Житие Валаамского монаха Германа, Американского миссионера (Аляскинского)

Тако да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят ваша добрая дела и прославят Бога Отца вашего, Иже есть на небесех (Мф.5:16).

В 1793 году из монахов Валаамского монастыря была составлена духовная миссия и отправлена для проповеди слова Божия диким обитателям северо-западной Америки, которые за десять только лет перед этим, стали поступать в подданство России. В числе членов этой миссии был монах Герман.

Монах Герман происходил из купцов города Серпухова Московской епархии. Как он назывался до пострижения в монашество и какая была его фамилия – неизвестно. С самых юных лет он имел великую ревность к благочестию, и 16-ти лет от рождения пошел в монахи. Сначала поступил он в Троицко-Сергиеву пустынь, лежащую близ Финского залива, на Петергофской дороге в 15 верстах от С.-Петербурга.

В Сергиевой пустыне с о. Германом, между прочим, был следующий случай. На горле с правой стороны под бородой образовался у него нарыв: боль была ужасная, опухоль быстро возрастала и обезобразила все лицо, весьма трудно было глотать, запах был нестерпимый. В таком опасном положении, ожидая смерти, о. Герман не обратился к земному врачу, но, затворив келью, с теплой молитвой и слезами припал он пред образом Царицы Небесной, прося у Неё исцеления; молился всю ночь, потом мокрым полотенцем обтер лик пречистой Владычицы, и этим полотенцем обвязал свою опухоль; продолжая молиться со слезами, в изнеможении заснул на полу, и видел во сне, что его исцелила Пресвятая Дева. На утро проснувшись, встает и к великому удивлению находит себя совершенно здоровым: не прорвавши нарыва, опухоль разошлась, оставив по себе только малый значок, как-бы в воспоминание чуда. Врачи, которым рассказывали об этом исцелении, не верили, доказывая, что необходимо было нарыву или самому прорваться или быть прорезанным; но слова врачей были слова опыта немощи человеческой, а где действует Божия благодать, там чин естества побеждается. – Такие явления смиряют ум человека под крепкую руку милосердия Божия!

Пять или шесть лет проживал о. Герман в Сергиевой пустыне и потом перешел в Валаамский монастырь, широко раскинувшийся на величественных островах среди вод великого Ладожского озера. Всей душой полюбил он Валаамскую обитель; полюбил незабвенного настоятеля её, благочестивого старца Назария, и всю братию. «Ваших отеческих мне убогому благодеяний, – писал он впоследствии о. Назарию из Америки, – не изгладят из моего сердца ни страшные непроходимые сибирские места, ни леса темные, ни быстрины великих рек не смоют, ниже грозный океан не угасит чувств оных. Я в уме воображаю любимый мною Валаам, на него всегда смотрю через великий океан». Старца Назария в своих письмах величал он «преподобнейшим, любезным своим батюшкой», а всю Валаамскую братию – «любезною и дражайшею». Пустынный Еловый остров, место своего жительства в Америке, назвал он «Новым Валаамом». И, как видно, всегда находился в духовном общении со своей духовной родиной; ибо уже в 1823 году, следовательно, через тридцать лет пребывания своего в пределах американских, писал письма к преемнику о. Назария, игумену Иннокентию.

Вот что говорил о жизни о. Германа на Валааме современник его, постриженник о. Назария и впоследствии игумен Валаамский, о. Варлаам. О. Герман проходил здесь разные послушания и, как «на все благое уготованный», между прочим, был посылаем в г. Сердоболь для надзора за работами при производившейся там мраморной ломке. Любили братия о. Германа и с нетерпением дожидались его возвращения из Сердоболя в обитель. Испытав ревность молодого подвижника, мудрый старец о. Назарий, отпустил его на жительство в пустыню. Пустыня эта находилась в глухом лесу, версты полторы расстоянием от обители; доныне местность её сохранила название «Германово». По праздникам приходил о. Герман из пустыни в монастырь. И бывало, на малой вечерне, стоя на клиросе, приятным тенором певал он с братией припевы канона: «Иисусе сладчайший, спаси нас грешных», «Пресвятая Богородице, спаси нас», – а слезы градом лились из его очей.

Во второй половине прошедшего столетия расширялись пределы святой России на севере: русскими промышленниками открыты были тогда Алеутские острова, составляющие на великом океане цепь от восточного берега Камчатки до западного берега северной Америки. С открытием островов обнаруживалась священная необходимость – просветить светом Евангельским диких их обитателей. Для этого святого дела, по благословению Святейшего Синода, высокопреосвященный митрополит Гавриил поручил старцу Назарию избрать способных людей из братии Валаамской. Избрано было десять человек, в числе их и о. Герман. В 1794 г. отправились избранники из Валаама к месту их великого назначения. Святой ревностью проповедников быстро разливался свет проповеди Евангельской между новыми сынами России: несколько тысяч язычников приняли христианство, заведена школа для образования новокрещенных детей, выстроена церковь в месте жительства миссионеров, но недоведомыми судьбами Божиими общие успехи миссии были недолговременны. Через пять лет своей многополезной деятельности, вместе со своей свитой потонул начальник миссии, архимандрит Иоасаф, возведенный уже в сан архиерея; ранее его ревностный иеромонах Ювеналий сподобился мученического венца; прочие выбывали друг за другом; наконец остался один о. Герман, и ему благоволил Господь долее всех собратий потрудиться подвигом Апостольским для просвещения алеутов.

Местом жительства о. Германа в Америке был остров Еловой, названный им «Новым Валаамом». Этот остров проливом версты в две отделяется от острова Кадьяка, на котором построен был деревянный монастырь для помещения членов миссии и устроена деревянная церковь во имя Воскресения Спасителя. Остров Еловой – небольшой, весь покрыт лесом; почти посреди его сбегает в море маленький ручеек; этот-то живописный остров избрал для себя о. Герман местом уединения, выкопал на нем своими руками пещеру в земле и в ней провел первое целое лето. К зиме близ пещеры была выстроена для него келья, в которой и жил он до смерти, а пещеру обратил для себя в место могильного упокоения. Недалеко от кельи возвышались деревянная часовня и деревянный домик для помещения училища и посетителей. Перед кельей раскидывался огород. Здесь он прожил более сорока лет. – Здесь на огороде сам копал он гряды, садил картофель и капусту, сеял разные овощи. К зиме запасал грибы, солил и сушил их; соль приготовлял сам из морской воды или рассола. Плетеный короб, в котором носил старец с берега морскую капусту для удобрения земли, говорят, был так велик, что трудно было его поднять одному, а о. Герман, к удивлению всех, переносил его с капустой без сторонней помощи на далекое пространство. В одну зимнюю ночь случайно ученик его Герасим увидал его в лесу, идущего босиком с таким большим деревом, которое нужно было бы нести четверым. Так трудился старец, и все, что приобретал такими безмерными трудами, все это употреблял на пропитание и одежду для сирот – его воспитанников и на книги для них.

Одежда его была одна зимой и летом. Рубашки он не носил; вместо неё он носил оленью кухлянку¹, которую по нескольку лет не снимал и не переменял, так что шерсть на ней вся вытиралась и кожа залоснялась. Потом – сапоги или башмаки, подрясник, ветхая, полинялая, вся в заплатах ряса и клобук. В этой одежде он ходил везде и во всякую погоду: и в дождь, и в снежную метель, и в бурю зимнюю, и в сильнейшие морозы.

Постелью ему служила небольшая скамья, покрытая оленьей, вытершейся от времени, шерстью; изголовьем – два кирпича, которые под голой шкурой или равдугой² оставались незаметными для посетителей; одеяла не было; он прикрывался деревянной доской, лежавшей на печке. Эту доску сам о. Герман назвал своим одеялом, завещав ею покрыть его смертные останки; она была совершенно в рост его. «В бытность мою в келье о. Германа, – говорит креол Константин Ларионов. – Я грешный сидел на его постели, – и это считаю верхом моего счастья!»

Случалось о. Герману бывать в гостях у правителей Американской компании и в беседах душеспасительных с ними просиживать до полуночи и даже за полночь; но ночевать он не оставался у них, и, не смотря ни на какую погоду, всегда уходил к себе в пустыню. Если же по какому-либо особенному случаю и нужно было ему ночевать вне кельи, то утром находили постель, постланную для него, совершенно нетронутой и старца неспавшим. Точно так и в своей пустыне, проведши ночь в беседе, не предавался он отдохновению.

Ел старец весьма мало. В гостях, чуть отведав какого-либо кушанья, оставался он без обеда; в келье очень малая часть небольшой рыбы или овощей составляла весь его обед.

Тело его, изнуряемое трудами, бдением и постом, сокрушали пятнадцатифунтовые вериги. Эти вериги в настоящее время хранятся в часовне.

Рассказывая о таких подвигах о. Германа, ученик его, алеут Игнатий Алигяга прибавлял: «Да, трудную жизнь вел апа³, и никто не может подражать его жизни!»

Описанные нами черты из жизни старца касаются, так сказать, внешнего его делания. Главное же дело его, говорит преосвященный епископ Петр, «было упражнение в подвигах духовных в уединенной келье, где никто его не видал; только вне кельи слышали, что он пел и совершал Богослужение по монашескому правилу». Такое свидетельство преосвященного подтверждает и следующий ответ самого о. Германа. Старца спрашивали: «Как вы, о. Герман, живете одни в лесу? Как не соскучитесь?» Он отвечал: «Нет! Я там не один! Там есть Бог, как и везде есть Бог! Там есть Ангелы святые! И можно ли с ними соскучиться? С кем же лучше и приятнее беседа, с людьми или с Ангелами? Конечно, с Ангелами!»

Как смотрел о. Герман на туземных жителей Америки, как понимал свое отношение к ним, и как сочувствовал их нуждам, выражает он сам в одном письме к бывшему правителю колоний – Яновскому.

«Любезному нашему отечеству, – писал он. – Творец, как будто новорожденного младенца, дать изволил край сей, который еще не имеет ни сил к каким-нибудь познаниям, ни смысла; требует не только покровительства, но по бессилию своему и слабого ради младенческого возраста – самого поддерживания; но и о том самом не имеет он еще способностей кому-либо сделать свою просьбу. А как зависимость сего народного блага небесным Провивидением, неизвестно до какого-то времени, отдана в руки находящемуся здесь российскому начальству, которое теперь вручилось вашей власти, – сего ради я нижайший слуга здешних народов и нянька, от лица тех пред вами ставши, кровавыми слезами пишу вам мою просьбу. Будьте нам отец и покровитель. Мы всеконечно красноречия не знаем; но с немотой младенческим языком говорим: «Отрите слезы беззащитных сирот, прохладите жаром печали тающие сердца, дайте разуметь, что значит отрада!»

Как чувствовал старец, так и поступал. Предстательствовал он всегда перед начальством за провинившихся, заступал обижаемых, помогал нуждающимся, чем только мог, – и алеуты обоего пола и дети их часто посещали его. Кто просил совета, кто жаловался на притеснение, кто искал защиты, кто желал помощи: каждый получал от старца возможное удовлетворение. Разбирал он их взаимные неприятности, старался всех мирить; особенно в семействах заботился восстановлять согласие. Если не удавалось помирить мужа с женой, старец на время разлучал их. Необходимость такой меры он сам объяснял так: пусть лучше врозь живут, да не дерутся и не бранятся; а то поверьте, – страшно, если не развести: были примеры, что муж убивал жену или жена изводила мужа!» Особенно любил о. Герман детей; наделял их сухариками, пек им крендельки и малютки ласкались к старцу. Любовь о. Германа к алеутам доходила до самоотвержения.

На корабле из Соединенных Штатов занесена была на о. Ситху, а оттуда на о. Кадьяк, повальная, заразительная, смертельная болезнь или язва. Она начиналась жаром, сильным насморком и удушьем, и оканчивалась колотьем: в три дня человек умирал. Не было на острове ни доктора, ни лекарств. Болезнь, разливаясь по селению, быстро обхватывала окрестности; она действовала на всех, даже и на грудных детей. Смертность была так велика, что три дня некому было копать могилы, – и тела валялись незакрытыми! «Я, – говорит самовидец, – не могу представить себе ничего печальнее и ужаснее того зрелища, которым я поражен был, посетивши алеутский кажим! Это большой сарай, или казарма, с нарами, в котором живут алеуты со своими семьями; в нем помещалось до ста человек. Здесь одни уже умерли, остыли и лежали подле живых; другие кончались: стон, вопль, раздирающий душу! Я видел матерей уже умерших, по охладевшим трупам которых ползало голодное дитя, тщетно с воплем искавшее себе пищи... Кровью обливалось сердце от жалости! Кажется, если бы кто мог достойно кистью изобразить весь ужас этой печальной картины, – тот и в ожесточенной душе возбудил бы страх смерти». Во все время этой грозной болезни, продолжавшейся с постепенным умалением целый месяц, о. Герман, не щадя себя, неутомимо посещал больных, увещевал их терпеть, молиться, приносить покаяние или приготовлял их к смерти.

Особенно старался старец о нравственном преуспеянии алеутов. С этой целью для детей-сирот алеутских устроено было им училище; он сам учил их закону Божию и церковному пению. С этою же целью в часовне, близ его кельи, в воскресные и праздничные дни собирал он алеутов для молитвы. Здесь часы и разные молитвы читал для них ученик его, а сам старец читал Апостол, Евангелие и устно поучал их; пели же его воспитанницы, и пели очень приятно. Любили алеуты слушать наставления о. Германа, и во множестве собирались к нему. Увлекательны были беседы старца, и с чудной силой действовали они на слушателей. Об одном из таких благодатных впечатлений своего слова пишет он сам.

«Слава судьбам святым милостивого Бога! Он непостижимым своим промыслом показал мне ныне новое явление, чего здесь на Кадьяке я, двадцать лет живши, не видал. Ныне после пасхи одна молодая женщина не более двадцати лет, по-русски хорошо говорить умеющая, прежде совсем меня незнавшая, никогда невидавшая, пришла ко мне и, услышав о воплощении Сына Божия и о вечной жизни, столько возгорела любовью ко Иисусу Христу, что никак не хочет от меня отойти, но сильной просьбой убедила меня против моей склонности и любви к уединению, не смотря ни на какие предлагаемые ей от меня препятствия и трудности, принять ее, и более уже месяца живет при школе и не скучает. Я, с великим удивлением смотря на сие, поминаю слово Спасителя: что утаено от премудрых и разумных, то открыто младенцам». – Эта женщина жила при школе до смерти о. Германа; она наблюдала за благонравием детей, учившихся в его училище, и он, умирая, завещал ей жить на Еловом. Называлась она Софья Власова.

О характере и силе бесед старца г. Яновский пишет: «Мне было тридцать лет, когда я встретился с о. Германом. Надо сказать, что я воспитывался в морском корпусе, знал многие науки и много читал; но, к сожалению, науку из наук, т.е. закон Божий, едва понимал поверхностно и то теоретически, не применяя к жизни, и был только по названию христианин, а в душе и на деле – вольнодумец. Тем более я не признавал божественности и святости нашей религии, что перечитал много безбожных сочинений. О. Герман тотчас заметил это и пожелал меня обратить. К великому моему удивлению, он говорил так сильно, умно, – доказывал так убедительно, что, мне кажется, никакая ученость и земная мудрость не могли бы устоять против его слов. Ежедневно беседовали мы с ним до полночи, и даже за полночь, о любви Божией, о вечности, о спасении души, о христианской жизни. Сладкая речь неумолкаемым потоком лилась из уст его! ... Такими постоянными беседами и молитвами святого старца Господь совершенно обратил меня на путь истины и я сделался настоящим христианином. Всем этим я обязан о. Герману: он мой истинный благодетель».

«Несколько лет тому назад, – продолжает г. Яновский, – о. Герман обратил одного морского капитана Г. из лютеранской веры в православие. Этот капитан был весьма образован; кроме многих наук, он знал языки: русский, немецкий, французский, английский, итальянский и несколько испанский, – и за всем тем он не мог устоять против убеждений и доказательств о. Германа: переменил свою веру и присоединен к православной Церкви через миропомазание. Когда отъезжал он из Америки, старец при прощании сказал ему: «Смотрите, если Господь возьмет вашу супругу у вас, то вы никак не женитесь на немке; если женитесь на немке, она непременно повредит вашему православию». Капитан дал слово, но не исполнил его. Предостережение старца было пророчеством. Через несколько лет действительно умерла жена у капитана, и он женился на немке: вероятно, оставил или ослабил веру, и умер скоропостижно без покаяния.

Далее говорит г. Яновский: «Однажды пригласили старца на фрегат, пришедший из С.-Петербурга. Капитан фрегата был человек весьма ученый, высокообразованный; он был прислан в Америку по Высочайшему повелению для обревизования всех колоний; с капитаном было до двадцати пяти человек офицеров, также людей образованных. В этом-то обществе сидел небольшого роста, в ветхой одежде, пустынный монах, который своей мудрой беседой всех образованных собеседников своих привел в такое положение, что они не знали, что ему отвечать. Сам капитан рассказывал: «Мы были безответны перед ним!» О. Герман сделал всем им один общий вопрос: «Что вы, гг., более всего любите и чего бы каждый из вас желал для своего счастья?» Посыпались разные ответы. Кто желал богатства, кто – славы, кто – красавицу жену, кто – прекрасного корабля, на котором бы он начальствовал, и так далее в этом роде. «Не правда ли, – сказал им на это о. Герман, – что все ваши разнообразные желания можно привести к одному, – что каждый из вас желает того, что, по его понятию, считает он лучшим и более достойным любви?» – «Да, так!» – отвечали все. «Что же, скажите, – продолжал он, – может быть лучше, выше всего, всего превосходнее и по преимуществу достойнее любви, как не Сам Господь наш Иисус Христос, Который нас создал, украсил такими совершенствами, всему дал жизнь, все содержит, питает, все любит, Который Сам есть любовь и прекраснее всех человеков? Не должно ли же поэтому превыше всего любить Бога, более всего желать и искать Его»? Все заговорили: «Ну, да! Это разумеется! Это само по себе!» – «А любите ли вы Бога?» – спросил тогда старец. Все отвечали: «Конечно, – мы любим Бога. Как не любить Бога?» «А я грешный более сорока лет стараюсь любить Бога и не могу сказать, что совершенно люблю Его», – возразил им о. Герман и стал доказывать, как должно любить Бога. «Если мы любим кого, – говорил он, – мы всегда помним того, стараемся угодить тому, день и ночь наше сердце занято тем предметом. Так ли же вы, гг., любите Бога? Часто ли обращаетесь к Нему, всегда ли помните Его, всегда ли молитесь Ему и исполняете Его святые заповеди?» Должны были признаться, что нет! «Для нашего блага, для нашего счастья, – заключил старец, – по крайней мере дадим себе обет, что от сего дня, от сего часа, от сей минуты мы будем стараться любить Бога уже выше всего и исполнять Его святую волю!» Без сомнения этот разговор должен был запечатлеться в сердцах слушателей на всю их жизнь!

Вообще о. Герман любил беседовать о вечности, о спасении, о будущей жизни, о судьбах Божиих; много рассказывал из житий святых, из пролога, но никогда не говорил ничего пустого. Так приятно было его слушать, что беседующие с ним даже и алеуты и их женщины увлекались его беседою и нередко только с рассветом дня, как бы нехотя, оставляли его, свидетельствует креол Константин Ларионов.

Г. Яновский подробно описывает наружность о. Германа. «Живо помню я, – говорит он, – все черты сиявшего благодатию лица старца, его приятную улыбку, кроткий, привлекательный взор, смиренный, тихий нрав и его приветливое слово. Он был росту небольшого; лицо имел бледное, покрытое морщинами; глаза серо-голубые, исполненные блеска, и на голове у него было немного седых волос. Речь его была не громкая, но весьма приятная». Из бесед своих со старцем Яновский приводит два случая. «Однажды, – пишет он, – я прочел о. Герману оду «Бог» Державина. Старец удивился, восхитился и просил прочесть ее еще раз: я повторил. «Неужели это простой ученый писал?» – спросил он. – «Да, ученый, поэт», – отвечал я. «Это по вдохновению Божию писано», – сказал старец.

«В другой раз я рассказывал ему, как испанцы в Калифорнии захватили в плен 14 человек алеутов и иезуиты принуждали их всех принять католическую веру; на что алеуты никак не соглашались: «Мы христиане», – говорили они. «Неправда, вы еретики, схизматики, – возражали иезуиты, – и если вы не согласитесь принять нашу веру, то мы вас всех замучим». Затем алеуты по два человека до вечера были размещены по темницам. Вечером с фонарем и зажженными свечами пришли иезуиты в темницу, и стали снова убеждать бывших в ней двух алеутов к принятию католической веры. «Мы христиане, – был ответ алеутов, – и не переменим своей веры». Тогда иезуиты стали их мучить, сперва одного, а другой был свидетелем. Отрезали у алеута по одному суставу у пальцев на ногах, потом – по другому, далее по одному суставу у пальцев на руках, затем по другому, потом отрубили ступни ног, кисти рук, – кровь лилась: мученик терпел и твердил одно: «Я христианин», и в таких мучениях от истечения крови скончался. На другой день обещали иезуиты также замучить и его товарища, но в эту ночь было получено повеление из Монтерея, чтобы всех взятых в плен русских алеутов немедленно прислать туда за конвоем, а потому они утром все, кроме скончавшегося, и были отправлены. Это рассказывал мне самовидец алеут, товарищ замученного, впоследствии бежавший из плена, и об этом я тогда же донес в главное правление в С.-Петербург. Когда я кончил мой рассказ, о. Герман спросил: «А как звали замученного алеута?» – «Петром, – отвечал я, –фамилии не припомню». Старец встал перед образом, благоговейно перекрестился и произнес: «Святый новомученик Петр, моли Бога о нас!»

Чтобы несколько выразить самый дух учения о. Германа, мы приведем слова собственноручного письма его.

«Пустые века сего желания удаляют от отечества небесного, любовь к тем и привычка одевают душу нашу как будто в гнусное платье; оно названо от Апостолов «внешний человек». Мы, странствуя в путешествии сей жизни, призывая Бога в помощь, должны гнусности той совлекаться, а одеваться в новые желания, в новую любовь будущего века, и через то узнавать наше к небесному отечеству или приближение или удаление; но скоро сего сделать невозможно, а должно следовать примеру больных, которые, желая любезного здравия, не оставляют изыскивать средств для излечения себя. Я говорю не ясно».

Ничего не искав для себя в жизни, давно уже, при самом прибытии в Америку, по смирению, отказавшись от сана иеромонаха и архимандрита, и оставшись навсегда простым монахом, о. Герман без малейшего страха перед сильными ревновал всем усердием по Боге. С кроткой любовью, не смотря на лицо, обличал он многих в нетрезвой жизни, недостойном поведении и притеснении алеутов. Обличаемая злоба вооружалась против него, делала ему всевозможные неприятности и скорби, но Господь охранял старца. Правитель колоний Яновский, не видавши еще о. Германа, вследствие одних наговоров на него, уже писал в Петербург о необходимости его удаления, объясняя, что он будто бы возмущает алеут против начальства; но это обвинение оказалось несправедливым и г. Яновский впоследствии был в числе почитателей о. Германа. Однажды следователь прибыл на Еловой остров с правителем колоний Н. и компанейскими служителями обыскивать келью о. Германа, предполагая найти у него большое имущество. Когда же не нашли ничего ценного, вероятно с дозволения старших, служитель Пономарьков стал топором выворачивать половые доски. «Друг мой, – сказал ему тогда Герман, – напрасно ты взял топор: это орудие лишит тебя жизни!» Через несколько времени потребовались люди в Николаевский редут, почему из Кадьяка послали туда русских служителей, в числе их и Пономарькова, там кенайцы ему сонному топором отсекли голову.

Много великих скорбей понес о. Герман и от бесов. Это он сам открыл ученику своему Герасиму, когда тот, войдя к нему в келью без обычной молитвы, на все вопросы свои не получил от него ответа и на другой день спросил его о причине вчерашнего молчания. «Когда я пришел на этот остров и поселился в этой пустыне, – сказал ему тогда о. Герман, – много раз бесы приходили ко мне, как будто для надобностей, – и в виде человеческом, и в виде зверей, – и я много потерпел от них и разных скорбей и искушений: поэтому-то теперь я и не говорю с тем, кто войдет ко мне без молитвы».

Посвятивши себя совершенно на служение Господу, ревнуя единственно о прославлении Его всесвятого имени, вдали от родины, среди многообразных скорбей и лишений, десятки лет проводя в высоких подвигах самоотвержения, о. Герман был сподоблен многих сверхъестественных даров от Бога.

Среди Елового острова по горе сбегает в море небольшой ручеек, у которого устье всегда ометывает буруном. Весной, когда появлялась речная рыба, старец огребал несколько песок в устье, чтобы было можно пройти рыбе, – и первоприблизившаяся рыба стремилась в реку. «Бывало, скажет апа, – говорит Алигяга, – пойдешь и достанешь рыбу в реке!» Рыбой сушёной кормил о. Герман птиц, – и они во множестве привитали около его кельи. Под кельей у него жили горностаи. Этот маленький зверек, когда ощенится, недоступен, а старец кормил их из рук. «Не чудо ли мы это видели!» – говорит его ученик Игнатий. Видели также, что о. Герман кормил медведей. Со смертью старца и птицы и звери удалились; даже огород его не дает никакого урожая, если кто самовольно держит его, утверждает Игнатий.

На Еловом острове сделалось наводнение. Жители в испуге прибежали к старцу: тогда он взял из дому своих воспитанников икону Божией Матери, вынес, поставил ее на лайде⁴ и стал молиться. По молитве, обратясь к присутствующим, сказал: «Не бойтесь, – далее этого места, где стоит святая икона, не подойдет вода». Слово старца исполнилось. Затем, обещая такую же помощь от святой иконы и на будущее время – заступлением Пренепорочной Владычицы, поручил он ученице своей Софье, в случае наводнения, ставить икону на лайду. Икона эта хранится на острове и доныне.

Барон Ф. П. Врангель по просьбе старца писал по диктовке его письмо – неизвестно которому – митрополиту. Когда окончено и прочитано было письмо, старец поздравил барона с чином адмирала. Изумился барон: это была для него новость, которая действительно подтвердилась только через долгое время при выезде его в Петербург.

«Жаль мне тебя, любезный кум, – говорил о. Герман правителю Кошеварову, у которого он принимал от купели сына, – жаль: смена тебе будет неприятная!» Года через два Кошеваров, при смене, связанным был отправлен на остров Ситху.

Однажды загорелся на Еловом острове лес. Старец с учеником своим Игнатием в чаще леса в аршин ширины провел полосу до подошвы горы, разворочив мох, и сказал: «Будьте спокойны – огонь не перейдет этой черты!» На другой день, когда, по свидетельству Игнатия, не было надежды на спасение, с сильным напором дошел огонь до развороченного старцем мха, пробежал вдоль его и остановился, не коснувшись густого леса, находившегося за чертой.

За год до получения известия в Кадьяке о смерти высокопреосвященного митрополита (неизвестно которого), о. Герман говорил алеутам, что их большой духовный начальник скончался.

Часто говорил старец, что в Америке будет свой архиерей, тогда как об этом никто и не думал, да и надежды не было, чтобы в Америке был свой архиерей, говорит преосвященный епископ Петр; но пророчество его сбылось в свое время.

«После смерти моей, – говорил о. Герман, – будет повальная болезнь и умрет от неё много людей и русские соединят алеутов». Действительно, кажется через полгода по его кончине, было оспенное поветрие, смертность от которого в Америке была поразительная: в некоторых селениях оставалось в живых только по нескольку человек. Это побудило колониальное начальство соединить алеутов: тогда из двадцати селений образовалось только семь.

«Хотя и много времени пройдет после моей смерти, – говаривал о. Герман своим ученикам, – но меня не забудут, и место жительства моего не будет пусто: подобный мне монах, убегающий славы человеческой, придет и будет жить на Еловом, – и Еловой не будет без людей!»

«Миленький, – спрашивал о. Герман креола Константина, когда ему было не более двенадцати лет от роду, – как ты думаешь, часовня, которую теперь строят, останется ли втуне?» – «Не знаю, апа», – отвечал малютка. «Я и действительно, – говорит Константин, – не понял тогда вопроса; хотя весь разговор со старцем живо запечатлелся в моей памяти». Старец же, несколько помолчав, сказал: «Дитя мое, помни, – на этом месте будет со временем монастырь».

«Пройдет тридцать лет после моей смерти, все живущие теперь на Еловом острове перемрут, ты останешься жив один и будешь стар и беден, – и тогда вспомнят меня», – говорил о. Герман ученику своему, алеуту Игнатию Алигяге. И действительно, по истечении 30 лет со дня кончины о. Германа вспомнили о нем, стали собирать о нем известия, по которым и было написано житие его. «Удивительно, – восклицает Игнатий, – как подобный нам человек мог все это знать вперед за такое долгое время! Впрочем, нет! Он – не простой человек! Он мысли наши видел и невольно доводил до того, что мы ему их открывали и получали наставления!»

«Когда я умру, – говорил старец своим ученикам, – вы похороните меня рядом с о. Иоасафом. Похороните вы меня одни и священника не дождетесь! Тела моего не обмывайте, положите его на доску, сложите на груди руки, запеленайте меня в мантию и её воскрилиями покройте мое лицо и клобуком голову. Если кто пожелает проститься со мной, пусть целует крест; лица моего никому не показывайте».

Приближалось время отшествия старца. В один день приказал он ученику своему Герасиму зажечь свечи перед иконами и читать Деяния св. Апостолов. Через несколько времени, лицо его просияло, и он громко произнес: «Слава Тебе, Господи!» Потом, приказав прекратить чтение, объявил, что Господу угодно еще на неделю продлить его жизнь. Через неделю опять по приказанию его были зажжены свечи и читали Деяния святых Апостолов. Тихо преклонил старец свою главу на грудь Герасима, келья наполнилась благоухания, просияло лицо его, – и о. Германа не стало! Так блаженно почил он сном праведника на 81 году своей многотрудной жизни, 13 декабря 1837 года.

Посланный с печальной вестью в гавань, возвратясь объявил, что правитель колоний Кошеваров запретил хоронить старца до своего приезда, что он приказал сделать для усопшего лучший гроб и что сам со священником немедленно привезет его. Но вот подул страшный ветер, полился дождь, сделалась ужасная буря. Не велик был переезд из гавани на Еловой, всего часа два пути, но никто не решался пуститься в море в такую погоду. Так было целый месяц; и хотя целый месяц лежало тело о. Германа в теплом доме его воспитанников; но не изменилось лицо его и не было от тела ни малейшего запаха. Наконец с опытным стариком Козьмою Училищевым доставлен был гроб; из гаваньских никто не приехал, – и Еловские жители одни предали земле смертные останки своего старца. Так исполнились предсмертные слова о. Германа, – и затем ветер стих, и поверхность моря стала гладка, как зеркало.

В один вечер в селении Катани (на Афогнаке) виден был над Еловым островом необыкновенно светлый столб, досягавший до неба. Пораженные чудесным явлением, опытные старики и креол Герасим Вологдин и жена его Анна сказали: «Видно, о. Герман оставил нас!» – и стали молиться. Впоследствии они известились, что именно в эту ночь преставился старец. Этот столб видели с разных мест и другие. В тот же вечер, в другом селении на Афогнаке, видели как бы человека, подымавшегося с Елового острова к облакам.

Похоронив своего отца, над могилой его ученики поставили деревянный памятник. «Я сам видел его», – говорит кадьякский священник Петр Кошеваров, – «и теперь могу сказать, что он нисколько не тронут временем и как будто бы сегодня сколочен».

Видев славную подвигами жизнь о. Германа, видев его чудеса, видев исполнение его предсказаний и наконец его блаженное успение, «вообще все местные жители», свидетельствует преосвященный епископ Петр, «имеют благоговейное уважение к нему, как к святому подвижнику, и вполне уверены в его Богоугождении».

В 1842 году, чрез пять лет по преставлении старца плывя морем в Кадьяк и находясь в крайней опасности, высокопреосвященный Иннокентий, архиепископ Камчатский и Алеутский, воззрев на Еловой остров, сказал в уме своем: «Если ты, о. Герман, угодил Господу, то пусть переменится ветер!» И точно, не прошло, кажется, и четверти часа, говорит высокопреосвященный, как ветер им сделался попутный и они благополучно пристали к берегу. В благодарность за избавление, архиепископ Иннокентий служил сам на могиле блаженного панихиду.