Молчальник – Тихон Святогорский

(Память 13 августа).

Отец Тихон в мире Тимофей, родом из-под Устюга, сын бедного поселянина-перевозчика. От самой юности желание благоугождать Господу и хранить непорочность пути своего пред Ним занимало и чрезвычайно действовало на сердце Тимофея, так что он решился вовсе оставить мир и на пустынных пажитях Валаама укрепить свой дух опытами строгого подвижничества. Там он принимал начатки иночества, там в изнурительных трудах безусловного послушания истощал он свои силы физические, между тем, как сердце его разогревалось сладкою любовью к кроткому Иисусу и преисполнялось религиозными чувствами необходимости, еще здесь в жизни, стать выше своей собственной природы, усвоить себе таинственно, укоренить глубоко и затаить от людей в сердце своем радости царствия Божия, т.е. здесь уже слиться духом своим в один дух с Господом. Его только любить, желать и искать. О. Тихон, среди мира и пространства жизненных путей, приучал себя думать, что для него в целом мире – только он сам и Бог, как выразился преп. Антоний Великий, или, что все одно и то же, чтоб, кроме Бога и своих слабостей, ничего не видеть и не знать, и чтобы никакая укоризненная мысль, особенно в рассуждении ближних, не касалась ума его. Лет до 20 отец Тихон подвизался на Валааме изумительным образом и, наконец, чтоб праздностью бесед не отвлекаться от Иисусовой молитвы, стяжанной строгими трудами послушания, придумал связать свои уста молчанием. Вследствие сего, о. Тихон притворился, будто апоплексический удар поразил языки его; на все вопросы начальства и братии он начал отделываться минами, а потом мало-помалу утвердился в подвиге молчания и вышел из него победителем.

Носились, впрочем, слухи, и все знали, что отец Тихон притворно, а не по болезни, молчал; но никто не был в силах развязать его языка ни убеждениями, ни ласковостью, ни легкой пыткой, исключая некоторых особенных случаев и крайностей, когда сам он, без всякой просьбы со стороны других, раскрывал свои уста, из которых раздавались слова утешения и назиданий; но это было так редко, так таинственно, что только те знали, кто удостаивался его собственного расположения и доверчивости, или, справедливее сказать, кто был в опасности и в отчаянном положении.

Пятнадцать с лишком лет так протекло для скромного молчаливого Тихона; он думал, желал и даже ожидал того, чтоб свои подвижнические кости не инде уложить на мертвенный одр, как только на Валааме, но Господь судил вопреки его воле и чаянию. Настоятель Валаамской обители, предубежденный против подвига о. Тихона той мыслью, что это прелесть бесовская, придумал новую пытку и средство развязать связанные пятнадцатилетним молчанием уста его: он отправил его в Петербург на подворье, чтоб там сидеть ему при часовне, думая, что столичная жизнь, знать и самые обстоятельства жизни невольно убедят его говорить; но на поверку вышло совсем иначе. Послушливый Тихон не мог ничем и никак отказаться от новой своей жизни: того требовало смирение и самые иноческие обеты: он нехотя отправился в Петербург, где и пробыл до двух лет с половиной, не изменяя, впрочем, ни образу жизни, ни молчаливому своему языку: он оставался для всех нем, кроме немногих, что само собою привлекало к нему толпы любопытных, а более того, внимательных к его доброй подвижнической славе, так что он сделался, наконец, дивом для многих. Самые даже дети знали, что у этого бедного монаха нет языка, как сам признавался мне, писал святогорец, здесь отец Тихон. Часто, говорил он, знать, приезжая в часовню с детьми, трогала меня до глубины сердца. Маленькие дети, бывало, подбегали к своим родительницам и, указывая им на меня, в простоте и с сердечным чувством, восклицали: «маменька! маменька! бедный этот монах: у него нет языка!» – Эта добрая черта нежного детского характера невольно увлекала Тихона; он улыбался на милых детей и в тайне благословлял сострадательность их ангельского сердца.

Впрочем, как ни силен был о. Тихон в своих подвигах, а жизнь столичная для него казалась свинцовым крестом. Слезно и пламенно молился он Пресвятой Деве Богородице, прося Ее промысла и помощи, выйти из столицы: искренно сознавался во всем том он опытному отцу Мельхиседеку, духовнику Александро-Невской лавры, требовал его советов и молитв о себе, и, общая всех Утешительница, не оставила его в этом затруднительном положении. Случайно пришло как-то в голову отцу Тихону попроситься на поклонение в Иерусалим: эту мысль он передал отцу Мельхиседеку, который благословил ее и даже сам ходатайствовал за него пред митрополитом Серафимом, прося его об увольнении отца Тихона за границу. Узнал, да поздно, Валаамский настоятель об увольнении своего молчальника в Палестину, потому что о. Тихону был выдан уже и законный вид на следование туда; преградить путь не было возможности.

Не шел или ехал, а летел из Петербурга отец Тихон до Москвы. Здесь он впервые явным образом начал славить Бога своими устами и говорить обо всем и со всеми, кто только был ему знаком и близок. В Киеве, и всюду потом его уста точили сладкие утешения и дивные назидания, при простоте его ума и сердца, образованные строгими и горькими опытами дивного подвижничества.

Отец Тихон сам по себе не имел ни гроша, собираясь в путь к св. Земле, впрочем, это его не затрудняло, при живой вере в отеческий небесный Промысл. Знакомые туго набили ему дорожный кошелек, который он, однако ж, при своей сострадательности, так истощил на бедных, что на Афон явился только с полуимпериалом. Здесь Русский монастырь принял его с любовью; согласно его желанию отдал ему пустынную келлию, где и поселился наш молчальник, но ненадолго, потому что келлия, некоторым образом, принадлежа ему, требовала от него много домашних хлопот, от которых он так отвык и которые так отвлекали его от Богомыслия, что он решился лучше перейти и перешел в монастырь, где, посвятивши себя Богу, пребывал в глубоком затворничестве Являлся он посреди братства только в субботу, для принятия св. Таин Христовых, и никуда не выходил более остаток седмичных дней. К себе он не возбранял вход братии при нужде; но, дорожа его затворничеством, братия не иначе бывала у него, как только в крайности своего положения, для раскрытия пред ним своих мыслей и совести, и для получения назидания от его старческой беседы. Кушать ему приносили в келлию. В схиме, которую Тихон принял на себя вскоре по прибытии из Иерусалима, он наречен Тимофеем. 13 августа 1848 г. мирно почил он о Господе, на св. горе в Русике, оставив по себе не замирающую память и славу в русском обществе. Да упокоит его Господь в царствии Своем! По кончине о. Тимофея, в его молитвеннике нашли лоскуток бумаги, на котором было написано: «я обещался никакими лекарствами не лечиться, и ни у кого ничего не брать»²¹.