Легенда о «Великом Инквизиторе» Ф.М. Достоевского и ее религиозно-исторический смысл

Религиозная стихия в русской художественной литературе. Ф.М. Достоевский

Людям, ищущим философского освещения жизни, удивительно ценную услугу оказывает русская художественная литература.

Художественное творчество русских писателей, по отзывам и нашей и заграничной литературной критики, все проникнуто религиозно-философской стихией. Наша литература никогда не замыкалась в сфере исключительно художественных интересов, но всегда и везде была кафедрой, с которой раздавалось философское и религиозно-учительное слово.

В этом отношении в ряду других русских писателей Ф.М. Достоевский отмечен исключительным одарением. Это был не только не превзойденный доселе никем в мировой литературе психолог-аналитик, но преимущественно углубленный художник-философ, органически сочетавший в своем лице колоссальную силу вдохновения с пламенной душой пророка и религиозного учителя. Характеризуя его дарование, затруднительно решить, чего в нем было больше: огня ли художественного гения или мощи цельной религиозно-философской мысли.

По крайней мере религия и ее жизненно-философский смысл для его тонко чувствовавшей души составляли все, были для него вопросом жизни и смерти. В поисках Бога и в приближении к Нему Достоевский, по собственному признанию, прошел страшный путь. На этом пути он бестрепетно заглянул в самую бездну неверия и отрицания, пронес свою восторженную «осанну» Богу и Христу чрез ужасное горнило испытаний, мучительно, но до тла пережег все сомнения прежде, чем стал религиозным проповедником. Замечание одного его героя, что его «Бог всю жизнь мучил» имеет вполне автобиографический характер; а многие, местами потрясающие своим драматизмом монологи на религиозные темы, которые он влагает в уста разных героев своих романов, сняты прямо со скрижалей его собственной религиозно-мятежной совести...

Несомненно этою особенностью его личных переживаний объясняется то, что проблемы вечности поставлены у него с такою жуткою отчетливостью и разрешаются с такою силою убежденности, что иногда 20–30 страниц его рассуждений (казалось бы, случайно иногда набросанных) стоят доброго тома специальных богословских исследований.

Среди этих проблем центральное положение занимали у Достоевского вопрос о Боге и бессмертии. Ими он болел целую жизнь: к ним прямо или косвенно возвращался с особенной охотой постоянно; и нет, кажется, ни одного его произведения, включая даже публицистические статьи, где бы он так или иначе не касался этих вопросов.

От них в конце своей литературной деятельности Достоевский перешел в частности к теме о христианстве и его философии. Из его писем известно, что в последние годы своей жизни он задумал написать громадный роман размером в «Войну и Мир» Л. Толстого и там разрешить вопрос о грешнике и Христе, точнее – о победе во Христе и через Христа соблазнов теоретического неверия и развращенной совести. Исполнить задуманного ему не удалось. От всего его замысла мы имеем знаменитую хронику-роман «Братья Карамазовы». Но в этом романе есть замечательная глава всего в 15–16 страниц, «фантастическая легенда», озаглавленная «Великий Инквизитор», – в которой Достоевский и сказал свое, тщательно выношенное в сердце и голове, слово о Христе и о борьбе с Ним и Его делом соблазненного злом человека.

Краткое истолкование этой легенды и имеется в виду настоящим очерком. Делать полный комментарий легенде – вне рамок небольшого доклада. Я остановлю свое внимание только на главных моментах легенды, чтобы показать, что знамения нашего времени до известной степени, по крайней мере, в своих источниках, угадывались уже давно пророческим прозрением Достоевского...

Легенда составляет как бы пояснительную вставку в роман, но такую, которая становится понятною только в связи с обстоятельствами, предшествовавшими ее произнесению. Легенду рассказывает Иван Карамазов своему брату Алеше. Братья сидят в скверном трактире и ведут разговор на высокие темы о разуме бытия и примирении в нем зла. Иван, умный, но изломанный уже, скептик, «заявляет» бунт против Бога по поводу факта неискупленных детских страданий. Этих страданий и слез детских он никак не может примирить с необходимостью полной гармонии в нравственном миропорядке. Алеша беспокойному и бунтующему брату напоминает То Существо, Которое кровью, пролитою на кресте, сгладило все противоречия жизни и Одно имеет право простить все и вся и за всех. Тогда, желая спасти свою позицию, Иван и рассказывает свою поэму-легенду, и в ней желает дать Алеше ответ и вместе возражение. Как возражение на слова Алеши, легенда слаба (так должно быть и по мысли Достоевского). Но как ответ, в котором ярко изображена печальная историческая правда о поругании дела Христа на торжище современной культуры, легенда есть единственный по ценности, классический перл в художественно-религиозной литературе всего мира, – вместивший в свои небольшие строки всю сложную психологию отречения человека от Христа во имя соблазнов земли....

Легенда переносит нас в средние века в Испанию, когда в самый разгар инквизиции «во славу Божию» ежедневно горели многочисленные костры с еретиками. В это время, склоняясь на мольбы грешного, но горячо любящего Его человечества, вторично сходит на землю Христос. Он появляется в Севилье. «Он появился тихо, незаметно, и вот все – странно это – (рассказывает Иван) узнают Его... Народ непобедимою силою стремится к Нему, окружает Его, наростает кругом Него, следует за Ним. Он молча проходит среди них с тихою улыбкою бесконечного сострадания. Солнце любви горит в Его сердце, лучи света Просвещения и Силы текут из очей Его и, изливаясь на людей, сотрясают их сердца ответною любовью. Он простирает к ним руки, благословляет их, и от прикосновения к Нему, даже лишь к одеждам Его, исходит целящая сила...

Народ плачет и целует землю, по которой идет Он. Дети бросают пред Ним цветы, поют и вопиют Ему: «осанна!» «Это Он, это Сам Он, повторяют все, это должно быть Он, это никто, как Он»... Он останавливается на паперти Севильского собора в ту самую минуту, когда в храм вносят с плачем детский открытый белый гробик: в нем семилетняя девочка, единственная дочь одного знатного гражданина»... По мольбе матери Христос воскрешает девочку... «В народе смятение, крики, рыдания, и вот в эту самую минуту вдруг проходит мимо собора по площади сам кардинал, великий инквизитор. Это девяностолетний почти старик, высокий и прямой, с иссохшим лицом, со впалыми глазами, но из которых еще светится, как огненная искра, блеск... Он останавливается пред толпой и наблюдает издали. Он все видел, он видел, как поставили гроб у ног Его, видел, как воскресла девица, и лицо его омрачилось. Он хмурит седые густые брови свои и взгляд его сверкает зловещим огнем. Он простирает перст свой и велит стражам взять Его». Толпа оставляет Его... Ночью в тюрьму Святого Судилища, куда заключен Христос, приходит Великий Инквизитор со светильником в руках. «Он останавливается при входе и долго, минуту или две, всматривается в лицо Его; наконец тихо подходит, ставит светильник на стол и говорит Ему (приводим речь его в значительном сокращении):

«Это Ты?» Ты? Но, не получая ответа, быстро прибавляет: не отвечай, молчи... Я слишком знаю, что ты скажешь. Да Ты и права не имеешь прибавлять к тому, что уже сказано Тобой прежде. Зачем же Ты пришел мешать нам? Ибо Ты пришел нам мешать и Сам это знаешь. Но знаешь ли, что будет завтра?... Завтра я осужу и сожгу Тебя на костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовал Твои ноги, завтра же, по одному моему мановению, бросится подгребать к Твоему костру угли, знаешь Ты это?...

«Тебя предупреждали, Ты не имел недостатка в предупреждениях и указаниях, но Ты не послушал предупреждений, Ты отверг единственный путь, которым и можно было устроить людей счастливыми»..

И затем тотчас же Инквизитор упрекает Христа за то, что Он отверг искушения, которыми соблазнял Его диавол в пустыне, между тем как по словам Инквизитора, в появлении этих трех вопросов (искушений) заключалось громовое чудо, ибо «в этих трех вопросах предсказана вся дальнейшая история человеческая и явлены три образа, в которых сойдутся все неразрешимые исторические противоречия человеческой природы на всей земле... в этих трех вопросах все до того угадано и предсказано, до того оправдалось, что прибавить к ним или убавить от них ничего нельзя более».

«Реши же Сам, кто был прав: Ты или тот, который тогда вопрошал Тебя? Вспомни первый вопрос, хоть и не буквально, но смысл его тот: «Ты хочешь идти в мир и идешь с голыми руками, с каким-то обетом свободы, которого они (люди), в простоте своей и в прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которого они боятся и страшатся... А видишь ли сии камни в этой нагой раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за Тобой побежит человечество, как стадо благодарное и послушное, хотя и вечно трепещущее, что Ты отымешь руку Свою и прекратятся им хлебы Твои. Но Ты не захотел лишить человека свободы и отверг предложение, ибо какая же свобода, рассудил Ты, если послушание куплено хлебами? Ты возразил, что человек жив не единым хлебом, но знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на Тебя Дух земли и сразится с Тобою и победит Тебя и все пойдут за ним». А «на месте храма Твоего воздвигнется вновь страшная Вавилонская башня». Христос проповедовал свободу человека, как высочайший дар, но, говорит Инквизитор, «нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается, но овладевает свободой людей лишь тот, кто успокоит их совесть... Нет ничего обольстительнее для человека, как свобода совести, но нет ничего и мучительнее». А «Ты, продолжает Инквизитор, Ты взял все, что есть необычайного, гадательного и неопределенного, взял все, что было не по силам людей... Таким образом, Сам Ты положил основание к разрушению Своего же царства... А между тем, то ли предлагалось Тебе?»..

Диавол соблазнял Христа чудом, уговаривал Его броситься вниз с кровли храма; Христу, «искушая и дразня Его, кричали, когда Он висел на кресте: сойди со креста и мы уверуем в Тебя», но Христос не внял этим соблазнам, потому что «не захотел опять поработить человека чудом и жаждал свободной веры, а не чудесной». Но и тут Он судил о людях слишком высоко, ибо, конечно, они (люди) невольники». «Мы, объясняет Инквизитор, мы исправили подвиг Твой и основали его на чуде, тайне и авторитете... К чему же теперь Ты пришел нам мешать?».

– И что Ты, раздражается Инквизитор, молча и проникновенно глядишь на меня кроткими глазами своими? Рассердись, я не хочу любви Твоей, потому что сам не люблю Тебя... И я ли скрою от Тебя тайну нашу? Может быть, Ты именно хочешь услышать ее из уст моих, слушай же: мы не с Тобой, а с ним, вот наша тайна!».

– Мы взяли от него то, что Ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал Тебе, показав Тебе все царства земли.. Мы взяли от него Рим и меч Кесаря... Мы будем кесарями и уж тогда помыслим о всемирном счастье людей... Мы взяли меч Кесаря, а взяв его, конечно, отвергли Тебя и пошли за ним...

– Ты гордишься Твоими избранниками, но у Тебя лишь избранники, а мы успокоим всех... Мы дадим (людям) тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы; мы докажем им, что они только жалкие дети, но что детское счастье слаще всякого... Они будут ужасаться на нас и гордиться тем, что мы могучи и умны; они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь же легко будут переходить они по нашему мановению к веселью и смеху, светлой радости, и счастливой детской песенке...

– «Тихо умрут они, тихо угаснут во имя Твое и за гробом обрящут лишь смерть. Но мы сохраним секрет, и для их же счастья будем манить их наградою небесной и вечною»...

«То, что я говорю, заканчивает свою речь Инквизитор, сбудется, и царство наше созиждется... А Тебя за то, что Ты пришел нам мешать, я завтра сожгу. Ибо если был, кто всех более заслужил наш костер, то это Ты: завтра сожгу Тебя. Dixi»...

Когда Инквизитор умолк, то некоторое время ждет, что Пленник ему ответит. Ему тяжело Его молчание. Он видел, как Узник все время слушал его, проникновенно и тихо смотря ему в глаза, и видимо не желая ничего возражать. Старику хотелось бы, чтобы тот сказал что-нибудь, хотя бы и горькое, страшное. Но Он вдруг молча приближается к старику и тихо целует его в его бескровные девяностолетние уста. Старик вздрагивает. Что-то шевельнулось в концах губ его: он идет к двери, отворяет ее и говорить Ему: ступай и не приходи более... не приходи вовсе... никогда, никогда! И выпускает Его на «темные стогна града». Пленник уходит. Поцелуй горит в сердце старика, но старик остается в прежней идее»...

Как видите, это целая философия христианской истории. В легенде выдвинута широкая и сложная тема: противопоставлены два мировоззрения и жизнепонимания: Евангельское христианское и антихристианское человеческое: Христос поставлен рядом и лицом к лицу с Великим Инквизитором. Нельзя думать, что легенда есть только религиозно-исторический комментарий к громадной неправде, лежащей в основании католической вероисповедной доктрины именно – к римско-католическому учению о папском абсолютизме. Конечно, легенда чрезвычайно выпукло выдвигает между прочим и этот момент, но замысел ее несравненно шире этой рамы, так, как несравненно широка и тема разговора Ивана и Алеши, давшая начало легенде. И Инквизитор отнюдь не есть только представитель католических заблуждений. Для этого он слишком очевидный атеист. Алеша прямо это утверждает: «Инквизитор твой, восклицает он, обращаясь к Ивану, в Бога не верует, вот и весь его секрет». «Наконец-то ты догадался», соглашается и Иван... Да, он мог явиться, как естественное порождение католичества, запутавшегося в противоречиях между началами христианского учения и практикой грешной воли, взявшей резкий уклон в сторону земных, чересчур вещественных интересов (папское всевластие). Но, по замыслу легенды, в собственном смысле родным отцом Великого Инквизитора был и есть тот мрачный Дух земли, который держит в плену громадную массу религиозно слабо воспитанных натур и отрывает их от живого соприкосновения с христианством. А самый монолог Инквизитора – не только обвинительный акт против католичества, но, как мне кажется, в большей степени своеобразное судебное прение между христианством и силою антихристианских доктрин; между пониманием идеала жизни, как он изображен в Евангелии и тем, как он создан философией безрелигиозной культуры. Это давнишний разговор на тему: нельзя ли найти христианству подходящий эквивалент, нечто равносильное по значению для жизни, но – без всякого отношения и обращения к метафизике и мистике, т.е. попросту говоря: нельзя ли устроиться благополучно и счастливо на земле без Бога?

Легенда ставит этот вопрос с подчеркнутою силою и с неменьшей силою отвечает на него: нет, нельзя. Причем умная по замыслу легенда драгоценна именно потому, что положительное решение в пользу христианства проведено в ней по линиям, глубоко соприкосновенным и в тоже время резко и принципиально отмежевывающим христианство от безрелигиозного жизнепонимания. Ответ дан не прямо, – так, что его нужно извлекать из мрачно-напряженных слов Инквизитора. Христос в легенде молчит. Говорит только Инквизитор. Но то, что он говорит, в складках обличительной речи таит прямое признание истины того, что она опровергает, на что нападает... Вся речь построена на мотиве «распни Его», но когда вы вслушиваетесь в построение ее, вы отчетливо чувствуете, что в ней поется «осанна» Христу.

С одной стороны вы наглядно видите, слушая Инквизитора, что он, выступая против Христа, действует во имя человека и его счастья, как задушевный и сострадательный друг людей. В отдельных случаях вы чувствуете, что он как будто неопровержимо прав, что речь его звучит неподдельною искренностью и подкупающею убежденностью. Ни тени шаржа, ни одной черты рискованной утрировки... Инквизитор, если хотите, друг Христа, по крайней мере был им когда-то; он некогда принял Его подвиг, был в пустыне, питался акридами и кореньями, готовился стать в число избранных; стоял за свободу человека, возвещенную Христом. Но он скоро понял, что это не его дорога, что его дорога – мимо Христа и против Христа. Теперь он, – о, теперь он совсем не то. Он свою позицию прекрасно выяснил: знай, что мы не с Тобой...

С другой стороны, в этих изломах больной души Инквизитора вы сразу же улавливаете какую-то мертвую точку, около которой беспомощно бьется запутавшаяся в противоречиях мысль судьи Христа и пред которой она поникает в полном крушении... Вы чувствуете, что его настроение: то подчас глубокая грусть, то гневные вспышки против Христа, то сострадание к людям, то великое презрение к бестолковой, тупой и жалкой толпе – все это повергает его в бездну внутренних противоречий и отнимает уверенность в собственной, основательно, казалось бы, продуманной правде...

Когда Инквизитор с глухой раздраженностью и подавленным гневом говорит Христу: зачем Ты пришел мешать нам? когда, затем, отрекаясь от Него с беспримерною резкостью, он говорит: мы не с Тобой, а с ним; когда берет на свою совесть страшную решимость завтра сжечь Его, – во всем этом вы слышите ясно затаенную боязнь, что сделана роковая ошибка, что серьезно и глубоко обеспокоена совесть, голос который хотят заглушить искусственно-громким криком горделивого упрямства, что утеряно что-то бесценно дорогое, утрата чего лишает мысль ясности и сердце спокойствия. Наконец, эпилог легенды, – самое лучшее по художественной красоте и идейной выразительности место легенды... Христос кроткий и сострадательный целует старика… Что же старик? Он вздрагивает. В углах его губ что-то шевельнулось и он... отпускает Христа на «темные стогна града». Правда, он с угрозой заказывает Ему больше не приходить вовсе и никогда, но он отпускает Его, а не казнит, как обещал. Правда, он остается «в прежней идее», но «поцелуй Христа горит в его сердце»... Одним словом, весь тон его речи, и слова и аргументы, которыми Инквизитор обосновывает свое отречение от Христа, обнажены в своей слабости до чрезвычайности, несмотря на видимую замысловатость. Так что Алеша, следивший за ходом монолога В. Инквизитора с напряжением, непосредственным чутьем чистого сердца сразу схватывает это, и полуизумленно, полуторжествующе восклицает: «Но... это нелепость! поэма твоя хвала Иисусу, и не хула... как ты хотел того»...

Последнее и имел в виду сказать Достоевский легендой т.е. имел в виду громко и определенно сказать, что восстающая на Христа и отрекающаяся от Него безрелигиозная часть человечества основными догматами своего исповедания, если их пропустить чрез тщательную критическую оценку, только подчеркивает вековечную незыблемость и абсолютность истин христианства. Достоевский хотел сказать, что В. Инквизитор жив, и действует поныне так же умно, так же ошибочно и... «с возвышенною грустью», как и раньше. Только это не отдельное лицо, а коллективная сила, – это современное научное богоборчество, идущее против Христа под привлекательным знаменем любви к человечеству. Оно смежно с христианством по своему теоретическому учению о любви к людям: оно внешне носит на себе черты, приближающие его к высотам евангельского идеала жизни; и в тоже время это сила – глубоко чуждая началам христианства, ему вполне противоположная, ибо в имя человека в современном богоборчестве отметается Богочеловек Христос и дело Евангелия считается неудавшимся... Это всесторонне больное и глубоко губительное настроение времени. Обнажить его раны и предостеречь от его смертоносных соблазнов – вот, как мне кажется, идейное задание и дидактическая цель легенды. И надо сознаться, что выполнено это задание в легенде блестяще.

По схеме трех искушений Христа в пустыне уязвимые стороны современного богоборчества открываются у Достоевского в такой последовательности: искушение хлебом, искушение чудом, искушение всемирным господством.

Инквизитор был глубоко прав, когда говорил, что в трех вопросах или искушениях великого и зла духа пустыни «выражена вся будущая история мира и человечества, что в этих трех вопросах все до того угадано и предсказано, и до того все оправдалось, что прибавить к ним или убавить от них ничего нельзя более». Человеческая история прошлого и настоящего, поскольку эта история касается вопроса о разуме, смысле и формах достойного человеческого существования, действительно, вся вращается около проблем хлеба, чуда и владычественного положения человека во вселенной. И прежде всего около проблемы хлеба.

Нельзя назвать другого предмета, около которого сосредоточено было столько внимания, труда, забот и изнурительного напряжения человека, как около вопроса о куске хлеба, – о том, чтобы не умереть с голоду, – чтобы жить, жить во что бы то ни стало. Инстинкт жизни неистребим в человеке, и прежде всяких других стремлений – инстинкт жизни вещественной, материальной. Голос земли и плоти – самый громкий, самый настойчивый, самый требовательный, до грубости, до цинизма, до жестокости деспотический голос. Если бы кто сказал нам сейчас, что человек заявил себя в истории громадными запасами только или преимущественно духовных приобретений, – что он всегда был и теперь есть преимущественно свободный гражданин в царстве духа и его высших проявлений, то против себя встретил бы непобедимо сильный, фатально-уничтожающий протест прошлой человеческой истории и настоящего уклада жизни. О, конечно, гением человека во всех областях духа достигнуты почти сверхъестественные успехи: триумф ума, техники и материальных усовершенствований – поразителен; мы живем в век невероятных чудес. Даже моральные идеалы с течением времени с виду утончились до необычайности: современный интеллигентный человек, воспитанный на классической художественной литературе и памятниках искусства, обладает удивительно изощренною моральною чуткостью и способностью безошибочно верно определять самые сложные и запутанные факты из моральной области. Одним словом, если когда, то, казалось бы, именно теперь можно было бы провозгласить эру торжества духа. И однако только слепой не может видеть и понять подлинного лица современной культурной жизни, – той страшно разрушительной силы, которая восстала давно на дух человека. Гордо-победный, царственно-могучий издали т.е. в теоретических определениях, в отвлеченно-формальных оценках должного и не должного, хорошего и дурного, дух человека вблизи оказывается жалким рабом земли и куска хлеба; логика желудка для него часто бывает выше логики ума и совести; законы правды, требования высоких моральных истин хранятся им обычно только для парадных выступлений с высоты разнообразных общественных кафедр, решительно гарантирующих от необходимости идеалы и истины воплощать в практику жизни или даже всего только в доброе настроение. Торжествующее знамя духовной культуры давно оказалось раздерганным ветрами грубой жизни, и дождями всяких безжалостных непогод давно смыто с него гордое надписание: во имя идеалов духа. Вместо этой надписи там проступила и засияла зловещими буквами другая надпись: хлеба! и да здравствует сытость! Это знамя развевается почти повсюду на наших глазах на всех углах и перекрестках современной жизни, а его надписание лежит, как роковая Каинова печать, на всех делах, словах и намерениях человеческих, уравнивая людей всяких положений и порабощая своему началу всех без различия; причем люди попроще, понепосредственнее откровенно исповедуют «божественную» непреложность этого лозунга; а люди интеллигентской складки стыдливо прикрывают его прозрачной вуалью лицемерных фраз о красоте добра и правды. И так было всегда, есть сейчас и нет предчувствий, что когда-либо будет иначе.

В этом страшная правда первого искушения. Страшна эта правда потому, что она абсолютно бесспорна, ибо воистину нет ничего достовернее «хлеба» т.е. достовернее по фактичности и жизненной неотразимости. Но тысячекратно страшнее эта правда хлеба, если ее возвести на степень философски оправданной истины, т.е. если не только мириться с нею, как с громадным несчастием, но объявить ее бесспорным законом жизни, повелительным началом ее. Тогда она становится теоретически одобренною программой жизни и встает во весь рост уже в роли активного фактора богоотступничества. Сам по себе – в смысле средства материального существования человека – хлеб для жизни религиозной нейтрален. Когда забота о нем выражается в стремлении создать наилучшие условия материального бытия человека, когда она есть желание дать божественному началу в человеке торжество над вещественной природой путем организации экономической жизни на началах общественной справедливости и взаимной во имя Божие поддержки, тогда хлеб земной, как не отрицающий хлеба небесного, благословен Богом. Но когда он становится самодовлеющею целью, он исключает божественное начало, потому что уже неизбежно набрасывает на глаза человека покрывало, которое закрывает от него небо. Бог и мамона – не совместимы; или Бог или мамона, одно из двух.

Справиться с этою дилеммой человеку трудно, трудна тут победа над соблазном хлеба в сторону божественного начала...

Глубоким художественным чутьем Достоевский постигал эту роковую власть хлеба удивительно верно. И вот у него в легенде первый ответ на вопрос: какая сила отвлекает людей от Христа и на каких позициях прежде всего чувствуется коренное расхождение евангельского жизнепонимания и человеческого. Ответ такой: хлебу небесному, данному Христом, человек самочинно в качестве самозаконного, бесспорного заправителя жизни противопоставил хлеб земной. И не только противопоставил, но постарался научно-философски поверить в правду этого противопоставления, создавши целую теорию (в социальных доктринах), где проповедуется всемогущество и единопоклоняемость только земным ценностям, – земной вещественный рай без всяких надежд на небо.

Достоевский видел и болезненно чувствовал, какие победы одерживает это жизнепонимание в среде современного общества. Он мучительно страдал от этого, потому что отчетливо понимал всю его грубую ложь. Ему обидно было за человека и его достоинство и потому он с особенною силою отмечает в этой теории жизни более всего поругание человека и его духа. Какою ценою, спрашивает он, покупается счастье хлебной сытости (в широком смысле этого слова)? И словами В. Инквизитора, которые есть вместе с тем и приговор над его грубой философией жизни, отвечает так: достигается это счастье ценою страшного понижения в человеке уровня его истинно-человеческого достоинства. Для того, чтобы получить это счастье, надо отнять у человека свободу, надо, накормивши его досыта (социалистическое равенство в материальном обеспечении), успокоить его совесть, дать ему легкий, удобоприемлемый объект поклонения, принизить его сознание, убедить, что его порывы за грани земли в область вечных вопросов, все это – нездоровые фантазии («необычное, неопределенное, гадательное») и как таковые, не нужны ему; т.е. для этого надо ни больше, ни меньше как убить в человеке человека, обративши его в плоского духом, благополучного мещанина, которого в конце концов не станут уважать сами творцы подобного «хлебного счастья».

В идеологию «сытой» жизни (социалистической), конечно, не входит такое отношение к человеку и его личности: по отвлеченным расчетам ее проповедников «сытое» существование – есть благоденственное бытие. Но Достоевский, как тонкий знаток всех психологических пружин, на которых стоит и которыми движется общественная жизнь человечества, верно предугадывал все реальные последствия, какими должно сопровождаться осуществление в человеческой истории идеала безрелигиозной жизни, построенной только на «хлебном» фундаменте. В обольщении людей наших дней благами этого идеала он видел коварное (сознательное или бессознательное – это все равно) и вместе преступно-пренебрежительное отношение к человеческой личности. Оно ярко охарактеризовано им в отношении В. Инквизитора к той толпе, счастьем, которой он так серьезно, по-видимому, озабочен.

Когда вы читаете первую часть монолога Инквизитора, вы не можете не чувствовать этого, вы чувствуете это с непосредственною силою. Вы чувствуете, что В. Инквизитор бесконечно лукав, как лукав его первообраз – страшный и умный дух пустыни. Он надевает только для виду личину демократа, говорит лицемерно-льстивые речи о благе человечества, как будто и на самом деле любящий друг слабых и угнетенных. На самом деле речь его с начала и до конца вся дышит презрением к человеческой массе. Для него поколения, которые предположено облагодетельствовать «хлебом», есть стадо тупое, бестолковое, – жалкие, слабосильные рабы, презренные бунтовщики, ничтожные в такой степени, что, если и есть какое-либо загробное царство, то, по признанию Инквизитора, во всяком случае оно не для таких, как они...

Своя доля печальной правды в этой желчной характеристике средней человеческой массы, конечно, есть, но разве можно ее налагать, как безошибочно верное определение на природу человеческую вообще? В массе своей человек, действительно, слаб, порочен, неблагодарен, даже бунтовщик. Но ничтожен ли он в такой абсолютной степени, как клевещет В. Инквизитор?

Верно, что подвиг т.е. сознательное преодоление препятствий в области нравственного совершенствования для среднего характера почти не по силам; верно, что слабый человек нередко малодушно уклоняется от природного властного влечения к свободной работе морального саморазвития? Но абсолютна ли и такая слабость? И отказ от свободного и высокого подвига по слабодушию дает ли человеку забвение его природного дара свободы и ощущение прелести подвига?

Не наоборот ли? Те муки, которыми мучится слабый человек от чувства трудной исполнимости для него свободного подвига, разве они свидетельствуют о роковом и непобедимом противоречии его природы, а не о распущенности его ленивой воли? Чувство неугасимого жгучего стыда, которое испытывается человеком в минуты сознания своих падений, происшедших благодаря нерадением ослабленной воле, не есть ли указание на избыток в человеке великих возможностей в области нравственного роста? Способность понимать моральную красоту в другом, непреодолимая жажда преклонения пред нравственным героизмом, – а эта способность и жажда знакомы всякой, даже глубоко преступной, душе – разве все это не есть печать природной, врожденной каждому человеку богочеловеческой силы?

С этими бесспорными показаниями нравственной психологии как сам Инквизитор, так и его единомышленники (современные проповедники сытого счастья без Бога) не считаются, забывая всюду, при самых даже неблагоприятных условиях, торжествующую истину, что человек живет не одним хлебом... Толпа, презираемая В. Инквизитором и уже определенным образом духовно-искалеченная в его школе, плененная, казалось бы, окончательно соблазнами земного хлеба, – да, она жалка в своем рабском послушании мановению руки старого кардинала, но ведь из нее же (говорит Достоевский) вышли те герои, которых инквизиционный трибунал еще вчера жег на костре и которые предпочли скорее умереть, чем изменить высшей истине. Ведь эта же толпа, даже среди своих грехов и, может быть, именно благодаря их неотвратимому деспотизму, чрез все века истории сумела пронести, как драгоценнейшее достояние, благоговейную веру во Христа, горячую надежду на спасение только от Него и безграничную любовь к Нему, – пусть затаенную, мало осознанную, но всецело заполнившую ее душу, настолько всецело, что вся она задрожала трепетом восторга и забилась в сладостных рыданиях, когда убедилась, что Сам Христос сошел опять на землю увидеть людские страдания и горе ..

Того ли заслуживает (как бы так спрашивает Достоевский) эта многогрешная, слабая, но во грехах и слабостях своих от природы боголюбивая душа человеческая, чтобы ее безжалостно ограбить и вместо хлеба жизни бросить ей черствые, как камни пустыни, хлебы только земного благополучия?...

Нет, отвечает легенда, человек стоит бесконечно больше, чем во сколько оценила его безрелигиозная философия великих и малых Инквизиторов нашего времени, – и дело Христа слишком высоко и слишком органически слито всеми своими жизненными творческими силами с нежными тканями духа человеческого, чтобы можно было заменить его всего лишь грубым фальсификатом гуманности.

В прямой форме положительная оценка христианства в монологе В. Инквизитора отсутствует. Христос в легенде молчит. Но если бы Он стал отвечать Инквизитору, Ему не нужны были бы новые аргументы для опровержения бледных и мрачных речей «о хлебе» несчастного старца; Он мог бы ответить ему почти целиком его же словами, возвратив им их настоящий, положительный смысл. В этих словах «хвала Иисусу» поется, действительно, ясно. – Да, слышится в легенде с поразительною отчетливостью, – когда злой дух искушал Христа в пустыне, предлагая превратить камни в хлебы, чтобы приобрести благодарное и послушное себе стадо людское, Христос отверг это предложение, потому что оно было унизительно для божественного величия Сына Божия и упраздняло Его любовь и милосердие к человеку. Он не хотел лишить человека свободы, которую Он ставил выше всего, ибо какая же, в самом деле, свобода, если послушание куплено хлебом?...

– Да, Христос не захотел и не мог унизить человека, потому что Он пришел не унизить, а возвысить, поднять человека до Себя; поэтому Он и увеличил его свободу, а не овладел ею. Он возжелал свободной любви человека, чтобы он свободно пошел за Ним, прельщенный и плененный Его светом; чтобы он свободным сердцем решил сам, что добро и что зло, имея в руководство Его образ пред собою, ибо без свободы нет человека...

– Да, Христос указал человеку другой хлеб, не вещественный, небесный хлеб. Но это и было то, что необходимо для разумного, свободного существа, каким создан человек. То, что Инквизитор называет «необычным, гадательным и неопределенным», единственно достойно его природного величия. Это есть то, что превращает мучительную загадку жизни человека в осмысленное убеждение, – неопределенное томление по идеалу в радостную веру в его достижение. В этом вся целиком разгадка мировой тайны бытия человека, ибо «тайна бытия человеческого, действительно, не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить. Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек в самом деле не согласится жить и скорее истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его все были хлебы»...

– Инквизитор упрекает Христа за то, что Он спасает только десятки тысяч сильных и губит миллионы слабых, которым не по силам будто бы свобода. И он думает, что есть только один путь спасти эти миллионы, – именно путь обмана, подкупа совести хлебом земным и обмельчания души человека до праха. Но это – не жалость, это – безмерная жестокость в отношении к людям и великая клевета на человека. Жажда и тоска по хлебу небесному – в природе всякого человека; уничтожить ее можно, только вырвавши с кровью сердце человека из его груди, – это печать царственного величия человека... Христос пришел не сильных спасать, а слабых. Он друг обремененных и труждающихся, нищих и скорбящих. Для Него нет жалких, ничтожных, презренных, а есть только бедные, которым Он простирает руку Свою и которых из горнила земного горя поднимает для блаженства в вечности... Суди же, мог сказать Христос Инквизитору, кто из нас прав: ты ли в своем обмане или Я – в милующей любви?...»

И конечно, конечно: когда в споре о человеке за душу его дают всего лишь сытый хлеб, то это... чересчур дешевая плата. Если вся правда жизни заключается только в физиологическом существовании, тогда пусть лучше пропадет жизнь совсем...

Таким образом спор о Христе и христианстве в современном сознании есть прежде всего спор о том, чему в программе жизни надо отдать предпочтение: чувственному ли началу физического существования или сверхопытному началу духовного бытия. «За Христа или против Христа?» на современном языке прежде всего обозначает: за идеалы духа или за грубые повеления плоти (в широком значении этого слова)?

Но одна ошибка роковым образом влечет за собою обычно другие. Так и в вопросе о ценности Евангелия. Поклонение хлебу земному взамен поклонения Христу и Его вечным законам духовного счастья влечет за собою чаще всего принятие второго искушения диавола. Это искушение в монологе В. Инквизитора называется искушением «тайной, чудом и авторитетом». «Есть три силы, говорит Инквизитор, единственные три силы на земле, могущие на веки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков для их же счастья, – эти силы: чудо, тайна и авторитет»..

Борьба с Христом и Его Евангелием в современной антихристианской культуре и ведется именно противопоставлением началам христианской религии мнимых эквивалентов атеистической философии.

Христианство проповедует три силы, способные сделать человека счастливым и именно счастьем абсолютным по качеству: а) свободную веру, б) мистическую тайну спасения и в) авторитет Божества. И прежде всего веру, основанную исключительно на внутренней жажде живого и свободного союза с Высочайшей Истиной, открывающей Себя в мире. Эта вера, рожденная любовью к Верховному Источнику жизни, производит, творит чудо, как естественный результат реального общения души с Богом, но отнюдь не творится чудом. Христос не желает веры от чуда или благодаря чуду, Он проповедовал чудо от веры: кто верует с горчичное зерно, тот может переставлять горы; кто верует, для того весь мир и его жизнь – одно непрерывное и многообразное чудо, и явление, самое поразительное в смысле чудесности, есть лишь подтверждение его веры. А раз нет веры, то неверующие, «если и из мертвых кто воскреснет, не поверят».

Великий Инквизитор думает по этому поводу иначе. Для счастья толпы, для миллионов людей, говорит он, иметь такую веру недоступно. Толпа живет внешним чудом. «Остаться без чуда человек не может. И если у него не будет настоящих чудес, он насоздаст себе новых чудес, уже собственных и поклонится уже знахарскому чуду, бабьему колдовству»... Чем чудо поразительнее (по внешности), тем сильнее оно покоряет. Чтобы, стало быть, господствовать над человечеством, надо иметь в виду эту психологически заверенную черту.

Безрелигиозная культура (во всех ее видах) – такова дальнейшая мысль Достоевского – и выдвигает, кроме соблазна хлебом другую силу, отвлекающую от христианства, именно факт внешней чудесности, открывающийся в наиболее очевидной для всех области научного знания, – в прогрессивных успехах постижения природы и пользования ее силами. «Разум, говорят, безграничен по творческой силе; он творит неслыханные чудеса. Да будет посему разуму слава, честь и поклонение!... Наука всесильна; она обладает чудотворящими возможностями. Да будет и ей безраздельное почитание!» Вы понимаете, что и тут опять на лицо воистину диавольская логика: страшная по верности расчета и отвратительная по оскорбительности для человеческого достоинства.

Решительно ничего нельзя иметь против восхваления науки. Достойному достойное. Объективная наука, наука деловых, спокойных тружеников мысли и исследования мира благословенна: в ее колоссальном могуществе и победах, в богатстве ее идей, замыслов и учреждений раскрывается необъятное величие человеческой личности, царственная роль человека во вселенной. Здесь – сила научного знания. Но здесь же и ее роковой соблазн. Соблазн в том, что среднее сознание не в состоянии противиться обаянию научной силы, не в силах правильно оценить ее удельный вес, не в силах само указать действительно поразительным научным богатствам настоящего места в сокровищнице своих идей и в процессе построения осмысленного жизнепонимания. Когда нужно сказать: разум дал много, даст еще больше, но никогда не даст всего, говорят: нет, он даст все – в нем чудесный ключ к решению всех мировых загадок. Тут не только очевидная ошибка, но и фатальное искушение. Ошибка в том, будто дух наш живет исключительно только разумом, а не в большей степени чувством и опытом совести, – ошибка в забвении до осязательности простой истины, что сколько бы разум ни открывал великого и нового в области познания вселенной, но самого важного и даже единственно важного – именно вопроса о смысле существования человека и конечном назначении его во вселенной, одними собственными ресурсами он уяснить не может: пред тайной возникновения жизни, пред загадкой смерти, гроба и тления научное знание во всех своих победоносных доспехах стоит в совершенном бессилии. А искушение – в том, что вместо подлинного чуда религиозной веры, которая одна сполна освещает загадку жизни, человека обольщают ослепительным блеском внешне-культурного благополучия и таким образом в гипнозе научных успехов погребают чуткость к запросам вечности, притупляют жажду знать: кто я и зачем я?... А в том и другом, вместе взятом, лежит великий обман, унизительный для человеческого достоинства: человеку не показывают всей истины о жизни и ее разумных путях, укорачивают его душу и завораживают ее временно иллюзией внешних чудес, чтобы сделать тем трагичнее переживание той минуты, когда иллюзия исчезнет и человек останется наедине с своей совестью и с жгучими вопросами о последнем, окончательном смысле бытия...

Где искать его, этого смысла? Христос принес ответ на этот вопрос: тайна спасения человека – в Сыне Божием В Его кровавом подвиге любви, в мире вечности, в потустороннем царстве духовного общения с Богом любви – вот где область человеческих стремлений. Земля, ее труды, горе и радость – только пролог к той жизни, которая начнется для всех за чертой гроба...

Великий Инквизитор и по этому поводу думает иначе. «Мы, говорит он Христу, исправили Твой подвиг и основали его (кроме чуда)... на тайне и авторитете»? Что же это за тайна и авторитет? Это опять тайна и авторитет, которыми безрелигиозная культура желает заменить тайну христианской веры и авторитет Бога.

Тайна христианства, тайна мистического, живого общения с Богом – обязывающая тайна, она есть тяжелая ноша, требующая от человека свободного решения, свободного подвига и сознательной, упорной работы над своею нравственной личностью. Это работа избранных, работа героев. Но все ли герои? Как и Великий Инквизитор (справедливо полагает Достоевский), его идейные единомышленники – теоретики счастья без Бога уверены, что из бесчисленных миллионов только отдельные тысячи – избранники и герои. Остальная масса человечества – жалкие рабы, бессильные дети. Зачем же, рассуждают они, изнурять их непосильным бременем подвига? Зачем требовать от них невозможного? Не проще ли их успокоить так, чтобы они и не чувствовали никаких обязательств и никаких страхов пред какой-либо тайной или высшим авторитетом? Это будет лучше для них, это сделает их счастливыми. – Этот жалостливый голос мнимого сочувствия к человечеству настойчиво звучит обольстительными утешениями во всех заверениях современной безрелигиозной культуры, касающихся разума и ценности жизни. Но в этой жалостливости Достоевский усматривал всегда горечь крайнего презрения к человеку. Человек слаб, ленив и лукав. Его легко купить не только за обещание хлеба земного, который очевиден и не требует для своего принятия таких затрат и тяжелых нравственных напряжений, каких требует высокая идея о хлебе небесном т.е. о сохранении божественного достоинства духа; но его легко пленить и соблазном отрицания высшей тайны, каковой соблазн без труда проникает в ленивую душу, охотно отстраняющую от себя сознательный подвиг веры в Верховный мироустрояющий Разум. Есть ли этот Разум или нет, это, говорят, неизвестно. Пусть же это навсегда останется тайной: лучше слепота, чем свет с неба. Забудь – продолжают – свою нравственную свободу, верь слепо, даже помимо своей совести, что круг твоего существования очерчен только линией земного бытия, что «никакие силы небесные не ратуют за тебя». Верь тому, что очевидно, а что выше, дальше и глубже очевидного, то ненужная тайна, разгадывать которую ты не обязан».

А если тебя станут спрашивать об основании для такой веры, знай: оно лежит в авторитете тех, кто исследовал самые корни бытия, – в авторитете носителей науки, жрецов положительной мысли. Кто же они?

Это не люди строго-объективного научного труда и знания – их Достоевский глубоко чтил, – а те самозваные пророки современности, которые ведут сознательную и упорную борьбу с религиозными началами жизни. Их много, они горды, самоуверенно властны и чрезвычайно влиятельны. Они говорят всегда от имени подлинной науки и импонируют личиной спокойной внушительности. И трудно сказать: когда они надевают на себя мантию учителей агностиков и взбираются на проповеднические кафедры, по каким побуждениям больше они действуют: по побуждениям ли любви к человечеству или по ожесточенному предубеждению против всякой религиозной философии, или по тому и другому вместе? Одно ясно: их проповедь имеет вредный успех. Широкий и ясный ум Достоевского отметал эту псевдонауку со всем пафосом человека, искренно и мучительно страдающего от унижения человеческой личности. В таких серьезных вещах, как вопрос о разуме жизни, нужно говорить честно и правдиво и нет извинения тому, кто для таких случаев не находит другого языка, кроме языка прямого обмана или недостоверных гипотез, выдаваемых за показания единственно достоверного научного опыта. Такова быта всегдашняя мысль Достоевского. Псевдонаучное знание с его насилием над совестью просто-думающего человека вызывала в нем чувство раздражения. «Полунаука, говорил Достоевский, – это самый страшный бич человечества, хуже мора, голода и войны. Это деспот, имеющий своих жрецов и рабов, деспот, пред которым все преклонилось с любовью и суеверием, до сих пор немыслимым, – пред которым трепещет даже сама наука и постыдно потакает ему». Раболепное отношение к псевдонаучному знанию подмечено Достоевским удивительно тонко. Присмотритесь в самом деле к показаниям ежедневного опыта, к бюллетеням, так сказать, наших бытовых будней и спросите: откуда и как рождается на наших глазах идейная религиозная беспомощность и отрицание веры? Почти исключительно на этой чрезмерной торопливости в преклонении пред всяким сомнительным научным авторитетом. Уж так действительно не серьезно налажена духовная жизнь массы, так приучен человек наших дней быстро с головой без борьбы и критики отдаваться в плен каждой притязательно-громкой фразе, крикливой самоуверенности, особенно если эта самоуверенность выступает пред нами с фальшивым паспортом настоящей научности. Зачарованные плоскими фразами, под гипнозом наивного доверия часто к третьестепенному авторитету, увлеченные очень серьезным удобством отбросить стеснительную для себя опеку небесного авторитета, люди целиком иногда отдаются на служение богам отрицания, в уверенности, что это единственный путь их личного духовного удовлетворения. Для громадной массы средне-интеллигентных умов все горизонты вечных вопросов сходятся и тонут часто в страницах легкой популярно-противорелигиозной брошюры...

И при всем том Достоевский глубоко убежден, что В. Инквизитор клеветал на человека, когда уверял Христа, будто обольщением ложной тайны (тайна неведения) и сомнительного авторитета можно овладеть сполна душой человека, успокоить ее и дать ей счастье... Искренними признаниями самого Инквизитора он удостоверяет, – и с этим невозможно не согласиться, – что свободный ум, свободная наука вовсе не гарантия мира и душевного удовлетворения. Наука живет беспрерывным исканием, она вечно текуча и изменчива, она не дает жизненных аксиом. Нередко она заводит человека в такие дебри и ставит его пред такими чудесами и неразрешимыми тайнами, что человек теряет душевное равновесие, и его вера в абсолютное всемогущество разума разрешается у него часто трагическим до самоистребления отчаянием. Обаятельная чудесность умственной силы даже для самых признанных авторитетов науки превращается в источник нестерпимо мучительных страданий, когда, пройдя в поисках смысла жизни все тропинки и дороги, они в конце концов убеждаются, что отовсюду их окружает непроницаемая тайна. Но примириться с тайной неведения человек не в силах. Не спрашивать о смысле тайны он не может. Как Анатема (у Л. Андреева), человек ума не может быть покоен, пока не заглянет за таинственную завесу, скрывающую от него смысл бытия: он будет скорее грызть землю, ползать по камням, стонать и вопить, требовать и умолять, чтобы «Заграждающий входы» открыл ему хоть небольшую щелку в мир вечности; но молчать он не будет. И если ему не дадут удовлетворения, он скорее истребит себя, чем станет жить в абсолютном неведении. – Что касается массы, которую желает облагодетельствовать современная культура, то собственными средствами, пользуясь только своими магическими тайной, чудом и авторитетом достигнуть этого она (культура) не может. Толпа, как убежден Достоевский, во всяком чуде – даже суеверном колдовстве – ищет непременно божественных ощущений, во всякой тайне – веяния нездешнего разума, – в каждом авторитете, даже проповедующем безбожие, непременно религиозного кумира. Чтобы подчинить ее себе, сделать рабски послушной и счастливой, представители безрелигиозной философии жизни должны прибегнуть к другому средству, именно – к грубой лжи, – должны сделать то, что предположил сделать В. Инквизитор с своими идейными союзниками: обмануть толпу во-первых, именем Христа; во-вторых, наградой вечной и небесной т.е. всем тем, что есть самого дорогого у человека в этой жизни. Помните, как Инквизитор обещает успокоить «человеческое стадо». «Они тихо умрут, тихо угаснут... во имя Твое». «За гробом они обрящут лишь смерть. Но мы сохраним секрет, и для их же счастья будем манить их наградой небесною и вечною"...

Тут В. Инквизитор обмолвился недаром. В этих словах основной тезис легенды и основное убеждение самого автора: разрешить проблему жизни вне религиозной плоскости никакой самый тонкий и эластичный ум не может.

Наконец фатальный и самый тяжелый по преступности грех всех атеистически настроенных творцов человеческого счастья – это принятие ими полностью третьего искушения диавола о всемирном владычестве.

В речи об этом соблазне, помимо прямой ссылки на коренное заблуждение римско-католической церкви о папской власти, Достоевский имеет в виду между прочим (а может быть и преимущественно) одно из уродливых порождений антирелигиозной культуры – современные доктрины так называемого научного социализма, с которым Достоевский боролся всю свою жизнь и как художник и как публицист и который он считал самым серьезным несчастием нашего времени.

«Меч Кесаря», протянутый над всем миром, это меч пролетариата, мечтающего руками своих вождей соединить под своею властью все трудовое человечество и устроить на земле «единый согласный муравейник» счастливых людей, которые не знали бы никакого небесного Бога и исповедовали бы только бога земли...

Идеология этого социализма известна. Смысл работы каждого человека в данный момент эта доктрина полагает в постепенной подготовке почвы для того золотого века, когда создастся на земле всемирное царство без Бога блаженных людей. Настоящие поколения ценою отречения от личной жизни со всем напряжением своей энергии, ума и физических сил должны собирать камни для основания здания этого царства будущего счастливого человечества. Эта мечта горячих голов, – неоднократно говорил Достоевский, – не имеет для себя абсолютно никаких оправданий ни в культурно-исторических аналогиях прошлого, ни в опытных показаниях настоящего, ни в предчувствиях будущего, – но имеет все качества логически неосмысленной концепции, которая практически может привести как раз к противоположным результатам, чем на какие она рассчитана. Раз нет Бога и бессмертия, раз на земле безвозбранно царит только зло, и страдания и слезы и стоны человеческие ничем и никогда не будут искуплены, то, часто говорил Достоевский устами своих героев (приблизительно), каково бы ни было будущее счастье, я не хочу работать для него. «Мне жизнь однажды дается, и никогда ее не будет: я не хочу дожидаться всеобщего счастья, я и сам хочу жить» (Раскольников). «Пока я живу и желаю, да отсохни у меня руки, коль я хоть один кирпичик принесу» на будущее здание счастливого человечества («Записки из подполья»). Если нет Бога и бессмертия, то человеку позволительно стать человекобогом... Для Бога не существует закона. Где станет Бог, там уже место Божие. Где стану я, там сейчас же будет первое место... все позволительно – и шабаш, даже антропофагия» (Братья Карамазовы).

В «Записках из подполья» Достоевский особенно зло вышутил совершенное непонимание моральной психологии личности, сказавшееся в социалистических претензиях на обработку человека по пролетарскому шаблону.

Здесь, в легенде, ставши на религиозно-философскую почву, он с неменьшей силою обрушивается на ту же мечту о социальном счастье. Он определенно говорит здесь, что эта мечта – от лукавого и проникнута опять воистину диавольским презрением к человеку. «Мы с ним, признается В. Инквизитор, мы взяли от него (диавола) последний дар, который ты отверг, когда он предлагал тебе, показав все царства мира; мы достигнем окончания своего дела; теперь оно еще не окончено, но будет окончено: мы будем кесарями, и тогда уже помыслим о всемирном счастье людей». Надвигающийся на мирную христианскую культуру социализм и преступен, во-первых, своим богоборческим напряжением и во-вторых, грандиозным обманом, скрытым в обещании социального счастья. Те, кто, отказавшись от Христа, идут послушно в его ряды, должны знать, что их путь – рука об руку с духом зла, и таит в себе катастрофический конец. В конце этого пути, говорит Достоевский, скрыто не счастливое существование, а кошмарный ужас, от одного представления которого должна сбежать краска с лица морально опрятного человека. Помните, как рисует это будущее счастье человечества В. Инквизитор. Тихое смиренное счастье, счастье слабосильных существ, жалких детей, трепещущих расслабленно гнева своих благодетелей, – робких умом, бедных, – нищенски бедных здоровыми чувствами, безвольных и тупых. Назвать подобную идиллию полуживотного существования счастьем довольно трудно. Еще труднее придумать что-либо другое, более унизительное для человеческого достоинства, чем такое счастье. Быть участником такого счастья постыдно; для этого нужно наперед потерять всякое уважение к самому себе, – настолько обмельчить свою душу, чтобы удовольствоваться жалким существованием в среде какой-то безкачественной человеческой массы, где стерта будет всякая индивидуальность, погашен огонь вдохновения и творчества, где мысль, совесть, желание будут обесвкушены, – где все люди будут равны страшным равенством тихого прозябания до безнадежной могилы, за которой расстилается беспросветный мрак абсолютного небытия. Только диавольская изобретательность могла подсказать людям такую богохульную и вместе человеконенавистническую, хотя и замаскированную покровом гуманности, концепцию жизнепонимания. Такова заключительная мысль легенды и научно-философское убеждение самого Достоевского.

Конечно, Великий Инквизитор (по мысли Достоевского) умнее своих слов, сказанных о соблазне всемирно-объединенного союза без Бога счастливых людей. Ведь пред ним стоял Христос, молчаливый и сострадательный к его возмутительной апологии безбожия и позорного счастья. Поэтому, как персонаж легенды невольно, – но несомненно по обдуманному намерению автора – Великий Инквизитор все время в течение своей речи о счастье жалких слабосильных детей будущего ведет другую скрытую, но достаточно осязательно чувствуемую апологию иных детей, детей Божиих, представление о действительном существовании которых лишало его спокойствия, как изобличительная правда, пугало, как мстительный призрак и вынуждало торопиться с приговором над Христом. Чрез все его грозно-возбужденные фразы слышится (и в этом – особенная красота в построении монолога В. Инквизитора) беззвучная речь самообличения: «ты не прав все-таки, и сам это чувствуешь; человек выше и благороднее и честнее и шире, чем ты думаешь: люди – не бессмысленное стадо, не слабосильные, ничтожные существа; даже действительно слабые из них – дети Божии, рожденные для неба; они все чувствуют неземную святыню своей личности; ни за какие перлы земли они не продадут первородства своего бессмертного духа; в Боге – смысл их жизни; в Боге и смертный покой их для возрождения в вечности».