавость не является добродетелью.

Этому противоречит следующее: в похвалу некоторым [Писание] говорит: «Никанор, слышав, какую храбрость имели находившиеся с Иудою и сколь велика отвага, с какою они бились за отечество, побоялся решить дело мечом»⁸¹ (2Мак. 14:18). Но похвалы заслуживают только дела добродетели. Следовательно, величавость, с которой сопряжено величие отваги, является добродетелью.

Отвечаю: сущностью человеческой добродетели является сохранение блага разума в человеческих поступках, в чём, собственно, и состоит надлежащее благо человека. Но почёт, как было показано выше (1), является величайшей из всех внешних человеческих вещей. Поэтому величавость, блюдущая модус разума в отношении наибольшего почёта, является добродетелью.

Ответ на возражение 1. Как говорит философ, «величавый является крайним с точки зрения величия», а именно потому, что он стремится к величайшему, «но с точки зрения должного поведения блюдёт середину», а именно потому, что к величайшему он стремится разумно, «ибо ему свойственно ценить себя по достоинству», поскольку ценит себя он не больше, чем этого заслуживает⁸².

Ответ на возражение 2. Взаимосвязь добродетелей не распространяется на их акты так, как если бы каждый обладал навыками к актам всех добродетелей. Поэтому акт величавости подобает не всем добродетельным людям, но – только людям великим. С другой стороны, все добродетели взаимосвязаны со стороны начал добродетели, а именно рассудительности и благодати, поскольку их навыки пребывают в душе совместно: либо актуально, либо посредством ближайшей к этому расположенности. Поэтому тот, кому не свойственен акт величавости, может обладать навыком к величавости, посредством которого он расположен к осуществлению этого акта в том случае, если он будет подобать его состоянию.

Ответ на возражение 3. Телесные движения разнятся согласно различию восприятий и волнений души. Поэтому к величавости присовокупляются некоторые конкретные акциденции, выраженные в телесных движениях. В самом деле, поспешность в движениях связана с тем, что человек озабочен многими вещами, которые он спешит исполнить, а между тем величавый сосредоточен только на великих вещах, которых немного и которые требуют большого внимания, что обусловливает неспешность его движений. И точно так же быстрая и сбивчивая речь, как правило, бывает у тех, кто готов спорить всегда и на любую тему, что не приличествует величавым, занятым только великим. И подобно тому, как указанные расположения телесных движений присущи величавому согласно модусу его душевных волнений, точно так же у тех, кто расположен к величавости по природе, эти состояния наличествуют по природе.

Ответ на возражение 4. В человеке можно обнаружить как нечто великое, которым он обладает через посредство даров Божиих, так и нечто ничтожное, которое возникает в нём вследствие немощности природы. Таким образом, величавость побуждает человека считать себя достойным великого с точки зрения тех даров, которые он получил от Бога. Например, если его душа наделена большой добродетельностью, величавость будет склонять его к совершенным делам добродетели, и то же самое можно сказать о пользовании любыми другими благами, такими как учёность или богатство. С другой стороны, смирение побуждает человека быть невысокого мнения о себе с точки зрения собственных недостатков. Величавый презирает других в той мере, в какой они пренебрегают дарами Божиими, поскольку он не настолько высокого мнения о других, чтобы ради них попирать праведность. А смиренный почитает и уважает других за то, что они лучше его в той мере, в какой он видит в них наличие тех или иных даров Божиих. Поэтому о праведнике сказано, что он есть «тот, в глазах которого презрен отверженный», каковые слова указывают на презрение величавости, «но который боящихся Господа славит», каковые слова указывают на почтительность смирения (Пс. 14:4). Отсюда понятно, что величавость и смирение не противополагают себя друг другу, притом что они, похоже, склоняют к противоположному, поскольку принимают во внимание различные вещи.

Ответ на возражение 5. Указанные свойства в той мере, в какой они принадлежат величавому, заслуживают не порицания, а великой похвалы. Так, во-первых, когда говорят, что величавый не помнит об оказавшем ему благодеяние, то этим указывают на то, что он не получает никакого удовольствия от получения благодеяния, если не может в ответ оказать ещё большее, что связано с совершенством его благодарности, в акте которой, как и в актах других добродетелей, он стремится превзойти других. Во-вторых, когда о нём говорят, что он празден и нетороплив, то имеют в виду не то, что он ненадлежащим образом исполняет должное, а то, что его интересуют не всякие дела, но – только великие, и именно их он считает должными. В-третьих, о нём также говорят, что он ироничен, но не потому, что он произносит нечто неправдивое, утверждая о себе что-то низкое, что не соответствует истине, или отрицая в себе то великое, что ей соответствует, но потому, что он не обнаруживает все своё величие, и в первую очередь всем тем, кто ниже его. В связи с чем философ говорит: «С людьми высокопоставленными и удачливыми величавые держатся величественно, а со средними – умеренно»⁸³. В-четвёртых, говорят, что он не любит сотрудничать с другими; это означает, что он привечает только своих друзей, поскольку избегает лести и лицемерия, свойственных мелким умам. Однако, как уже было сказано, с точки зрения должного поведения он сотрудничает со всеми. В-пятых, о нём говорят, что он предпочитает бесполезное, но не вообще бесполезное, а благое, то есть добродетельное. Действительно, он во всём предпочитает добродетельное полезному как большее [меньшему]; ведь полезное нужно для восполнения недостатка, которого нет в величавом.

С четвёртым [положением дело] обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что величавость не является особой добродетелью. В самом деле, особая добродетель не может осуществлять деятельность в каждой добродетели. Но философ говорит, что «величие во всякой добродетели можно считать признаком величавого»⁸⁴. Следовательно, величавость не является особой добродетелью.

Возражение 2. Далее, какой-либо особой добродетели нельзя усваивать акты различных добродетелей. Но величавому усваивают акты различных добродетелей. В самом деле, в четвёртой [книге] «Этики» сказано, что «величавому ни в коем случае не подобает избегать упрёков» (а это – акт рассудительности), «поступать против права» (а это – акт правосудности); и ещё, что «он готов оказывать благодеяния» (а это – акт любви), что «он охотно оказывает услуги» (а это – акт щедрости), что «он правдив» (а это – акт правдивости) и что «он не злопамятен» (а это – акт терпения)⁸⁵. Следовательно, величавость не является особой добродетелью.

Возражение 3. Далее, любая добродетель является особым украшением души, согласно сказанному [пророком Исаией]: «Он облёк меня в ризы спасения», и далее: «Как невесту украсил убранством» (Ис. 61:10). Но величавость, как сказано в четвёртой [книге] «Этики», является украшением всех добродетелей⁸⁶. Следовательно, величавость является главной добродетелью.

Этому противоречит следующее: философ отличает её от других добродетелей⁸⁷.

Отвечаю: мы уже говорили (123, 2) о том, что особой добродетели надлежит устанавливать модус разума в особой материи. Но величавость устанавливает модус разума в особой материи, а именно почёте, о чём было сказано выше (1). И поскольку почёт как таковой является особым благом, то и величавость как таковая является особой добродетелью. Однако коль скоро почёт, как сказано (103, 1), является наградой за всякую добродетель, из этого следует, что по причине своей материи она касается всех добродетелей.

Ответ на возражение 1. Величавость связана не со всяким, но – только с великим почётом. Затем, коль скоро почитают за добродетель, великим почётом удостаивают за великое деяние добродетели. Поэтому величавый, будучи склонен совершать великие деяния каждой добродетели, также склонен к тому, чтобы быть достойным и наибольшего почитания.

Ответ на возражение 2. Величавый склонен к великому, вследствие чего он по преимуществу стремится к тому, что подразумевает некоторое превосходство, и избегает того, что подразумевает изъян. Но то, что человек милосерден, благодарен и щедр, имеет оттенок превосходства. Поэтому он проявляет готовность совершать подобные акты, но не как акты других добродетелей. С другой стороны, то, что помыслы человека настолько поглощены внешними благами и бедствиями, что ради них он отступает от правосудности или какой бы то ни было иной добродетели, служит признаком изъяна. И точно также сокрытие правды указывает на изъян, поскольку оно, похоже, является следствием страха. На изъян указывает и злопамятство, поскольку оно открывает ум для внешнего зла. Этих и подобных им вещей величавый избегает под особым аспектом, [а именно] потому, что они противны его превосходству, или величию.

Ответ на возражение 3. Каждая добродетель получает от своего вида некоторую красоту и великолепие, которые присущи любой добродетели. Что же касается последующего украшения, то оно связано с величием добродетельных деяний, сообщаемым величавостью, которая, по словам философа, придаёт величие всем добродетелям⁸⁸.

С пятым [положением дело] обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что величавость не является частью мужества. В самом деле, ничто не может быть частью себя. Но величавость, похоже, есть то же, что и мужество. Ведь сказал же Сенека: «Если твоей душе присуща та величавость, которую принято называть мужеством, ты проживёшь свою жизнь в спокойной уверенности»; и Туллий говорит: «Если человек мужествен, то, следует думать, он также величав, любит истину и не приемлет лжи». Следовательно, величавость не является частью мужества.

Возражение 2. Далее, философ говорит, что величавый не «philokindynos», то есть не любитель подвергать себя опасности⁸⁹. Но мужественному приличествует подвергать себя опасности. Следовательно, у величавости нет ничего общего с мужеством, и потому её нельзя считать его частью.

Возражение 3. Далее, величавость расположена к великому в том, на что надеются, тогда как мужество расположено к великому в том, на что отваживаются или чего боятся. Но благо важнее зла. Поэтому величавость как добродетель важнее мужества и, следовательно, не является его частью.

Этому противоречит следующее: Макробий и Андроник считают величавость частью мужества.

Отвечаю: как уже было сказано (II-I, 61, 3), главной добродетелью является та, которая устанавливает общий модус добродетели в соответствующей ей материи. Затем, одним из общих модусов добродетели является устойчивость ума, поскольку, согласно сказанному во второй [книге] «Этики», «устойчивость является необходимым условием каждой добродетели»⁹⁰. И в первую очередь она нужна тем добродетелям, которые склонны к чему-то трудному, в отношении чего сохранять устойчивость труднее всего. Поэтому чем трудней сохранять устойчивость в том или ином трудном деле, тем главнее та добродетель, которая в этом деле придаёт твёрдость уму.

Но гораздо трудней быть стойким перед лицом смертельных опасностей, в отношении которых ум укрепляет мужество, чем в надежде на обладание или в самом обладании самыми великими благами, в отношении чего ум укрепляется величавостью. Действительно, самой любимой человеком вещью является его собственная жизнь, и потому он больше всего на свете стремится избежать опасности умереть. Отсюда понятно, что величавость, подобно мужеству, укрепляет ум в отношении чего-то трудного, но уступает ему постольку, поскольку тому, относительно чего она укрепляет ум, достаточно меньшей устойчивости. Таким образом, величавость считается частью мужества постольку, поскольку дополняет его как вторичное – главное.

Ответ на возражение 1. Как говорит философ, «меньшее зло выглядит благом»⁹¹, и потому преодоление тяжкого зла, такого как опасность смерти, выглядит так, как если бы было получено великое благо. И поскольку первое связано с мужеством, а второе – с величавостью, то в этом смысле мужество и величавость представляются одним и тем же. Однако коль скоро они различаются со стороны трудности, из этого следует, что в строгом смысле слова величавость является отличной от мужества добродетелью, на что указывает и философ⁹².

Ответ на возражение 2. О человеке говорят как о любящем опасности тогда, когда он готов подвернуть себя любой опасности, что означает, похоже, что он не видит разницы межу великим и ничтожным. Это противоречит природе величавого, который не станет подвергать себя опасности ради того, что не считает великим. Однако ради того, что является поистине великим, величавый больше чем кто бы то ни было готов подвергнуть себя опасности, поскольку в том, что касается актов мужества и других добродетелей, он превосходит других. Поэтому философ говорит, что величавый не «mikrokindynos», то есть не станет подвергать себя опасности ради пустяков, a «megalokindynos», то есть готов подвергнуть себя опасности ради великого⁹³. И Сенека говорит: «Ты величав только тогда, когда не стремишься к опасностям, как безрассудный, и не пугаешься их, как трус. Ибо что делает душу трусливой, как не осознание опасностей жизни».

Ответ на возражение 3. Зла как такового следует избегать, и потому противостояние ему акцидентно, равно как [акцидентно] и претерпевание зла ради сохранения блага. К благу же, как таковому, до́лжно стремиться, и потому если кто-либо и избегает его, то разве что акцидентно, а именно потому, что думает, что оно, если так можно выразиться, слишком хорошо для него. Но то, что является таковым сущностно, всегда значительней того, что является таковым акцидентно. Следовательно, сопряжённая со злом трудность всегда в большей степени противна устойчивости ума, чем та, которая сопряжена с благом. Поэтому добродетель мужества важнее добродетели величавости, ибо хотя благо важнее зла просто, зло важнее его в этом конкретном отношении.

С шестым [положением дело] обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что величавости не присуща уверенность. Ведь человек может быть уверен не только в себе, но и в другом, согласно сказанному [в Писании]: «Такую уверенность мы имеем в Боге чрез Христа (не потому чтобы мы сами способны были помыслить что от себя, как бы от себя» (2Кор. 3:4–5). Но это, похоже, не совместно с представлением о величавости. Следовательно, величавости не присуща уверенность.

Возражение 2. Далее, уверенность, похоже, противостоит страху, согласно сказанному [в Писании]: «Уповаю на Него и не боюсь» (Ис. 12:2). Но не бояться, пожалуй, свойственно мужеству. Следовательно, уверенность скорее присуща мужеству, а не величавости.

Возражение 3. Далее, только добродетель достойна награды. Но уверенность достойна награды, согласно сказанному [апостолом] о том, что мы – дом Христа, «если только дерзновение и упование, которым хвалимся, твёрдо сохраним до конца» (Евр. 3:6). Следовательно, уверенность является отличной от величавости добродетелью, о чём свидетельствует также и то, что в списке Макробия она приведена вместе с величавостью.

Этому противоречит следующее: как явствует из предыдущего вопроса и вводной части к нему Туллий называет величавость уверенностью.

Отвечаю: уверенность получила своё имя от веры, а вере свойственно верить чему-то или в кого-то. Но уверенность связана с надеждой, согласно сказанному [в Писании]: «Будешь уверен, ибо тебе дана надежда»⁹⁴ (Иов. 11:18). Поэтому уверенность, прежде всего, означает, что человек обретает надежду, поверив слову того, кто обещает ему помощь. Однако коль скоро вера означает ещё и твёрдое убеждение, и коль скоро можно быть твёрдо убеждённым в чём-либо по причине не только того, что заявлено кем-то другим, но и того, что мы наблюдаем в другом, из этого следует, что уверенность может означать надежду на получение того, что мы надеемся получить, которая основана на ви́дении чего-то либо в себе (так, видя себя здоровым, человек уверен в своём долголетии), либо в другом (так, видя, что другой расположен дружественно и при этом силён, человек уверен в получении от него помощи).

Затем, нами уже было сказано (1) о том, что величавость по преимуществу связана с надеждой на что-то трудное. И поскольку уверенность указывает на своего рода устойчивость надежды, основанную на том или ином наблюдении, сообщающем твёрдую убеждённость в получении некоторого блага, из этого следует, что величавости присуща уверенность.

Ответ на возражение 1. Как говорит философ, «признак величавого – не нуждаться ни в чём», поскольку нужда в чём-либо является признаком недостаточности. Но так как сказанное надлежит понимать в соответствии с модусом человека, далее он добавляет: «Разве что крайне редко»⁹⁵, поскольку человек не может не нуждаться ни в чём вообще. В самом деле, любой человек нуждается, во-первых, в божественной помощи, во-вторых, даже в человеческой помощи, поскольку человек, не будучи в силах полностью обеспечить собственное существование, по природе является общественным животным. Поэтому в той мере, в какой величавый нуждается в других, ему присуще быть уверенным в других (ведь одним из свидетельств человеческого превосходства является то, что всё, что ему нужно, находится у него под рукой). А в той мере, в какой величавый может полагаться на себя, ему присуще быть уверенным в себе.

Ответ на возражение 2. Как было показано выше (ΙΙ–Ι, 23, 2; ΙΙ–Ι, 40, 4), когда мы рассуждали о страстях, надежда непосредственно противоположна отчаянию, поскольку последнее относится к тому же объекту, а именно благу. С точки же зрения противных друг другу объектов она противоположна страху, поскольку объектом последнего является зло. Но уверенность указывает на некоторую устойчивость надежды, и потому она противоположна страху так же, как и надежда. И коль скоро мужество сообщает человеку надлежащую устойчивость в отношении зла, а величавость – в отношении получения блага, из этого следует, что уверенность в большей степени присуща величавости, а не мужеству. Однако, в той мере, в какой надежда обусловливает связанную с мужеством отвагу, опосредованно уверенность присуща и мужеству

Ответ на возражение 3. Как уже было сказано, уверенность означает некоторый модус надежды, поскольку уверенность – это надежда, подкреплённая устойчивостью ума. Но относящийся к расположенности модус допускает похвальность акта, который становится заслуживающим награды не потому, что принадлежит некоторому виду добродетели, а по причине своей материи. Так что уверенность в строгом смысле слова указывает не столько на добродетель, сколько на условие добродетели. Поэтому она считается частью мужества не как присоединённая добродетель ([каковой её можно считать] разве только в том смысле, в каком Туллий отождествляет её с величавостью), а как его неотделимая часть, о чём было сказано в предыдущем вопросе.

С седьмым [положением дело] обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что величавости не свойственна беззаботность. В самом деле, беззаботность, как было показано выше (128), означает свободу от беспокоящих страхов. Но с ними лучше всего справляется мужество. Поэтому беззаботность, похоже, есть то же, что и мужество. Однако не мужество свойственно величавости, а, скорее, наоборот. Следовательно, величавости не свойственна беззаботность.

Возражение 2. Далее, Исидор говорит, что человек «считается беззаботным постольку, поскольку он не имеет забот»⁹⁶. Но это, похоже, противно добродетели, которая заботится о достойном, согласно сказанному [в Писании]: «Старайся представить себя Богу достойным» (2Тим. 2:15). Следовательно, беззаботность не свойственна величавости, которая придаёт величие всем добродетелям.

Возражение 3. Далее, добродетель не является наградой за саму себя. Но беззаботность считается наградой за добродетель, согласно сказанному [в Писании]: «Если есть порок в руке твоей, а ты удалишь его, и не дашь беззаконию обитать в шатрах твоих... ты ограждён, и можешь спать безопасно» (Иов. 11:14, 18). Следовательно, беззаботность не является частью ни величавости, ни какой бы то ни было добродетели вообще.

Этому противоречит следующее: Туллий в разделе, озаглавленном им: «Величавость заключается в двух вещах», говорит, что «величавости присуще ограждать ум от забот, связанных как с людьми, так и с обстоятельствами». Но именно в этом и состоит беззаботность. Следовательно, величавости свойственна беззаботность.

Отвечаю: как говорит философ, «страх заставляет людей размышлять»⁹⁷, поскольку они, так сказать, озабочены тем, чтобы избежать того, чего они боятся. Затем, самое имя «беззаботность» указывает на отсутствие этих причиняемых страхом забот, и потому беззаботность означает совершенную свободу ума от страха, равно как уверенность означает устойчивость надежды. Но надежда напрямую связана с величавостью, в то время как страх напрямую относится к мужеству. Поэтому если уверенность непосредственно связана с величавостью, то беззаботность непосредственно связана с мужеством.

Однако при этом до́лжно иметь в виду, что подобно тому, как надежда обусловливает отвагу, точно так же страх обусловливает отчаяние, о чём мы уже говорили (ΙΙ–Ι, 45, 2) тогда, когда рассуждали о страстях. Поэтому как уверенность опосредованно связана с мужеством, а именно в той мере, в какой оно прибегает к отваге, точно так же и беззаботность опосредованно связана с величавостью, а именно в той мере, в какой она изгоняет отчаяние.

Ответ на возражение 1. Мужество похвально в первую очередь не потому, что оно, подобно беззаботности, изгоняет страх, а потому, что оно означает устойчивость ума в отношении страстей. Поэтому беззаботность является не мужеством, а условием мужества.

Ответ на возражение 2. Похвальной является не всякая беззаботность, а только та, посредством которой не заботятся тогда, когда не до́лжно, и о том, о чём не до́лжно, и именно эта [беззаботность] является условием мужества и величавости.

Ответ на возражение 3. Как было показано выше (ΙΙ–Ι, 5, 7), в добродетелях есть некоторое уподобление и причастность будущему блаженству. Поэтому хотя совершенная беззаботность является наградой за добродетель, тем не менее, ничто не препятствует тому, чтобы определённая беззаботность являлась условием добродетели.

С восьмым [положением дело] обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что блага удачи не способствуют величавости. Так, согласно Сенеке, «добродетель является достаточной»⁹⁸. Но величавость, как уже было сказано (4), придаёт величие всем добродетелям. Следовательно, блага удачи не способствуют величавости.

Возражение 2. Далее, добродетельный не станет презирать то, что полезно. Но величавый презирает всё, что связано с благами удачи. В самом деле, Туллий в разделе, озаглавленном им: «Величавость заключается в двух вещах», говорит, что «великую душу хвалят за презрение к внешним вещам». Следовательно, от благ удачи величавому нет никакой пользы.

Возражение 3. Далее, Туллий добавляет, что «никакие неприятности не выведут великую душу из её естественного состояния и не лишат её достоинства мудрого». А Аристотель говорит, что «величавый не станет [чрезмерно] страдать от неудач»⁹⁹. Но неприятности и неудачи противны благам удачи, поскольку каждого печалит утрата того, что ему полезно. Следовательно, блага удачи не способствуют величавости.

Этому противоречит сказанное философом о том, что «удачные обстоятельства, по общему мнению, способствуют величавости»¹⁰⁰.

Отвечаю: как уже было сказано (1), величавость связана с двумя вещами: с почётом как со своей материей и с исполнением чего-то великого как со своей целью. Но блага удачи способствуют и тому, и другому. В самом деле, коль скоро человека почитают за добродетель, причём не только мудрые, но и все те, у которых блага удачи вызывают высочайшее восхищение, наибольшего почёта удостаивается тот, кто обладает благами удачи. И точно так же блага удачи приносят пользу в качестве органов или орудий добродетельных дел, поскольку легче добиться своего, имея богатство, власть и друзей. Отсюда понятно, что блага удачи способствуют величавости.

Ответ на возражение 1. Добродетель считается достаточной потому, что она может существовать и без внешних благ, однако она нуждается в них для усиления своих актов.

Ответ на возражение 2. Величавый презирает внешние блага в том смысле, что не считает их настолько значимыми, чтобы ради них делать что-либо недостойное. Но в смысле той пользы, которую они приносят при исполнении добродетельных дел, он их не презирает, а ценит.

Ответ на возражение 3. Если человек не очень высоко ценит что-либо, то он не станет ни чрезмерно радоваться при его обретении, ни чрезмерно печалиться при его утрате. И коль скоро величавый не очень высоко ценит внешние блага, каковыми являются блага удачи, то он не превозносится от обладания ими и не сокрушается от их утраты.