7. Истинный порядок нравственных ценностей

Теперь, когда раскрылись ориентиры подлинного нравственного пути, пусть и в слишком отдаленной, идеальной перспективе; – и потому стала особенно очевидной не только необходимость покаяния, но и вся полнота многообразного материала покаяния; когда перед «мысленным взором» предстал объективно-нравственный закон во всем величии как его целостной структуры, так и в гармонии его частей; когда сам этот нравственный закон указал на исполнение воли Божьей, как на руководящее свое начало, – кажется, остается только применить обретенные знания к реальности текущей жизни; – и ничего больше не требуется для того, чтобы она осуществлялась в соответствии с этим высоким и объективным знанием.

Но – жизнь идет, и вся она состоит из нравственных вопросов и ситуаций; их приходиться постоянно, а часто и немедленно разрешать; а главным инструментом разрешения по-прежнему остается интуиция, правда, обогащенная обретенным христианским сознанием.

Понятно, что когда речь идет о разрешении ситуаций, которые с христианской точки зрения определяются однозначно: «да» или «нет» вопросов нет. Да и то – лишь относительно общего решения проблемы. Но если речь идет о выборе путей, возможностей реализации принятого нравственного решения, остается только три подхода: либо все та же не набившая оскомину интуиция, либо стремление уйти от ответственности, либо полная растерянность. Хорошо было бы иметь справочник огромных размеров, содержащий замечательное разрешение всех нравственных вопросов. Но такой справочник невозможен по причине бесконечности индивидуальных ситуаций. Но и просто довериться интуиции, даже и обогащенной христианским знанием – невозможно.

Во-первых, потому, что человек ищет в нравственной жизни – устроения, порядка, основательности, а интуиция сама по себе обеспечить этого не может. Необходимы более существенные критерии и ориентиры.

Во-вторых, потому, что при проблеме выбора путей, реализации решений предстает главный вопрос – что важней? Какое обстоятельство следует учитывать в первую очередь? И здесь одной интуиции не хватит. Но так ли уж важно такое знание? Кажется, что если принципиально выбранное решение соответствует воле Божией, то в конечном итоге Промысел все равно все устроит должным образом.

Это правда. Но ведь и в каждый момент жизни важно, насколько его вектор угоден Богу. Иначе – может, например, оказаться, что, в общем, путь решения будет верным и конечный ответ правильным; но к ответу можно прийти полубездыханным, потому что все силы были потрачены на преодоление ненужных препятствий. И кроме того, неконструктивность выбираемых путей, может привести к тому, что здание нравственной жизни приобретет хотя и функционально-приемлемый, но бездарно-неряшливый вид.

Сердце довольно верно подсказывает необходимость порядка; а даже если бы в силу своего расстройства и импрессионичности ничего и не подсказывало, сам порядок предусмотрен в числе нравственных ценностей. И хотя это прямо не выражено в Евангелии формулировочно, но непредвзятый взгляд, безусловно, обнаружит в Евангельском нравственном море не анархическую спутанность, а довольно стройную систему. Ум, философски-дисциплинированный, (не одно и тоже, что философски-образованный) с радостью узнает в этой систематичности нечто родственное себе. И это очень понятно. В нравственно выстроенном мире, как выражении объективно данного Божественного Откровения, и в работе нравственной мысли как произведении ума, в котором отображен образ Божий, действуют одни и те же законы. А законосообразность, и сама по себе есть выражение действующего порядка.

Именно поэтому как в нравственной жизни отдельных личностей, так и в жизни человеческих обществ любого рода можно наблюдать скорее действие порядков, чем беспорядков. Конечно, эти порядки могут осуществляться бессознательно. Реальность этих порядков проявляется хотя бы в том, что каждый человек раскрывается в своей жизни и для себя и для наблюдателей, в основном, закономерным образом или, по крайней мере, в сходных обстоятельствах сходным образом. А нарушение закономерности так и рассматривается как нарушение закономерности.

Это случается не только при необходимости выбора при альтернативных решениях типа: «да» или «нет», но и в смысле собранности многих «да» в непротиворечивое нравственное устроение. Если же у человека все его «да» и «нет» не выстраиваются в цельную картину, считается, что это нравственно противоречивый человек. И это, в общем, не такая уж редкость, особенно в те времена и среди тех народов, где и когда понятия нравственности и уголовной ответственности смыкаются, и не потому, что так тонок и содержателен объем юридического права, но применение нравственных принципов начинается почти там же, где и применение законов; т.е. там и тогда, где и когда понимание собственно нравственных закономерностей стало принципиально чуждым обществу и люди, как по домашнему воспитанию, так и по действию социальной среды, вырастают настолько нравственно искаженными, что и говорить не приходится о какой-то ориентации в море нравственных ценностей.

Но такой тип общественного развития – хотя и не редкость, все же представляет собой страшное нравственное искажение, низводящее человека на уровень животного и исправимое лишь в результате чуда.

Гораздо обычней те нравственные бессистемности, которые являются в результате не подлинного знания или не основательного рассуждения. Любой субъективный нравственный порядок, если он не имеет привязки к объективному нравственному миру, как бы он ни был систематически стройно организован, всегда, по меньшей мере, ограничен своим уровнем и качеством нравственных представлений и переживаний. И все же как личности, так и человеческие общества взыскуют именно системности, закономерности, нравственной упорядоченности, пусть неполной, несовершенной, неточной, а порою и вовсе искаженной, глубокой или неглубокой, ориентированной рационалистически, или основанной на тайных мистических ощущениях. – Взыскуют, чтобы не жить в безумии противоречий и не сгинуть в бездне полного непонимания.

Взыскуют, чтобы, чтобы хоть с какой-то степенью безошибочности, пусть на уровне своего самого пошлого и нечистого нравственного порядка, но ориентироваться в жизни, хотя бы в наиболее «штатных», предлагаемых ею, ситуациях.

Взыскуют, наконец, чтобы поменьше думать, (потому что думать трудно: приходится морщить лобик), а легче – поступать почти автоматически по заданной программе.

А уж если кто ищет объективно нравственных путей жизни, тот знает, что как бы ни были сложны порядки, которые лежат и в основе этих путей, и предлагают нравственный ключ к решению конкретных ситуаций, но это – порядки! Знает, потому что видит их как в конкретностях направляющей воли Божией, так и в Богооткровенном нравоучении.

Первым свидетельством и выражением нравственных порядков является любая заповедь. В этом смысле, – любая заповедь, даже нерелигиозного характера, исполняет свою главную функцию: вывести мир из состояния туманного хаоса множественности безразличных возможностей к единственному решению. Беспорядок беспрерывно движущегося и все пожирающего хаоса лишь напоминает жизнь. На самом деле в нравственной деконструктивной релятивности – смертельный хлад, и лишь заповедь останавливает его неизбежность. Не потому, что она императивна, и не только потому, что в ней – «да» одному решению; и «нет» всем прочим. Любая заповедь хотя бы в каком-нибудь одном, самом маловажном отношении упорядочивает жизнь, вносит в нее устроение. Теоретическое – пока она остается хотя бы только известной; и практическое – когда она становится исполняемой.

Но конструктивность и жизненность заповеди может быть лишь кажущейся. Не любое безусловное «да» – безусловно жизненно и конструктивно.

Вот, например, известная и теоретически, и практически заповедь: «убей врага» (или по слову известного русского писателя-гуманиста: «если враг не сдается – его уничтожают»). Что-то трудно согласиться, что эта заповедь несет с собою жизнь. А если упорядоченность, то скорее упорядоченность кладбища. Или известная всегда среди определенного (в последнее время – довольно широкого) круга людей, наглая заповедь: «Каждый гребет под себя». Сказать про нее, что она жизненна, можно лишь в том смысле, что она очень распространена в жизни.

Таким образом, заповедь всякая – упорядочивает, но не всякая упорядочивает жизнь. И любая инструкция упорядочивает; и в этом смысле заповедь и есть инструкция. Но инструкция по составлению гербария или по нанесению атомного удара – смертельна и по интенциям, и по содержанию, и по структуре.

Заповеди лишь тогда упорядочивают (вносят порядок в) жизнь, когда именно в этом заключается их цель. Но помимо объективно даруемых знаний найти верную направленность заповеди очень трудно. Потому что бесконтрольное стремление к порядку имеет тенденцию «гербаризировать» жизнь, а безразличие к нравственным порядкам ведет к расколу жизненных начал. Таким образом, как в чрезмерном пристрастии, так и в равнодушии к заповеди как к нравственной инструкции скрывается смерть.

Но любая единственная заповедь жизнь не только не упорядочивает, не гармонизирует, но и не ведет к нравственному устройству хоть сколько-то устойчивому, а тем более к его полноте. Более того, Господь Иисус Христос говорит, что если кто-нибудь не исполняет одну малейшую заповедь, он повинен в нарушении всего закона. И это очень понятно: любой предмет, имеющий хотя бы незначительное и частное разрушение во внутреннем своем устройстве, может утратить свою функциональную заданность. Крошечная дырочка в изящном воздушном шарике превращает его в бесформенную тряпку. От ошибки в расчетах на один знак может совершиться катастрофа, подобная «чернобыльской». Это – в практике!

Последствия становятся тем более ощутимы, если речь идет об ошибках, неполноте, незавершенности в самой установке; говоря в системе тех же образов – все воздушные шарики будут всегда делаться с маленькими дырочками.

Если в общей нравственной системе будет недочет, он неизбежно скажется на некотором множестве людей.

И все же любая заповедь, при ее исполнении, вносит в жизнь хоть сколько-нибудь организующие, конструктивные принципы; еще в большей степени таким организующим характером обладает система заповедей, вообще, нравственная система. Правда, при этом система должна быть внутренне непротиворечивой, т.е. отдельные элементы, входящие в ее состав, прежде всего заповеди, не только не должны противоречить одна другой, но и их соединение не должно вызывать эффекта недоумения. Потому что в таком случае оказывается разрушенным главный организующий принцип, или же он перестает быть авторитетным.

Если при этом люди и продолжают ревностно исполнять императивы этих систем, то лишь в силу какого-то личного, группового или национального нерассудительного фанатизма.

Неожиданные эффекты порою происходят с воплощением в жизнь религиозных нравственных систем. Бывшее главной ценностью общества нравственное предание становится постепенно лишь исторически значимым фактом, и люди, причислившие себя к этому факту, продолжают относиться к нему с уважением. Но с безжизненным уважением, как к какой-то археологической находке, представляющей собой огромную музейную ценность. И оказывается, что эти «сопричисленные» религиозной истине люди руководствуются совсем другими ценностями и установками. Не обязательно противоречащим тем «музейным», но все же другим, чаще всего из области вторичного, полубытового предания, а порою и вновь пришедшим в общественную жизнь.

Что в таком случае лучше? – Иная система нравственных принципов, хоть с какой-нибудь степенью необъективности организующая жизнь? – Либо доверие собственным нравственным ощущениям, где нравственные принципы, их содержание, постоянство, направленность и сила зависят исключительно от личности? И то, и другое в нравственном отношении ориентируют в целом неверно или, по крайней мере, недостаточно. Речь идет не об отдельных ошибках, допускаемых вопреки исповедуемому нравственному сознанию (такие ошибки могут случаться и у людей самого чистого сознания), но сама нечистота такого сознания провоцирует на неизбежные закономерные ошибки.

Чистое нравственное сознание гармонично построено как система ориентиров, частично безусловных и абсолютных, а частично – относительных, помогающих найти верный выбор. И то, и другое – заповеди. Но одни заповеди, по своей императивности, подобны системе дорожных знаков, типа: «проход запрещен», «остановка запрещена». Другие же, скорее как в сказках, ориентируют на выбор, подсказывая условия выбора: «прямо пойдешь – смертью умрешь, направо пойдешь – коня потеряешь».

И тот, и другой типы заповедей в нравственной жизни человека очень хороши как принципы, регулирующие жизнь. Одни отсекают в, по-видимому, альтернативных ситуациях ровно половину возможностей, указывая: «запрещено»; и хотя это наиболее упрощенный способ регулирования жизни, он применяется практически во всех сферах, нуждающихся в регулировании. Другие – показывают возможные последствия, результаты того или иного способа поведения, и дают возможность совершать сам выбор, в зависимости от прогнозируемой ценности последствий и от степени усилий. Здесь, как на рынке: человек прикидывает: стоит ли, по его пониманию, приобретение затраченных на него денег, и – либо совершает, либо не совершает покупку. Регулирующий механизм заповеди действует на условиях рассуждения, интуиции и свободы. В любом случае, сам по себе он независим от конкретности нравственного содержания ситуации; скорее он настроен на психологические решения. (Например: поступая милосердно, ты каждый раз будешь ощущать чувство глубокого удовлетворения).

И даже помимо объективного содержания, заповедь как регулирующий принцип необходима в нравственном контексте жизни, хотя бы потому, что указывает на ту окраску поведения и отношений, которая описывается словами «хорошо» и «плохо». Но заповедь, как регулирующий принцип осуществляется лишь ситуативно, т.е. по конкретным случаям, не организуя жизнь в целом, тем более – не сводя все содержание жизни к объективной нравственности.

Самим Богочеловеком устанавливается ценностный ряд или «лествица», если не во всей полноте, то, по крайней мере, первые ее ступени, наиболее ценные и указывающие общее направление. Установление Самим Богом начала ценностного ряда не гарантирует вовсе от нравственных ошибок, но вероятность ошибок при вхождении в этот ряд, безусловно, уменьшается. Прежде всего, потому, что этот ряд, открытый Богом, представляет собой объективную «лествицу», в отличие от любых других, социальных или индивидуальных.

Так обстоит дело и по самой практике нравственной жизни: те, кто сознательно и решительно поставил эти заповеди во главу своего делания, ощутимо признают помощь Божию, содействующую, а вернее сказать – действующую в них. И это очень понятно: Бог принципиально раскрывается как Делатель тем, кто входит во внутреннюю суть Его жизни, потому что Бог есть любовь. И тот, кто ставит эти заповеди в центр нравственной жизни, избегает главной ошибки: сознательно или несознательно поставить в этот центр что-нибудь другое, хотя бы и очень ценное; например, внутреннюю честность, или стремление к социальной справедливости, или старание во всех отношениях не жить за чужой счет и т.д. В таких нравственных кодексах главные заповеди могут не занимать не только главного места, но и вообще – никакого.

Неизвестны какие-либо иные нормы, от которых совершенно был бы зависим весь строй нравственной жизни. Это возможно лишь в тех случаях, когда нравственный строй искажен; например, известны нравственные структуры, в которых ведущей нравственной нормой является: «делайте все в свое удовольствие». Впрочем, эта формулировка гедонистического принципа – жить ради удовольствия – оказывается, чуть ли не единственным образцом тотального применения.

Разумеется, между принципами самоотверженной любви и тотального удовольствия – пропасть, и не только по конкретному нравственному материалу, но и по типам отношения и оценки различных явлений; большей частью, отношения и оценки, на основе этих предельных принципов, прямо противоположны.

Нравственное устройство, основанное на открытом Христом принципе совершенной любви – объективно, и при всех тонкостях частных различий, достаточно однообразно и стабильно. Это и раскрывается в установлении заповедей, необходимых всем и навсегда и годных для всех ситуаций. Нравственная жизнь при этом не мертва и не формализована как в силу личного и живого отношения, так и по тонкостям человеческих и ситуативных различий.

Система нравственной жизни, основанная на Богооткровенной заповеди любви к Богу и к людям, раскрывается как система объективная, целостно организованная, тотально содержательная, «лествично» выстроенная, практически целесообразная.

Нравственное устройство, основанное на принципе удовольствия, по самой своей природе – субъективно, потому что материал удовольствия для каждой индивидуальности – свой. И если кому-то доставляет удовольствие храмовое действо само по себе или, например, чтение духовной литературы, и никаких других мотивов, кроме удовольствия, у него не имеется, – сам нравственный принцип жизни остается нехристианским, даже когда весь внешний строй поведения кажется образцово-показательным – с самых строгих позиций.

В древнем патерике есть такое речение: «Дайте первому первое, а второе само найдет свое место». В христианской ценностной системе задано и первое, и второе, так, что уже все дальнейшее находило свои места в назначенном порядке: на первом месте – любовь к Богу, на втором – любовь к ближнему. Нарушение указанного порядка не только разрушает чистую духовную конструкцию, но и может привести к трудно поправимым нравственным последствиям: первая заповедь по самой сути не может занимать второе место. На гуманистический взгляд – что может быть лучше, когда человеколюбие оказывается впереди всего, занимает ведущее место; но на самом деле любовь к Богу не занимает тогда никакого места. Для людей нерелигиозного сознания это нормально, но многие такую нравственную ситуацию переживают с постоянной горечью, хотя для них не закрыт путь восстановления объективной нравственной жизни.

Самое тяжелое положение в этом отношении у тех, кто в самопрельщенности видят себя подлинными исполнителями первой заповеди – о любви к Богу, в то время как ничего, кроме мечтательного самообольщения в таком переживании не находится. Но те, кто сознательно или несознательно ставит для себя на первое место вторую заповедь – о любви к людям, – ее чисто исполнить не могут. Она либо принимает характер человекоугодия, либо сентиментальной чувственности.

История знает немало конкретных примеров довольно высоких достижений нерелигиозной «любви», вплоть до полной самоотдачи, но внимательный взгляд дает возможность увидеть несомненную нечистоту таких «достижений» в каком-то отношении; кроме того, любые другие нравственные нормы могут совершенно не зависеть от того, что стоит на первом месте. Например, человеколюбие таких людей может совершенно не мешать их плотской нечистоте.

Совершенно по-другому происходит нравственная жизнь у тех, кто по слову Христа первую заповедь и ставит на первое место. В таких случаях весь строй нравственной жизни выстраивается очень определенно, а именно: по заповедям. Потому что Сам Христос говорит: «Кто любит Меня, заповеди Мои соблюдет». Эти заповеди, хотя и в общем виде, описывают всю полноту нравственной жизни. Поэтому от подлинной значимости для человеческой личности первой заповеди зависит ценность, а значит и исполнение всех остальных заповедей. И прежде всего – второй заповеди. Связь между реальностью понимания и исполнения этих двух заповедей так существенна, что нередко их называют двуединой заповедью любви. Религиозное знание (св. апостол Иоанн Богослов) утверждает, что если кто говорит, что Бога любит, а брата своего ненавидит, это ложь (1 Ио.4,20). И это без долгих слов довольно понятно любому человеку, не находящемуся в состоянии самопрельщения.

Выстроенность порядка этих двух заповедей создает перспективу нравственного порядка жизни в целом. Одно только выделение двух заповедей как главных из общего нравственного объема предлагает предпосылки для того, чтобы из жизни исчез мечтательный хаос, импрессионизм, случайность. Эти предпосылки становятся еще более мощными и реалистичными оттого, что первым и именно в этом порядке их предложил, и исполнил Сам Христос. Таким образом, Он и явился подлинным создателем истинного порядка нравственных ценностей и в сознании, и в жизни.

Однако не для всех, и даже не для всех христиан ясно, что такой порядок безусловно необходим. Прежде всего, необходимо знать, чтобы не спутать, что самое главное. Но это уже открыто непосредственно Словом Божиим: две главные заповеди и даны как главные. Но этого не довольно. Невозможно представить, что все великое разнообразие жизни можно втиснуть в раз и навсегда установленный ранжир. Но с другой стороны, если все это многообразие представить собственному неуправляемому движению или субъективнопристрастному произволу людей, то не только не будет порядка, цельности и гармонии в нравственной жизни, но и рассудительный поиск воли Божией, т.е. точных решений, соответствующих Божественной правде, будет весьма затруднен. Если каждый раз отсутствуют безошибочные ориентиры, то в сложных ситуациях, где приходиться учитывать многие показатели, приходится каждому человеку самому выбрать, что он считает более, а что менее существенным. У каждого существует собственная шкала ценностей и ориентиров.

Особенные трудности возникают в человеческих взаимоотношениях при столкновениях различных систем подобных шкал; порою сильно «зашкаливает». Безусловно, действительная, на деле встроенность двух главных заповедей в их верном порядке в душу и в жизнь личности оказывается тем стержнем, гармонически организующим всю нравственную жизнь личности. Этот порядок определяет очень многое и в конкретности нравственных решений, когда, повидимому, ориентиры для точного нравственного решения неясны.

Собственно, и само решение вопроса: что важнее – и бывает необходимым лишь в ситуации реального трудного выбора. Для любого нормального человека ситуация, в которой с одной стороны стоит принятая им нравственная норма (для христианина – заповедь), а с другой стороны – прямо противоположная ей необходимость нарушить закон – это ситуация мнимого выбора, потому что здесь вовсе и не встает вопрос «что важнее», а если и встает, то лишь перед лукавым сознанием, ищущим самооправдания и практически равнодушным к заповеди. В этой ситуации может решаться только один вопрос: хватит или не хватит решимости и сил для того, чтобы осуществить единственную, безальтернативную нравственную возможность. Здесь бессмысленно ценностное сравнение предметов; здесь лишь открываются личные качества: честность, убежденность и твердость.

Вопрос «что важнее» может вставать только тогда, когда ситуация выбора, по-видимому, не выходит из пределов нравственного закона; когда ни одному из предметов выбора нельзя сказать безусловного этического «нет», по крайней мере теоретически. Т.е., когда на деле предстоит необходимость ценностного сравнения предметов выбора. Такое сравнение может иметь теоретический характер, когда речь идет не столько о конкретной, сколько о типовой ситуации. Но и в подобных случаях и церковный опыт, и духовное рассуждение могут предложить лишь возможные решения, потому что иначе можно было составить реестр нравственных ценностей, по убывающей или по восходящей линии, и этическая жизнь оказывалась бы слишком простой, безответственной, но и не свободной. Заглянул в справочник – и получай готовый ответ.

Но так ли уж важно точное решение вопроса «что важнее», в ситуациях, которые, по-видимому, могут разрешаться двояким, трояким, а то и большим числом способов? Не допустить ли в таком случае возможность некоторого ценностного релятивизма? Ведь известно, например, что многие духовно опытные лица и даже святые отцы-аскеты в ситуациях, на первый взгляд одинаковых, давали прямо противоположные советы. Более того – порою даже утверждали необходимость такого многообразия конкретных решений в близких ситуациях в зависимости от личности, времени и конкретности обстоятельств.

Из этого вовсе не следует, что при выработке конкретных решений отсутствовал ценностный подход типа: «что важнее», Во всех таких случаях учитывался весь объем ценностных содержательных факторов правил рассмотрения.

Любое решение нравственных вопросов не исключает возможности ошибок, порою довольно серьезных. Ошибки осознаются именно как ошибки всегда или почти всегда уже после их совершения. Хотя порою даже в момент неверных действий душа томится от ощущения нечистоты, а порою и прямо катастрофы, но уже влечется неустранимо по выбранному пути. Иногда проходит много лет, и вдруг, с поразительной ясностью душа припоминает давнишние события и все, связанные с ними ошибки, порою от очевидного своевольного лукавства (правда, вполне очевидного только теперь), порою от непонимания.

Но всегда можно видеть, что все такие ошибки в сущности своей имели неверный нравственный ценностный выбор: предпочтение отдавалось тому, что должно было занять второстепенное место; т.е. от неправильного ответа на вопрос «что важнее». И это связано с нежеланием, с неумением, непониманием того, как правильно строить «нравственные лествицы». Но одно дело – нежелание; оно свидетельствует, что человек намерен остаться со своим нравственным субъективизмом. Другое дело – неумение и недопонимание; опыт христианской этики затем и является нелукавым людям, чтобы научить.

Тогда остается вопрос: кроме двух заповедей, о которых Сам Богочеловек сказал, что они – главное, как далее понять – «что важнее»? Очевидно, необходимы некоторые правила, алгоритмы, применяя которые, становится возможным выстраивать гармоничные нравственные «лествицы» как общего характера, так и помогающие в конкретной ситуации сделать правильный выбор; т.е. понять: «что важнее».

Евангельская и вообще христианская нравственная структура и представляет собой систему таких правил. Применение этих правил и позволяет исполнять евангельские заповеди в максимальной чистоте и полноте. Эти правила представляют собой нечто вроде комплекса инструкций, применяя которые, человек на практике осуществляет заповеданные Богом нравственные нормы. Даже само понимание необходимости подобных инструктивных начал, правил, – уже представляет собой первое из таких правил. И установление самого порядка главных заповедей – о любви к Богу и о любви к ближнему – также раскрывается как важнейшее объективное правило нравственной жизни. Все нравственные «инструкции», «правила», «алгоритмы» необходимы для того, чтобы помочь определить верный порядок действий. В отношении к нравственной жизни человека это имеет двоякий смысл.

Во-первых, в ситуациях, по-видимому, трудного выбора, имеющих, как кажется, альтернативный характер, знание правильного порядка помогает «закрыть» мнимую альтернативность, сделав точный нравственный выбор; в тех же случаях, когда выбор был ошибочным, потому что были учтены не все или не точно учтены все правила выбора, можно попытаться исправить ошибку и, по крайней мере, в дальнейшем не допускать подобных ошибок, чтобы образовался устойчивый навык поведения и отношений в таковых ситуациях.

Жизнь идет, и каждый день жизни представляет материал для таких ситуаций. Но лишь те христиане, в сознание которых «встроены» правила рассмотрения и разрешения жизненных ситуаций, имеют возможность рассматривать и разрешать их не просто на основании врожденного нравственного порядка, принятых в обществе норм и собственных интуиции и рассуждения.

Особенно большой материал для разрешения альтернативных ситуаций представляют встречи с людьми; каждая встреча есть такая ситуация. Совершающиеся при этом ошибки представляют собой материал для покаяния, которое тоже происходит по установленным объективным алгоритмам.

Течет жизнь, и весь ее нравственный объем у каждого человека может быть объективно регламентирован данными Небом правилами. Конечно, жизнь «впихнуть» в эти правила невозможно, но они, безусловно, необходимы для ориентации и проверки. Иначе неизбежным становится хаос субъективного произвола, распад жизни, что на деле и происходит в тех случаях, когда к объективным правилам нравственных осуществлений люди становятся равнодушными. Итак, эти правила необходимы для заурядной нравственной эмпирики; попросту говоря, – чтобы поменьше ошибаться и поскорее, повернее исправлять свои ошибки.

Во-вторых, эти правила необходимы, потому что с их помощью раскрывается подлинная красота человеческой личности. Принятие заповедей Божиих и решимость исполнять во всей полноте небесный нравственный закон, открытый Богом людям, является основой нравственной жизни человека. В этом состоит духовно-нравственное бытие личности. Личностное бытие раскрывается в жизни и жизненно, и для этого раскрытия необходима не только нравственная содержательность заповедей, но и конкретность их чистого осуществления, что и предлагается в Евангелии и в учении Церкви описанием (а в жизни личности – внедрением) их применения. Сами заповеди тогда обретают живую объемность, а человеческая личность непрекращающуюся жизненность, если можно так сказать – «путешественность», даже и в ошибках и в их исправлениях. Чем предметней «встроено» в личность» понимание того, как в жизни должна осуществляться нравственная объективность, тем более путь личности можно назвать путем «совершенных» или путем к совершенству.

Не слышателей, но исполнителей Своей воли ищет и принимает Господь, и для того, чтоб исполнитель мог исполнять, – Евангелие и опыт Церкви предлагает ему набор правил для решения жизненных нравственных задач и исправления ошибок. При их использовании раскрывается личность, реализуется святость. Личность раскрывается потому, что до и помимо применения конкретных нравственных правил христианское самосознание остается лишь в доопытном, априорном переживании (если не в теории). Святость реализуется потому, что при их применении осуществляется не иной какой, а именно Евангельский, т.е. святой строй нравственной жизни.

Таким образом, жизненный нравственный строй личности, стремящейся к святости, осуществляется при передаче Богом и приеме человеком того нравственного знания, в котором образ Божий был еще неискажен по райской данности и исцеляется от искажения силой Христа в новозаветной заданности. Но для этого необходимо точно принять это новозаветное знание, что не так просто.

Как определить, что реально важнее как вообще, так и в конкретной ситуации, в тех случаях, когда общие смыслы нравственной христианской жизни человеком уже приняты? Порою Христос предлагает различение «прямым текстом». (Например, о двух главных заповедях). В других случаях о важности тех или иных нравственных установок можно судить по побочным обстоятельствам. Например, по тому, с какою частотою Христос говорит о невозможности судить и осуждать других людей или о том, насколько дела милости существеннее необходимости хранить святость субботнего дня, можно видеть – какое значение Христос придавал этим нравственным установлениям.

Существенность нравственных норм может устанавливаться и Церковью как телом Христовым. Например, в Слове Божием очень немного говорится о таком нравственно-аскетическом установлении как пост. Церковь же, и в частности Святые Отцы придавали посту немалое значение.

Можно принимать во внимание и личный опыт рассуждения и интуиции, когда они «встроены в церковную традицию.

Но все же на первое место в этом отношении следует поставить непосредственное слово Богочеловека.

В этом отношении особенное значение имеет правило о том, что когда предстоит сделать выбор между решениями Божиими и суждениями и традициями человеческими, этот выбор необходимо сделать в пользу решений Божественных. Ситуаций, когда предстоит такой выбор, гораздо больше, чем это можно предположить. (Конечно, речь в таких случаях идет лишь о людях, принимающих христианские основы нравственности).

О таких ситуациях Сам Христос говорит не раз.

Так, в ответ на вопрос книжников и фарисеев: почему учение Иисуса нарушает принятые в тогдашнем обществе церковные традиции и «предания старцев», например, обычай тщательного омовения рук, чаш, котлов и проч.

Иисус обличил вопрошателей, ответив: «Хорошо пророчествовал о вас, лицемерах, Исаия, как написано: люди сии чтут Меня устами; сердце же их далеко отстоит от Меня. Но тщетно чтут Меня, уча учением, заповедям человеческим (Исаия 29,35). Ибо вы, оставив заповедь Божию, держитесь предания человеческого, омовения рук и чаш и делаете многое другое, сему подобное. И сказал им: хорошо ли, что вы отменяете заповедь Божию, чтобы соблюсти свое предание. Ибо Моисей сказал: «почитай отца своего и матерь свою»; и «злословящий отца или мать смертью да умрет» (Исх.20,12;21,17). А вы говорите: кто скажет отцу или матери: «корван», то есть дар Богу, чем бы ты от меня пользовался», тому вы уже попускаете не делать ничего для отца своего или матери своей, устраняя Слово Божие преданием вашим, которое вы установили; и делаете многое сему подобное» (Мк.7,6–13).

В этих словах раскрывается понятное отношение Богочеловека к нередким попыткам человека вовсе устранить установления небесные, заменив их человеческими установлениями. Разумеется, такие замены и подмены – греховны, по определению.

Гораздо обычней, по-видимому, «уважительное» отношение к заповедям с одновременным «оттиранием» их на задний план. Во все времена, предшествующие пришествию Спасителя, на этом было построено все благочестие и вообще нравственное устройство фарисейское, которому они учили и народ. «Горе вам, фарисеям, что даете десятину с мяты, руты и всяких овощей, и нерадите о суде и любви Божией; сие надлежало делать и того не оставлять» (Лк.11,42). Таким образом, Евангельское Благовестие Иисуса Христа дает понять, что различные человеческие установления в ритуальной области и даже во многих нравственных сферах – не бессмысленны, что им должно быть свое место («сие надлежало делать»), но это место должно быть, безусловно, вторым, подчиненным божественным установлениям.

Вся современная цивилизация в нравственном и в других отношениях построена как категориально, так и практически на «предании», т.е. на традициях.

Одни традиции с течением времени, меняются быстро и заметно, другие – едва преобразуются в шествии веков; и то – скорее в их внутренних смыслах, чем в конкретных проявлениях.

Общее направление, меняющее смыслы в этом отношении – в сторону увеличения секуляризации, т.е. отделения поведенческих проявлений от их религиозной основы. Даже понимание таких ценностей, как ценность человеческой жизни, утрачивает в секуляризирующемся обществе религиозный смысл и все более автономизируется. Но автономизирующиеся и секуляризирующиеся ценности и вовсе перестают быть ценностями: таковы мировые тенденции. Потому, например, в теперешние времена, все менее ценной становится и человеческая жизнь (даже и в стоимостном выражении).

С позиции религиозной, в первую очередь, христианской этики, очевидно, что установления Божественные естественно предпочитать установлениям человеческим. Но чем больше общество (или личность) удаляется от непосредственного источника нравственного знания, живого и небесного, тем более внимания уделяется регламентации и предписаниям обычно мелочного характера, почти всегда имеющим человеческий источник (этика старообрядческого, вообще часто раскольнического направления). При этом те, кто настаивают на первостепенном исполнении комплексов подобных предписаний и видят в таком исполнении автономный смысл, обычно становятся врагами подлинно живого, религиозного нравственного устроения, а вместе с тем – и самого божественного источника этого устроения. Такие люди нередко, по слову Спасителя, будучи гонителями последователей верного устроения «будут думать, что они тем служат Богу» (Ио.16,2). Уже опыт первого и главного, так сказать «типового», «образцового» гонения такого рода – гонения вплоть до Голгофы фарисеями Христа, показали безусловную правоту этого Его пророчества.

Такая форма отношения к нравственности, которая состоит в стремлении регламентировать весь строй жизни человека мелочными установлениями и получившая названия законничества, всегда представляет эти предписания более важными, чем основные заданности (от Бога) человеческого бытия.

Но не только в законничестве может проявиться стремление ставить «человеческое» выше Божественного. Порою и мотивы и проявления его могут быть прямо противоположными, а именно: переживания и рассуждения самостного типа, обычно довольно импрессионистские по структуре и «беззаконные» по отношению к объективным нравственным установкам. Нередко они могут быть демонстративно безбожными, а то и почти неприкрыто античеловечными. Такова, например, пропаганда эротического «искусства», какую бы «высоко нравственную» аргументацию не пытались бы предложить для ее оправдания ее последователи. Но порою, напротив, такие действия кажутся, безусловно, почти для всех гуманными или даже нравственно и религиозно окрашенными.

Один из наиболее ярких примеров подобной импрессионистской «сердечной» нравственности, ставящей человеческое выше Божественного, показан в Евангелии. Иисус начал открывать ученикам своим, что Ему должно идти в Иерусалим и много пострадать от старейшин, первосвященников и книжников, и быть убиту, и в третий день воскреснуть. И отозвав Его, Петр начал прекословить ему: «Будь милостив к себе, Господи! Да н7е будет этого с Тобой». Он же, обратившись, сказал Петру: «отыди от Меня, сатана! Ты – Мне соблазн, потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое». (Мф.16,21–23).

Замечательно, что Христос обличил одного из первых своих учеников в непонимании порядка духовно-нравственных предпочтений сразу же вслед за тем, как Петр впервые исповедал Его как Христа, «Сына Бога живаго», а Иисус назвал его камнем, на котором будет основана его Церковь. Таким образом, ни значение личности, ни, по-видимому, благородные и духовно-нравственные мотивы предпочтений, в основе которых лежит такое высшее нравственное переживание, как сострадание, не дают права поставить человеческие этические соображения выше божественных.

Разумеется, в том случае, когда, как кажется, в ситуации выбора человеку приходится иметь дело только с Божественными предписаниями или только с человеческими нравственными соображениями и рассуждениями, необходимо руководствоваться иными критериями. Если же речь идет о столкновении в сознании божественных смыслов и человеческих представлений, то уже само столкновение, не говоря о решении в пользу человеческого, говорит об искаженности нравственного сознания, нуждающегося в решительном исправлении. Евангельское объективное правило в этом отношении однозначно и логично. Когда же совершается переход в пользу человеческого по мотивам законническим или сердечно импрессионистическим, то, как бы ни казались противоположными эти мотивы, они сходятся не только в главном – в их противоречии божественному, но и в сути самостности – либо в традиционно-групповой, либо в индивидуалистически – «вдохновенной». Такой самостности в нравственно-психологическом смысле противоположна лишь самоотверженность, являющаяся и одним из принципов построения нравственного свода и одним из верных критериев нравственного выбора.

Определяющими в этом смысле являются слова Спасителя: «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, возьми крест свой и следуй за Мною» (Мф.16,24) Таким образом, самоотвержение предлагается как предваряющее условие следования за Богом. Но само это слово, кажется, понятное в конкретных ситуациях и как врожденное внутреннее качество, требует внимательного рассмотрения в контексте слов Христа – как предварительное условие «следования» за Ним, т.е. осуществления евангельского устройства жизни. В таком случае самоотверженность означает не более (но уж и не менее) как некоторый комплекс априорно принимаемых установок, имеющих решающее значение для всей нравственной жизни; установок, вполне логичных и понятных в свете того, что уже известно о человеческой падшей данности, и о необходимости, в связи с этим, покаяния. Не ставящий перед собой задачи покаяния, а часто и не понимающий такой задачи, человек по неизбежности реализуется, самоосуществляется в той нравственной данности, которая предложена ему генетически и до некоторой степени «подправлена» социальными условиями существования и силами зла.

Другой программы жизни у людей «века сего» не только в наличии не имеется, но она им не понятна теоретически и не нужна практически. В лучшем случае речь может идти о частной борьбе с некоторыми врожденными свойствами, очевидно безобразными и мешающими. Кроме того, порою и сознательно и бессознательно ставится задача сублимации явно греховных проявлений. Наконец, для стандартного существования в условиях всякой данной цивилизации (где одно из главных условий – «не высовываться»), разрешается ряд задач поведенческого уровня и характера. Понятно, что ни о каком самоотвержении в таких ситуациях и говорить не приходится.

Правда, порою для некоторых людей раскрываются ценности, столь высоко значимые, что ради них они могут пренебречь ценностями более низкого порядка (здоровье, материальные ценности и т.д.). Но это можно назвать самоотверженностью лишь очень относительно. Предлагаемая Христом самоотверженность является тем нравственным алгоритмом, который пронизывает весь жизненный уклад, любые отношения – с Богом, с миром, с другими людьми. Но прежде всего, самоотверженность принимается как Божественная установка, потому что без нее неизбежны ошибки, и возможно – довольно значительные.

Самоотверженность, предваряющая «следование» за Христом, по своей сущности, собственно ничем не отличается от первого начального покаяния, главного момента в жизни человека (подобного только смерти), момента, который для многих так никогда и не наступает. И человек так и остается в своей смертной отдаленности от Бога, в своей свободе плена, в своей гибельности.

Но, если этот момент наступает, человек сознательно говорит себе: «Я верю в Иисуса Христа, и потому Я должен быть иным. «Я ДОЛЖЕН БЫТЬ ИНЫМ» – это и есть проснувшееся самоотверженное сознание, в динамике воплощающееся в покаянии.

Мне необходимо отвергнуться, отречься своего земного, неточного, рационалистического ума, потому что иначе он будет продолжать выдавать ошибочные решения, и даже если порою и правильные в общем, то всегда пронизанные потенцией ошибки. «Всяк человек есть ложь», – говорит пророк Давид.

«И я, и я, тоже», – повторяет за ним покаянно проснувшийся человек, – «и потому я, отказываюсь, отвергаюсь от лжи своего ума, как безусловного источника кажущейся правды в моей прежней, дохристианской жизни». В нравственной практике жизни этот самоотверженный принцип работы «нового» означает, как минимум, готовность к тому, что, когда продукция моего разума «сталкивается» непримиримо с разумом Евангелия или Церкви, никакой компромисс здесь не возможен. Как бы ни было трудно и горько, нужно сказать себе: «я отказываюсь от своего и принимаю Христово (Евангельское) и церковное. Такие «столкновения», особенно на ранних порах христианской жизни личности, встречаются гораздо чаще, чем это можно предположить. Чем действительней человек «принял» Христа своею личностью, тем естественнее побеждает самоотверженный принцип.

Мне необходимо по той же причине отвергнуться от моей несовершенной интуиции, которая прежде представлялась почти безупречным инструментом, лишь иногда дающим «сбой». Но теперь я понимаю, что я не лучше же других, хотя прежде моя интуиция, по крайней мере, в конфликтных ситуациях ставила меня на выгодное «первое» место. Я казался себе всегда правым, помимо всяких аргументов, потому что – как же иначе. Но теперь, как христианин и брат среди братьев, Я смиренно отвергаю принцип безусловного приоритета моей интуиции среди других.

Самое трудное среди всех содержаний возможного самоотвержения – это решимость отказаться от принципа непременного удовлетворения своих желаний, даже и нейтральных, даже, по-видимому, добрых. Разумеется, решимость отказаться от самого принципа совсем не означает необходимость отказа от всех своих желаний на практике, что может привести просто к абсурду. (Например, никогда не вкушать пищи, когда хочется есть, что может привести к самоубийству через голодную смерть. Еще более абсурдным будет, например, не исполнять заповедь Божию только потому, что ее хочется исполнить. Такое применение великого принципа самоотвержения будет означать волюнтаризм наизнанку). На деле, применение этого принципа как регулирующего правила должно означать, во-первых, готовность к отказу от всего «своего» при необходимости, а не настаивание на «своем». Во-вторых, это означает решимость всегда ставить собственно «свое», как минимум, на второе место. В-третьих, здесь действует безусловный отказ от «самовыражения», как принципа, свойственного нравственному миру, отказавшемуся от христианства. В-четвертых, здесь налицо безусловное предпочтение объективных нравственных норм любым своим суждениям, стремлениям и предположениям. Наконец, в-пятых, это означает готовность всегда при столкновении интересов собственных и иных людей отказаться от собственных в пользу других, разумеется, кроме случаев, когда речь идет об исполнении заповедей. И это все, конечно, не по слабоволию, а наоборот, по сильной воле.

Само понятие «готовность» в его содержательных смыслах необходимо в этическом контексте, потому что готовность оказывается одним из существенных нормообразующих принципов, при взаимодействии которых строится нравственная жизнь христианина. «Готово сердце мое, Боже, готово сердце мое», говорит в одном из псалмов пророк и ветхозаветный царь Давид, и переживание, выраженное в этих словах, является одним из центральных в жизни христианина; как и самоотвержение, оно – одно из структурных нравственных правил. Для практики нравственной жизни необходимо знать содержание и условие его применения. «Готовность» прежде всего, означает внутреннюю решимость к исполнению нравственного долга и закона всегда, в любой миг своей жизни, чего бы это ни стоило. Именно потому готовность имеет априорно жертвенный и самоотверженный характер. Готовность предполагает необходимость перенесения нравственных, а то и физических, и вообще всяческих испытаний, как внутренних, так и внешних, потому что и внутреннему долгу и объективному закону почти неизбежно противостоят внутренние соблазны и внешние гонения на правду.

Одним из оснований такой готовности оказываются вначале теоретическое, а затем и опытное познавание верности слов апостола: «враг наш дьявол ходит яко лев, рыкая, ища, кого поглотити» (1Петр. 5,8), иначе, – готовность к тем опытным и хитрым действиям сил зла, стремящихся к погублению каждого человека.

Нужно быть готовым к тому, что может наступить длинная полоса соблазна каким-нибудь грехом, который будет подступать к душе то одним, то другим способом, стремясь совратить к падению. И когда уже кажется, что все искушения уже позади, подступает как девятый вал, самое сильное.

Нужно быть готовым к собственным немощам, которые на фоне общей человеческой расслабленности могут, к сожалению, пропустить в душу любое греховное движение, и тем самым привести к серьезным разрушительным последствиям.

Нужно быть готовым к возможному и довольно долгому периоду собственного душевного холода и нечувствия, когда наступает безразличие как к греху, так и к добродетели; когда становятся безразличными и самые близкие люди и даже своя собственная душа; когда мрак отступления и пустоты становится самым главным в твоей жизни.

Нужно быть готовым к состоянию и чувству полного одиночества, когда, как тебе кажется, все оставили тебя; когда ты не нужен ни родственникам, ни друзьям; когда пустыня непонимания и бесчувствия окружила тебя; когда не находится ни одного нужного дела и ни одного нужного человека, когда, кажется, и Сам Бог оставил тебя.

Нужно быть готовым к неверию, которое совершенно взяло в плен твою душу, когда Бог и все небесное представляется нелепой детской выдумкой, когда молитва не только не приносит никакого удовлетворения, но и кажется раздражающей бессмыслицей, когда все дары Божии, включая и саму жизнь, становятся ненужными и беспомощными.

Нужно быть готовым к своей подчиненности собственным психологическим переживаниям, которые вместо того, чтобы раскрыть смысл личности во всей красоте и полноте, наоборот, закрывают и искажают их, не позволяя понять религиозное содержание своей собственной жизни.

Нужно быть готовым и к тому, чтобы суметь достойно перенести счастье и радость, когда они тебя настигнут (что гораздо труднее перенесения горя), чтобы не расслабиться и не плениться собственным счастьем, не забыть под его гнетом о нравственном долге, не оставить людей, нуждающихся в тебе.

«Уготовися и не смутися», – говорит Слово Божие. «Не смутися», – т.е. при всех постигших тебя испытаниях, будучи готов к ним, останься ровен и спокоен. Но такая готовность возможна лишь тогда, когда нет места в душе сомнениям, либо они вовсе не принимаются постоянно находящейся в готовности душой, либо преодолеваются ею.

Эта не смущающаяся ничем готовность особенно существенна при подготовке к смерти, ибо при неготовности вся предшествующая жизнь может оказаться напрасной. По известному слову, в чем застанет Господь, в том судить будет. Этот личный «конец света», который безусловно наступает для каждого человека, и составляет самый существенный стимул для подготовки и готовности, ориентирующий среди прочих критериев и среди порядков нравственных ценностей. Эта готовность направляет душу человека в сторону благовествованной Христом и Евангелием цели – к Царству Небесному.

Самая существенная помеха в деле установления сердца и ума в ритме готовности – это разные виды сердечных и умственных сомнений, при которых исчезает доверие к небесным переживаниям. Сомнения разрушают сердечные и умственные интенции, направленные к этому Небесному Царству, и тогда готовность кажется ненужной. Сомнения не дают возможности довериться словам Христа, и готовность идти по указанным Им путям – пропадает. Сомнения в возможности исполнения нравственных норм делает их холодными абстракциями. Сомнения в верности христианских догматов приводят к релятивистскому сознанию, относительно верности, чистоты и необходимости точного вероучения вообще, в частности же, – приводит к неверию в Царство Небесное и в необходимость за Него сражаться. Царство Небесное во всех отношениях, включая и нравственное осознание, становится второстепенным.

И в этом великая ошибка, потому что Сам Иисус Христос сказал: «Ищите прежде Царство Божие и правду его, а это все (т.е. все необходимое для материальной жизни) приложится вам"» (ф.6,33). Этот жизненный принцип также помогает увидеть и раскрыть для себя подлинный порядок нравственных ценностей, что свидетельствуется самим словом «прежде», устанавливающим направление порядка. Среди других установок это искание (т.е. процесс, а не достижение) занимает одно из первенствующих мест: слова Христа дают возможность понять порядок соотношения между ценностями небесного и земного как по степени значимости, так и по взаимозависимости. По степени значимости: ценностям небесным Бог отдает безусловное предпочтение по сравнению с ценностями земными. По взаимозависимости, ибо устанавливается, что по мере обращенности личности к небесным ценностям, для нее промыслительно будет осуществляться и необходимый порядок в круге земных ценностей.

Сами понятия «Царство небесное» и «правда этого Царства» представляются для личности имеющими характер более определенной содержательности, чем отвлеченные понятия, типа «духовность» и проч., и тем самым предлагают существенный материал и для обдумывания, и для исполнения.

Поиск Царства небесного «прежде всего» – прежде всего, означает само переживание значения этого царства – как самого главного в жизни, что и понятно, потому что в нем обретаются подлинные смыслы и красота, и значение жизнеустройства; и та «культура», в которой осуществляется жизнь освященных творений Божиих.

Поиск Царства Небесного – это прежде всего поиск Царя, царствующего в этом Царстве. Находящий Царя, вместе с Ним находит и Царство. Этот поиск должен совершаться и теперь и всегда, а не откладываться на любое неопределенное «завтра», а тем более на жизнь за пределами Церкви. Поиск Царства и Царя – это, прежде всего «разгребание» препятствий, которыми завален путь, ведущий к Царству, (и внешних и внутренних).

Поиск Царства и Царя начинается с априорного, но с безусловного для себя утверждения, что этот Царь и его Царство – не миражи, но реально сосуществуют (иначе искать нечего: мираж рассеивается как мираж при приближении к нему).

Поиск Царства Божьего – это процесс не поверхностный, но внутренний, ибо по слову евангельскому, «Царство Божие внутрь вас есть» (Лк.17,21); – но это внутренность не только глубокая, но и «неотмирная»: «Царство Мое не от мира сего» (Ио.18,36). Поиск Небесного Царства – это раскрепощение от самодостаточного земного тварного модуса реальности, будто бы исключительно имеющегося в человеческом существовании, даже и в достаточно тонких проявлениях, как психология, музыка, чистая математика, отвлеченные мыслительные процессы. Только раскрепощенной от исключительно земного переживания душе раскрываются реальности небесного, Божия Царства. Поиск Царя и царства в себе означает не приобретение другой природы, а освобождение тех сил и возможностей, которые скрываются под гнетом мнимой свободы псевдо-самореализаций; начало иного (вечного через вечного Царя) способа бытия, в чем и состоит «новая тварь».

Поиск небесного Царства осуществляется через молитву и все формы церковного устроения жизни; через чтение Евангелия и всей литературы, в которой реальности небесного Царства раскрываются с наибольшей полнотой; через размышление не только о Божественных реальностях, но и обо всех реальностях земной жизни также, но с позиций небесных, Божественных пластов бытия... Но главным образом – через построение всех типов отношений на основании любви, потому что любовь чистая, подлинная, святая любовь и есть главная реальность небесного Царства.

Вместе с поиском Царства Божия и параллельно ему осуществляется и поиск его правды, т.е. стремления осуществить свою жизнь на основании христианской праведности. Этот поиск правды Божией совершенно равнозначен поиску воли Божией, и по смыслу, и по «технике», потому здесь о нем упоминается лишь как о принципе», системообразующем» нравственный строй. Это означает, что вообще и всегда, по самой сути нравственной жизни, одним из главных мотивов ее устроения и является стремление к небесной духовности и Божественной правде. Это означает также, что всегда, когда человек, оказывается в ситуации нравственного выбора, всякой земной выгоде и даже необходимости, и даже земной правде следует предпочесть правду небесную, предлагаемую Евангелием и Церковью. Это означает также и тот уровень доверия к Богу, при котором и как бы невозможное становится единственно приемлемым. И в таких случаях, все действительно необходимое ниспосылается порою таинственными способами.

Наконец, это означает не только (и даже не столько) порядок нравственных ценностей, при котором духовное становится всегда впереди материального, но и зависимость ценностей земного характера от их небесного осознания, т.е. понимание внутреннего духовного смысла всех явлений, имеющих быть в земной действительности. Что реально главней для человека, и на самом деле ли земное для него состоит в зависимой связи с небесным – знает только сам человек, и то – если честно, без предвзятостей стремится видеть себя; – других же – только по побочным признакам, по внешним проявлениям, которые лишь отчасти выражают внутренний мир с его ценностными переживаниями.

Уже одно это является достаточно убедительным свидетельством того, что внутренний мир гораздо важнее его внешних выражений и проявлений.

Это может казаться настолько самоочевидным, что не требует специального рассмотрения. Но на самом деле в секулярных нравственных системах и личностных пониманиях больше всего и прежде всего обращают внимание на внешний строй жизни и оценивают человеческие поступки. Даже божественный декалог, особенно во второй, «человеческой» его половине, более всего предлагает предписания поведенческого характера, не говоря уж о «законе» в целом. Это и понятно – оценивать «со стороны» нравственный строй другого человека гораздо проще во внешних его проявлениях, чем во внутренних переживаниях и мотивациях. Последнее вовсе порою невозможно.

Вообще любому человеку, с гораздо большей степенью объективности можно увидеть свой поступок, чем те внутренние мотивы, которые вызвали его и все те переживания, которыми он сопровождался – особенно если эти мотивы и переживания имели нравственно негативный характер. В таких случаях нередки подмены и «выгодные» интерпретации, совершаемые человеком в порядке самообмана, замечаемого лишь по прошествии времени, да и то далеко не всегда. Такие подмены случаются нередко и у христиан, как в серьезных, и в малозначительных ситуация¹⁷.

Принцип – «внутреннее важнее внешнего» всегда верен потому, что позволяет вернее понять и оценить нравственные сущности личности.

Но «внутреннее важнее внешнего» еще и потому, что «внутреннее» практически всегда определяет «внешнее», как причина определяет следствие. Это относится ко всем установкам как сердечного, так и умственного порядка. Когда речь идет о нравственной жизни, преимущественно необходимо иметь в виду сердечные установки, потому что те или иные нравственные принципы принимает, прежде всего, сердце; «умственная» же аргументация призвана главным образом к тому, чтобы обеспечивать подлинность «сердечных» интуиций. И в этом отношении, установка на исполнение, прежде всего внешних «поступочных» норм нравственного закона является, по сути, также и «внутренней», сердечной установкой.

Напротив, нередко принимается сердечная ценностная установка на необходимость лишь доброго настроения, без какой бы не было координации его в поведении (т.е. поведение как бы само собой, всегда органично вытекает из этого доброго настроения).

Аргументация довольно легко может быть подобрана как с одной, так и с другой позиции, при всех их противоположности.

Особенно важны точные сердечные установки в объективной христианской этике. Суть их, кратко говоря, сводится к тому, чтобы принять во всей полноте предлагаемый Евангелием и Церковью нравственный строй личностной и общественной жизни. Разумеется, помимо искренней сердечной решимости невозможно одним только внешним образом исполнять волю Божию, открытую в заповедях. Сердечная решимость, не подкрепленная делами, оказывается мертвым лицемерием («Вера без дел мертва есть» – Иак.3,17), но зачинается эта решимость свидетельствовать делами веру, любовь, надежду, мир и проч. – также во «внутреннем человеке», в сердце.

Любое конкретное делание христианина, если оно не оплодотворено сердечным участием, оказывается такой же «мертвечиной» как и вера без дел.

Мертвечиной могут даже оказаться дела милосердия («и если я раздам все имение мое, и отдам все тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в этом никакой пользы» Кор.13,3), дела миротворчества и вообще любого творчества, и даже хуже, чем просто мертвечиной; потому что внутренняя сердечная мотивация любых даже самых добрых дел может быть в нравственном отношении крайне нечистой. Очень нередко так называемые «добрые дела» совершаются по причине тщеславия, нечистой «любви» и проч. Поэтому для человека, принимающего христианское нравственное сознание, необходима постоянная честная проверка: насколько внешний строй жизни координируется с внутренними сердечными установками, не становятся ли дела для него более значимыми, чем верное христианское внутренне устроение; не подменяется ли чистая нравственная мотивация какими-то греховными расположениями и т.д.

Такая проверка призвана выяснить: что является сутью, сердцевиной как нравственной жизни человека на всем его пути, так и в конкретных проявлениях. И сердцевина находится всегда во внутренней жизни человека, и потому также можно сказать, что «внутреннее важнее внешнего». Любое внешнее есть частное, прикладное выражение этого внутреннего. И потому сам этот принцип конкретизирует самое существенное правило нравственной действительности при нормальном выстраивании нравственной лествицы: определить что важнее, я что мельче, чтобы, по Евангельскому слову, не оцеживать комара и не поглощать верблюда. Оцеженные комары – дело не такое страшное. Печальнее, что почти всегда – где «оцеживаются комары», там «поглощаются верблюды». Почти все внутреннее, по нравственному содержанию, ближе к «верблюду», а почти все внешние эпизоды – ближе к «комарам».

Но нередко внутреннее (и мотивы, и переживания) содержит лишь малую часть того, что относится к нравственным смыслам, а гораздо более того, что можно охарактеризовать как «вне- или помимо- нравственную» психологию, которая так часто у падшего человека заменяет собою этическое содержание внутренней жизни. Эта психология нередко старается тонким образом проникнуть в такие нравственно-церковные проявления, как покаяние; часто можно слышать, особенно от лиц женского пола, вместо одной лаконичной, строгой нравственной исповеди – психологичные новеллы.

Для того чтобы разобраться во внутренних ситуациях, наиболее верный способ – прибегать к Евангелию, которое содержит в себе и множество иных принципов, с помощью которых выстраиваются нравственная жизнь христианская у тех, кто ищет ее строить. А кто не ищет (а думает, что ищет), может догадаться о том, что не ищет, по сравнению своей внутренней жизни с этими Евангельскими принципами.

Среди этих принципов в данном контексте особенно существенны те, в которых преимущественно устанавливается сравнительная степень важности нравственных норм. Кроме того, следует также обратить внимание на указание, в разных формах много раз выраженное Христом: «милости хочу, а не жертвы». Это указание не уничтожает важность жертвы, особенно внутренней жертвы, самопожертвования, а ставит жертву в порядке нравственных ценностей на место, сравнительно низшее, чем милость. Это, безусловно, относится к тем случаямсправедливо, когда жертва носит преимущественно ритуальный характер.

Все такие сопоставления, предлагаемые Евангелием, по своей природе ценностны, а не антагонистичны; в то же время, как многие сопоставления в Евангелии и в апостольских посланиях имеют характер противопоставления, особенно, когда нравственные нормы «по стихиям века сего» сопоставляются с Евангельскими. Все первые объединены под названием «широкий путь», все вторые под названием «узкий путь». Эти нравственные противопоставления в одних случаях касаются умственных установок («Мы проповедуем мудрость не века сего, но... премудрость Божию, тайную, сокровенную» – 1Кор.2,6–7); а в других случаях – конкретной практики нравственной жизни («отдавайте кесарю – кесарево, а Божие – Богу» (Мф.22,21).

В окончательном определении именно такое христианское сознание по этому вопросу выражено в знаменитых и знаменательных словах апостола Павла: «не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего, чтобы вам познавать, что есть воля Божия, благая, угодная и совершенная» (Рим.12,2). В этом определении, при всей его лаконичности, кроме нравственного принципа, содержится и целеполагающая аргументация: обновление ума необходимо для познания воли Божией (т.е. в нравственной позиции «сообразования с веком сим» – познание воли Божией – невозможно).

Подобным же антиномическим образом раскрыт великий Евангельский нравственный принцип «спасения души»: «Кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня (говорил Христос) и Евангелия, тот сбережет ее» (Мк.8,35). Это «потеряние» и «сбережение» означает точное отношение к ценности своей души в ее данности, с ее наличными ветхими, искаженными грехом психологическими особенностями, в частности – с ее переживанием своей автономной самоценности.

Суть дела в том, что у человека, так переживающего ценность своей автономии, душа, не обновляющаяся Евангельским строительством, погибает по энтропийным основаниям: для разрушения ничего делать специально не надо – энергитийный принцип саморазрушения работает и сам по себе. Для того, чтобы он не действовал, необходимо «погубить» ветхую данность души, имея в виду заданность – ради Христа и Евангелия. Погубить – значит, признать автономную данность – отрицательно ценной. В этом основа покаяния, как в его сути, так и в длящемся процессе.

Подобным же, альтернативным образом раскрыты и некоторые иные новозаветные нравственные принципы, в которых те же общие основания предлагаются на несколько более конкретном уровне.

Очень существенно в этом отношении Евангельское правило: «не человек для субботы, а суббота для человека». (Мр.2,27). За этим образом стоит чрезвычайно важное содержание для религиозного понимания нравственной жизни.

Эти слова Христос говорил по поводу чрезвычайной увлеченности иудейского общества обрядовой стороной нравственной жизни (в частности по поводу большого внимания, которое они уделяли необходимости субботнего покоя). За этой увлеченностью для увлекающегося пропадала ценность человеческой личности, как собственной (увлеченного), так и других людей. Эта увлеченность вскрывает неверное понимание значимости внешнего благочестия и законнического отношения к нравственной деятельности.

Христос возвращает Своим властным словом истинное соотношение ценностей. Это существенно на все времена, потому что всегда (и теперь) часто встречается у церковных людей склонность к законническому пониманию нравственности, за которым уходит в тень значение человеческой личности.

Подобный же характер имеют и многие апостольские «предписания». Так очень характерна нравственная мысль апостола Павла: «Поступайте по духу и не будете исполнять желаний плоти» (Гал.5,16). Подобного рода нравственных антагонистических указаний, суть которых в прямом противопоставлении различных нравственных смыслов, что дает возможность острее усвоить Богооткровенную нравственную структуру – как по содержанию, так и по правилам построения, что еще более ценно; потому что на все конкретные вопросы найти ответы невозможно. Но если понятно как искать – задача существенно облегчается.

Подобным же образом строится целый ряд правил, где противополагаются друг другу нравственная норма и ее аргументация. Образцовым в этом отношении является правило: «Не судите (норма жизни), да не судимы будете» (аргументация от «противного»). На первый взгляд, здесь предлагается лишь правильная норма человеческой справедливости; не делай другим того, чего не хочешь, чтобы делали тебе. На самом деле не судить действительно виновного можно либо из милосердия, либо из глубокого безразличия к вине. Но безразличие к вине означает вместе с тем обычно и безразличие к человеку, а это прямо противоположно нормам нравственной жизни. Но если не безразличие, то милосердие. Неосуждение из милосердия – это принцип по своему содержанию небесный, потому что и милосердие само по себе – «тайна будущаго века», гораздо более высокая по содержанию, чем простая справедливость. Аргументация этой нравственной нормы («да не судимы будете»), возводит сознание от земной, тривиальной реальности к тому страшному суду, за пределами земного существования, на котором перед Богом, Его святой правдой и собственной совестью предстанет вся жизнь человеческая.

Некоторые принципы нравственного устроения излагаются Христом в распространенном образе притч.

Например, такова притча о возращении нечистого духа: «когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и не находит. Тогда говорит: возвращусь в дом мой, откуда я вышел. И придя, находит его не занятым, выметенным и убранным. Тогда идет и берет с собою семь других духов, злейших себя и, войдя – живут там; и бывает для человека того последнее хуже первого» (Мф.12,43–45). Правило, образно раскрытое здесь, утверждает необходимость положительного нравственного делания, противоположного тому греху, с которым человек боролся и смог победить. Нравственный опыт, предлагаемый Евангелием, свидетельствует: в противном случае разрушение души будет осуществляться более интенсивно, чем прежде. Это правило действует непреложно, независимо от конкретного нравственного содержания «изгнанного духа», т.е. преодоленной страсти.

Точно таким же разрушительным образом действует «слышание» слова Божия без стремления Его исполнить. «Не всякий, говорящий Мне «Господи! Господи!» войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного» (Мф.6,21). Апостол Иаков пишет: «Будьте же исполнители Слова, а не слышатели только, обманывающие самих себя. Ибо, кто слушает слово и не исполняет, тот подобен человеку, рассматривающему родные черты лица своего в зеркале. Он посмотрел на себя, отошел, и тотчас забыл, каков он» (Иак.1,22). Христианское вероучение, как известно включает и нравственное его наполнение. Если этот интерес не связан с решимостью практической реализации его в своей жизни, это приводит к бесплодной мечтательности, к разрыву с реальностью, к «коррозии» души, что и все нравственные процессы и перспективы делает нестойкими, порывистыми, отвлеченными, без каких бы то ни было серьезных результатов. Чаще всего в таких случаях здесь не идет речи даже о начальной готовности, как о принципе нравственного устройства, тем более – о готовности, подобной апостольской, оставив все, идти за Христом, готовности не иметь своего места на земле, ибо «Сын Человеческий не имеет, где преклонить голову» (Мф.8,20).

Собственно, эта потенциальная готовность актуально разрешается в существеннейшем принципе нравственного устройства – в служении. Сам переход от слышания к исполнению есть уже начало служения, и все последующие исполнения Евангельских заповедей осуществляются как служение Богу и людям. Служение в христианском нравственном строе может быть реализовано как служение народу в целом, как вид государственного служения, как служение какому-либо роду деятельности (например, в области науки, культуры и проч.), служение воинское и проч., особенно, если такие харизмы и призвания наличествуют. Непременным типом служения матери-христианки является воспитание детей. Этот практический принцип осуществления нравственной жизни особенно важен потому, что прежде всех добровольно его выявил своею святой жизнью Сам Иисус Христос, выявил почти демонстративно и предложил его Своим ученикам, собственно как свидетельство их ученичества Ему, – и это особенно актуально в наше время, когда этот принцип так отвратителен секуляризованному миру.

В свою очередь, служение как духовно-нравственный принцип может быть нормально реализовано лишь тогда, когда им руководит принцип более высокого порядка – принцип веры. Вера и сама по себе является, по своему содержанию, одной из высших христианских добродетелей, но она же и организует всю нравственно-психологическую жизнь. Христианская вера организует жизнь объективно и верно; когда же вера является лишь бессодержательноинтуитивным началом, она организует жизнь довольно неопределенно. В тех случаях, когда вера проявляла себя как принципиально-христианское основание жизни. Христос говорил неоднократно: «Вера твоя спасла тебя». В таких случаях вера проявляется как начало более защищенно-точное и более высокого порядка, чем, например, разум, рассуждение, потому что она, хотя и субъективными способами, включает в действие высшие, объективные силы и раскрывает личность в самоотверженных категориях.

Вера является основанием и некоторых других принципов нравственного устройства, кроме служения. В частности, одним из таких принципов, предлагаемых Христом неоднократно, является бесстрашие, особенно в делах веры, вплоть до смерти. «Не бойтесь, – говорил Христос, – убивающих тело, душу же не могущих погубити» (Мф10,28). Бесстрашие важно не само по себе, не как природная храбрость, но как один из признаков, характеризующих точность нравственного сознания человека, позволяющего, ради более значительного, пожертвовать менее значительным, даже и жизнью.

Вообще таких показателей, как личностных, так и объективных, слово Божие предлагает довольно много.

Среди таких объективных показателей, хотя и не всегда легко практически определяемых, необходимо выделить взаимоотношения буквальности нравственных показаний и их нравственно-духовного смысла. «Буква убивает, дух животворит»,– говорит апостол (2Кор.3,6). Т.е. буквальное понимание и исполнение нравственных предписаний, без вхождения в их духовные смыслы и переживания, лишает их нравственно-живого движения, умерщвляет душу. Подобное же значение имеет предлагаемое апостолом Павлом понимание внешнего благочестия, лишенного его внутренней силы. (2Тим.3,2–5). Такая «благочестивая» нравственность по подлинным достижениям бесполезна, как бесплодна нравственная жизнь человека, почитающего себя чем-то и тем уничтожающего заранее все возможные нравственные перспективы: «Кто почитает себя чем-то, тот – ничто» (Гал.6,3).

В частности, с этой целью необходимо и знание, и осуществление чрезвычайно важного нравственного принципа, называемого Словом Божиим – «бодрствование». (К нему еще нередко присоединяется слово «трезвение»; так, Сам Спаситель говорил Своим ученикам: «Трезвитесь и бодрствуйте».) Это означает живое и не мечтательное состояние души, всегда готовой к плодотворной и ценностной деятельности, вместе с тем ясно видящей подлинные, не слишком большие размеры собственных возможностей. Такой принцип нравственного устройства ставит человека на его место, а в то же время высоко оценивает в первую очередь Того, Кто резко увеличивает пределы его возможностей и раскрывает пред ним основание понимания и делания. Это – Учитель. И «ученик не выше своего Учителя» (Мф.10,24). Это благородный нравственный принцип, ставящий человека в верное соотношение с Богом и с другими людьми. Особенно это верно в отношениях с теми, кто учит жить; такие отношения должны строиться в духе повиновения и покорности (Евр.13,17).

Вообще же человеческие взаимоотношения выстраиваются на основании довольно многих принципов, которые составляют важнейшую нравственную сферу. Из наиболее конструктивно важных следует отметить самые общие, указанные в Слове Божием: «Повиноваться друг другу в страхе Божием» (Еф.5,21); «увещевать и назидать друг друга» (Фес.4,2); по отношению к «внешним» (то есть – не к членам церкви) – «поступать благоприлично» (Кол.4,5); и, наконец, чрезвычайно важный отрицательный принцип «не подавать другим соблазна» .(1Кор.10,32).

Что касается повиновения, то оно является именно нравственным и сознательным, а не психологическим и природным принципом именно в силу того, что оно должно совершаться «в страхе Божием». «Страх Божий» придает этому принципу взаимоповиновения религиозный характер, но и предлагает его осуществлять не в духе бездумного солдатского подчинения, но ответственного служения каждого – всем. Понятно, что в такой ситуации взаимное друг друга увещание и назидание не как любоначальное и превозносительное учительство, но как милостивая духовная взаимопомощь. Что же касается «благоприличной» жизни по отношению к «внешним», то это серьезная, но частная реализация более общего принципа: «не соблазняй», по отношению ко всем, потому что «неблагоприличное» поведение и несет в себе соблазн, т.е. недобрый пример, образцу которого, сначала по ощущению и желанию, а потом и по конкретным жизненным осуществлениям подчиняются соблазненные.

Правда, соблазн может иметь и ошибочный характер, когда глядящие нечистыми очами видят недоброе дело там, где его нет. Так, не понимая сущности и духа Иисуса, многие тогдашние (да и теперешние) «книжники и фарисеи» соблазнялись и соблазняются по Его поводу, почему Слово Божие и говорит: «Блажен, кто не соблазнится о Мне» – говорит Христос (Лк.7,23). «Соблазниться о Иисусе» – это означает в вероучительном или в нравственном отношении увидеть в нем иное, не то, что Сам Он в Своем откровении открывает и о Себе, и о мире. «Соблазниться о Нем» это значит – признать, например, в Сыне Человеческом просто сына человеческого, хотя и с великими дарами, в нравственном смысле строить с Ним отношения почти как с равным себе. «Соблазниться о Нем» – означает признать в Нем не столько Спасителя, сколько одного из нравственных учителей, хотя бы и самого выдающегося. Потому, как это и всегда бывает с секулярной нравственностью – невозможно просто научаться от Него некоторым нормам нравственного закона, не увидев и не осознав, что Его личность призывает человека к изменению своей личности. «Соблазниться о Нем» в этом отношении – означает также принять не больше, чем половину нравственной Богооткровенной структуры – относящуюся лишь к области человеческих взаимоотношений.

Наконец, соблазниться о Нем, – это значит не пережить верность Ему как одно из главных условий нравственной жизни, и как один из главных принципов ее построения. Христос говорит: «всякого, кто исповедует меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцом Моим небесным, а кто отречется от меня пред людьми (у Марка – «постыдится Меня и Моих слов в роде сем прелюбодейном и грешном» – 8,38) отрекусь от того и Я пред Отцом Моим Небесным» (Мф.10,32–33). Равным образом, доверие Богу, доверие Его Промыслу, вместе с верностью Ему как личности (прежде всего Иисусу Христу) составляет завершающий принцип построения нравственного мира христианской личности. Это доверие, по Евангельским утверждениям, может простираться как угодно далеко: вплоть до того, чтобы не иметь заботы о том, что отвечать, когда верующий человек будет предан мучителям: «не вы будете говорить (тогда), но Дух Отца вашего будет говорить в вас» (Мф.10,20). Эти два принципа являются из других, может быть, наиболее существенными потому, что они оказываются не только структурообразующими этическими основаниями, но и содержательно представляют собою важнейшие части нравственной проблематики человека, обращенного к Богу и ищущего в собственной душе возможность конкретных и верных (объективно-откровенных – по знанию от Бога) реализаций живых нравственных сущностей. Потому что – если прежде всего по отношению к Богу человек не будет проявляться как нравственная личность, невозможно допустить, чтобы он раскрылся точным нравственным образом по отношению к миру, по отношению к людям.