Проблема зла в понимании христианства и толстовства

Одним из больных и исконных вопросов человечества был и есть вопрос о существовании на земле зла и примирении его с промыслом Божиим. Человеческая мысль делала много попыток к решению этого вопроса. Было время, когда люди в лице Сократа думали, что главная причина человеческих зол в недостатке просвещения. Современный эволюционизм также причину людского зла считает интеллектуальной. Эволюционизм, утверждающий, что и в природе и в истории совершается безостановочных прогресс, переход от низшего к высшему, от простого к сложному, говорит, что и нравственность прогрессирует и что эгоизм людей, с развитием просвещения, окончательно уступит место альтруизму, и мы тогда полюбим человечество, по выражению главного представителя эволюционизма – Спенсера так же, как любим теперь цветы и солнце. Излагать критику эволюционизма не входит в нашу задачу и мы упомянули о нём лишь постольку, поскольку он – эволюционизм, как и подлежащий нашему рассмотрению толстовский пантеизм, даёт мораль атеистичную, поскольку и он видит источник высшего руководящего начала человеческой жизни не в Боге, а в самом человеке.

Но вот весьма странным представляется, когда о зле говорит и пантеизм. Ведь пантеизм есть учении о всебожии, о том, что мир есть Бог и Бог есть мир, что человек, в частности, есть необходимое, фатальное проявлении абсолютной мировой силы, что, наконец, действия человека суть действия развивающегося в нём мирового разума и потому в жизни человеческой и потому в жизни человеческой никакого зла нет и быть не может; человек не свободен в своих действиях и потому не ответственен за них: каждый человек есть то, чем он обязан быть и каким его создала природа. Современным русским пантеистом является, как известно, недавно умерший граф Л.Н. Толстой. Вот как решает он вопрос о средствах искоренения зла – это не противиться злу, не допускать ни самому насилия, ни принимать участия в «организованном» , как выражается, насилии, правительственном, государственном, существующем в виде полиции, судов, войск и т.д.

Граф Толстой, как пантеист, отрицал бытие личного Бога, и личное бессмертие души и потому может быть причислен к поборникам естественной, безрелигиозной морали. Источником нравственности Толстой считал разум и совесть человека (по крайней мере Толстой своим отрицанием личного Бога, Богооткровенности евангельского учения и непогрешимого авторитета церкви признал за разумом и совестью право на бесконтрольное толкование евангелия и, в частности, евангельского учения о смысле жизни, о сущности зла и о средствах избавления от него), но ведь разум находит что-либо в нашей жизнедеятельности только умным или глупым, целесообразным или нецелесообразным, выгодным или невыгодным, а не безусловно злым или безусловно добрым. Разум наш лишь познавательная сила, а не законодательная. Он может, действуя, под влиянием прирождённой человеку нравственной способности, уяснять, что такое добро и зло и почему, по его соображениям, нужно так, а не иначе, смотреть на доброе и злое. Но делать это, ещё не значит законодательствовать. Наш разум бессилен в познании существа вещей, из первой причины и конечной цели, поэтому на каком основании разум будет одни явления жизни человеческой называть добрыми, другие – злыми, на каком основании он будет признавать добро обязательным для всех людей при всех случаях и обстоятельствах их жизни, а зло безусловно недопустимым? Если бы разум человека был законодательным, то, несомненно, не было бы общеобязательных нравственных норм, разум каждого человека был бы меркой его поступков и он давно бы поставил как и пытался ставить целью человеческой деятельности пользу, удовольствие и вообще различные виды счастья личной жизни каждого человека; при господстве одного разума, лишённого христианского руководительства, не было бы устойчивости в определении добра и мотивов его обязательности.

Даже Шопенгауэр, глава современных пессимистов, в своих «Основах морали» говорит, что невозможно выдумать более действительного обосновании морали, чем теологическое.

Сам Спенсер в своём «Изучении социологии» сознался, что религия даёт людям наиболее сильные побуждения к добру, чем какая бы то ни была научная теория или философская система.

Женевский писатель Вильям Фрей однажды писал Толстому: «если для улучшения нравственности вы хотите пользоваться христианской религией, то не сводите Христа с пьедестала, на котором Он стоит уже более 1800 лет. Это вредно. Отвергая божественное происхождение Христа, вы разрушаете самую сильную опору христианской нравственности, то есть симпатические влияния на душу верующего при лицезрении Христа – Бога, добровольно идущего на позорную казнь... Христос по преимуществу очаровывает верующих потому, что Он – Бог, который мог бы в одно мгновение ока созвать вокруг Себя легионы ангелов, стереть с лица земли все Ему противящееся и уничтожить, без всякого ущерба для Себя, всю землю со всем живущим в ней. Вот почему люди, поражённые величием духа и самоотвержением Христа, с умилением и покорностью выслушивают заповеди Распятого на кресте и, будучи движимы благоговейным чувством признательности и подражания, стремятся посильно выполнять их». Будучи более сильными, религиозные мотивы важны уже и потому, что являются, сравнительно с другими, новым двигателем нравственной жизни. «Религия, говорит Адам Смит в своей «Теории нравственного чувства», делает более сознательным и твёрдым естественное чувство долга, вследствие этого глубоко религиозные люди вообще снискивают наибольшее доверие к своей честности, как заинтересованные лишним побуждением к исполнению своего долга. Религиозный человек, подобно всякому светскому человеку, поступая известным образом, руководится и нравственным чувством, и одобрением совести, и людским мнением, и заботой о доброй славе. Но, кроме того, его направляет ещё одно весьма важное соображение: при каждом шаге своём он призывает в свидетели Высшего Судию». В произведениях Лермонтова: «Ангел», «Молитва», «Ветка Палестины», в Тургеневском «Дворянском гнезде» и во многих других поэтических произведениях мы ясно видим, что человека вдохновляет на добро и самоотвержение главным образом тоска по лучшем, надземном, идеальном отечестве, когда-то им чрез грех утраченном и чрез Христа возращённом. Бессмыслие и тягостность жизни вне Бога можно усматривать и в Лермонтовском «Демоне». Наконец, Монтескье также говорит, что «религия есть лучшая гарантия человеческой добродетели».

Разум и прирождённое человеку нравственное чувство сами по себе, без христианского освещения и руководства, в виду духовной испорченности человека и существующего вследствие этого преобладания в нём отрицательных наклонностей, не могут быть достаточно верными, непогрешимыми руководителями в жизни.

Итак, не решив основных метафизических вопросов о первой причине и конечной цели всего существующего, нельзя говорить о том, каково должно быть поведение человека, а так как на вопрос о происхождении и цели всего существующего удовлетворительно отвечает только христианская религия, то нравственность непременно должна быть обосновываема на богооткровенной религии, и чем теснее связь нравственности данного лица с религиозностью, тем нравственно-совершеннее должна быть его жизнь и деятельность.

Если нет личного Бога, создавшего нас для вечной жизни, давшего нам пример и силу воплощения добра, если нет личного бессмертия, то не стоит отдавать себя на служение человечеству; любить человечество, зная его тленность, зная, что оно лишь борется за своё существование и бесследно исчезает в круговороте жизни, – прямо невозможно, поэтому недалёк от истины «Иван Карамазов» Достоевского, говоря, что без веры в Бога и в бессмертие «ничего уже не будет безнравственного, всё будет дозволено», что эгоизм даже до злодейства, должен быть признан самым разумным принципом жизни. Говорить о разумном смысле жизни можно лишь тогда, когда будет найдено спасение личности от уничтожения, когда откроется личная вечность, а это и даётся христианской религией, религией вечного личного Бога и вечного личного бессмертия людей. От толстовского отрицания личного Бога и личного бессмертия прямая дорога скорее к антихристианскому сверхчеловеку Ницше, нежели к добродушному непротивленцу; с точки зрения естественной, безрелигиозной морали, с точки зрения софистических принципов: «так мне кажется и так мне хочется» – одинаково закончены и толстовский альтруизм и ницшеанский эгоизм; последний даже скорее найдёт себе отклик в природе человеческой, испорченной грехом и склонной более ко злу, нежели к добру (Рим.7:18–19). Известный мыслитель – генерал М.И. Драгомир († 1905 г.) однажды писал: «Только религия порождает состояние души, дающее счастье. Такое состояние весьма мало зависит от видимой обстановки и весьма много от внутреннего настроения. Мученики на костре – лучшее тому доказательство. Развитие цивилизации, создавшее современному европейскому человеку массу потребностей и недавшее средство их удовлетворить, породило общее недовольство в душах. Это развитие, конечно, мать прогресса, но вместе с тем – социализма и анархии, этого грозного выражения отчаяния толпы, не поддерживаемой никакими верованиями».

Повторяем, при отрицании высочайшего личного авторитета – Бога, невозможно дать удовлетворительного определения добра и зла, нравственного и безнравственного.

Вот как, напр., рассуждает о добре и зле один, нужно сказать, из лучших представителей исторического пантеизма – Спиноза: «Под добром я разумею то..., что и (мне) полезно..., а под злом то, что бывает причиной печали...», поэтому, напр., «сострадание... есть... зло..., ибо сострадание есть печаль», с другой стороны «смирение... и раскаяние... не есть добродетель», ибо... тот, кто раскаивается в сделанном, вдвойне жалок». Вот сколь противоречива пантеистическая мораль: под таким определением морального и аморального подпишется любой нигилист.

А вот какова мораль теиста: «В совершенном внутреннем согласии с высшей волей, говорит Вл. Соловьёв в своём «Оправдании добра», признавая за всеми другими безусловное значение или ценность, поскольку и в них есть образ и подобие Божие, принимай возможно полное участие в деле своего и общего совершенствования ради окончательного откровения Царства Божия в мире» (230 стр.). За человеком, продолжает Соловьёв (232 стр.), «мы признаём безусловное достоинство, признаём, что оно есть цель для Бога и тем более должно быть целью для нас, – что Сам Бог не делает его только орудием своего действия, и тем менее имеем мы право делать его таким орудием для себя, – мы уважаем это существо, так как Сам Бог его уважает, или точнее: мы должны с ним считаться, так как Сам Бог с ним считается».

Мысль о необходимой связи нравственности с религией подтверждается и анализом состояния, какое испытывает грешный человек вообще и преступный в особенности: запятнанная совесть человека находит успокоение только в Боге. Эта мысль прекрасно выражена Достоевским в упомянутых «Братьях Карамазовых», в рассказе старца Зосимы, именно в лице неизвестного гостя. Убивший женщину испытывает ужасные мучения совести: он и благотворительностью занимается и хочет быть хорошим семьянином и отцом, старается весь уйти в идеальное исполнение своего служебного долга, и всё это с целью заглушить мучения совести. Но всё оказывается напрасным и только тогда убийца освобождает свою душу от невыносимых мучений, кода исповедал перед Богом своё грех, признал себя грешником, представил себя на суд Божий. Нарушение нравственного закона может исправить и загладить только Сам Бог, давший этот закон. Эта та же мысль, что и у ап. Павла, проповедовавшего что человек спасается от греховной тяготы только верою, а не добрыми делами. Это не значит, что добрые дела не нужны для спасения, а значит, что человек, сознающий себя грешником, не может без Бога освободиться от упрёков своей совести, не достигнет мира духовного сам, одними лишь своими силами, какие бы подвиги он не совершал. Он должен обратиться к Богу, и только Бог может освободить, утешить и успокоить его мятущуюся совесть. «Если Авраам, говорит ап. Павел, делами оправдался, то он имеет похвалу, но не перед Богом» (Рим. 4:2). В глазах людей и по их понятиям можно свои грехи покрыть подвигами, добрыми делами, но перед Богом человек остаётся всё тем же безответным грешником, пока не обратится он к Богу за прощением, пока не покается.

Эта же мысль раскрывается и в следующем кратком рассказе «Русского Паломника» (январь 1900 г., «Верным путём»). В одном селе был пожар. В горевшей избе мать забыла ребёнка. Никто не решался спасти его. Какой-то каторжник, неожиданно появившийся, бросается в огонь и, к изумлению всех, спасает младенца. Казалось бы наступил для каторжанина «сладкий миг прощения». Он подошёл к присутствовавшему на пожаре отцу Константину и, протягивая ему ребёнка, сказал «благослови». О. Константин благословил младенца, а каторжнику сказал «спасибо». Это почти буквальное повторение приведённых слов апостола: «Авраам имеет похвалу, но не перед Богом». Мы, люди, удивляемся тебе, готовы поклониться перед тобой за твой великий подвиг, но простить тебя, разрешить от уз твоей совести мы не можем. «Покайся, примирись с Господом, и тогда получишь моё благословение», ответил каторжнику о. Константин. Господь дал нам совесть, только Он и может очистить от греха и освободить от угрызений совести, спасение наше только во Христе и со Христом. Только Христос, абсолютно безгрешный и невинный, добровольно взявший на себя вину людей, которые загладить свою вину перед Богом своими силами не могли и не могут, только Он, добровольно пострадавший за грехи людей, может примирить нашу совесть с Богом.

Толстовство старается подорвать нашу веру в бытие личного Бога ссылкой на людские страдания, каковые будто не мирятся с существованием всеблагого Бога, заботящегося о благе людей. Мы же говорим, что Сам Бог в лице Христа воплотил в Себе добро, терпение и всепрощение. Сам Бог показал на Себе неизбежность страданий в виду духовного несовершенства людей. Христианство показало, что крест есть добро: во Христе мы видим могущество страждущего добра, победу добра над злом, несмотря на кажущиеся его поражения не земле; страдания для человека благотворны, так как производят в человеке «печаль... по Бозе» (2Кор. 7:10), недовольство земным, заставляет думать об ином лучшем мире, научают самоотречению и состраданию и тем служат школою любви к ближним. Всё лучшее на земле обречено на страдание именно по своей наибольшей способности к очищению от зла (Ин. 15:2) и большей любви к нему Божией, ибо кого любит Господь, того и наказывает (Притч. 3:11). Наконец, необходимым условием действенности для нас искупления, совершенного Иисусом Христом, является именно личное участие каждого из нас в искуплении, сораспятие Христу для усвоения всех спасительных плодов Голгофской жертвы. Замечательно, христианские подвижники и мученики поражали своих современников именно своей необыкновенной жизнерадостностью и умением передавать свой оптимизм тем или иным падавшим духом людям. Сколько, например, терпел страданий св. ап. Павел (2Кор.11:29–30), однако, он всегда говорил «непрестанно радуйтесь» и называл «иго» Христово действительно «благим и лёгким».

А вот как наши отечественные писатели думали о страданиях и как они примиряли их с промыслом Божиим. Так, напр., Гоголь писал Аксакову: «принимайте покорно всё, что ниспосылается вам Тем, Кто нас создал и знает лучше нас, что нам нужно. Именем Бога говорю вам: всё обратится в добро. Всё, что ни делалось со мною, было спасительно для меня: все оскорбления, все неприятности посылались мне Высоким Провидением на моё воспитание, чтобы я не впал в преувеличенное о себе мнение». Поэт Козлов, сразу в параличе лишившийся зрения и ног, в своих стихотворениях, однако, даёт нам дивные гимны во славу Бога, «Который нам крест даёт... и в кресте же надежду посылает». Тургенев также говорит: «тяжёлый труд, постоянное отречение и исполнение долга – вот тайный смысл и разгадка жизни». Достоевский в «братьях Карамазовых» устами старца Зосимы говорит Алёше: «в горе счастья ищи», тем более, продолжает он, что «всякий пред всеми и за всё виноват», поскольку бывает холоден к участи других. Профессор Харьковского Университета, доктор медицины, Шилтов, пишет: «когда я лишился близкого человека, то жизнь потеряла в моих глазах всякий интерес, я весь ушёл в себя и отдался изучению Св. Писания, теперь я пользуюсь не только душевным миром, но и христианской радостью».

А вот как говорит французский писатель Амиель: «жизнь есть обучение прогрессивному отречению, постоянному уменьшению наших требований, наших надежд, наших сил, нашей свободы, нужно потерять жизнь, чтобы приобрести её, отдавать – чтобы получить её, ничего не иметь, чтобы всё покорить, отречься от своего я, чтобы Бог отдался нам. Без страдания не узнаешь истинного счастья. Каждый из нас носит в самом себе своего палача, своего демона, свой ад в своём грехе... – грех его идол и проклятие. Умереть греху – это удивительное слово христианства является высшим теоретическим разрешением внутренней жизни». Даже пессимист Гартман говорит, что «страдание есть школа любви... только страдание будит в нас сострадание». Немецкий ботаник Рейнке говорит: «в изобилии и счастье, без необходимости в труде и в борьбе, человечество сгнило бы в праздности своей, матери всех пороков». Даже неверующий Байрон говорит: «когда болезнь гнетёт меня, она во мне неожиданно будит веру». О пользе страданий говорит и Шекспир в своём «Короле Лире».

Итак, страдания людей, как испорченных грехом, неизбежны и благотворны и потому не обессмысливают жизни, не говорят о торжестве зла на земле, не свидетельствуют об отсутствии промысла Божьего и даже, наоборот, приводят к непоколебимой вере в последний, содействуя человеку в очищении греха. Ведь и Христос только физически или внешне был побеждён, но нравственно Он оказался победителем, так как учение Христа препобедило и вытеснило учения всех других основателей религий. Как только та или иная нация становилась культурной, так вскоре же оставляла прежние религиозно-нравственные воззрения и усвояла христианские.

Всё же, продолжают нам возражать, христианство ортодоксальное, церковное умирает, а толстовское всё более и более реализуется, потому что оно никаких крестов не возлагает на людей, не осмысливает, не легализует и не санкционирует страдания, а решительно отрицает их и средством к устранению их считает не простое терпение, а реальное, хотя и пассивное, противление злу чрез отказ в участии в каких бы то ни было проявлениях зла. Причём злом Толстой называет всё то, что носит характер насилия, что соединено с насилием: войну, судебные и полицейские учреждения с их тюрьмами и смертными казнями. При толстовском пантеистическом миропонимании, говорят, легче мириться с означенными социальными несовершенствами, так как они являются не орудием в руках Промысла Божьего, чрез них смиряющих человека, как учит теистическое христианство, а исключительно результатом умственного и нравственного недоразвития людей.

По поводу сказанного мы повторим, что ведь и церковное христианство не считает всякие беды и лишения человека явлением нормальным: оно смотрит на людское страдание, как на нечто болезненное и случайное, вошедшее в жизнь чрез грех людей, но при вере в Промысл Божий могущее дать людям добрые последствия и явиться хорошим педагогическим средством к воспитанию в них смирения, воздержания и сострадания.

Что касается, в частности, насилия, то и оно рассматривается церковью как средство неизбежное в виду несовершенства людей, а иногда как даже идейное, например, при защите притесняемого. Затем, почему защитники Толстого не трактуют о толстовстве, как о доктрине самостоятельной, припутывают его к христианству? Почему они называют учение Толстого толстовским «христианством»? Доктрина Толстого, нам отвечают, называется христианской постольку, поскольку ею восхваляется христианская любовь и осуждается ненависть, злоба и соединённое с ними насилие. На это мы должны сказать, что, во-первых, любовь и эгоизм в пантеистической нравственности, как было замечено выше, одинаково законны, так как, по учению Толстого, человек есть лишь слепое орудие действующее чрез него, тоже безличного, абсолютного начала, а любовь в истинном христианстве основана на идее личного Бога, показавшего на в лице Иисуса Христа образец жизни, основанной на любви, и воплотившего в Нём добро чрез победу над злом; естественное же влечение к добру у человека, испорченного грехом, само по себе очень неустойчиво, так что разум и совесть являются гарантией добра только в том случае, если мы освещаем и подкрепляем их союзом с Тем, Который возложил их в нас и исцелил чрез Христа. «При случае, говорит еп. Феофан Затворник, что-нибудь доброе может сделать и не христианин, но определить себя на постоянное и неуклонное делание добра человек не в силах, без помощи благоди Божией». Во-вторых, насилие, допускаемое властью, не есть причина социальных зол, что Сам Христос вынуждаем был иногда применять принуждение, например, при изгнании торгующих из храма; между прочим, от сотника, пред исцелением его слуги, Христос не требовал отречения от военной службы. Причиной зла в людской жизни Христос считал не насилие (насилие лишь один из результатов и признаков духовного несовершенства людей), а эгоизм. Уничтожь каждый человек в себе эгоизм, злобу, всецело проникнись любовью, в подражание Христу, тогда по отношению к тебе никто и никогда не применит насилия. Эта любовь, если бы ею прониклись все и каждый, конечно, сделала бы излишним и законное насилие.

Толстовцы говорят, что и сейчас многие, если не все, готовы проникнуться любовью и не прибегать никогда к насилию, но их заставляют принимать участие в насилии, требуя их на войну и на суд (хотя бы, напр., в качестве свидетелей, присяжных заседателей и т.д.). Что за беда, с точки зрения толстовства, если бы какой-нибудь соседний с нами народ, видя нас безоружными, овладел нами? По поводу этого мы скажем следующее: предположим, что от господства над нами другого народа благополучение нашей страны не пострадало бы, хотя история показала нам ужасы татарского ига, но ведь нашим пассивным подчинением соседнему народу дело не кончилось бы: где гарантии того, что такие же аппетиты на нашу покорную страну не разыграются у других народов? Не послужим ли мы со своим непротивлением для всех народов яблоком раздора и не прольётся ли ещё больше крови, нежели сколько проливается её при сопротивлении врагу силой? Вот тому доказательства: некоторые племена Америки покорно встретили испанское иго, но испанцы от этого не сделались к ним мягче и снисходительнее. Островитяне Австралии поражали всех европейцев своим незлобием, но это незлобие не спасло их от участи покорённых и эксплуатируемых. Некоторые народы Индии до английского владычества жили в таких идиллических условиях быта, что даже не умели воевать: буддийская религия индийцев приучила их к пассивной покорности. Поэтому англичане сначала занимали целые страны без всякого сопротивления жителей; однако, это непротивление не помешало завоевателям насильничать в беззащитной стране и выжимать все соки из населения. Там же, где насилие встретило себе энергичный отпор, завоеватели становились не так беззастенчивы и умеряли свои хищнические инстинкты. Таким образом, непротивление, в виду духовного несовершенства людей, только умножает насилие, поэтому, в виду эгоистического настроения народов, не лучше ли нашей стране совершенствовать свою военную технику, чтобы быть всегда страшной врагу и тем самым оберегать мир отечества? Что касается насилия, проявляющегося в судебных наказаниях, то неужели, на самом деле грабежи, убийства и всякое другое беззаконие допускаются людьми только потому, что существуют у нас суды, наказывающие виновных тюрьмами и смертными казнями?

Правда, что наказания не всегда исправляют преступника, но, по крайней мере, насильственными мерами наказания оберегается мирное общество от всякого рода хулиганов и до некоторой степени предупреждаются подобные поступки других, способных на преступления. Предположим, я, другой и третий, будучи обворованы, не привлечём виновных к ответственности, будет ли значить это, что они – похитители – сами образумятся и вернут похищенное, не вернее ли будет то, что они и подобные и, видя безнаказанность похищения похищения чужой собственности, возьмут у нас последнее, чтобы от нас за такою же добычей отправиться и к другим непротивленцам. История с канадскими духоборами это и подтвердила: злоупотребления их непротивлением со стороны местных жителей заставили и их обратиться за содействием к власти. «Пока, говорит Вл. Соловьёв в «Оправдании добра», Каиновы чувства не исчезли в сердцах людей, солдат и городовой будут не злом, а благом».

Итак, идеал Толстого, сравнительно с христианским, гораздо уже: его идеал – идеал личного и по преимуществу материального счастья и пассивного неделания людям того, чего сам себе не желаешь, а идеал Христов активный, творческий и общечеловеческий, т. е. действительное христианство налагает счастье не в замкнутой в себе опрощённости и отрешённости от интересов ближнего и общества, а в активной, творческой, созидательной работе на всех поприщах социально-культурной жизни в целях христианизирования не личности только, но и всей социально-государственной и международной жизни.

Ведь и Толстой, снова нам возражают, говорил, что настанет и всеобщее благоденствие при личном счастье каждого, при личном неучастии в зле. – Да, это верно, но ведь Толстой достигает личного счастья через отрицание существующих культурных и правовых форм жизни, через прощение и возвращение к первобытному дикому состоянию , в каком когда-то жили наши предки и в каком приблизительно живёт наш земледелец-мужичок. А христианство, признавая глубоко-симпатичные стороны некультурного крестьянина (его искренность, доброту, отзывчивость, религиозность и проч.), всё-таки не считает его состояние идеальным, чем-то должным, обязывающим и интеллигентные классы общества оставить культурные центры и учёные работы и взяться за соху и косу. Христианство благословляет и умственный, культурный прогресс в целях раскрытия Богом данных людям талантов, в целях более глубокого постижения премудрости и благости Божией, явленных в мире и истории человека, и в целях, наконец, полного, а не в сердцах только отдельных лиц, осуществления христианских начал в жизни личной, семейной, общественной, государственной, международной и вообще культурной, говоря короче, – в целях насаждения на земле царства Божьего.

Почему же, спрашивают нас наши противники, культурные слои общества, нехристианскую жизнь которых отрицал Толстой, почему они-то так увлеклись Толстым? Почему люди культуры, отвергнутой Толстым, всё-таки возвели личность Толстого на высокий и, как они выражаются, бессмертный пьедестал и сочли его истинным выразителем подлинного христианства, искажённого якобы официальными представителями его? На это мы отвечаем, что интеллигенция решительно отвергла отрицательный взгляд Толстого на культуру, а если некоторые и увлеклись религиозно-философским его учением, то исключительно в виду его анархического направления. Толстой был анархичен и в религии, и в политике: в первой он отверг всё непонятное, всё догматическое: личного Бога, Божество Христа и личное бессмертие, а в области политики отверг всякую власть, как основанную будто исключительно на насилии.

«Так что из этого? спрашивают нас: ведь Толстой-де отрицал всякие оковы для воли людей не в качестве простого эгоиста-индивидуалиста, а в качестве человека, желавшего облегчить жизнь людей, которые опутали себя разными излишними условностями и учреждениями. Освободи-ко себя человечество от содержания полиции, войска, тюрем, правительства, и тогда-де главная ноша спадёт со спины людей. Официальное христианство, говорят, преследует какие-то универсальные, абсолютные идеи царства Божьего, «ловить, выражаясь образно, журавля в небе, а синицу не хочет взять в руки», не хочет снять с человечества оковы неволи и нищеты. Вот почему-де интеллигенция превознесла Толстого: его проповеди реальнее и категоричнее, чем проповедь присяжных представителей религии, витающих где-то в области загробного осуществления Царства Божьего. Во всех этих мыслях звучит неправда, так как ведь и церковное христианство готово снять с людей всякие путы, но только оно предлагает другой способ достижения Царства Божия. Толстой говорит: откажись от суда, войны и всякого насилия и будет хорошо, а христианство говорит: возроди каждый человек свой эгоистический дух, пропитай свои мысли, чувства, и поступки одной бескорыстной любовью, и тогда не нужны будут, и сами исчезнут, различные виды организованного , правительственного насилия. Будьте здоровы все без исключения, сделайте для себя болезни невозможными и тогда не нужны будут врачи с горькими и дорогими лекарствами. Толстой хочет дать счастье людям внешним, правда, более скорым путём, а Христос – внутренним, более продолжительным, но зато верным и прочным путём. «Ищите», говорит, Он «прежде всего Царства Божьего», создайте сначала в душе своей счастье, будь сначала каждый сам человеком и христианином, «а сия вся приложится вам» (Мф. 6:33), т.е. внешние условия жизни сами собою заменятся лучшими и совершеннейшими. Впрочем, может исчезнуть насилие, а власть, наблюдающая за порядком, всегда будет: она существует даже в мире бесплотных духов-ангелов, в виде архистратига, архангелов и т. д.

Ведь Толстой, продолжают возражать, в своих пожеланиях счастья людям тоже не рекомендовал внешний, насильственный способ замены внешних условий лучшими, а предлагал лишь пассивный отказ от всяких форм насилия, пассивное неучастие в правительственных функциях, поскольку они связаны с насилием.

Мы же говорим, что путь отказа от участия в правительственном, организованном насилии всё-таки есть путь, так сказать, внешний в достижении счастья и потому неверный, не вырывающий с корнем причину существования зла и организованного насилия, – это эгоизм людей.

Таким образом, говорят сторонники Толстого, церковное христианство рекомендует человечеству терпеливо ждать всеобщего счастья, а пока покорно повиноваться от Бога поставленным властям в надежде, что означенное счастье всё-таки придёт, хотя и нескоро, и, может быть, не здесь, а в будущей жизни?

В этих словах звучит упрёк христианству в пристрастии, в призывании благословения на начальствующих и сильных и в приглашении подчинённых к терпеливому повиновению им. Повторяем, что христианство не только индивидуалистично, но и не чуждо общественности, т.е оно, проповедуя личное самоусовершенствование в качестве лучшего условия и социального благополучия, тем самым отнюдь не отстраняет личность от общественно-государственной жизни и даже, наоборот, считает последнюю почвой, на которой христиански настроенная личность должна осуществлять великие заветы Христа, заветы любви, правды и истинной свободы. Человек, по христианскому учению, христианизируя свою личность, тем самым незаметно христианизирующе действует и на ту социально-политическую среду, в которой он живёт и действует. Затем христианство, проповедуя богоучреждённость власти и повиновение ей, вовсе не желает потворствовать могущим быть здесь злоупотреблениям. У христианина есть, во-первых, границы повиновения властям, как видно из ответа апостолов членам синедриона, запрещавшим им проповедь о Христе (Деян.: 4,19), т. е. Христианин может не повиноваться противухристианским повелениям власти, если бы таковые были; во-вторых, христианство предъявляет свои требования одинаково ко всем людям, людям всяких социальных положений; в-третьих, разве все житейские беды и горести людские происходят исключительно на материальной почве, разве «царствие Божие» только бедностью «нудится», а правящие и состоятельные люди, оставаясь таковыми, не делаясь материально бедными и социально малыми, свободны от всяких крестов и безнадёжно далеки от царствия Божьего?

Ведь кому мало дано, с того мало и взыщется: заботы и обязанности крестьянина исчерпываются лишь домом и хозяйством. Образованный же человек, занимающий то или иное общественное положение, обременён не только личными, домашними, но и общественными обязанностями, он видит, что от такого или иного отношения его к занимаемому им социальному месту в значительной мере, а иногда и всецело, зависит судьба многих людей. Несомненно, что и образованные классы, и привилегированные лица не свободны от какого-либо житейского или христианского креста, что и у них бывают свои горести и лишения, даже большие, нежели у тех, кому мало дано. Социальные и дипломатические сети, какими опутана жизнь культурного человека и общественно-государственного деятеля, гораздо сложнее и рискованнее, нежели сети, существующие в узеньком мире малограмотного простеца. Кто станет оспаривать трудность положения лица, занимающего тот или иной ответственный пост: каким глубоким и тонким умом он должен обладать, какая нужна осторожность не только в действиях, но даже и в словах, какая лёгкая возможность нажить врагов и потерять друзей, какая опасность утратить имя и даже жизнь. Неудивительно поэтому, что многие люди отказываются от высших назначений, предпочитая оставаться в той или иной скромной общественной роли. Разве не приходится нам слышать подобное: «да я не желал бы быть педагогом, я бы не мог быть священником, я не хотел бы стоять наверху власти и т. д.? Разве не известны нам случаи, когда человек образованный, занимающий видный общественный пост, вдруг всё покидает и уходит в какое-либо глухое своё имение и таким образом бежит и от денег, и от почестей, и даже, может быть, от будущей громкой известности?

Разве не глубокая жизненная правда звучит в известном нам стихотворении Некрасова: «Кому жить хорошо на Руси?». Всё это ясно говорит о том, что на самом деле «хорошо лишь там, где нас нет», как выразился Чацкий в Грибоедовском «Горе от ума», и что истинное и прочное счастье существует только в душе человека, в его мирной и чистой совести, в его глубокой вере во внутреннее превосходство добра над злом, торжество коего, при глубоком наблюдении, оказывается лишь внешним, кажущимся и жалким.

Одним словом, каждый человек, какое положение не занимал бы, неизбежно приходит к сознанию, что, если нет в его сердце царствия Божьего, ничто не даёт ему полного удовлетворения или полного счастья. Вот почему лучшие люди всегда находили конечное примирение своих идей с действительностью только в религии.

Всё же, продолжают возражать, фактически-то люди живут не по христиански, а по толстовски, т. е. злу обычно не противятся, предпочитают не бороться со злом, не побеждать его, а так или иначе удаляться от него и сохранять таким образом, выгодный, хотя, может быть и худой мир, – не предпринимать неприятной, хотя бы и идейной борьбы. Иллюстрацией сказанного, говорят, может служить целый ряд пословиц, вошедших, так сказать, в плоть и кровь людских воззрений и отношений: «худой мир лучше доброй ссоры», «с сильными не борись, с богатыми не судись» и т. д.; да и Священное Писание ведь говорит: «уклонись от зла и сотвори благо». – На это мы замечаем, что именно жизнь-то и показываем нам, что буквальное непротивление злу, которое желательно провести в жизнь толстовцам, в качестве обязательного для всех принципа жизни, является низким и недостойным человека, так как оно может только способствовать развитию насилия и вообще зла, как не встречающего на своём пути никаких препятствий. Канадско-американская администрация прямо говорила, что духоборческие общины своей практикой непротивления влияют деморализующим образом на окрестных жителей, давая им возможность легко и безнаказанно творить зло.

Что Иисус Христос не отрицал юридический суд, не отрицал за человеком права обращаться к суду в целях воздействия на обидчика, это видно во-первых, из слов Его к Пилату, в которых Он признал власть Божественным установлением (Ин.19:11); во-вторых, из тех слов нагорной беседы, которыми даже за словесное оскорбление человек имеет право привлекать д обидчика к суду (Мф.5:22); в-третьих, из упрёка Иисуса Христа книжникам и фарисеям, что они оставили важнейшее в законе: суд, милость и веру (Мф.23:23); в-четвёртых, из ответа Христа тому, кто просит Его рассудить с братом по делу о наследстве: «кто поставил Меня судить или делить вас?» (Лк.12:14). Этими словами Христос указал, что есть специальные законные установления , на обязанности которых лежит защита юридически и экономически притесняемых. По поводу отказа Христа осудить блудницу также должно заметить, что обращении фарисеев ко Христу не было актом отдачи ими дела в руки правосудия, а простым вопросом об Его личном отношении к грешнице и об отношении к ней окружающих. В ответе Христа должно видеть указание Христа на ту же мысль нагорной беседы, что вместо того, чтобы замечать сучок у брата, надо посмотреть, нет ли бревна в своих очах, а отнюдь не видеть здесь отрицания судебных установлений. Отрицание осуждения личного, морального, а не юридического, отрицание злословия, клеветы должно видеть в словах Спасителя «не судите» (Мф.7:1). Если Сам Спаситель и говорил о том, что Его осудят и учеников Его будут отдавать в судилища (Мф.10:17), то этим указывалось только на неправедный суд, на допущение судом злоупотреблений, а не на принципиальное отрицание судебных установлений. Св. ап. Павел сам, между прочим, требовал над собою суда кесарева (Деян.26:32).

Что же касается слов Христа Спасителя: «не противьтесь злу» (Мф.5:39), то их должно относить к отдельной данной личности и понимать не в смысле принципиального отрицания принудительного воздействия на обидчика, а в смысле запрещения мести; на это указывают и дальнейшие слова Спасителя: «но кто ударит тебя в щёку, подставь ему и другую», т. е. когда причиняют обиду и насилие тебе лично, то воздействуй на обидчика исключительно духовными мерами кротости, когда же насильник причиняет вред благополучию, а тем более жизни, тогда я не имею права ограничиваться лишь этими мерами кротости, а в случае очевидной их безуспешности, должен прибегнуть к насилию и в той его форме, в какой найдёт нужным применить его законная власть.

Всё сказанное о необходимости активного (т. е. через суд и законное насилие) воздействия на зло подтверждается и анализом приведённых изречений. В священном изречении: «уклонися от зла и сотвори благо» – содержится указание не на простое уклонение от зла, но соединённое с совершением блага, т. е. удалившись от зла, христианин должен творением дел любви реагировать на зло и таким образом ослаблять его и побеждать.

Пословица – «худой мир лучше доброй ссоры» также содержит в себе указание лишь на превосходство кротких мер воздействия на врага пред бурными и злобными; и выражение – «с сильным не борись, с богатым не судись» – говорит не принципиально против судов и непротивлении злу, а говорит лишь о несовершенстве существующих человеческих судов и необходимости возвышения их. А вот пословица – «не место красит человека, а человек место» – ясно говорит, что мерою оценки личности является не положение, какое она занимает в обществе, а сама личность: степень соответствия её умственных и нравственных сил занимаемому ею социальному положению и степень продуктивности её работы.

Итак, не противление злу является препятствием к христианизации людей, как думают толстовцы, а отсутствие полного воплощения в людях христианских начал служит причиной и оправданием существования противления злу в виде судов, наказаний, войн и т. п.

По мнению Толстого, правосудие несовместимо с терпением обид и прощением. «Христос, говорит он, предписывает делать добро за зло, суды же воздают злом за зло», а между тем «злом нельзя пресечь зла». Эту мысль отстаивает, между прочим, герой романа «Воскресение», князь Нехлюдов в споре со своим зятем. Вопреки учению Толстого, мы должны сказать, что государство, взявши правосудие в свои руки, искореняет кровавую месть и упраздняет самосуд. Правосудие стремится к тому, чтобы охранить общество от врагов его благополучия, предупредить преступления, воспитывать в людях чувство ответственности и долга. – Пользу судебных наказаний признаёт и большинство современных учёных специалистов: криминалистов-антропологов; социологов и моралистов. «Рядом с людьми, подчиняющимся склонности к преступлению, пишет известный знаток пенитенциарной теории и практики, проф. А. Принс, существует ещё неустойчивая масса людей колеблющихся. Самые разнообразные обстоятельства могут сдержать их или же толкнуть вперёд: одна мысль о том, что существует уголовное право, т. е. Что общество вооружено против них, иногда уже сдерживает их. Если бы уголовное право являлось только уздой для колеблющихся, то и тогда оно было бы социальным колесом огромной важности».

Эмиль Лоран в своей «Уголовной антропологии» говорит, что «без уголовных наказаний, т. е. Без устрашения, производимого наказанием, порочный человек оказался бы беспомощным в борьбе с своею порочностью и всецело подчинился бы ей одно». Некий Дриль признаёт наказания годными, по меньшей мере, к тому, чтобы обезопасить общество от посягательства преступников. Такую же пользу карательным мерам приписывает и учёный Ломброзо, рекомендующий наиболее строгие виды наказаний.

Так современные учёные говорят о значении наказаний, предупреждающих преступления и охраняющих общество от преступников. Замечательно, когда апостол Павел узнал о составленном против него заговоре иудеев, то нашёл нужным обратиться к помощи и защите тысяченачальника Клавдия Лисия (Деян. 23); таким образом, апостол, ради успехов своей миссии считал себя обязанным пользоваться содействием государственного правосудия.

Из всего сказанного следует, во-первых, то, что торжество зла на земле лишь только внешнее, случайное и временное, конечная же победа будет на стороне добра, при условии со стороны людей общения с источником истины и добра, со Христом, так как только во Христе зло всецело побеждено и воплотилось добро и потому только в Нём мы находим силы творить добро и побеждать зло, только у Христа мы получаем «покой душам нашим», а путь неверия и эгоизма как показывает нам жизнь, не даёт человеку счастья, не спасает его от ужасного пессимизма, приводящего нередко с самоубийству. Таким образом, нравственность, чтобы быть твёрдо и ясно обоснованной должна быть религиозно-христианской, так как разум и совесть человека сами по себе, без христианского руководительства, не обеспечивают ему совершенной жизни, как свидетельствует об этом история человечества. Во-вторых, причина зла на земле не во внешних, основанных будто исключительно на насилии, социально-политических условиях, как думает Толстой, а в самих людях, в их эгоистическом и материалистическом настроении; вот это-то духовное несовершенство людей и делает необходимым организованное насилие в виде полиции, суда и войны, как сдерживающих эгоистические порывы людей и охраняющих благополучие и жизнь граждан, тем более, что посредством судебных установлений государство ограждает и благо преступных членов общества от личной мести обиженных и ставит насильственное сопротивление злом под контроль общественного разума и справедливости. В-третьих, христианская религия есть самая совершенная и вечная, и никакие толкования и искажения не сделают её отжившей, так как теизм, уча о воплощении личного Бога во Христе, о победе Его над злом и смертью, призывая людей к личному и бессмертному совершенствованию, тем самым глубже удовлетворяет запросам ума и сердца, нежели пантеизм, которым уничтожается самое различие между добром и злом и который делает человека слепым, безличным орудием в руках какой-то абсолютной, тоже безличной, силы, разлитой по мировому пространству и делающей жизнь человека ареной для разыгрывания на ней комедий и драм¹.

Истинное-же христианство не подавляет личности человека, а наоборот индивидуализирует и вдохновляет её на личные и социальные подвиги для достижения истинной свободы, свободы духа, не отрицая в то же время за человеком права на пользование всеми благами естественной и культурной жизни, пользования, конечно, благоразумного, при каковом блага не порабощают себе человека, не мешают, но даже содействуют ему в достижении высших целей.

В заключение мы не можем не коснуться вопроса о причине столь глубокого религиозно-философского заблуждения покойного Л. Н. Толстого, несомненно, великого писателя и мыслителя земли русской. По нашему глубокому убеждению, эта причина – гордость: человеку всего тяжелее подчинить себя высшей, абсолютной, разумной силе и всего легче поднять своё я, как можно выше, до самообожания. Для самоуверенных же, гордых своим умом христианство всегда будет тайной, которую Бог, как сказал Господь наш Иисус Христос, «утаил от мудрых и открыл младенцам» (Мф.11:25), чтобы «невидящие видели, а видящие стали слепы» (Иоан.9:39). «Если не уверуете, говорил прор. Исайя (7:9), то не уразумеете». Из этого не следует, конечно, отрицание религиозного и научного знания, а лишь то, что ум свой, бессильный в решении насущных вопросов о происхождении и цели всего существующего, мы должны смирять и восполнять сердечной верой в истину богооткровенной христианской религии. Христианская религия отрицает не разум, а рационализм, т. е. рассудок без веры, без религиозного опыта, подобно тому, как и в точной науке нет знания без опыта. Св. ап. Павел говорит, что «душевный человек (т. е. не христианин) не принимает того, что от Духа Божия (напр., тайна искупления 1Кор.2:1–10) и не может разуметь, так как о сем должно судить духовно» (1Кор.2:14–16); Иоан.6:43–45;60–63). Для познания мира духовного необходима любовь к Богу, отречение от самолюбия и страстей (Иоан.5:42–43;10:26; 8:43–48; 5:40; 3:19–21). Чтобы узреть Бога, надо быть «чистым сердцем» (Мф.5:8), необходимо увеличить сродство души с миром сверхчувственным, так как подобное познаётся подобным. Вот что сказал Бог злому духу в «Анатеме» Андреева: «Лице Моё открыто, но ты его не видишь, голос Мой громкий, но ты его не слышишь, веления Мои ясны, но ты их не понимаешь»... На графе Л. Н. Толстом глубоко сбылись великие слова праведного старца, Богоприимца Симеона, что Иисус Христос явился «на падение... многих». (Лук.2:3–4).