Записки о жизни и подвигах Петра Алексеевича Мичурина, монаха и пустынножителя Василиска и некоторые черты из жизни юродивого монаха Ионы

Слава Богу! – всегда была и есть надежда хотящим спастись; и в нынешнее последнее время, явилась благодать Святого Духа. Как виноградная лоза па неплодной земле, в стране Сибирской, Томской губернии, в округе Кузнецка Сарчумыского Форпоста, от родителей благочестивых – из дворян – отца Алексея, Матери Домникии, родился сей юноша Пётр, и вырос в добром воспитании в доме родителей своих. – Потом находился в военной службе; напоследок предал себя самого на службу Господу Богу во иноческую жизнь, да предстоит как свеча одушевлённая пред Богом, в радость и торжество Ангелам со всеми угодившими Богу. Имея 20 лет от рождения своего, он выполнил Божии заповеди. Во истину желателен для Господа Иисуса Христа такой служитель; и много приятнее Ему всяких вещественных даров, приносимых Ему во храмах, хотя и они благоприятны Ему; хотя Господь знает спасать всех желающих спастись, во всяком звании; совсем тем, как небо разнствует от земли, так мирское обычное супружеское житие отстоит от чистого иноческого пребывания, к которому Христос всех приглашает глаголя: «Продаждь имение твое, и дай нищим и гряди в след Мене,» то есть в целомудренное равно-Ангельское иноческое житие, дабы за сие сподобиться такой же благодати Святого Духа, – как и юноша Пётр. Но мало слушают сего гласа Христова, не распаляются живою верою и любовью ко Христу Спасителю нашему; ослепила очи наши суета века сего, более чем слепорождённых младенцев, хотя мы сами видим и слышим многих великих Святых прославленных, которые в иноческом чине Богу служили. О, какое великое благо, пойти в след Христа и по Его хотению проводить свою жизнь, и по смерти, на бесконечные веки в неизреченной Его славе и радовании, при Нем быть, по глаголу самого Христа Господа: «хощу идеже буду Аз, ту и слуга Мой будет.» О, неоценимое достоинство служить Христу, все достоинства превосходящее! и юноша Пётр предъизбрал себе его в здешней стране, один из толикого множества народа, послушав Христа зовущего, и управил житие своё в угождение Христу.

Как Господь Иисус Христос был послушлив Отцу своему даже до смерти: выполняя веления Отца Своего, смирил Себя до бесконечного уничижения, оставил небеса и небесное богатство, жил на земли в нищете; так и блаженный юноша Пётр, поревновал святых Отец житию, возлюбил единого Христа; и для Него, подобно св. Апостолу Павлу, вся уметы вмени – и всех своих любезных родных, и отца и мать, и братьев и сестёр оставил, от друзей и от всего сладкого и красного житейского, прельщающего на сем свете, удалился, и вселился в пустынные пределы, по слову преподобного Илариона великого: «прилепися к пустыне, как бы к матери своей любимой... Мать твоя молоком тебя воспитала, пустыня научит тебя любить Бога всем сердцем, и напоит тебя разумом духовным, которым упремудришься провождать жизнь свою в самобеднейшей нищете и злострадании постническом. »

В начале своего намерения оставить мiр, Пётр, находясь ещё в военной службе, оставил мясное и довольствовался постным; жажды не утолял, и много раз целые дни без пищи проводил; а когда готовился к причащению святых Таин, тогда пять дней ничего не вкушал, побеждая себя непрестанным возношением в сердце своём молитвы: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя грешного!» – с великим вниманием и верою читал книги священные; и так был со всеми простодушен и дружелюбен, что все домашние и соседи любили его за нелестное его обхождение. Родители, видя такое в нем стремление к Богу, не возбранили ему оставить их, восприять житие иноческое и прилепиться к пустынножителям. С великою радостью получил он отставку от службы, ничего не потребовал из имения; и ничего не имея при себе, как истинный нищий ушёл к пустынножителям, – и вскоре поручил себя одному из старцев, именем Василиску, с верою и любовью в нераздумное повиновение и во всякое послушание; и с тех пор в конец отложил о всем потребном для жизни, не только попечение, но и самое помышление: все возложил на Бога и на Старца! начал жить вместе со Старцем, и усердно прилежал к наставлениям его, – «день от дня преуспевая в постнических подвигах и распаляяся любовью к Богу.»

С благословения старца начал умалять пищу и питие и воздерживаться от всяких сладких вещей, особливо от тех, которые привлекали его; и до такой степени от них охранялся, и в такой навык пришёл, что уже никогда ими не прельщался; избегал излишнего сна, одевался рубищными и небрежными одеждами, на всякое послушание охотно вдавал себя; но отнюдь ничего своеумно не делал, а всё со спроса и с чистою откровенностью; от трех или четырёх фунтов обычной своей пищи, приучил себя довольствоваться одною литрою, то есть ¾ фунта, иногда и менее, хлеба, да несколько воды; да и то не всегда; а чаще один хлеб без соли и без всякого варения, даже и водою не смачивая, вкушал часу в третьем по полудни или близь, вечера. Часто в летние жары томил себя жаждою до изнеможения, и все эго не самоумно и не самовольно так делал, а по дозволению Старца; привычку спать на постели совершенно оставил: но во все время своего прибывания, сидя, умилённым дреманием, воспринимал сон; от чего ноги его страдали опухолью; но он и не смотрел на то. Сердечною своею любовью ко всем соживущим братьям вдавался на всякое послушание и вспомоществование охотно. Но Старец, видя возрастающую в нем любовь к Богу и сердечное стремление к Господу Иисусу, велел ему более безмолвных коленных постнических подвигов держаться, и открыл ему о внутренних действиях сердечной молитвы, и как проходить оную. Господь же, за не лестное сердце Петра и любовь его к Богу, даровал ему действие чистой молитвы, до такой степени утешая и услаждая его душу и все внутреннее существо, что иногда как бы в исступлении вне себя бывая, он весь в движении и трепете виделся. От волнения и кипения во всем теле благодатной сладости, до того сгорал он любовью к Богу, что не в силах будучи выносить и скрывать, уже громогласно, бывало, взывает и вопиет к Богу, и умилённо благодарит Его милосердие над ним; иногда же чувствует внутрь себя и от вне благоухание, превосходнейшее всяких ароматов. Но не возможно высказать все происходившие в сердце его действия благодати Божией; и когда Старец спрашивал его: «зачем так громогласно зовёт и плачет во время действия молитвенного; молиться-де велено в тайне: – Отец же небесный видя в тайне, воздаст тебе яве?» – то Пётр отвечал Старцу со смирением чистосердечно открываясь: «Прости мя, отче! – не могу стерпеть чтоб не кричать: ибо вижу духовными моими очами, как Владыка мой Христос Господь предо мною от жидов неповинно страждет и истязается: пресвятое тело Его избито, истерзано, как изорванное ветхое вретище; и животворящая кровь Его потоками течёт; от того – не могу терпеть; прости мя, отче.»

Иногда от других духовных впечатлений, которые приводили его в такое нестерпимое настроение, – он весь изменялся в любовь и изливался в благодарениях к Богу

Покорность и послушание его нельзя изъяснить и восхвалить достойно: оно всегда в нем было доброхотное, не сомнящееся, усердное, без отговорок, со всяким тщанием и благословением, по первому слову совершаемое. На все с любовью готов он был отдать себя с радостным взором: совершенно возненавидел своеумие, самоуслаждение и самоволие: и свою волю и хотение умертвил и отверг от себя; ни о чем никогда смущением не пороптал, но и за малое оказанное, ему, не только сердечно благодарен и доволен бывал, но ещё и малого считал себя не достойным; алкал всегда худшего и противного себе; во всех делах старался сам успевать, только бы не трудился Старец. Он с таким горением духа прилепился к Старцу и такую имел к нему веру и любовь чистосердечную, какие в нынешнее время едва ли слышал кто. Много было великих послушников; и в книге св. Иоанна Лествичника много написано о послушниках преуспевших; но они руководимы были великими Отцами; сей же брат Пётр и не видал никогда святого монастыря, ниже слышал от премудрых великих Отцов наставления; но только прилепился к Старцу простого рода, которой за простоту свою решительно отказался быть точным для него отцом духовным, и ни как не склонялся на умильные его просьбы, – принять его в такое повиновение, какое требуется от совершенного послушника; а так жил с ним, просто, имея его как брата духовного; однако совершенно покорился Старцу: во всем поступая по словам его; и говорил ему: «хотя ты и отказываешься, а я все-таки предал себя на всю мою жизнь во власть твою, и воли моей над собой не имею. Прости, отче, а так верую и люблю тебя, что для моего спасения довольно – только жить с тобою; и хотя бы инде был и чудотворец, я не променял бы тебя на него; с самого начала я получил чрез тебя пользу – и с того времени душа моя уязвилась к тебе любовью, потому, прости отче, не могу удержаться и не целовать твои ноги и руки; также и братиям с нами живущим не могу не кланяться до земли, ибо от всей души моей горю к ним истинною, о Христе, «обовью; да и какое воздам Богу благодарение за то, что Господь удостоил меня в служении Ему с вами пожить, и вас целовать, пустынных жителей!»

Много раз Старец, возбранял ему чрезмерное начинание, и зная своё неведение, судил себя недостойным принимать такую от него честь и уважение; а Пётр отвечал на это Старцу: «Прости мя, отче! не могу изъявить тебе, сколько люблю тебя; ей, всего бы тебя вселил внутрь себя, если бы возможно было; и охотно желаю умереть за тебя!» Так-то сильна была его любовь и привязанность к Старцу.

Да и ко всем пламенел он усердием и истинною любовью, был дружелюбен, благоговеен, всегда осуждал и уничижал себя самого, во всем предъизбирал себе худшее и труднейшее, каждому во всем услужить старался, и со всеми жил всегда единодушно; однако мысленно располагал, по кончине Старца непременно пойти в глубину пустыни; ибо неутолимо чувствовал себя распаляема желанием подражать великим отцам Онуфрию и Марку Фраческому и прочим в безмолвии и уединении пожившим.

Когда он один безмолвствуя занимался каким-либо делом, особливо, когда уединённо сидя внимал внутреннему молитвенному действию, тогда ощущал в себе как бы напечатлёнными Христовы слова: «Мария благую часть избра, яже не отымется от нея.» И от сего ощущения ещё больше возгорался желанием на внутреннее пустынное житие, чтобы, подобно Марии, единому приседеть Богу. Но кто не удивится его подвижническому житию, великому терпению и происходившим в сердце его настроениям от Божией благодати. До такой иногда степени обдержался он в Божией любви, что даже и того послушания, какое было назначено ему, к которому и сам прилежал более всего духом своим, – иногда и такого послушания не в силах был исполнять, ни уединённо, ни вместе с братией; ибо непрестанно возгоравшаяся в нем любовь ко Христу Господу, живо напечатлевала в нем, не воображением или призраком образов, не мыслью или мнением, но живым напечатлением и ощущением в сердце, или лучше, во всем существе его, Божией благости, милосердия и человеколюбия; и сим напечатлением или вкушением бывал он так восхищён и пленён радостно, иногда умилённо, что вовсе забывал о повеленном ему деле; ибо весь изменялся невольно и погружался во внутреннее внимание молитвенного действия, неизреченно услаждающего и утешающего, чувствуя в сердце, своём чудно вземлема всего себя к Богу; и в таком настроении, он уже не в силах удерживать себя, плачет при всех открыто: слезы льются неудержимо, и он ни как не может повеленного дела исполнить. Поэтому Старец советовал ему не ходить на общие занятия, а келейно делать, сколько может, повеленное ему. В делах же ему порученных, самые трудные, всегда исполнял доброхотно и усердно, с великим понуждением и с насилием над самим собой; и хотя бы оно довело его до крайнего изнеможения, он все-таки не щадил себя, и не внимая своему изнеможению, оканчивал своё дело.

От великого пощения и всегдашнего воздержания, от многого терпения жажды, от малого сна и от всенощных бдений, все тело в нем увяло и высохло до того, что все кости его были покрыты одною кожею, – словно живой мертвец: весь иссохший и бледный, уста от жажды запёкшиеся, глаза впалые, лицо и все тело небрегомое и неомовенное, ноги от стояний и продолжительного бдения на молитве, опухлые, живот истощённый и умалённый, как бы пустой и поджатый, только одни ребра видны были. На руках и коленах и на челе, от правила земных поклонов, кожа ожестела; весь был слаб и малосилен, сколько от внешнего пощения, а более того, от непрестанного, внутреннего сгорания любовью безмерною к Богу, к Старцу и к братии.

Имел он дарование благоразумных советов; ещё находившись в мире, был учителен: многих увещевал, даже девиц и вдов, к целомудренному житию и отвержению мира. Когда же поселился в пустынном братстве, то не столько дружескими своими беседами, сколько образом жития своего, всех убеждал к постническим и молитвенным внутренним подвигам: послушанию, терпению, трезвению, смирению, простосердечному обращению, истинной любви и безмолвному житию; ибо самого его точно знали подвизающимся выше естественных сил своих. Часто вышедши из келии, целые ночи простаивал он под открытым небом. Однажды положил себе обет испытать: простоит ли мужественно, неподвижно, имея руки, поднятые к небу, по подобию юной девицы Евпраксии и прочих, так неуклонно стоявших. И в одну ночь, по обету своему, вышел из келии на испытание себя; стал на открытом месте, руки поднял к небу, и желал так неподвижно пробыть в молитве от вечера до утра. И конечно по Божиему строению, в ту ночь случился сильный мороз; руки его, поднятые в верх, обнажились, застыли от великого холода, и сильно разболелись; но жалея оставить самодействующую в сердце его молитву, начал так размышлять: «если я при первом испытании буду нетерпелив пред Богом, то как сподоблюсь любви и милости Его?» – и со слезами стал взывать к Господу. Вскоре мало по малу начал он сильнее ощущать в сердце своём молитву, усладительно движущуюся. И вдруг пришло великое действие молитвы и вскипело сердце его внутрь, как вода от огня; в ту же минуту, словно потоки тёплые потекли во все составы и члены тела его, в руки и в ноги, в лице и во все части; и от сего действия, весь он согрелся и болезнь ознобная прошла, ни мало не повреди рук его. Тогда вспомнил он пророческое слово: «Согреяся сердце во мне, и в поучении моем о Боге возгореся огнь.» Всё же бывающее с ним сказывал Старцу. И так при особенной помощи Божией, – простоял до утра без утомления. И много раз откровенно говорил, что не только не продолжительно показывается ему такое всенощное стояние, во ещё как бы не удовольствованный, не охотно, по причине наступления утра, оставлял своё стояние.

Молитва до того ему усвоилась, и словно вкоренена была в его сердце, разливая действия свои в нем, что сам он сказывал: – «никогда я не перестаю молиться, и не бываю без молитвы, даже и тогда, когда память забудет, когда дремлю или сплю: и тогда молитва сама собою творится; и пробудясь то же чувствую её творящуюся в сердце моем; и никогда она своё действие не оставляет. – Подобно как бы кто любимого друга встречает и провожает, – говорил он, – так и она во дни и в ночи утешительно всего меня в себе объемлет; и делаю ли что, или ем и пью, или с кем разговариваю, или чему прилежно внимаю – всё она со мною, и слышу глубоко в сердце моем живо напечатленный глагол её: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя грешного.» – Даже когда слушаю чтение псалмов и поучительных слов, и тогда не оставляет она своего действия; а часто не попущает внимательно слушать чтение и пение; но непреодолимо влечёт на внутреннее глубокое молитвенное действие.

Много чудился Старец благодати, данной Петру от Бога, и радовался духом Богоугодным подвигам, которые он Христа ради усердно проходил и претерпевал. Вместе с молитвою имел он и дар слёзный. Умилительные слезы, иногда тихо струились, иногда малыми каплями, иногда лились потоком, а иногда как град, с пронзительным чувством неудержимо проливались.

Подобно сему, и молитва не всегда равно действовала в нем: иногда малая или умеренная или сильная; но и самая малая с чувством неким услаждающим бывала; он всегда имел движение и колебание головы своей от молитвенного действия, и поэтому узнавали, как сильно и непрестанно в нем действовала молитва.

Когда молитвенный дух приходил в высшую степень, тогда он, как сосуд с водой от земного огня волнуется и кипит, так сердце в нем метётся во все стороны, и словно страдая терзается само собой, без всякого понуждения с его стороны. Подобно как бы кто, сидя только смотрит, как его везут, так бывает и с ним при великом действии молитвенном. Тогда только духом зрит на не постижимое и неизреченное зрелище, которое само собою происходит от молитвенного действия в сердце, с недоведомой сладостью, всего пленяя в любовь к Богу; и пребывает распалён до того, что тогда ничего не может: ни пением молиться, ни поклонное правило совершать, ни читать священные книги, ниже идти куда, ниже помышлять что; – всем духом углублён в Боге, и весь объемлется от такого действия; кипит сердце в нем сладостно, как от огня, и все тело от невыносимого движения колеблется как деревцо, а иногда трепещет как лист от ветра. Всего происходящего с ним от Божией благодати изъяснить невозможно. Когда дух его приходит в восторг, тогда не в силах будучи терпеть сладчайшего духовного радования, начинает вопить и кричать трогательным голосом, и плачет неутешно, словно по мертвеце любимом; и только взывает: «Господи! что Ти воздам о всех благих, яже мне сотворил еси, и ныне в сердце моем являешь мне?» Этому Старец, глядя на него, много чудился всегда.

Спрашивал он, Богом возлюбленный Пётр, у Старца: откуда приходит ему такое сладостное ощущение и благоухание? и Старец отвечал ему: «Об этом не нужно нам ведать и домогаться узнавать Божие строение; пуще всего бойся обмана, чтобы не впасть в гордость и во мнение святости, и чрез то не лишиться вспомоществования Божия.» – И опять говорил ему Старец: не приемли, ниже отметай; – то есть, когда ты истинно помышляешь себя недостойным, и веруешь, что только по милости Божией такие сладости и благовония ощущаешь, и после всего этого более и более возрастает в тебе смирение и терпение, и ко всему непристрастие; и в любовь к Богу и ко всем больше вземлешься, – то праведно мнение, что этого Божиим смотрением ты сподобился, да на большее благодарение и Богоугождение подвизают тебя. Если же от сего благовония и сладостей, такого спасительного плода не ощущаешь, но ещё услаждаешься ими о себе, тогда прилично ведать, что это от супротивного приносится.

Однажды нужно было Старцу его пойти на посещение иного старца, и оставить Петра одного на несколько дней; тогда поистине дивное зрелище мы видели; ибо до того томилось и смущалось сердце его, что он не знал как и помочь себе; хотя и Старец и прочие увещевали его, но не было возможности унять горькие слезы, с которыми вырывались у него чувствования любви к Старцу: он усерднейше кланялся ему, припадая до земли, руки и ноги старцевы многократно лобызал насильно, и так провожал его на большое расстояние, рыдая. – Но когда уже Старец дал ему последнее благословение с целованием, повелевая ему возвратиться, тогда по истине, всякой нечувствительный поразился бы жалостью, смотря на него, словно смертною бедою одержимого: так он едва-едва отстал, и рыдая долго стоял и просил молитв и благословения; вопиял, звал в след его, и наконец-то пошёл обратно тихими шагами, и беспрестанно озираясь на Старца, творил ему земные поклоны, хотя Старец и не обращался к нему; и так, едва-едва тот из глаз его удалился; тогда уже Пётр пошёл к себе и все время разлуки горестно проводил, словно чувствовала его душа скорое его в сем свете разлучение с Старцем.

Когда обветшалый образ Знамения Божией Матери, данный ему от родителя – обновивши, мы принесли к нему: тогда, о, какой он радости исполнился и утешился! по истине сказать нельзя: весь в лице изменился, припал с радостными слезами к св. образу, поклонялся и лобызая его; и принёсшего старца многими радостными словами благодарил, кланяясь ему до земли; из этого ясно видна была нам великая его любовь и вера к Божией Матери.

Спустя некоторое время открыл он Старцу желание своё, Бога ради претерпеть без пищи 40 дней, в благодарность, что сподобил его Господь такой пустынной жизни. Но Старец на сие не соглашаясь так сказал ему: «Брат возлюбленный, не знаю, от Бога ли это желание; но уничтожить и похулить не смею, видя тебя такою к Богу любовию палима; пятидневное неядение много раз ты без ропота выносил: но на 40 дней, без откровения Божия дать тебе благословение не смею: да и просить о сем извещения от Бога, за недостоинство моё страшуся, и за не нужное признаю; да и сам ты не получил от Бога откровения, а только из одной любви и благодарности к Богу, столь усердно на такое пощение влечёшься. Но ты испытай себя, и узнаешь, от Бога ли это? Вот, в сей наступающий пост проговей 10 дней без пищи: и ежели этому благоволит Бог, то и поможет тебе; тогда в другой пост можно будет и на 20 дней решиться; а потом уже, по желанию твоему, и на 40 дней.»

Когда пришло время поста, Старец благословил его на десятидневное пощение, и отлучился сам от него для нужных дел к другому старцу. Брат же Пётр оставшись один, начал поститься с дозволения Старца, и по двух днях помыслил в себе: «пока ещё я в силе и не изнемог, пойду, нарублю дров.» – Когда же стал рубить, промахнулся в свою ногу, и нанёс себе великую рану: множество крови потекло; и он едва мог до калии дойти. Старец же, возвратясь, видя его в такой беде, и кровью истекшего, и к тому ещё и не идущего, весьма сожалел об нем. Но он и в таком изнеможении и болезни находясь, не отложил своего желания; но провёл в посте 10 дней не евши. Когда 10 дней его пощения прошли, он сказал Старцу: «О как благодетельствует мне Христос! и что я воздам Ему?» – и говорить Старцу: «благослови, отче, в благодарность Господу, всю эту мочь на молитве простоять пред Ним.» – Старец отвечал ему: «если можешь, сотвори, Бог тебе да поможет, только береги свою ногу.» – Он же паче восхотел последовать словам Христовым: «аще кто любите самого себя паче Христа, несть Его достоин» – и небрёг о своей ноге, но простоял всю ночь на ней, как и на другой, пока Старец не позвал его на утреннее пение. По отпении же утрени, ещё пошёл в огород трудиться, и не дал себе отрады ни малой до того, что уже начал стонать. Потом уже он не мог и из келии выходить.

За день до кончины его, вдруг отступила болезнь, – и в ту ночь он спал покойно. Поутру восставши от сна, сверх чаяния, стал твёрдо на обе ноги, и умилённо с любовью поглядел на Старца. Старец же говорить ему: «возлюбленне, береги ногу твою.» – Он же, тихо улыбнувшись сказал: «стою крепко на обеих ногах,» – и начал здраво по калии ходить, и не много побеседовав, сказал: «испил бы чего-нибудь» – Старец отвечал ему: «можно; только потерпи, ждём Священника, причастить тебя.» – Старец, видя такое нечаянное изменение его болезни, дивился, славя Бога и благодаря восставляющего мёртвые. После сего Пётр в лице изменился, и обратясь прямо на восток, на правую сторону посмотрел приятно, а потом на левую поглядел со гневом.

Старец, смотря на него удивлялся такому его взору; Пётр же, опять быстро воззрев на небеса, стал на колена и преклонил голову к столу, словно задремал. Видя это, Старец подумал, что он уснул. Спустя малое время начал его будить: но он уснул уже вечным сном от болезней века сего, на бесконечный покой, славить и превозносить со всем Святыми, Отца и Сына и Святого Духа, единого в Троице поклоняемого над всеми Бога, Ему же буди и от нас грешных, честь, хвала и благодарение и поклонение всегда, ныне и присно, и в бесконечные веки. Аминь.

Старец свидетельствует так о нем: «Много нашего странствия с духовным братом моим сотворили мы, а не нашли нигде подобного раба Божия, такого жестоко-подвижного, смиренномудрого, каков был сей юноша Пётр!»

Он скончался в Сибири прежде своего Старца Василиска за несколько лет; а Старец умер 1824 года тоже в Сибири. – Списатель же сего жития, монах Зосима, ученик Василиска, скончался 1855 года в сентябре месяце – в старости маститой, быв свидетелем сам подвигов Петра.

(Писанное учеником его Зосимою Верховским)

Господь Бог с высоты величества престола Своего призирал на смиренные, призрел и на смиренного раба своего старца Василиска, и соизволил, от юности и чрез все его житие до старости, пребыть ему во смирении, и особенным Промыслом своим устроил, что он ещё в детстве, от невольной нищеты, сделался кротким и смиренным отроком, так что потом уже сердце его, наполненное богатством благодати, не совращалось ни на десные ни на левые распутья погибели, а неуклонно стремилось по пути освящения. Во всю жизнь свою Инок Василиск (в мире Василий) страшился, убегал и охранял себя от всех случаев и вещей возносящих, и до такой степени смирение вкоренилось в его сердце, что всякое возношение было ему вовсе чуждо и не свойственно; одно только было глубоко напечатленно в нём: это – сознание, что собственными силами не возможно устоять во всегдашнем смирении и не впадать в возношение; потому всегда молил Господа Бога, да сам Он его соблюдёт от дьявольского действия.

Родом Василий Тверской Губернии, Кашинской округи Колязинского уезда деревни Иваниш. Родитель его был экономический крестьянин Гавриил, велик ростом, силен телом и добронравен душою; подобна ему в добродетелях была и жена его Стефанида; оба праведными своими разными крестьянскими промыслами и работами нажили полный кувшин серебряников, и живя исправно в своём крестьянском звании, за своё добронравие были от всех соседей и знакомых любимы и уважаемы; детей своих воспитывали Богоугодно, внушая им веру Православную, страх Божий и добродетельную жизнь; особливо приучали их сносить обиды и отнюдь не ссориться; бранные слова им возбраняли и за это наказывали. Но и благочестивые родители Василия, не огребаяся опасно от обольщений суеты, поддались искушениям врага, ищущего погибели человеческой: они жили с надеянием на силу и промыслы свои, и на свои нажитые серебряники, и за верное полагали в старости спокойно с детьми прожить во всяком довольстве.

Но Господь благоустроил в суетном мире сем так, что хотящим спастись, полезнее быть в нищете, а не с богатством, в скорби, а не во отраде, в лишении, а не в изобилии, ибо не можно работать Богу и мамоне: имея излишнее богатство не удобно внити в Царство небесное. Господь любит отнимать богатство у тех, о которых предуведал, что они могут быть прилежнейшими ему служителями. Всем таковым благоволит Господь в лишении всех земных благ служить Ему, да освободя ум, сердце и волю от всякого страстного обдержания, возмогут всецело, свободно и не отторжно приседеть Господу, подобно Марии, сердечным Богомыслием. По сей-то, конечно, причине «попустил Господь, что воры украли того их идола – серебренники: чтобы дети благочестивых людей ещё в юности навыкли жить в нищете, научились доблественно все терпеть и пребывать в смирении, уповая на единого Бога. Видя себя окружёнными недостатком и нуждами, они прибегнут к единому Богу, охотнее возжелают отдать себя на служение Богу и прилежнее станут трудиться в спасительных подвигах, чрез которые приобретается некрадомое духовное благодатное богатство, еже не отъимется, перестанут пещись и печалиться о таком не известном, не постоянном и не удержимом стяжании, которое хотя на малое время у некоторых и удерживается, но при смерти не минуемо всеми оставляется.

Таким образом, потеряв серебряники, родители Василия стали бедны и не достаточны; вскоре после и мать его умерла; остался родитель один с тремя малыми своими сынами, и будучи не в силах один воспитывать их, по нужде взял вторую жену в супружество, и живя с нею в великом недостатке, напоследок пришёл в крайнюю нищету, и по старости своей уже не могши трудиться и успешно промышлять, начал просить милостыню; старшего сына отдал в люди на прокормление, другого сына посылал по миру, а Василий тогда был ещё малым отроком, и часто один оставался дома; и тогда весь день плакал и звал только одного отца да мать, и ни кто из соседей не мог его утешить и утолить его печаль и плачь; ибо ни кого так не любил он, как родителя своего и сию мнимую мать, которая была ему мачехою; но она хоть и не родная была ему мать, но за кротость и покорность его, весьма его любила и не менее родной матери берегла его. Они были в столь великой бедности, что даже и соли довольно не имели; и потому соль с мукою смешавши, как бы одну соль ему подавали, и тем утешали его; ибо когда один хлеб без соли ему давали, он очень печален был: соль была дня него вместо всех утешений; и радовался хлебу, когда видел на хлебе довольно соли, не зная, что она смешана с мукою. Если же когда родитель его, пришедши из города, ему калачик даст, то это доставляло ему величайшее утешение. Подросши несколько, начал сам ходить испрашивать милостыню, и если кто подаст денежку или копейку, радуется, что есть чем купить калачик; приходя те к лавке какого ни будь купца, не смеет просить; но стоя, только одним умилённым отроческим взором, изъявляет свою бедность и ожидает милостыни; и ежели который даст денежку или полушку, за того весь день от всего сердца мысленно молит Бога, и купив калач весь тот день как торжественный себе вменяет. Однажды у купца разбился горшок с мёдом, и он отбросил к маленькому Василию медовые черепки; он же, отирая их рукою и обсасывая, рад был, и утешался благодарил Бога, что дал ему познать и медовую сладость.

В таких малых летах часто он размышлял о небе, и как бы возлегал туда. Видя на образах святых Ангелов с крыльями изображённых, думал, что взявши крылья может и он летать: итак держа в обеих руках крылья и множество большего перья, взлезал на возвышенные места, и махая руками опускался в низ, но не мог полететь; тогда узнал на опыте, что не крылья нужны из перьев, а нужно Богу угодить и возлюбить Его от всея души, более жизни своей; по подобию всех угодников Божиих ни чем в мире сем не прельщаться, но вся за уметы вменяя, о едином только Богоугождении пещись; и так слыша от родителя своего и от прочих, что кротостью, смирением и послушанием Богу все Святые угодили, и он особенно стал пред всеми смиряться и всякие огорчения терпеливо переносить. Смотря же часто на монастырь, в котором почивают мощи Преподобного Макария, Калязинского чудотворца, и наслышавшись о нем, что он был из благородных и многое богатство имел, и всего Бога ради отвергся, и оставив мир пошёл в монашество, – узнавши все это о Преподобном Макарии, стал помышлять о себе, что ему не возможно спастись по великой его бедности; ибо ничего не имел, что бы мог, Бога ради, оставить; и крепко опечалившись, стал всеусердно искать клада, единственно для того, чтобы нашедши – оставить его; чрез это, думал, будет и он на степени спасённом, ибо-де и он оставит богатство, как Преподобный Макарий; бедный же, казалось ему, и спастись не может. Крайне хотелось ему слушать поучения от святых книг и проповеди в святой Церкви, и потому всегда в Церковь ходил; но иногда от тесноты народа, иногда по худости своей одежды, иногда по своей малости и бессилию, не мог приблизиться к проповеднику, и крепко о том печалился, особливо когда проповедь сказывал сам, в то время бывший в монастыре, Архимандрит Гавриил, которого все похвалами превозносили за его поучения, и который был потом в Петербурге Митрополитом. Но Василию, за множеством народа, не было возможности приблизиться, и, выходя из Церкви с великим огорчением, молил Бога, сам не зная, чего просит; но только расположением всего себя предавал Богу.

Когда он подрос, отец отдал его в наймы пасти скот; и тогда много он натерпелся от холода и зноя, от дождей и слякоти; и тщательно оберегал скот, чтобы не зашёл в хлеб или в сенокосные луга, и чтобы как ни будь не потерялась какая ни будь скотина. Одежду имел недостаточную и ветхую; пища – один хлеб сухой; но и пригнавши скот по домам, не смел у хозяев просить, чтобы чем ни будь лучшим накормили: добрые хозяева сами видя его такое старание и смирение, из жалости представляли ему обильную пищу.

И во все время, в простоте сердца своего с призыванием Божией помощи, пас несколько лет стадо, без труда и ещё с увеселением; ибо все стадо как бы само собой паслось вместе, отнюдь не разбредаясь; волки не расхищали его, ни одна скотина не утратилась, ни заболела, до того, что уже он не заботился надзирать и пасти, оставлял их одних, а сам в молитве пребывал. Все надивиться не могли, как вручённый ему скот был отличный такой, и так мирно и спокойно пасётся, что, казалось, не нужно ему и пастушеского надзора. Так без трудно, в радовании духовном, провождал он многие годы летнее время, пока опасно хранил себя от всяких погрешностей; когда же, как человек, и по младоумию своему, разленился, и оставил своё опасное хранение и страх Божий, тогда и все стадо вдруг изменилось: стало бродить во все стороны, и он с великим трудом и многим беганием едва успевал собирать их вместе; а которых не успевал возвратить, те были волками растерзаны; других во многие дни едва успевал отыскивать; из этого ясно увидел, что вина такому изменению стада, – его бесстрашие к Богу; познал свои пред Богом погрешности, начал болезнуя ещё более в сердце своём смиряться, и как не способный уже более пасти, отказался от пастушества, и занялся иными промыслами и трудами.

Когда все три брата пришли в совершенный возраст, тогда все трое истинно от всего сердца возжелали служить единому Богу, потому отказывались от супружества и проводили жизнь свою в трудах и работах, со всяким опаством и целомудрием: летом на барках плавали, зимою крестьянскими работами занимались. Родитель их, из сожаления, отдал меньшего сына Василия в добрый и исправный дом в зятья, и он живя там в супружестве, часто оттуда приходил к братьям своим, зная их целомудренное и смиренное о Боге житие, и всегда ревновал их безбрачной жизни; да и сам, хотя и был женат, но молитвенное правило, какое исполняли братья, и он содержал, и сходственно их житию и свою жизнь проводил, вместе с ними всякое лето ходил на барки в работники. Получая же наёмные деньги, едва могли между собою разделить их; потому что братья так ему говорили:

– Васильюшка! ты светской, возьми все деньги себе, у тебя жена, и нужно тебе с большею добычею в дом к тестю возвратиться.

Он же отвечал: нет; вам нужнее взять, чтобы вам достало на своё содержание, и вы бы менее были в суетных трудах, и более бы молитве и безмолвию прилежали; а вашими молитвами благословит Господь Бог и дом тестя моего.

И так долго споря, едва согласятся поровну разделить. Но брат его старший до того прилепился к любви Божией, что не мог уже более работами мирскими суетными заниматься, и решился, по подобию св. отец, оставив все, единому Богу служить, духовными делами Богу угождать в нищетной жизни, молением, чтением, пощением; и начал сказывать голове и старостам и всем крестьянам: «что хотите со мною делайте, а я более не могу себя принудить на добывание в уплату податей, не могу службу Церковную и собственные мои правила молитвенные упускать.»–Услышав это от него весь народ волостной, призвали отца его в волостной суд, н спрашивали: «Зачем – де ты детям своим так ослабно попустил жить, что не могут придобыть на подати?» – Он же отвечал: «я их никогда не учил, чтобы податей не платили; а что они всею душею за Бога взялися, за это я их бранить не могу, и возбранять Богослужения не хочу, но самого его о сем вопросите, он уже не малолетний, совершенный возраст имеет.» – Старики, зная этого сына его Козмы великое смиренство и Богу усердное служение, не смели никогда возбранять ему так по Боге свою жизнь провождать. Но голова, слыша от многих негодование за упущение податей, и подущаем быв от многих невежествующих и злобных людей, чтобы побил за это их отца: за чем-де так попустил детей своих жить, – голова, по принуждению безжалостных людей, велел положит отца их на землю и высечь; но сын его Козма ни под каким видом не давая бить отца, говорил: «отец мой не виноват, я виноват, меня и бейте, а не отца моего!» – И так сам лёг, но отца своего пе давал бить. Голова и с ним все присутствующие старосты и выборные разъярились и единогласно сказали: «если же он отца жалеет, то самого его гораздо надо выстегать!» – И снявши с него верхнюю одежду, увидели все едва не всю рубашку его в крови, и ужаснулись, найдя на голом теле его власяницу, сотканную из волос хвоста и гривы конской, а под власяницею – вериги из цепей железных, которые впились в тело его, и многие раны под ними окровавленные; тогда все зрители единогласно сказали: «лучше нам свечи Богу не ставить, нежели такому воспретить Богу служить... и всего-то нам достанется копейки по две на душу за него заплатить!» – И так оставили его без наказания, освободили от всех податей и дали ему свободу. Не в долгом времени и другому брату увольнение дали, видя и его ревностное к Богу простертие. Сей же третий брат, Василий, живя в доме тестя своего, день ото дня распалялся на служение Богу: начал учиться грамоте и увещевать свою жену, чтоб и она возжелала в чистоте единому Богу служить; на что она вскоре согласилась, и они условились испытать себя, – в силах ля будут прожить безбранно и целомудренно, и тогда уже разлучатся друг от друга на всегда. Три года они себя испытывали, и всякий год тесть отпускал его на заработки в дальние стороны; он же, вышедши из дома, ходил и проживал срок, означенный в паспорте, не на работах, а по разным монастырям. Возвращаясь же и не имея заработных денег, всякими неправдами оправдывался перед тестем, единственно для того, чтобы опять отпускал; ибо тесть, видя, что без всякого приобретения возвращается, не хотел более отпускать.

Однако по усильному молению отпускал, хотя и без всякого приобретения. Василий насмотревшись в разных монастырях, и от многих рассудительных и подвижных монашествующих отцов и братий наслышавшись душеспасительных наставлений, особливо о пустынном пребывании, непременное возымел намерение оставить свою жену, уйти из дома тестя своего и поселиться к пустынножителям; но не имея увольнения, с которым бы можно было ему везде жить, оставил свою жену и дом тестя своего, перешёл к старшему брату своему Козме, сказав жене и тестю своему, что он уже решительно восприял единому Богу служить. Зная такое твёрдое его намерение, не смели ему противиться и отпустили с мирною совестью. Он стал жить у брата, много раз собирался было оставить и брата и пойти в пустынное житие или в монастырь на послушание, но брат Козма, всячески воспрещая, не отпускал, представляя, что угоднее будет для Бога, если Василий послужит ему болящему, нежели его одного больного оставит и постнически будет в пустыне или в монастыре подвизаться. Таким образом увещевая, говорил ему: «потерпи, даст Бог, придёт время такое, что и можно будет тебе меня немощного оставить.» – Но он будучи влеком желанием в монашеское житие, и весьма желая между монашествующих отцов житие своё проводить, умыслил тайно уйти; но не имея у себя увольнительного вида, решился взять братнее вечное увольнение, и назваться братним именем.

Оставив брата одного, ушёл тайно и пришёл на перевозное судно, называемое самолёт, чтобы потом следовать в намеренный путь. Но самолёт, отдалясь от берега до половины реки Волги, остановился, и никак не шёл на другую сторону; все находившиеся на судне в великом удивлении были, и, недоумевая, всячески помогали насильно вёслами, но ничего не успели; так и назад воротилися. Василий же, смотря на такое чудо в помышлении своём, уразумел совестью, что это за него самолёт остановился на средине реки: значит, не благоволит ему Бог от брата уходить тайно и облыжно под чужим именем. Когда пристали к берегу, он сошёл с парома; оставшийся же народ с возами опять пустился, желая изведать, не удастся ли переплыть, – и самолёт пошёл обычным ходом стройно, без всякой остановки. Тогда брат Козма сказал ему: «вот видишь, брат Василий, моя правда: грешно тебе болящего меня оставлять; потерпи, даст Бог и тебе свободу.» – И когда он тайно взятое увольнение братнее хотел на первое место положить, увидел, что не братнее увольнение брал, а свой старый исходящий вид.

После такого урока, покоряясь воле Божией, и уже не смущался более, жил у брата, отправляя все молитвенное служение и поклонное правило, и ежедневно ходил в Церковь Божию на службу. Живя у брата, совсем выучился читать и писать; имея же неутолимое желание пустынного жития, много выписывал из разных книг, разные отеческие слова и сказания, дабы иметь их с собою в пустыне; ибо по бедности не имел ни одной собственной книги. Прежде, когда в доме тестя своего жил, то для промысла делал глиняные горшки; переселившись же к брату, сучил свечи восковые для Церкви, и тем себя содержали, так же и от благотворителей получали милостыню; ибо любимы было не только от простого народа, но и от господ, за своё Богоугодное и смиренное житие; и все их называли Богомолами; многие же, взирая на их доброе житие и слушаясь их советов, исправлялись и начинали жить лучше; пьянствующие стали уклоняться от пьянства, молодые от пирушек и гулянок, скупые подавали милостыню, развращённые на целомудренную жизнь обратились, гневные и досадители, полюбовны и кротки стали, ленивые и удаляющиеся от Божия служения приходили к ним послушать св. Писания и вместе с ними молились; одним словом, всех по приличию наставляли; так же и жены и девицы многие от них поучались; и несколько горожанок девиц, купеческих дочерей, по их совету, оставили дома свои, поставили себе уединённую келию и жили под наставлением брата его Козмы, на подобие затворниц, ни куда не выходили, только летом ходили в ближние поля и рощи за лесными и полевыми плодами, с величайшим опаством, целомудренно, с молчанием и многим друг ко другу благоговением и почитанием.

Не должно умолчать и о Божием благоволении к ним, особенно к его брату Козме. Когда Козма был ещё отроком, и подходил к одному дому просить милостыни, то голос его особенно необычайно преклонял хозяев к подаянию; потому что все любили его, и гораздо более подавали ему, нежели иным просящим. В совершенном же бывши возрасте, много ходил по разным монастырям и святым местам для Богомоления и поучения, как жить богоугодно. Случилось ему быть у Игуменьи новгородской, (имя ей Павла), которая была весьма нищелюбива и странноприимца; он всегда к ней заходил и много от неё милостыни получал; однажды отпуская его, дала ему в благословение образ Божией Матери, именуемой взыскание погибших, не более трех вершков величиною; он же с величайшею верою, любовью и благодарением от неё принял и имел у себя этот образ в великом почтении. – Живя же долгое время, Козма не имел своего жилища, а желал всегда к святым Церквам ходить, особливо усердствовал к монастырю Преподобного Макария Калязинского чудотворца и потому захотел поселиться в самом городе Калязине; и проживая там, когда услышат в церквах благовест, тогда всё рукоделие и всякое занятие своё оставляя, идут в церковь на молитву, говоря сами себе: «Бог нам помощник: более поможет и подаст нам к житию потребное, если службы Его оставлять не будем!» – и ни для каких житейских потреб прежде окончания службы не выходили из церкви. Однажды, когда они шли в церковь, послала одна знатная госпожа вслед за Козмой, чтоб он воротился к ней: она-де подаст ему милостыню, и нужду имеет побеседовать с ним. Он же отвечал посланному: скажи Госпоже твоей: прости меня Христа ради; если нужду имеешь беседовать со мною, то не посетуй, обожди; а я не могу воротиться: зовут меня благовестом на служение Небесному Царю!»

Так жили они беспечально и нестяжательно; и когда случалось иметь нечто излишнее, подавали требующим. Многие стали к ним приходить: иные желали помолиться вместе с ними; другие просили их советов, иные помощи; ибо не только все городские жители, но и господа окрестные любили Козму и уважали.

Видевши же голова и все волостное общество такое их по Боге не лестное, постническое смиренное житие, уволили и другого брата Максима, отпустили к брату его Козме; и обещались ни каких уже с них податей не требовать и всякие крестьянские повинности за них исправлять; поручили только брату Максиму ходить три года с образом и собирать на церковное строение.

В то время старший брат Козма больной сказал меньшему Василию: – «вот теперь, если желаешь пойти в монастырь или на пустынное житие, иди с Богом; брат Максим па место твоё пришёл послужить мне немощному; и отпустил его с миром и благословением. Но он, не имея вечного увольнения, брал плакатный прокормежный паспорт, и с ним ходил и проживал у разных подвижников и уважаемых отцов монашествующих, которые советовали ему идти жить к пустынножителям; потому что по прошествии паспортного срока не станут его держать в монастыре. Пришёл он в монастырь Введенский под Москвою, и, видя там строго-подвижнически живущих старцев, начал проситься, чтоб его приняли в сожительство; тогда сам Настоятель пошёл с ним один за ограду к озеру; а в ту ночь был мороз, озеро и затянуло; и сказал ему Настоятель, отец Клеопа, искушая его; – «побегай по льду, крепок ли? – зная, что не может выстоять лёд, одну ночь только замёрзший. – Василий, нимало не противореча, ни помысла, что не подъимет лёд, побежал, хотя взойти на лёд. – Тогда возбранил ему Настоятель, и сказал: «благо тебе будет, сын мой, и преуспеешь в монашестве, если всегда так послушлив будешь к отцам духовным!» – Напутствовав его, любезно благословил и отпустил на безмолвное пустынное житие.

Слышав же о многих пустынножителях, которые живут в дачах господских, усомнился к ним идти, за маловременностью своего паспорта; пошёл в казённые места к селениям чувашским, нашёл там живущих пустынников: Павла книжного и Иоанна – безграмотного, который был кроток и смирен нравом и прост сердцем. Павел же, как книгочтец жил сам о себе, не имея наставляющего, ниже советующего ему, наделся на себя, что был многокнижен и житием жил подвижническим; по вспыльчив был и самонравен, потому и соживущих близь него негодованиями своими оскорблял; но Василия весьма полюбил за послушный его нрав, незлобивое сердце и смиренное Богоугодное его житие.

Господь желая, дабы и Павел во смирении пребывал, а не со мнением подвижническую жизнь проводил, для того и попускал и не помогал ему Бог брань преодолевать, но побеждаться; а Павел умыслил себе руку отсечь, как повинную в таком падении, и многократно объявлял о том Василию, умоляя, чтобы он его тогда не покинул; но он ни как не соглашался с ним, говоря: «по истине, тогда-то и покину тебя, и уйду от тебя!» – и сколько мог, всегда ему сопротивлялся и увещевал, отвергнуть от себя такое предприятие богопротивное. Однажды Павел пришёл и говорит: «когда я отсеку руку, то ты тогда убери топоры и ножи; не равно будет мне нестерпимо, то, чтоб я себя совсем не погубил!» – и с тем ушёл. В туже ночь пришло на него падение, и он с отчаяния взял топор, положил руку на колоду, и крепким ударом прочь отсек себе руку. Тут весьма испугавшись, поспешно пошёл к Василию и вдруг закричал: «Брат Василий, завяжи мне руку!» – Тот испугался, вскочил, и – прямо в лице ему брызнула кровь, свистящая из жил руки его. Василий схватил платок и крепко завязал ему руку. Какое же тогда Павел претерпел мучение, беспамятство, крик и стенание – и сказать нельзя! едва не целую седмицу не ел, не спал, и ни же на малый час утолялась лютость болезни. Уведав же отец Назарий, Игумен Валаамский, что постриженец, его Павел отсек себе руку, взял его к себе в монастырь на Валаама; там он и скончался.

Другой же отец Иоанн, – престарелый и слепой, но Богомыслием просвещённый и Боголюбием объятый, кротостью, терпением, и смиренномудрием удобренный и великую веру к Богу имеющий, когда уже и ослеп, не хотел оставить своё пустынное житие, говоря: «если благословит Бог, то не оставит и умудрит меня слепца!» – и протянул лыковую верёвку от калии своей до дороги, проложенной в лес; и там на своём костыле повесил кошницу. Проезжающие люди, зная, что она повешена отцам Иоанном, клали ему по усердию своему хлеб и прочее на пропитание, и таким образом держась за верёвку, сам ходил до кошницы, и что находил, тем и питался; христолюбивые же люди во время посещения своего и дров ему нарубят, и одежду подадут; одним словом, с великим попечением любили его. Так жил он ещё до прихода к ним Василия.

Полезно объявить и о кротости и безгневии сего отца Иоанна; ибо во всю свою жизнь Василий (старец мой), вспоминал его незлобие и терпение. Однажды случилось – долго никто его не посещал; а он слеп, не видел, где найти дров, и так три дня зимою печь не топил, и едва в третий день пе замёрз, и от великого холода согревался толча пестом в ступе, и мучил себя; но по старости скоро ослабел, и не мог более толчением согревать себя, и уже не чаял живым остаться. Но в тот же день пришли к нему посетители. – Много раз случались ему озлобления и обиды; но никогда он не прогневлялся на обижающих его. Однажды нашло множество народа: пожилых, парней и девушек к его келье, по обычаю своему венки на деревьях завивать; и пред окнами его стали петь, плясать и всякие нелепости делать, отнюдь не уважая его. Но он ничего досадительного не сказал им, ниже пожаловался на них кому, а кротко в молчании перенёс. Да и от соживущих с ним, соседствующих ему отцов много неприятного и огорчительного терпел. Василий все это слыша, и видя такое его Богоугодное, нестяжательное смиренномудренное житие, возлюбил его, и восхотел при нем до кончины послужить ему, как угоднику Божию, и не обманулся: кончина его явно показала, как он много угодил Богу до конца: ибо, когда он разболелся, тогда сказал ему старец мой Василий: хочешь ли, я схожу за Священником – исповедать тебя: ты очень худ и крепко заболел? – Он отвечал ему: «нет, не ходи; когда мне придёт день умереть, тогда я болеть не буду, и ещё года полтора проживу.» – И выздоровел. Когда миновалось полтора года, он призвал к себе Старца моего, и просил его сходить за Священником. Василий же и говорит ему: «скоро настанет пост, и тогда призовём его для всех нас, то есть и для них двух служащих ему. – Он же сказал: «нет, теперь иди и умоли прийти, не доживу до поста.» – Василий пошёл за Священником. Тогда отец Иоанн, сам приготовился, умылся, надел белую рубашку, и сел в радостном духе: лице светлое, точно Ангел Божий; а сам бледный, худой и умилённый, волосы на голове и бороде белые; одетый весь в белое, и так ожидал Священника, духовного своего отца. И когда по исповеди причастился святых Таин, ещё более возвеселился и обрадованным казался о извещении своего к Богу отшествия; по отпуске Священника, сказал Старцу моему, чтоб он шёл и отдохнул после труда хождения своего. Остался при нем другой брат, живший с ним. Тогда он пришёл в восторг, много благодарных, любительных молитв простосердечных к Богу изрёк с крестным знамением, посидел в Богомыслии, в совершенном разуме и здравии, потом вскоре сказал: «простите!» – перекрестился, лёг на правую сторону и испустил дух свой.

От сих двух отцов, Павла, отсёкшего себе руку, и сего Иоанна, так угодно Богу пожившего, и от бывших с ними происшествий, много воспользовался мои старец, Василий; ибо крайне стал опасаться – на себя вознадеяться, или следовать своему мнению, вида такого мужа как Павел, разумного, книжного и подвижного, но за не принятие усердных советов, в такое лютое безумство низведшегося и до такой степени прельстившегося. Напротив того, отец Иоанн: смиренно пожил, и за то блаженно так и свято скончался. Посему-то старец мой Василий вседушно возжелал быть у какого-нибудь рассудительного отца в повиновении.

Когда он проживал с упомянутыми отцами, крайне желал подвижническую жизнь вести; потому на продолжительное моление и на всенощное бдение сдавал себя, и Божиею помощью понуждал себя на все трудное и скорбное; от прихотных пожеланий и от всякого сладкого многонасыщения и питья и сна особенно воздерживал себя, не брал лишних одежд, ни денег; но от всего излишнего опасно себя хранил; днём в чтении святых книг и в рукоделии упражнялся, ночью в молитвах, особливо в чтение псалтыри и в Богомыслие углублялся, и поклонное правило отправлял; более же всего всенощному бдению себя вдавал, особливо на святые Праздники подвизался сон преодолевать; и всё один, не имея сообщника согласного ему на бдение; потому что отец Иоанн был очень стар и ветх силою; отец Павел сам не соизволял, однако и Василию не возбранял; и он трудился провождая ночи праздничные без сна, с великим трудом и изнеможением; ибо тогда ещё не знал он о Внутреннем в сердце молитвенном внимании; потому-то особенно в осенние п зимние долгие ночи с великим насилием, всячески себя ободряя и разбивая нападение сонное стоянием, пением, поклонами; выходил на холод, приносил дрова на потребу дневную и приготовлял пищу. А когда сильно томился от сна, тогда печь растоплял и принимался за какое-нибудь рукоделие, всячески ухитряясь преодолевать сладость сна. С того времени по всю жизнь свою на праздники бдение совершал, и не оставлял, кроме случаев великой болезни.

По лишении обоих сих пустынных отцов, стал жить один. Тамошние жители Чуваши весьма любили и почитали его за благоразумие и кроткий, обходительный его нрав, и приносили ему все потребное для жизни его; но чтоб своим приходом но тревожить, клали принесённое у дверей, а сверху – палочки крестообразно; это делали для того, чтоб он, несомненно, брал; и так принесши и положивши уходили; он жил там со всяким довольством и успокоением. Приходили к нему из разных стран и братия монашествующие и бельцы; он их всегда любезно принимал и по три дня своих гостей успокаивал; если же который начинал проситься, чтоб принял его жить с собой, то на это не соизволял, говоря о себе, что он грешен и в нерадении зле живёт, и будет только соблазнять их; и ни как не соглашался; да ещё прибавлял, что он обещался жить наедине. Когда же видит, что кто ни будь с великим убеждением и молением просится принять его к себе, тогда Старец отвечает ему благоприятно и любовно: «этого ни как нельзя, чтоб нам вместе жить; а ежели тебе, брате, желательно по подобию моему пустынного жития, то вот тебе келия моя готовая, со всяким имуществом, а я пойду на другое место, и устрою себе Божиею помощью новую.» – Услышавши это просящийся брат, и совестью возбраняемый отнять у Старца келию, сам уходил от него.

Спрашивали Старца в разное время духовные люди, равно и я, послушник его: «как бы ты чувствовал себя, если бы просящийся брат водворился в твою келью; и в правду ли ты брату говорил, что готов уступить ему твою колью, и сам за него переселиться на иное место?» – и Старец по сущей справедливости уверял, что не только готов был всегда уступить, но ещё и желал, чтобы какой ни будь брат вселился в колью его; ибо весьма тужил духом, что не может утаено от всех, безмолвно, долго и в скудости пожить; и в самом деле, как только где начнёт жить, вскоре узнают о нем: и видя его неисходно и без всякого имущества скудость терпящего, полюбят его все посещающие, и на всякую его потребность даже много излишнего приносят, и с усильным убеждением ему оставляют; особливо господа и помещики щедро ему подавали без всякого его прошения, желая только чем-нибудь сподобиться ему послужить и угодить; так он был любезен для всех за своё благоразумие и смирение, которое одно только он считал Богоугодным.

Не имея же, Старец вечного увольнения, всегда жил в опасении, подвергнуться взысканию от исправника или других начальников, и потому возвращался к братьям своим и проживали у них тайно, пока новый возьмёт паспорт, и опять уходил от братьев на пустынное житие. Он беспокоился, что сам собою управляет; тужил о сем, желая быть в повиновении у какого ни будь доброго отца. Услышав же, что в Брянских лесах живёт в пустыне с учениками Иеромонах Адриан, который потом был Строителем в монастыре Каневце и преставился схиеромонахом в Симоновом монастыре, пошёл к нему; и видя в нем простоту нрава и смиренное мудрование, весьма полюбил его, возжелал при нем жить, и просил принять его в ученики себе. Когда же Адриан принял его, в нем опять пробудилось желание на уединённое житие; и очень скорбел о том, что должен ежегодно возвращаться домой для перемены паспорта; а вечного увольнения не надеялся никогда получить за бедность и несмелость свою.

Жил и другой старец простой, Варнава монах, не в дальнем расстоянии от Иеромонаха Адриана; у отца Варнавы был ученик Иларион. В одну ночь пришли разбойники прежде к отцу Варнаве, требуя у него денег; но у него не было ни полушки; они же, не веря ему, били его немилостиво, едва жива оставили; ученик его бежал к Иеромонаху Адриану повестить о нападении разбойников. Услышав о том, ученики отца Адриана, разбежались: одни в село сказать, другие скрылись в лесу. Пришедши к отцу Андриану, разбойники также требовали денег; думали, что он, как Иеромонах, берет от господ деньги за исповедь. Но он ни от кого денег не принимал, а брал только что нужное для жизни, съестное, и на одеяние; но они и ему не поверили, и, взявши, били и мучили его бесчеловечно. Видевши же, что нет у них денег, обобрали всю одежду и ушли, оставив тоже и отца Адриана еле жива. Ученики, возвратившись и видевши своих отцов без милости избитых, всех в крови и в ранах, крепко измученных, восплакались горько; и с того времени, во всякую ночь весьма боялись вторичного их нашествия. От лютых побоев отец Варнава не мог выздороветь, и умер; там, в пустыне, и погребли его; отец Адриан чрез долгое время едва выздоровел.

Видев же отец Адриан, что Старец мой, тогда ещё называвшийся Василием, весьма Богоугодно живёт, превосходнее всех его учеников в постнических делах преуспевает; особливо за повиновение и кроткий его обычай, и за благоразумное, смиренномудренное его рассуждение, постриг его в мантию, с таким завещанием и его собственным обетом, чтоб чрез всю жизнь провождал житие своё в пустынных пределах; и на пострижении дал ему имя Василиск. С того времени Василиск ещё более возжелал уединённого пустынного жития, и часто просил отца Адриана отпустить его одного жить в безмолвии.

Но Адриан хотя и видел, что нравом он смирен и может сам в безмолвии жить, но не отпускал от себя, впрочем, обещал вскоре отпустить; такое удерживание весьма прискорбно было старцу моему Василиску; но не смел он своевольно оставить, боясь Божия негодования.

Великое негодование на отца Адриана имели той страны окружные священники за исповедание господ; им думалось, что он берёт великие дары от господ и деньги. Отец Адриан, видя такое на себя негодование от священников, за лучшее почёл удалиться из той страны.

В то время возымел желание и я, грешный Зосима, ученик старца Василиска, пойти в иноческое звание. Читая же в Четь-Минеях жития св. Отец, много удивлялся, как св. Отцы одни жили в отдалённых глубоких пустынях; потому из любопытства и прибыл к сему пустынножителю Адриану. Он же, встретил меня с большою радостью и благоприятством; тогда один взор на него привёл меня в изумление; ходил он в худом разодранном платье; а сам был худ и бледен, тонок и сух телом, и высок ростом. Один вид его в великое удивление меня привёл, и я пробыл у него два дня, изумляясь на все поступки и вещи и дела отшельников; видя все них бедное, простое, и не убранное, только что нужду их удовлетворяющее – и как они, ночью пробуждаясь, вставали на богомоление. На трапезе же всем поровну подавалось одно постное; не было у них ничего молочного, ни хмельного; только пустынные и огородные снеди, а питье вода и квас. Как сам отец Адриан, так и все с ним соживущие, были кротки, молчаливы и послушны; и прочее бывшее у них и от них самих показуемое мне, заставляло меня недоумевать и изумляться, особливо, когда не взяли от меня подаваемых мною денег. Это меня так чрезмерно удивило, что я не утерпевши сказал: «О диво! есть же такие люди, которым деньги не надобны, и которые о временном не заботятся; такую провождают жизнь, к которой не возможно иметь пристрастия, или за что друг на друга оскорбляться и негодовать: у всех только едино – Бог и попечение о спасении!» – Да и как им к чему-либо пристрастие иметь, когда у них ничего нет собственного; по-видимому, хотя нечто и имеется у них, но почитается все принадлежащим отцу их Адриану. Если он что и принимает от благотворителей, то берёт и бережёт не для себя, а ради соживущих с ним братий; потому ни чего и не присваивает себе, а почитает все общим; по воле и желанию своему иноки ни чего не делали, но управлялись и повиновались непрекословно во всем отцу Адриану; у всех равенство, и никто ни чего своим собственным не признавал: от того был между ними мир и тишина, в совести любовь и радушие; у всех словно одна душа и одно хотение. Достохвалнее же всего то, что друг к другу имели не притворное усердие, и без лести друг друга почитали и уважали благоговейно. Все самолично д видел, ибо многократно потом посещал их, а так вразумяся и на ставяся от них, помыслил в себе: как счастлив я буду, если сподоблюся вести подобную им жизнь, беспечальную, спокойную, только на угождение и служение единому Богу беспрепятственно посвящённую. И так положил в сердце моем твёрдое намерение вселиться к ним; и посмешил ехать в Петербург для получения от полка отставки, и потом восприять жизнь монашескую.

При отъезде моём дал мне отец Адриан письмо к своему духовному сыну Иосифу Архимандриту и Киевского монастыря Наместнику, который был тогда в Петербурге: и отписал к нему все подробно о себе. Он же, получив от меня это письмо, весьма обрадовался, и тотчас доложил о том Митрополиту Гавриилу, который вскоре послал письмо, приглашая отца Адриана приехать к нему в Петербург; а по приезде отпустил его жительствовать в монастырь Коневец, и повелел Строителю монастыря во всем покоить его.

Отец Адриан отъезжая в Петербург, дал старцу моему Василиску благословение, жить на том же месте, в какой захочет калии: в его ли, или в калии отца Варнавы; ибо все калии запустели. Тогда говорил сам себе Старец: «вот, Бог исполнил твоё желание; теперь должен ты подвижнически жить.» Оставшись один, старец Василиск вёл подвижническую жизнь, претерпевая разные борения, искушения и мучительные сны с привидениями бесовскими разнообразными, в ужасный страх приводящими; пробуждаясь от сна слышал от них: «ты здесь один, а нас много, всячески погубим тебя!» Много раз от нестерпимого ужаса он изнемогал и крепко унывал, и тосковал пока дождётся света; а как только ночь – такая находит скука, ужас и тоска; и страх берет его, что опять так ночью страдать будет; и как человек, малодушествуя; недоумевал, что делать. Ко всему этому, телом немощен и болезнями одержим был; питался пищей простой, не усладительной, более суровой и сухой; от сладкой, например, от мёда, молока – воздерживался, питьём каким ни будь травным, подобным чаю, и на праздники себя не утешал; сон имел не успокоительный, на жестоком ложе и деревянном возглавии; по случаю присылаемую хорошую пищу иным раздавал. Великую веру и любовь имели к нему многие, между прочим и Архимандрит Геннадий, который и посещал его по временам, и присылал ему холсты, мёд и доброй рыбы. Получив что либо подобное, сам хорошего не ел; но по обычаю раздавал посещающим его братиям, только малую часть у себя оставлял, да и того малого сам один не ел, но вместе с посещающими мало-что вкушал; меду небольшой сосудец иногда стоял у него года по два и по три без употребления; ибо только посещающим представлял; а сам один, даже и во время болезни, разве жиденьким отваром вместо чая себя удовлетворял; для потреб своих или скуки ради в села или деревни никогда не ходил; но на Божий Промысл упование возлагал. Однажды оскудела у него мука и всякое съестное; пекущиеся о нем крестьяне не посещали его с начала зимы; сам он не шёл в деревню, но говорил сам себе: «если Господь не вложил им в сердце наведать меня, то и мне следует покориться благоизволению Божию, и за грехи мои терпеть, и питаться тем, что есть. И так всю зиму провёл, питаясь одним картофелем.

Бояре так уважали его, что часто брали у него обычный его хлеб, и в дом возвратясь разделяли своему семейству; или, получив его рукоделия ложку или трость простой работы, (он не умел искусно и красиво делать) подавали ему за то несравненно более, для потребы его нужное, нежели иным пустынножителям, хотя у тех и весьма изрядно было сделано; ибо его, за простой нрав и кроткое обхождение, и господа и священный чин, и все крестьяне, особливо своя братия монашествующие, и все пустынножители тамо жившие, весьма почитали, любили и уважали; за это и он посещал по временам пустынников; к дальним ходил и по месяцу у них гостил, ближние по очерёдно друг к другу по праздникам сходились, и вместе всенощное совершали моление ко Господу Богу; и все собравшиеся вместе ни чем иным не занимались во весь тот день, только чтением, духовными рассуждениями и дружеским между собою обхождением, отнюдь не нарушая благовеинства своего. А хозяин один уже пёкся о трапезном устроении и приличном угощении. Если же у которого хозяина не было потребных запасов, к тому всё нужное другие с собою приносили.

И таким образом святой праздник проводили в дружелюбном между собою обхождении, прохаживался по лесу и по рощам и долинам пустынным, и ведя духовные беседы; и если который отец или брат, или ученик что недоумевает, или двусмысленное находит во святом Писании, тогда предлагая на собор, общим рассуждением разрешали недоумение: всякий по силе своего понятия подавал своё мнение. Принуждали иногда прошением и старца моего Василиска, чтоб и он объяснил, что неудобопонятное или двусмысленное; тогда Старец, да не явится упорным и непокоривым, – опасно соблюдая себя от сих пороков, за послушание, с великим смирением отвечал: «я-де совсем невежда; только послушания ради скажу.» – И потом говорит, что может. Услышавши же его рассуждение и толкование, часто находили, что оно совершенно удовлетворительно. Тогда слова отцов прежде объявивших, казались или неявственны или недостаточны; и за такое тонкое и справедливое рассуждение его все уважали, не только соживущие близ него, но и в других обителях, весьма богоподвижные и духовные отцы в похвале и уважении его содержали. И все истинно пекущиеся о своём спасении, имели его за непогрешного советника, и повиновались ему; и всякой знающий его, всегда усердно старался ему послужить, и все нужды его удовлетворять; – так были к нему усердны, как бы преданные ему в повиновение. Да и старец Василиск так был милостив и жалостлив, и сострадателен, что даже не мог и лошадь ленивую ударом подогнать: только голосом и ласковыми словами понуждал; а если лошадь голоса его не слушалась, то он и так оставался: лучше сам претерпит продолжительный путь, нежели от нетерпения сделается бийцею; и для обуздания самого себя, говорил к себе? «монашествующие обязаны никого не обижать.» – Однажды шёл он близь реки и увидел змею, которая, убоявшись его бросилась в реку; но утонула ли, или естественно нырнула, только он более не видел её плывущею; и это весьма его опечалило: как губителя он поносил себя и укорял; и после многих лет всегда себя обвинял, за то, почему не обошёл и не оставил её на своём месте. Никогда не мог видеть наказания; не мог даже видеть скотов или овец или птиц невинно убиваемых, или равнодушно смотреть на заколение их, или на рыбу трепещущуюся; и живую никак не мог её чистить, потому и ловить её сам уклонялся; а пойманную брал в руки свои и любуясь смотрел на все, не потому что бы хотел её есть, но за красоту и доброту её приятного вида, прославлял Создателя Бога, что такою прекрасною сотворил. Потом как бы от неё слова говорил: «пусти меня, и я ещё поживу так свободно, по твоей милости, как и ты; я только тем и повинна, что не имею рук, вынуть себя из мрежи, уловившей меня, но также чувствую боль, и так же хочу жить, как и ты, и свободу люблю: – пусти меня, пусти, если ты милостивый!» – И так побеждался милостью и состраданием опускал, чтоб не видеть живых и трепещущихся.

Старец не готовил заранее молочного розговенья для светлого Воскресения Христова, или Рождества Христова, веруя что Господь и в те дни о всех промышляет. Однажды пред наступлением праздника светлого Воскресения Христова, пришёл к Старцу соседствующий брат пустынножитель, и приглашал его идти с ним в село, и там во святой Церкви помолиться, и приличным брашном па такой великий Праздник разговеться, и от благотворителей напутствовавшися такими же снедями, вскоре возвратиться. Но Старец мой не согласился, и сказал: «мы умерли миру, и Бога ради удалились от мира, и уже мы не потребны миру, и с ним нам ликовать не годится; и если брашна ради пойти к мирянам, то не оправдаемся пред Богом, Богу приятнее здешнее наше уединённое моление; праздник наш – в лишении и недостаточестве всякого телесного утешения. Но силен Господь и постную нашу пищу преложит в манну, и горькую воду в сладостное питие, и утешить нас духовным веселием и утешением, паче всех мирян пирующих и ликующих, и веселящихся. Такие великолепные Божественные дни, особливо светлое Христово Воскресение подобает нам святить; а чем иным освятим, если не тем, что препроводим такие дни не развлечённо, внутренно приседа Господу, и в чтении св. Писания и в Богомыслии; если же унываем и терпеть скуки не хочем, то как скажем; терпя потерпех Господа и внять ми и услыша молитву мою? – к тому же мы не так далеко живём от селений, и живут там не варвары, а все народ православный, всячески Бог кого либо подвижет, или позвать нас, если нам на пользу к ним пойти, или принести что нам на сии дни праздника на утешение.»

Но брат не захотел Старца моего послушать, и сказал: «кто к нам захочет пойти в такой день? и мы будем в скуке без всякого утешения; так я же один пойду, и тебе принесу разговеться, будем всю эту светлую седмицу праздничные брашна есть.» – Так и не послушал Старца моего, и пошёл с надеждою на многих христолюбцев и приятелей своих, которые прежде никогда не оставляли, и всякие потребы подавали ему. Придя в село, нашёл уже всех в Церкви, а в домах хозяева, все в великих суетах, готовили и стряпали приличное на праздник, и все единогласно отреклись заниматься с ним и беседовать, отзываясь недосугом. По окончании же св. Литургии лучшие его благотворители пошли в кабак, а из кабака ходили большими толпами друг к другу, во все не обращая внимания па присутствие братнее, и ни один знакомец не позвал его даже на трапезу к себе разговеться; словом, от всех был презрен и забыт; а некоторые даже и насмехались: «вот – дескать пустынножитель спасается между пьянствующих!» –Так он голодный и возвратился к Старцу, и рассказал все случившееся с ним. Старец, видя, что он голоден и ничего с собою не принёс, представил ему трапезу такую, за какою он с великим домогательством ходил, и не получил. Тогда брат стал крепко раскаиваться о своём неповиновении и малодушии, и предложенное от Старца ел с зазрением своей совести; а Старец опять сказав ему: «вот как Бог о всех промышляет, что и меня недостойного, уповающего на Его благость, не презрел, но подвиг самого духовного отца моего Священника, чтобы прежде всех ко мне отнесли: и прислал мне довольно пшеничных пирогов, сковородного печения, яиц, рыбы; а тебе ничего не послал, уповая, конечно, что ты сам бывши в селе, напросишь ещё более у благотворителей.»

Теперь скажу о себе, я, его ученик, недостойный Зосима: когда ещё я был в светском звании и посещал общего нашего духовного отца, пустынножителя Адриана, (который потом схимником преставился в Симоновом монастыре), тогда много от соживущих с ним наслышался о старце Василиске: «что он старец Богоугодный и подвизался более всех пустынножителей, потому и уважают его все за кротость и благонравие его; – и советовали мне, если желаю пустынного жития, чтоб не с иным кем, а с ним бы сподобился пожить. – Добро бы тебе было, – говорили мне, – если бы он преклонился принять тебя к себе, или хотя бы дозволил жить близь него под его управлением и надзором; – но и отчаивались, сказывая, что многие усильно просили его о сем, но он не преклонялся на их прошение, ни кого не брал к себе. Наслышавшись так много хорошего о нём, я ещё более возгорел усердием и любовью к нему, и непременно решился в сердце моем, ни с кем не жить кроме его.

Однажды, как я быль у него, объявил он мне, что паспорту его срок прошёл. Я радостным духом обещал ему новый достать; и так нарочно для него пошёл весною в самую распутицу; много приходилось пешком идти, потому что за распутицей невозможно было на лошадях ехать весь путь. Доставши новый паспорт, я возвратился к нему больной; тогда он, видя, что я от такого трудного пути заболел; и за моё чистосердечное к нему усердие, преклонился принять меня к себе, только наперёд советовал поискуситься и навыкнуть в монастырском житии, и потом уже к нему идти. По прошествии года, не имея случая, кто бы ему паспорт новый добыл, он пошёл сам. Пришедши же к братьям своим, не хотел, чтобы кто уведал о нем; оттого никому не показывался, жил у брата в нежилой его келье не исходно, ожидая пока брат его паспорт ему постарается переменить, но не на год, а более; только вечного увольнения отнюдь не надеялся когда либо получить; так почитал себя уничиженным, ничего не стоящим и не значащим; потому и не имел столь смелого духа, чтобы кого важного попросить о исходатайствовании ему вечного увольнения.

Но в тот же год прежде прихода его, явила Божия Матерь особенное своё благоволение к его братьям: от святые Иконы, которую дала преждепомянутая Игуменья Новгородского Духова монастыря, Павла Стефановна, его брату Козме, именуемой «взыскание погибших», – стали бывать многие чудеса и различные исцеления многим больным. Сама Божия Матерь, молящимся Христолюбцам являясь во сне, сказывала им, что Сама Она у них живёт, да идут больные, и всякими печалями одержимые, и получат от Иконы той, всем своим печалям облегчение и исцеление. И до того прославилась та святая Икона, что во время торгового дня такое множество народа стекалось к ним, что даже не вмещались в доме, а на дворе стояли, пережидая друг друга, и призывали Священника служить молебствия. Получающие же исцеление приносили по силе своей вклады и на свечи деньги подавали, и прочее для нужды их, и на украшение св. Иконы жемчуг.

Спустя не долгое время у городского купца не известно где девался сын; тогда по просьбе купца, повелел городничий все дома обыскать, не скрывается ли где; и дошли осмотром и до братьев старца Козмы, и когда нашли моего старца Василиска, в особенной келии сидящего, то искатели подумали, что он и есть сын купеческий, или иной беглый, взяли его в полицию; но узнавши от него, что он сам крестьянской округи сего города Калязина, не могли поверить одним его словам, отослали его в земский суд к исправнику, и надели на него оковы, как на беглеца. Тогда Старец, хотя по плоти и малодушествовал от боязни, но духом благодарил Бога, что сподобил его быть узником. Когда привели его в суд перед исправника и не поверили его словам, велел исправник розгами его сечь, чтоб сказал всю истину о себе; и когда начали сечь, тогда услышали, что он не исправника молит, а к Господу Богу взывает умильными словами, так что всех во круг его стоящих привёл в жалость. Тогда Исправник, познав, что невинного его так обидел, тотчас позвал волостного голову и старост, и сказал им: «зачем такого, желающего Богу служить, удерживают и не дают увольнения?» – и повелел немедленно дать ему вечное увольнение, говоря: «если общество не примет за него подати платить, то я буду за него вносить.» – Тогда же и дали ему увольнительный вид, и сам Исправник засвидетельствовал; и отпуская его с напутствием, просил у него прощения, что он в неведении так его наказал, и завещал молиться за него Богу. Равно и Старец Василиск от всего сердца благодарил его за такую сделанную ему великую милость, обещая за него молит Бога. Старец, получив увольнение, не долго пожил с братьями, скучая от много-посещающих, и пошёл поспешно в пустынные свои пределы, хваля и благодаря Бога, с удивлением к Его Промыслу, как из скорбного вдруг прилагает на радостное! Достигши своего пустынного обиталища, начал в мирном духе жить, мало рукоделием занимался, а все время проводил в чтении Священных книг, выписывая из них места, угодные его сердцу; молитвенное служение имел продолжительное: сверх канонов и поклонного правила, читал по десяти кафизм, читал же не спешно, так что едва три часа выходило ему в сутки на рукоделие; и сам себе говорил: «теперь нет тебе извинения, если не молишься Богу, ибо получил увольнение не для работы, а для моления.» – За это его любил и Господин, на даче которого он жил, и все знавшие его; а сам никуда не ходил из пустыни; ничего не просил для пожелания своего, и терпел, всю надежду возлагая на Бога.

Тогда я, ученик его, по благословению его, уехал в С. Петербургскую Епархию в монастырь именуемый Коневец, и живя там был в повиновении у помянутого отца нашего духовного, пустынножителя Адриана, который скоро и поставлен был от Митрополита Гавриила Строителем того монастыря. Он же, за не лестное моё к нему повиновение, любил меня много. Но мне весьма желалось пустынного жития, особенно жития вместе со старцем Василиском: я много раз просился отпустить меня к нему. Но отец Адриан всячески уговаривал меня потерпеть, говоря: «мы отпросимся для сбора в тамошнюю сторону, тогда и его возьмём из пустыни сюда, и тебя отпущу с ним жить по близости.»

Таким образом, но прошествии года, были мы в той стороне и посетили всех пустынножителей; бывши же у старца Василиска, начал звать его отец Адриан, чтоб перешёл к нему на житие в монастырь Коневец, обещая, что он более будет успокоен нежели в пустыни, где живя один, терпит различные искушения и нужды; да и Богу-де угоднее, когда при отце духовном он пожелает жить; обещая ему в отдалённости от монастыря, по желанию его, келии поставить в лесу для обоих нас вблизи друг от друга, и меня ему вручить, чтоб я всегда с ним в отшельничестве жил, получая из монастыря все потребное; только по праздникам, если захочем, будем ко всенощному служению приходить, и по отслушании святой Литургии возвращаться в своё отшельничество. Приходя в монастырь, можем с духовными рассудительными старцами духовными беседами пользоваться. – И многими такими увещаниями убеждал его, но он ни как не соглашался, говоря, что он совершенно успокоен и всем доволен, и тоже имеет, хотя и не близко соседствующих пустынножителей, весьма его любящих и готовых во всем ему вспомоществовать; особенно же потому не хочет своё пустынное место оставить, что ни кто ему не препятствует и не смущает; то есть, близь него тогда живущих не имелось. Видя его непреклонность, отец Адриан сказал ему: «если не послушаешь меня, то от ныне не сын ты мне духовный, и не приму тебя на дух, и да будешь ты связан от меня, яко преслушавый своего духовного отца!» – ибо он постриг его в мантию. Тогда восплакался старец Василиск и дал обещание ехать с ним; мы все, услышав его согласие, возрадовались, но как отцу Андриану нужно было ещё побывать у некоторых благотворителей, то мы и оставили Василиска, чтоб он приготовился к отъезду. Видя же моё великое чистосердечное усердие и любовь к нему, и моё желание жить с ним или хоть близь него, Старец потому охотнее склонился послушаться, что при нем и я буду навыкать пустынному житию и радовался такому моему к нему расположению; ибо сам после мне открыл, что он много просил Бога послать ему единодушного брата в содружество; ибо много скорбного и печального и разных искушений недоуменных терпел; и многое такое нечаянно нападало на него одинокого; и что он на опыте познал, как нужен брат духовный единодушный, с которым бы о всем таком случающемся мог бы советоваться, и время несносной скуки разделят и сомнительные помыслы вместе обсуживать. Посему-то Старец, видя меня так к нему привязавшегося, не хотел уже отказать мне, считая, что, может быть, я Божиим Промыслом к нему в содружество назначен.

И так управившись, приехал я за ним, по обещанию его ехать с нами. В то время не случилось быть дома Господину, в даче которого жил Старец; и это было для нас явное знамение Божия благоволения и споспешествования на выезд его; ибо Господин ни как не согласился бы отпустить и расстаться с Старцем; но, как сам говорил, взял бы Старца в свои покои, пока бы я не уехал обратно; так он любил Старца, что когда возвратился домой и услышал что уехал Старец, то весьма тужил о нем и много плакал и скорбел о лишении такого Старца; и не только сам содержавший его Господин так печалился о нем, но и все соседствующие бояре сожалели о его отъезде. Каково же было провожание от всех пустынножителей, кои не только с хлипанием плакали о нём, но и рыдали неутешно, так что всякого слышащего в жалость могли бы привести; ибо во все дни приготовления его к отъезду, все пустынножители, и сам Старец, видя их безмерную любовь к нему, были печальны, все ходили с поникшею головою, ни на ком не было лица весёлого, словно на всех нашло какое несчастие и неизбежная беда: – так о его разлуке печалились! Когда же последнее сотворили целование и пошли все провожать, тогда от нетерпения начали некоторые громогласно рыдать, так что голос плача их разносился но всему пространству пустынному; казалось, что и само то место оплакивало своё сиротство, и все деревья своим зыблением и перегибанием как бы клапялися, и шум деревьев от ветра словно стенание показывал; все нам плачевное являлось; идущие же такими словами провожали: «увы нам! не узрим более друга нашего духовного! к кому без него пойдём; кому возвестим сокровенности наши; кто даст нам отныне говеть добра; видно мы не достойны твоего сожития!» – Такое и многое подобное говорили ему, проливая невольные слёзы; просили, чтобы хотя помнил их любовь и не забывал их в своих молитвах. И так едва расстались, после долгих проводов; и мы уже из вида их удалившись, все ещё слышали голос их плачевного сетования.

Но как там, на месте жительства его, от расстающихся с ним, было плачевное и скорбное провожание, так по приезде вашем к отцу Адриану, от всех братий, бывших с ним, встречены были с несказанною радостью; но я более всех радовался тому, что получил такого Богобоязненного отца, которого полюбила душа моя, и от которого равная оказываема была любовь ко мне; ибо он по истине открылся мне, что если б не для меня, то не покинул бы своего пустынного жилища, и таких пустынножителей, которые так много любили его и столько жалели о разлуке с ним; ибо не виделось благословенной вины оставить такую мирную, совершенно безмолвную жизнь, к чему только одна моя к нему привязанность склонила его. С того времени, совершенно отвергши всякое сомнение, я положил в сердце моем до гроба неразлучно жить при нём, и быть в его повиновении, за то что он ко мне расположен, и так жалел меня оставить, по молодости моей, да не совращён буду от некоего брата, не по Боге живущего; ибо увещевая его, говорил ему отец Адриан, что он будет отвечать за мою душу, если не возьмёт меня в своё попечение. С того времени я сделался его всегдашним и неразлучным спутником, и учеником его стал именоваться, хотя он и не принимал меня в качестве ученика или сына духовного, ибо всегда говорил от великого своего смирения, так: «мне ли иных спасать и наставлять, такому невежде!» – Но я сам видел, как все братия к нему любовью расположены, то и я всегда его почитал, как от Бога данного мне отца, и уважал, как доброго наставника, любил же как друга духовного, благоговея к нему как к истинному монаху и всегда был послушлив к его советам и желаниям; он же так был тих, обходителен и добронравен, что насильно, и как бы невольно, привлекал душу мою; так что я всегда жаждал его присутствия, и никогда оным не мог столько насытиться, сколько моё сердце желало; это желание так было неограниченно, что, казалось, хотя бы день и ночь я находился при нём, но и тогда едва ли бы удовлетворил ему! Все слова и дела Старца были Для меня сладки и вожделенны. Никогда я не видал его в гневе. А если надобно было где негодование показать ему или гнев явить, то он показывал без внутреннего возмущения. Пищу вкушал он бесстрастно, большею частью простую, суровую и чёрствую; чаще всего из былья и трав самородных, и лесных пустынных плодов, какие попадутся. Когда же где случится предлагаемое сладкое брашно, то мало к нему прикасался, да и то по необходимости или по принуждению, то есть, или в честь праздника, или на возражение среди идущих или в угождение хозяину. Одним словом, прилежал и горел духом только к скудному, недрагоценному, и к удобь-снискиваемому. Во все моё сорокалетнее с ним пребывание, он не пожелал иметь, собственной ни одной денежки, кольми паче не склонен был стяжать сребреники и в запасе хранить. Ничего имеющегося у него не щадил для просящих; ко всякому человеку, особливо правоверному, с истинною любовью прилежал, всякому старался услужить; а для пользы спасительной, ко благоугождению Божию, для всякого готов был на все себя отдать, от всех несогласующихся иночеству удалялся, и отвращался от не единомудрствующих со святою нашею Восточною Церковью. Всякую ночь, я видел, он вставал и тайно особь молился. Никогда не видел его праздно сидящего: но или за рукоделием, или книгу читает, или духовными беседами занимается. Если случится, когда-нибудь ему по неосторожности, некоего брата до негодования довести, тогда Старец все тщание прилагал – примириться с братом, и всегда предварял прошением у него прощения. Был приветлив и благосклонен ко всякому до того, что иногда сам уже в великом изнеможении находясь, так бывал расположен и совестлив, и почтителен ко всякому, что насильно себя показывал здоровым и обрадованным ему, и до тех нор с ним занимался, пока тог сам уйдёт от него. Видя такие его дела и поступки, я радовался и счастливейшим себя признавал, что сподобился с ним ознакомиться.

Когда мы прибыли в монастырь Коневец, то отец Адриан отпустил нас, и мы десять лет в отшельничестве прожили, в трех вёрстах от монастыря, как о том нашем отшельническом житии сказано и в книжке, именуемой «Историческое описание Коневского монастыря», напечатанной в С. Петербурге, с дозволения Святейшего Синода. В великие праздники мы приходили в монастырь к самому Настоятелю и у него обедали, открывая все наши размышления и деяния, и всё с нами случившееся, и так проводя время праздничное, иногда с самим Настоятелем, иногда с иными отцами, в духовных беседах и чтении, и если что какому брату случилось читать не удобопонятное, или представилось какое предприятие или что сомнительное, то всё такое общим рассуждением разбирали; и после трапезы, прежде вечернего времени, возвращались в своё уединённое жилище, будучи наделены тем, что нам требовалось.

Когда мы жили отшельниками в Коневце при монастыре, братия особенно почитали его; ведая же искреннюю духовную связь его со мною, – и ко мне подобную любовь и уважение имели, так что когда идём бывало из своего отшельствия в монастырь, и случится, что братия тогда были на каком ни будь послушании, то увидевши нас, оставляли своё дело и радостною душою встречали и приветствовали нас. Или, когда некоему брату случится в какое прегрешение впасть, или уважительным недоумением одержаться, то прежде к нам приходили и открывали все тайны о себе чистосердечно. Но не только от братий монастырских мы были любимы и почитаемы, но и от мирских Боголюбцев не менее, ибо многие благотворители, слыша о Старце моем, и о его по Боге постническом подвижном житии, усугубляли, ради его, подаяние в монастырь. И приезжающие на память Преподобного отца нашего Арсения, которого мощи в том монастыре почивают, нарочно приходили и Старца моего посетить и пользоваться его духовными и спасительными беседами, а некоторые, зная старцево не стяжание, полагали на породе келии его деньги, чтобы хотя невольно взял, и чрез свои руки в монастырь отдал, или куда захочет употребил их.

Удивления достойно, что без присутствия старцева хотя и собирались братия к некоторому брату или иногда к самому Настоятелю на посидение в праздники; но не бывали так удовольствованы, если не было между ними моего Старца; ибо при нем братия обрадованные особенно пользуются, и всякие вопросы и недоумения разрешаются, так что много раз оставляли некоторые суждения до пришествия старцева.

Видя такое себе от братии и от посещающих почитание, Старец, весьма скорбел о том, считая себя недостойным; и много раз он со мною вместе просился у Настоятеля, отпустить нас куда-нибудь, по желанию нашему, в отдалённую и незнакомую сторону; а более желательно нам было поселиться в святую Афонскую гору или в Молдавские пустынные пределы, или на какой ни будь морской остров не населённый. Но Строитель был нам отец духовный, и уже тогда от старости был слаб, любил нас премного, потому ни как не преклонялся отпустить нас; и убедительные его прошения и наша взаимная к нему любовь, удерживала нас жить ещё при нем: мы боялися такого любящего отца преслушать, ведая заподлинно, что где любовь тамо и Бог; и что послушание приятнее Богу, паче поста и молитвы, по глаголу св. Отец. К тому же извещены были от отеческих Писаний, как многие, не послушав своих отцов духовных, по Боге живущих, от бед и прелестей пострадали. Сего ради не смели мы насильно уйти, и так ожидали благоволения и судеб Божиих, рассуждая: «когда будет время Божия благоволения, тогда будет и невозбранение, но ещё и вспоможение.» – И так живя в своём отшельничестве, по силе нашей занимались рукоделиями, собирали разные ягоды и грибы, и все то относили в монастырь, а для себя потребное брали из монастыря. Однажды я сказал Старцу моему: «зачем мы так много занимаемся рукоделием, особливо собиранием ягод; ежели нам Бог дал жизнь отшельническую, то и должны более молитвой, чтением и Богомыслием заниматься. Братия-де и без нашего рукоделия, и без наших промыслов довольны во всем, и кроме нас довольно есть кому собирать и приносить на трапезу братиям грибы и ягоды. На сие Старец отвечал мне: «весьма много и того для нас, что мы по любви братии к нам, не в молве, а в тишине живём, и всё нам готовое от монастыря подастся; то и нам надо хотя малостью послужить; к тому же мои молитвы не так Богу угодны, как братские: принесу нечто – и они на трапезе покушают моих трудов и помолятся за меня Богу; то я верую, что ради их молитв Господь более меня помилует.» – И Старец вседневно ходил собирать ягоды и грибы, и на воскресный день относил в монастырь, за что все братия много его благодарили. Я же мысленно его осуждал, зачем ещё суетится, а не безмолвствует; а часто за это в лице его укорял; он же опять отвечал мне: «можно, с Божиею помощью, и ягоды собирать, и память молитвенную к Богу и Богомыслие иметь, ибо тоже уединён, не с народом, но также как и в кельи, один остаюсь; и пособирав, для отдохновения, можно сесть во внимании сердечной молитвы.» – И подобное сему многое мне советовал, да не высоко умствую о своих успехах, и да не на себя надеюсь, но наипаче на братские молитвы, – и прибавлял: «по месту должно вести житие своё; ибо здесь общее житие, обще и трудиться должны: они монастырскими потребами нас снабжают, а мы должны пустынными трудами им отплачивать; к тому же здесь близь нас множество ягод, то если мы не будем брать, они так и останутся: братии далеко сюда ходить, да и не досужно, ибо другими монастырскими делами заняты. От молвы нужно удаляться, а не уединённого послушания отметаться.» – Но я вопреки ему, веровал более своему мнению нежели старцеву рассуждению; и так оставил его одного ходить за ягодами, а сам, оставаясь в келии моей, вместо того начал более поститься и молиться продолжительнее. Что же за моё такое несогласие и сопротивление последовало в чувстве сердца моего? – последовало только совершенное ожесточение, досада, негодование, расстройство в мыслях, осуждение – как бы осуждение от Старца, томление и тягота в совести, и напоследок, видя себя всем таким объятого, начал приходить в отчаяние. И ежели бы Божиею милостью не познал моё заблуждение, в совершенную бы пришёл прелесть. И так начал окаявать себя, с признанием, сколь гибельно; живя в повиновении у старца, не последовать по его рассуждению. И когда пришёл Старец ко мне, я упал к ногам его, прося прощения. Тогда Старец радостно принял меня о Боге, и простил. Со словом прощения его, все те сопротивные чувства, томившие меня, исчезли во мне, и тогда же я восчувствовал самого себя в прежнем обычном моем настроении, т. е. мирно, радостно; любовно и покорно Старцу.

Живя же тамо, Старец носил сокровенно жестоную власяницу по нагому телу, сотканную из волос гривы и хвоста.

Когда мы прожила там 10 лет близь монастыря в отшельничестве, в то время отказался от строительства отец наш Адриан, пожелав в Москве в Симоновом монастыре принять великий образ схимы. Тогда выезжая из монастыря, он дал нам благословение и советовал нам пойти в Сибирские пределы, развязав о тамошнем великом пустом пространстве, ненаселённом; но мы более желали было вселиться в Афонскую гору, и три раза пускались в путь к Афонской горе, и от многих благотворителей, особливо от Боголюбивого благотворителя Афанасия Ивановича Домова, были снабдеваемы денежною суммою; но не допустил нас Господь тамо побывать, хотя и со многим усилием домогались. И так возвращался, возвращали и деньги, благотворителями данные нам, говоря; что деньги нам, возвратившимся обратно, уже не нужны; а вы-де можете другим отдать, кои нужду в них имеют, и за сие получите от Бога сугубое вознаграждение: вменится вам, как бы от нас не взяли; ибо по принуждению нашему от нас берете обратно, и иным отдадите; то как за нас, так и за тех будет вам воздаяние.» – И за такой поступок моего Старца, от всех благотворителей он был любим и почитаем; они говорили ему в лицо: «ещё никто денег обратно нам не отдавал, только вы одни.» – Однако все ещё у нас не угасало желание к Афонской горе.

Когда же воцарился, блаженные памяти, Император Павел Петрович, тогда последовало запрещение, чтобы без доклада Его Императорскому Величеству, за границу никого не отпускать; тогда мы ещё прошением просились: но Высочайшим повелением было нам отказано. И так мы познали совершенно, что не благоволит нам Господь вселиться во св. Афонской горе, если столько раз были на границе, и не дошли; а ныне Господь Бог самим Государем возвратил нас, то зачем ещё хотеть упираться против судеб Божиих; а с другой стороны, не видя ни какого препятствия, но ещё и всякое вспоможение и удобство, удалиться в Сибирские пределы, положились на Божию помощь и на святой Его Промысл, и пустились в путь к Сибири, будучи напутствованы благословением отца нашего духовного Адриана. Отпущая нас он дал нам в напутие любимый свой тропарь празднику Казанской Иконы Божией Матери: «Заступница усердная», наказав нам читать его вседневно, почему будем благополучны в пути и везде. Но нам более желательно было, где ни будь теплее, отраднее страну избрать; ибо наслышались, что в Сибири холод величайший и народ дикой, и весьма опасно житие пустынное провождать, особливо чтоб ходящие за промыслом не убили. Поэтому мы не прямо в Сибирь устремились; но обольщаясь надеждою сыскать место в теплейших странах, решились первее Малороссию осмотреть: достигли Киева и милостью Митрополита два месяца были в Лавре успокоены; потом отправились в Крым, и тамо горы и дебри обходили; но по совести себе не нашли приюта, по причине многих иноземцев, там живущих, прибыли в Моздок, но и там ради опасности горских набегов, не остались; тут нас за конвоем, для безопасности, из сожаления гн. Комендант велел проводить, и мы прибыли в Таганрог; но и там по желанию не обрели; приехали в Астрахань: тут мы решились с попутчиками и при обозах более не ехать, вообще дабы больше спокойствия иметь; купили лошадь; это было зимою; и так одни сами по себе поехали, – признавши, что нигде кроме Сибири, не благоволит Бог нам жить; и проехали весьма благополучно опасные места. Когда мы доехали до такого места, где нужно было нам свернуть с большой на просёлочную дорогу и многие нам не советовали ехать одним, ради опасности от нападения злых людей, и были мы в недоумении, тогда сверх чаяния, проезжающие с обозом хозяева сказали: «не известию нам, где с большим барышом товар наш продадим; но поедем для сих странников и проводим их чрез опасное и лесное место; а Бог ради их вам лучше поможет продать.» – Итак, оставив свой предпринятый путь для нас этим трактом поехали, и более двух сот вёрст нас проводили, охраняя и питая нас. Когда же мы расстались, с ними, и одни уже поехали пространною степью, ночь нас застигла и пришлись две дороги, то мы не знали, которою дорогою нам ехать; леса же ни какого не было, и не возможно было развести огонь, тогда недоумевали, что делать; остановились и обозревали на все стороны; – только и виделась пространная ровная степь. Итак, бывши в недоумении, говорили: «Господи, не знаем куда ехать, а ночь находит!» – и вдруг увидели к нам подъехавшего человека, который и сказал нам, какою дорогою ехать и куда, и едва успели мы сесть, оглянулись назад посмотреть, куда он поедет, – но не стало его, и более уже не видали. Тут мы удивились Божией милости над нами, и приписали это Его Промыслу, так нас изволившему помиловать! – и оттоле ехали благополучно до самого Тобольска. Преосвященный Варлаам принял нас весьма благоприятно, дал нам помещение в Ивановском монастыре и довольное содержание.

По наступлении весны и просухи, Преосвященный дал от духовной конторы вид своего к нам благоволения, жить нам в его Епархии, где изберём себе, по совести, место. А Г-н Губернатор дал от себя билет, по всей Тобольской Епархии свободный нам иметь проезд, и в желаемых для нас местах, для обозрения, давать проводников. С таким напутствием проезжали и проходили мы по разным пустынным местам, и были в округах Ишанской, Калиской, Томской, Енисейской, Красноярской, и в Кузнецкой, где и застигла нас зима; и мы, желая уединённо и безмолвно зиму прожить, удалились от деревни за 40 вёрст, и в величайшем лесу сделали себе землянку, а один крестьянин обещал весною оттуда нас вывести.

Живя там и видя у себя мало на хлеб муки, стали примешивать ильмового дерева кору и тем питались; другого ничего промыслить не льзя было; рыбы ловилось мало зимой; но когда уже и рыба перестала ловиться, и мука и харч почти весь вышел, снег же выпал глубокой, а потому помянутый крестьянин везённый им запас до хижины нашей довезти не мог, остановился от нас в дальнем расстоянии, и сказал, чтоб мы сами его следом пошли и принесли себе.

Мы же, будучи тощие, едва могли дойти до показанного места и увидевши запас, простите, весьма обрадовались, ибо голодные были. Не было с нами ни на какого сосуда, в чем бы замесить муку; тогда ухитрился мой Старец: сняв с себя верхнюю одежду (балахон), насыпал муки и наклал снегу, и так перед огнём таял и мешал муку, – и на жару напекли себе опресноков, и, поевши, укрепились. Перенося весь харч, жили спокойно до весны, надеясь на обещание помянутого крестьянина, прийти весною и вывести нас. Старец, по обычаю, большую часть времени проводил, углубляясь в сердечное внимательное моление.

Пиршество в богатых домах нет такой усладительной скудного брашна одновидного, потом вкусишь иное! это мы на опыте познали, когда от принесённого нам луку вкусили: он столь показался вкусным и сладким, что мы даже почувствовали великое в себе оживление и силу, и удивлялись. Но и того умолчать не должно, что некое молитвенное бывает изменение той же пищи, особенным благоволением Божиим: ибо иногда столь усладительно показывается простое брашно, что кажется, точно прелагается оно в иное качество, не свойственное ему. Мы это ощущали, не только тамо живя в скудости, на и чрез всё время жития нашего в пустынных пределах: никогда не ели, чтобы не чувствовать отличной особенной некоей и многой приятности во всех наших брашнах, хотя иногда оно бывало самое суровое и скудное; о чем мы многократно с удивлением друг другу говорили: «и на пиршествах в богатых домах нет такой усладительной снеди» – И так рассуждая в беседе между собою, как бы начнём сомневаться о своём спасении, и говорить: «за что нам чаять от Бога, по смерти, воздаяния, ежели в сей жизни так облагодетельствованы по Его благости: живём во всяком спокойствии и услаждении мирным духом, радуемся, от всего свободны, и в таком находимся устроении, что не потребно нам и доброе одеяние, и это рубище удовлетворяет нужду нашу; не желаем усладительных брашен, ибо и простые самородные пустынные снеди, как бы прелагаются в лучшие, и о пущаем в них вкус наиприятнейший; а чуднее всего: едва ли не все живущие на свете сем люди стараются, трудятся, усиливаются и всякие хитрости и средства изобретают, днём и ночью не дают себе покоя, старался добыть себе богатства и денег: нам теперь в пустыне живущим, но все они не надобны, а сели бы и были, то более бы отягощали нас. И кроме всего этого, знающие нас, так почитают, что всякой христолюбивый человек усердно готов нужды наши выполнять. Блаженнее же всего то, что мы между собою таким духовным дружелюбием, единодушием и единомыслием связаны о Христе, что всякой совет у нас бывает не раздорен, и послушание охотнейшее, с уважением, между нами, утверждённое выполняется; ко всему этому, нет в пустынном пребывании нашем ничего такого, чтобы возбраняло или отвлекало от Богослужения, удерживало или мешало заниматься чтением св. Писания и питаться углублением в Богомыслие. Но ещё всякий случай и вещь понуждает здесь к Богу простираться: кругом дремучий лес, только к небу чистейший и не заграждаемый устремляется взор, привлекающий желание сподобиться переселения в тамошнее блаженство. Опять голос птиц моющих, возбуждает вместе с ними и от нас славословие приносить Творцу Богу. Всякий случай, всякая вещь, одним словом, все зримое и слышимое склоняет к размышлению о всемогуществе, премудрости и благости Божией: как Он всему созданному и всей твари даровал свойственное довольствие, успокоение и увеселение! ибо если бы не было все сотворённое совершенно удовольствовано, то не было бы и успокоено, и никогда бы не веселилось; а вместо того, видим: деревья и всякое произрастение, от удовольствования и успокоения, растут, зеленеют, цветут и даже, от избытка довольства, и плоды произрастают; так равно и звери и скоты и птицы и всякое животное, между свойственными себе любуются, утешаются и разпложаются; и от удовольствия многого, всякое оживотворённое, по естеству своему, благодарение голосом своим возносит к Богу, сотворшему их; а из всего этого ясно видится благосердный Промысл Божий, призирающий на всю тварь. Земля, Божиею мудростью и благоволением, таким свойством одарена, что всю тварь довольствует, сама родит деревья и травы, сама их влажностью и тучностью своею растит, украшает и цвести заставляет; зверям и птицам и всем живым и одушевлённым тварям, и всему роду человеческому, издаст всем приличное на потребу, и жилища и пищу, даже и не ведущим Бога и заблуждающимся во благочестии, даже самым развращённым и досаждающим Богу.

И от такого умозрительного рассуждения, душа приводится к самому Богу Создателю, размышляя в себе: «если Господь Бог земле и прочим стихиям дал такое свойство, довлеющее всех удовольствовать, даже и с излишеством, то чего сам Господь Бог не дарует своим рабам, Ему единому отдавшим себя и тщащимся о угождении Ему? ежели сам Бог-Отец своего Сына Единородного, Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа предал за нас грешных на такое лютое и горестное мучение и поносную смерть, то уже как сомневаться можно, чтобы не помиловал всех кающихся, н к Нему простирающихся грешников, и не даровал бы им небесного жития? посему и нам грешным зачем отчаиваться в Божием к нам милосердии: только потщимся просить Его, чтобы теперешнюю нашу свободу и беспрепятственность помог бы нам во всю нашу жизнь удержать и провождать в упражнении Богоугодном; ибо от таковых размышлений делается душа от всего созданного отрешённою, как не свойственного ей; ко всем вещам пристрастие увядает, всякие прихотные желания, словно мёртвые – не привлекательны и не действенны бывают; и все дённонощное время объемлется и проходит в самораждающихся размышлениях, привлекающих к Богу; и чем более в таких размышлениях углубляемся, тем более умножаются и расцветают рассуждения, которые более и более распаляют и влекут в любовь и желание к единому Богу, и заставляют опасно надзирать за собой и блюсти от всего развлекательного свою сердечную тишину, и даже восхитительным чувством объемлемы бывая и все такое познавая и разглагольствуя на поощрение самих себя, нужно и нам хранить себя, чтобы не отвлечь нам ума своего суетною излишественностью от Бога, потщимся только самонужнейшее для тела нашего промышлять.»

И такими ободрительными разговорами между собою вразумляя друг друга, познаём сколько житие от народа удалённое, уединённое и пустынное, вспомоществует не стяжанию и бесстрастию; а к тому же ещё ясно видя, что бывающее на сем свете – все преходящее, тленное и неудержимое, и иго даже мы сами не сего света жители; невольно чувствуем в душе совершённое омерзение ко всему, что есть на семь свете; и только печалимся, что доселе не разумели, какое, о Боге живущим в пустыне, даётся радостно-печальное житие и просвещение в мыслях. Ибо часто бывает двоякое чувство в душе: то радуется она о том, что сподобилась спокойно и беспрепятственно одному Богу жить; то печалится от неизвестности о прощении своих грехов. После таких разговоров и рассуждений доходим и до Угодников Божиих: не дивно, если они о всех миролюбцах рыдая плакали, видя их так безотчётно пристрастных к сему свету, с которым неминуемо надобно расстаться и все нажитое оставить.»

После таких разговоров друг друга подкрепляя, охраняли себя Божиею помощью от всего излишнего, дабы занятием суетным, по подобию мирян, не подавить стремления своего к Богу. И когда сойдёмся вместе, тогда от всего сердца друг о друге радуемся и ликуем. Такую любовь великую между нами, можно и праведно приписать силе и действию пустынному; ибо двое мы только жили, и естественно стремились быть взаимно откровенными, друг друга возбуждая к Богоугождению, укрепляя в бывающих искушениях и охраняя друг друга, как свою жизнь. Во всех разговорах Старца всегда я слышал от него: «надобно потрудиться, чтобы хотя мало сподобиться, по подобию св. Отцов пустынножителей, Богу послужить.» – И по истине видел я в Старце моем исполнение Антифона: «пустынным непрестанное Божественное желание бывает, мира сущим суетного кроме.» Но как можно в точности описать все те внутренние, духовные Чувствования, которые до такой степени усладительны, что ни какое благополучнейшее царствование не порадует так и не успокоит, как пустынное житие? ибо когда не видишь, не слышишь, не говоришь и не водишься с миром заблудшим, то й спокойствие, находишь, и ум естественно устремляется весь к единому Богу, потому-то, говорит св. Иоанн: «святии няши отцы от благодати умудрившеся, облекошася в нестяжание и идоша в пустыню, и удалением от селений мирских и лишением вещей, движущих страсти, удобно побеждают свои страсти; понеже ищущие и домогающиеся духовной чистоты, вящшего безмолвия требуют, так что отнюдь не желали бы каких, либо посетителей, особливо таких, которые суетные светские не полезные разговоры приносят.»

Проживши зиму, мы ожидали того крестьянина, который обещал к нам прийти весною и вывести нас прежде разлития вод в своё селение; но он, по занятиям крестьянским, был не свободен прийти к нам. Мы же, видя, что реки уже начали разливаться, отчаялись о его приходе, и по недостатку пищи остаться до лета усомнились. К тому же помышляли, что летом непременно надлежит нам приискивать такое место, где могли бы на всегдашнее житие вселиться. Поэтому решились сами собой идти, надеясь сороко-вёрстное расстояние в два или в три дня пройти и достигнуть в какое-нибудь селение. И так все нужное, на путь исправивши, Мы уложили все бывшие с нами вещи и весь съестной запас, расположись на утро выступить. В ту ночь видел я сон: карманы мои были наполнения деньгами серебряными и частью золотыми. Слышал я от многих отцов, что серебряные деньги знаменуют слезы, а золотые радость; но мы презрев сон, не хотели ему верить и отправив всё должное моление, зажгли сбою землянку, опасаясь чтоб не поселился в ней какой-нибудь беглой, и чтобы это не подало повода к законному исследованию о том, кто строил келью; а мы, как странники, боялись такого случая; и так смотря на пламенеющую свою хижину, уже принуждены были оставить её и пойти; опасались только, чтобы на другую сторону хребта гор не зайти; ибо в ту сторону более двух сот вёрст нет селений; и от такого сомнения, как после узнали от знакомых, мы шли в доль гор, находящихся около реки Томи.

Когда же прошли три дня, и увидели все непроходимые леса и высочайшие горы, тогда усомнились и начали употреблять пищи менее, из опасения, что, может быть, и долго будем блуждать, и тогда совершенно нечего будет есть. И так целые дни проводили без пищи, и достигши уже вечера, с изнеможением нарубали и натаскивали дров, и тогда уже огонь разведши, варили съестное. Прошли седмицу дней: видим, что мы совершенно заблудились, и в которую сторону идти, не знаем: облаками покрылось небо, ветер воет, солнце совсем не является; тогда мы на деревья смотря, шествие своё продолжали: ибо на осиновых деревьях кора с северной стороны имеет вид почерневший, а с южной – светлый и чистый. Таким образом, несколько времени путешествуя стали есть ещё менее. Не много муки или сухарей положа в воду, и разварив их, бывало, поедим поедим, да с тем и ляжем уснуть; ибо уже ничего более съестного не имелось, только мало муки и сухарей; потому Старец начал воздержаннее, ради меня, есть; я же идучи, где случится увидеть на деревьях иссохшую или сгнившую рябину, собирал, и ту с великим аппетитом ели: но и та весьма мало и редко попадалась; ибо – была уже весна.

У Старца моего лыжи были без носовых подволок, и весьма трудно было ему на горы всходить; он часто поскальзывался в низ. Я же запас и прочие вещи на санках тащил, а потому лыжи с подволоками были у меня. Видя же Старца изнемогающего и сожалея его, я плакал, идя в след его; но он обращайся ко мне уговаривал меня, говоря: «не может быть, чтобы Господь Бог нас здесь голодом уморил; разве чем другим накажет за наши грехи, а голодом не уморит. Ибо если неблагодарный народ Израильский в пустыне прокормил, то нас ли теперь двоих не пропитает? Он может и малым сим запасом поддержать нас и подать нам силу на путешествие.» Я же отчаивался в живых остаться; да и до сих пор недоумеваю, от чего такое чувство отчаяния на меня тогда нападало; что если не выйдем, и заблудившись, я умру, то осуждён буду от Бога за то, что своим дарованием другим не послужил во спасение! и так невольно я стремился к Богу в душе моей: если выйдем и я останусь в живых, то кого наставишь ко мне, Господи, в сожитие, попекусь от всей души о его спасении, подражая жизни и рассуждению Старца моего.» – В таких чувствах несколько дней шедши, я плакал много и сетовал, то о Старце, жалея его изнемогающего, то о бесполезности прошедшего моего жития, что, не послуживши иным ко спасению, так умираю.

В один день был сильный ветер с большим снегом и морозом, до того, что мы едва могли идти от великой вьюги и метели; путь же наш был по горам и долинам, где не было леса большого, ни же дров довольно, а уже наступал вечер; мы же на горе стоя рассматривали, где бы лучше от ветра отишие иметь и переночевать; но вдруг у Старца на лыжах порвались путцы, идти более не возможно было; исправить их на таком морозном вихре не было способа; к тому же и сделалось темно; и так подошедши к малым кустам ельника, мы принуждены были при нем остановиться и ночевать. И едва могли не много тонких дровец насбирать, чтобы хотя мало обогреться, потому что платье на нас, иное ободралось, иное обгорело, и от снежной бури обмокло и обмёрзло, также и обувь на ногах была мокра и ветха. Развели малый огонь, и не евши легли близь самого огня, хоть бы малость уснуть; но не было возможности: ветер сильный со снегом тушил огонь, так что нас лежащих скоро снегом засыпало; и так в великом беспокойстве проведя ту ночь, мы пошли без лыж по верх снега; ибо великий мороз был, так что и разбившиеся речки позамерзали крепко. Пришедши к одной речке, которая уже была в полных берегах воды, и в ту ночь замёрзла, мы непременно должны были идти чрез неё. Старец, вступая на лыжи и будучи легче меня, пошёл вперёд и перешёл благополучно; потом и я также на лыжах в след его пошёл, и едва мог середину перейти; но под берегом вдруг погрузился в реку по самую грудь тогда уже в конец отчаялся быть в живых; ибо в лыжах ноги мои от путцов держались, и сами лыжи в реке во льду и в снеге увязли, и ни как не возможно было мне подняться и вылезти на берег, нагнуться же и рукою достать лыжи, вода и лёд не пускали. Старец мой видя, что я так по грудь увяз, недоумевал, как помочь. Тогда мы к Богу и Божией Матери так воззвали: «теперь Тебе, Владычице Пресвятая Богородице, помогать!» – я просил Старца, подать мне свою руку, говоря ему: «авось как ни будь, придерживаясь за тебя не выйду ли; если же не выйду, то один умру, а тебя к себе не потащу, но отпущу твою руку.» – О, чудо Божией Матери! – я так легко и скоро вышел к нему на берег, что мне кажется – легче нежели бы я был прост и не погрязший! и как мои ноги вышли из лыж, привязанных ремёнными опутинами, – весьма удивительно и не вероятно! только Господь Бог, ради Владычицы нашей Пресвятые Богородицы, восхотел даровать мне ещё жизнь и явить, сколь облагодатствован мой Старец. Ибо какую бы он мог подать помощь своею рукою, увязшему по грудь во льду и снегу, и ещё в путцах удерживаемому ногами, так, что невозможно было вынуть ногу из лыжи, если прежде назад ногу не оборотишь. Следовательно, ради старцева сожаления так чудно Господь дал мне выйти. Ибо так я крепко было засел, что после едва крюком могли лыжи изо льда и снега вытащить; одну даже пополам переломили. Тут более мы уже не могли идти. К счастию нашему стояли там сухие деревья, и, нарубив их, развели большой огонь. Да ещё благодарение Богу, что трут и огниво были у Старца, а не на моем возу. Но как вся одежда на мне была смочена, то и дрова мне рубить было не способно: я принуждён был снять с себя одежду и в одной свитке бегая и погревался рубил дрова; и так провели день обсушиваясь, делая и исправляя лыжи и переночевали. Старец день ото дня более и более изнемогал идти, и пища тоже вся уже исходила; да и я в бессилие приходил. Поэтому все наши вещи, святые иконы, книги и лишнюю одежду, все что везли на саночках, оставили под заметным деревом, надеясь, что когда выйдем, Бог даст, в деревню, то по нашим следам, найти будет можно. Однако посланные не могли сыскать. Взяли же мы с собою печатное, в малом виде, святое Евангелие*, да книгу св. Исаака Сирина, как нужнейшую для безмолвствующих, да сухари; и все это я понёс на себе.

Обезнадежась выйти и отчаясь в жизни своей, мы умыслили сотворить пред Богом обещание, не есть молочного во всю нашу жизнь, кроме Светлой Седмицы. Да опять рассудили, что уже нам, согласно совести нашей, никогда не жить в монастырях; хотя и выйдем в селение, но не останемся нигде кроме пространства пустынного; а в пустынном обитании молочных снедей нет; посему хотя и не уважительно было то наше обещание, но Господь Бог, по благодати Своей, может быть и ради такого незначащего нашего обета изведёт нас из сего заблуждения; и ещё посоветовавшись, помолились Богу, и завещали самим себе, как бы пред лицом Божиим, не есть молочного, кроме известных седмиц, дабы не различествовать со св. Отцами, которые предали, в те седмицы на все разрешать: то в честь и славу велико знаменитых праздников, то на возражение еретичествующим.

В тот же день, когда сотворили обещание, пройдя не много, вышли на лесную дорогу. Как мы обрадовались! но не знали, в которую сторону пойти. Старец же мой в конец ослабел, и не мог далее идти; почему советовал мне оставить его, идти одному: «этою-де дорогою дойдёшь, а оттуда за мною пошлёшь: этого небольшого количества сухарей одному тебе дня на два довольно будет, а вместе со мною измождённым и ослабевшим, гораздо дольше пройдём, и обоим есть нечего будет; а я оставшись на месте сем, не трудясь, имея дров довольно, могу, Божиею помощью, и не евши, ещё два дня или три в живых быть.» – Но я слыша такие его умилительные слова, ни как не мог решиться его одного без пищи оставить ибо он говорил: «хоть ты один жив выйдешь.» – и я ему отвечал: «лучше вместе с тобою умру, а тебя одного не оставлю: что мне в моей жизни без тебя!» – Итак, отдохнувши мало, пошли вместе, и вскоре увидели след собаки; тут ещё более обрадовались, надеясь кого ни будь увидеть; но шедши далее, вышли на реку Томь, и там нашли следы человеческие, – но не могли распознать, в которую сторону пойти. Однако прилежно всматриваясь кое-как вышли на дорогу летнюю проторённую. Тут мы так обрадовались, как бы из мёртвых ожили, и благодаря Бога подкрепились не много пищей, надеясь в какое ни будь селение тою дорогою выйти. Но как дорога та была летняя, зимою не езженая, то, где не протаяло до земли, там и дороги не видно было; от чего много раз теряя оную сбивались в стороны; и так с великим затруднением прошедши несколько вёрст увидели в отдалении деревню. О как много мы тогда обрадовались, и сказать не возможно! вдруг сами слезы неудержимо, как источники само текущие полились, и к Богу умилительные от души благодарения сами собой слагались, и на том месте сидели долго отдыхая и друг к другу чувствительные беседы простирали, говоря: «как Господь Бог отечески наказал, но смерти не предал нас, и таинственно в сердце извествовал в милостивом Своём благоволении к нам: что это по Его смотрению было на нас попущение, в урок и в познание самих себя; и более всего благодарили Бога с внутренним радованием совести, что во всех бывших нам прискорбиях, не попустил нам Господь крепко печалиться, и удержал от ропота, ниже оставил когда отчаяться в Его помиловании, хотя бы блуждая и умерли; потому что если бы один день ещё нам сюда не выйти, то бы в живых не возможно было остаться; ибо Старец в конец изнемог, и пищи не было, так что и в виду уже имея деревню, и подкрепившись последками пищи, едва едва с насилием могли дойти до неё.

И так Божиею помощью пришли в деревню. Жители оной уже слышали о нас, что мы остались в отдалённом расстоянии от соления зимнее время прожить, потому и не почли нас ни за беглых, ни за бродяг скитающихся. Видя же нас до крайности изнемогших, худых и тощих, обгорелых и обкоптелых, и оборванные развалившиеся на нас одежды, – два дня нас успокаивали, подавали нам из любви и жалости добрую снедь и питье, и отправили па подводе в волостное правление, давши нам тёплую одежду для проезда. В той же волости знакомы были мы письмоводителю; он увидя нас так изнемогших, также всячески нас угостил и отпустил па подводе до города Кузнецка. Всякой человек, смотря на нас, сожалел, видя нас в конец изнемогших до того, что Старец более двух месяцев был как расслабленный, не мог даже обычно есть, ни пить, ни ходить, и вовсе ничего не мог делать. Да и я более месяца в таком же изнеможений был, и до такой крайности были доведены, что, вспоминая о нашем блуждании в горах, невольно чувствовали тоску и отчаяние, и такую в сердце унылость, и тяжесть, словно мы приговорены были к смерти; и такими огорчительными впечатлениями близь года страдали, при воспоминании и разговоре о случившемся с нами.

Проживши несколько времени в городе Кузнецке и пришедши понемногу в силу, видели многих усердствующих и благоприятствующих нам, как городских, так и сельских жителей, и потому решились в тамошней Кузнецкой округе остаться на всегдашнее проживание, и отдали в сохранение виды наши в земский суд г-ну Исправнику. Но не скоро могли в точности и хорошо разведать о всех местах, и сами обозреть их, а потому и поселились близ реки быстрой, именуемые Средняя Терся. Но видя многие неудобства, то от множества змей там живущих, то от проходящих за промыслом Татар; да и самая трудность переплывания быстрой реки, – заставила пас переселиться на иное место, отстоящее от города Кузнецка пятьдесят вёрст, от деревни тридцать вёрст, за проливы, именуемые Трикурые.

Тамо, пособием благотворителей, устроили себе кельи над озёрами, в близи друг от друга, не для отдаления или какого несогласия, но, чтобы один другому пе препятствовал в безмолвном упражнении. Место, где мы жилище себе устроили, было окружено лесом, длинными озёрами, при коих кельи наши находились; озера изобиловали рыбой, земля для огородных сеяний плодородная; ягод, смородины, черёмухи и калины несметное множество; да и кедровые орехи не в дальнем расстоянии, также и хмелю самородного во множестве родится. Нам не было нужды в деньгах, потому и небрегли о них; а для провождения времени, Старец мой делал глиняную посуду, и за неё всякие потребности нам подавали; к тому ж и благотворители не оставляли в нужном для нас, потому денег ни от кого не брали. Одним словом, место было совершенно, по совести, и по желанию нашему.

Для избавления себя от тяжёлой переноски от пролива до келии, – а было расстояние более версты, – прокопали канаву он пролива до озера нашего, в одно лето; и когда нам потребно ехать за какими нуждами, тогда пустив запертую воду из озёр наших, выплывали тою нашею канавою в пролив, соединённый с рекою Томью. Исправивши потребу, обратно тою же канавою, приводили нагруженную лодку к себе в озеро к самой келии. На этом месте мы прожили двадцать четыре года.

Был, между нами, устав, – ночью друг друга будить, чтобы хотя и не вместе телом, но обще молитву творить. Для этого, от его келии до моей протянули верёвку, и ею ударяли в стену привязанною чуркой; таким стуком ночью друг друга будили и узнавали о здоровье один другого; ибо возбуждённый так же стуком в стену келии своей, даёт знать, что пробудился и здоров. Удерживались до субботы не ходить друг к другу; особливо в среду и пяток уединённо в безмолвии были; а на Воскресение и на всенощные празднества вместе сходились, и тот день проводили в чтении Св. книг, и духовными дружескими беседами занимались, прохаживались по пустынным окрестным местам, – особливо весною, когда ещё травы не велики, недели по две не возвращался, ходили по разным пустынным лесным местам, по горам и долинам, взявши с собою огниво, котелок и сухарей хлебных. Когда же придёт время обедать, тогда наберём самородной травы, двояко называемой, колбою и черемшою (это дикий чеснок), а вкусом подобной смешению луку с чесноком; варёная же похожа на лук, и тамошние жители всю весну её вседневно едят, и на зиму подобно капусте запасают. Эту траву, сырую и варёную, мы готовили себе на обед. В прогулках наших случалось нам встречаться с сохатыми (оленями), козами, иногда и с медведями; ибо в той стране довольно их имеется; даже и на огороженное наше селение приходили, и катался по грядам, гряды и сеяние повреждали. Когда же случится увидеть идущего его на гряды, тогда Старец берет доску и, стуча в неё смело к нему идёт, и так его прогоняет. Однажды ходили мы за орехами кедровыми, и там нашли величайшего медведя; он увидя нас, поднялся на задние лапы и облёкся на пень; мы, не усмотрев его, и будучи наслышаны от промышленных Татар, чтоб отнюдь не робеть, смело и прямо на него идти; а если от него удаляться, то он, как на испугавшихся его, сам безбоязненно нападает. И так видя; что мы в деревья стучим и к нему приближаемся, бросится со пня и скорым бегом уйдёт от нас.

Много раз в беседах наших говорили мы, что мало тогда, заблудившихся нас в горах, наказал Господь, в сравнении с теперешним нашим на сем месте добрым успокоением, которое даровал нам Господь на многая лета, что вовсе нет причины на иное место переселяться.

Для исповеди и причастия св. Таин ежегодно приходил к нам Священник со св. Дарами, потому что Старец изнемогал, и по слабости своей не в силах был столь дальнее расстояние ходить во время своего говения.

Не имели мы в запасе никаких утешительных снедей, приличествующих для всех разрешённых седмиц. При наступлении величайшего празднества светлого Христова Воскресения, мы не надеялись, чтобы на самый праздник могли хотя разговеться молочным, по причине сорока вёрст отдалённости нашей от селения мирского; к тому ещё и не имели никого из жителей, явно со дружественного к нам. Но один благолюбивый крестьянин, имя его Тимофей, сокровенною сердечною любовью был к нам расположен до того, что противу всех нас оговаривавших сопротивлялся, возражал на их противу нас хулы; ибо некоторые недоброжелательствующие нам, называли нас предтечами антихристовыми, другие иначе злословили: но он Тимофей вопреки им говорил, что прежде прейдут св. пророки Илия и Енох, станут утверждать православных Христиан и весь народ, да будут тверды и непоколебимы в вере к Христу Господу Богу; а поскольку Илия и Енох ещё не явлены, то и Антихрист не может явиться, и Старцы-де оные – не Антихристы, а человеки Божии; ибо-де не от Христа они нас отвращают, но паче ко Христу убеждают своими увещаниями и добрым житием; посему нельзя признавать их за беззаконных неких развратников или предтечей Антихристовых. – Сей самый добродетельный Боголюбивый крестьянин не утерпел на такой великий Праздник нас не посетить; и пришёл к нам к самому Празднику, к началу светлого служения, и принёс нам на плечах своих масла коровьего, яиц, несколько молочного и сдобного печения, – так он благоговел к нам и уважал нас; и чтобы не отяготить нас своим присутствием, тотчас по окончании утреннего моления, оставив нам всё принесённое, сам не евши пошёл обратно. По уходе его много мы на самих себя скорбели, зачем не удержали его с нами праздновать; и из такого его поступка познали, что он истинный служитель Божий. С тех пор был он до скончания своего вернейший о Боге нам друг духовный. По его уходе, вкушая принесённое им брашно, мы ощущали несказанную душевную радость, беседуя о Благодати Божией: что Господь Бог, как Отец сердобольный и чадолюбивый, промышляет о своём создании, не презрел и нас грешных, и не потерпел оставить нас в сетовании в светлое Его Воскресение, в день всеобщей радости Ангелов и человеков; и по истине великую радость и утешение восчувствовали сердца наши, вида и к нам толикий Божий Промысл.

Спустя несколько лет мы приняли к себе жить в соседстве, по убедительной просьбе, мещанина старика такого, что вседневно до бесчувствия пьянствовал; и обещал, жива при нас, ниже, когда прикоснуться к вину. Мы, слыша такое его обещание, помыслили: ежели его не принять, и он от пьянства умрёт, то на нас душа его взыщется. Чтоб не препятствовать нам, он особо себе келию построил. Господь Бог так укрепил его во все время жития его с нами и даже до кончины его, что он нисколько не пил вина. Потом вскоре и другого приняли старика купца, который и в доме своём жил Богоугодно; при нас же ещё воздержаннее своё житие проводил; много раз, говея по пяти дней не ел; был смирен, послушлив и благонравен, и мы радовались о соседстве с нами. Видя же, мы, что от них уже несколько главнее житие наше сделалось, по согласию Старца моего, решили, чтоб я отошёл от них и построил келию за пять вёрст от них, в таком месте, которое со всех сторон было не удободоступное. Старец мои Василиск остался при них жить, и направлять их по иноческим правилам; к тому же от старости он был слаб и немощен. Из моего удалённого места я приходил к ним на праздники, но и Старец иногда приходил ко мне. Но сколь желательно и любезно для меня было его посещение, в точности описать не могу. Ибо назначенного им дня ожидаю, словно какого торжественного дня, встречаю с радостными слезами: обнимемся, после благодарения Богу, приискренно дружественным объятием; слова его сладят сердце моё, все его советы непреложными почитаю; все мои предприятия и всякие мнения предаю на его рассуждение; и что в прошедшие дни происходило с ним, также и он мне в тонкости объясняет, и потом посоветуемся на предбудущие дни, как и в чем соблюдать себя и каким рукоделием заниматься, и какое учреждение в трапезе наблюдать; иногда он утвердит меня, провождаем время в каком-либо занятии, и по отправлении обычного Богомолия, по приличию дня вместе обедаем. Когда же придёт час уходить ему от меня, тогда, невольно со слезами провожаю его с истинною сердечною печалью на дальнее расстояние. Разлучившись же с ним и обратно идучи, не могу просто идти, но всегда, от любви и веры моей к нему, стараюсь моими недостойными ногами ступать на его следы, веруя, что и это будет мне на вспоможение, Возвратившись же и вшедши в келию мою, вещи, которые держал он руками, целую, возводя мысленно к нему мою горящую о Боге любовь.

Много раз ночью словно сам он будил меня, особливо в те часы, когда должно на молитву вставать, и так явственно, как бы слышу и походку его. Голос же точно его чистый вне келии явственно молитву творит: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас.» – Услышав его голос, вдруг пробуждаюсь и чувствую себя бодрым, словно в то время я и не спал; и часто отвечал «Аминь!» – думая по истине, что он пришёл и стоит вне келии, и много раз бросался дверь отворять ему; но вслушавшись вижу, что нет никого. И почти всегда после излишнего моего сна, когда в должное время сам не пробуждаюсь, то молитвенный голос будил меня; и так уже я привык к такому подобию его голоса, что когда разбужусь, то сам себе и говорю: «не Старец мой пришёл, то Ангел его возбуждает меня.» – В таком дружелюбии я моё житие с ним провождал более тридцати лет.

Два раза, однако, было такое на обоих нас искушение, что чуть один от другого не разлучились на всегда. В начале сами недоумевали, от чего стали друг с другом не согласны; и оба не находили праведной и уважительной причины, по которой следовало бы нам разлучиться друг от друга; и оба познавали, что это наваждением от неприязненного духа происходит. Сие, уразумевши, Божиею помощью старались другого себе предпочитать, говоря друг другу: ты, оставайся на сем месте, а я в иную страну переселюсь, чтобы ты чрез то примирился и был спокоен. И за такое с обеих сторон одного к другому уважение наше и смирение, вскоре воротилось прежнее истинное усердие и любовь друг к другу. Когда же я от них переселился расстоянием на пять вёрст, тогда Старец мой решился в сердце своём, не есть молочного, ни рыбы никогда. И до того со мною за это не согласовался, что даже пришёл в великое негодование на меня, и навсегда хотел меня оставить и удалиться в иную страну, за то, что я не благоволил к такому его предприятию, рассматривая, что чрез его неядение может производить между нами всегдашний спор и несогласие: посему от св. Писания и святых Отцов заимствуя, предлагал ему увещание, стараясь удержать его от такого намерения. И Божиею помощью на все его слова и мнения более трех ответов, для памяти, написал доказательных, о не полезном его предприятии, и ему на рассмотрение предлагал много раз, говоря ему: что за малое вкушение молочного и рыбного не будет осуждён, и, управляя себя неразнственно с умствованием и преданием св. Отец, угоднее будет Господу Багу, нежели тогда, когда станем не согласоваться между собой в разнствовать от устава церковного, коим предано есть молочное, в честь и славу великого праздника, или на возражение и в сопротивление еретичествующим. И так Божиею помощью склонил его, с совершенным умирением совести, не разнствовать со мною. Такое смущение и прение продолжалось между нами более полугода, и после сего помог нам Господь Бог во всю жизнь нашу до кончины его, пребывать друг с другом в неразнственном, единодушном, чистосердечном дружелюбии.

Однажды был я в городе Кузнецке: вдова мещанка Анисья Котохова, с великим усердием прибегла ко мне, прося, чтобы я потщился о её спасении, говоря, что в здешней стране монастырей нет, а в Россию ей ехать далеко, обещая не препятствовать моему житию пустынному, но только чтоб я дал ей правило, и по временам посещая её, вразумлял об иноческом пребываний. Услышав такое предложение, я говорил ей о неудобности посещать её в городе; и обещал ей со Старцем моим посоветоваться. Он же любовен будучи и желая всем спастись, сказал мне: «слава Богу, что нашлась такая, домогающаяся о спасении своём! может быть и другие присоединятся к ней в Богоугодном её намерении, особливо потому, что в сей стране нет таких, которые бы безмолвно о Боге иночески жили и велел мне сказать ей, чтобы переселилась в ближнюю деревню, стоящую при реке Томи; а потому будет удобно, не пешком, а в лодке их посещать. Услышавши это, она охотно согласилась. Потом же вскоре, по предречению старцеву, узнавши это, и другие девицы к ней присоединились. Захотелось мне выстроить для жительства их дом; я повестил окрестным жителям, и пришло более сорока человек, и в тот же самый один день, построили и покрыли без всякого платежа. Так же для обнесения оградою более тридцати человек пришли и в один же день оградою оградили без платежа.

Когда сестры поселились в устроенном доме, Старец мой входя в их положение, за нужное признал, чаще их посещать: то для устроения порядка, то для наставления, как жить им по правилам иноческим; посему посылал Старец и меня к ним, по временам, напутствуя меня наставлением и назначая время, сколько пробыть у них, иногда на два или на три дня. Однажды, как я был у них, нужно было для некоторых потреб пойти от них к Старцу и опять вскоре к ним возвратиться; время было хотя и зимнее, но погода была тёплая; для скорейшего возвращения я выпросил у знакомого нам жителя лошадь; а погода переменилась, и сделался сильный холод. Возвращаясь от Старца к сёстрам, увидел я в том проливе, чрез который был проезд, что вода от прошлой тёплой погоды, поднялась в ровен с берегами, и в эту только ночь, от сильного мороза крепко замёрзла. Тут я много размышлял и сомневался переехать: попробовал лёд, – показался довольно толст и крепок; и так, полагался на благословение и молитвы

Старца моего и сестёр моих, сошёл с воза, чтоб было легче, и пошёл сзади воза; не более двух саженей от берега отъехали, и – провалилась лошадь; воз по вод всплыл, а я обрушился весь в воду, ухватился за воз и не знал, что делать; совершенно отчаялся в жизни моей: воротиться назад не возможно, кругом взломан лёд; к тому ж и боялся из рук выпустить воз, не надеялся ногами дно достать. Лошадь вся до головы погрузилась в воду, и далее идти ей или поплыть нельзя: перед нею цельный и крепкий не разломанный лёд; тут я стал себя ободрять, чтоб не оробеть и робостью не лишить себя жизни, – начал помышлять, что Бога ради поехал во служение сёстрам. И бывши словно вне себя, так размышлял, и держась за воз, ожидал, какой конец последует; а уж не надеялся в живых быть. Вдруг сверх чаяния лошадь сама собою, не вытерпев более, поднялась на дыбы и на лёд перед собою сильно бросилась, и своим падением разламывала перед собою стоящий лёд, хотя сама и вся погружалась в воду и об лёд больно билась. Увидя успех свой, что подаётся вперёд, она стала смелее, веселее и чаще подыматься и бросаться на дыбы. И так от начала берега до другого весь пролив проломала более сажени в ширину, и на берег вылезла. Тут я от всего сердца благодарил Бога, что ещё не дал мне погибнуть потоплением и вразумил держаться за воз. Ибо если бы отстал от воза, и ногами не достал дна, неизбежно должен бы погрузиться под лёд. Видя же, что я сам и лошадь от холода дрожим, не медля поехал, а сам бежал за возом; но все платье стало на мне замерзать и сделалось как деревянное: пешком идти более не возможно было; сел на воз и приехал к сёстрам нимало от мороза и холодного ветра не озябнув; потому что ветер и холод сквозь обледеневшее платье не мог пронимать и, Благодатью Божиею, не только не поскорбел, но и чувствовал радость мирную в сердце моем, что ради сестёр потерпел.

Заметив же многие неудобства для их жительства в том месте, за нужное почли куда ни будь в упразднённый монастырь переселиться. Они дали мне прошение от них написанное, по приличию, к Преосвященному; и с этим прошением явился я к Тобольскому Архиепископу. Он же благосклонно выслушал от меня объяснение, согласился дать в своей Епархии в городе Туринске заштатный опустелый монастырь; но как он почитался мужеским, то Преосвященный и советовал мне самому просить в Святейшем Синоде, объявляя на то соизволение его Архипасторства. Приехавши в С. Петербург, явился я ко всем Членам Святейшего Синода, и от всех их получил согласие. Министр духовных дел, Князь Голицын, также принял меня весьма благосклонно и обнадёжил непременно тот монастырь превратить в женский, и по желанию сестёр отдать в моё управление. И так, по докладу Его Императорскому Величеству, Указом из Святейшего Синода он обращён был в женский монастырь, и отдан в моё попечение и надзор.

Такое беспримерное мне вручение и уважение к Старцу моему, сделано потому, что добродетельное о Боге подвижническое житие Старца моего известно было; чем более он таился и укрывался в лесах и пустынях, тем более был почтен от всех, и имя его было славно и похвалялось в людях. А посему и Князь Голицын, наслышан будучи о Богоугодном его житии, уважал и любил моего Старца, хотя лично и не знал его. Видя же, что я много лет живу при нем безотлучно и единодушно, имея его своим наставником, он имеет меня другом искренним, – Князь являл и мне особенную благосклонность и доверенность; ибо когда я, объясняя, просил для жительства сёстрам моим тот монастырь, а сёстры просили о вручении мне повиновения и управления над оным, то Князь спросил только: жив ли мой Старец и благоволит ли он на сие дело? – и как только я показал Князю на бересте рукою моего Старца написанное мне его благословение, стараться о сем деле, и что он не только благоволит, но даже просит Бога о успехе, то Князь взяв от меня написанную Старцем бересту и прочтя, сказал, что все будет сделано. Также и все благотворители помогали и снабжали меня потому более, что со Старцем живу столько лет, и что он благословил меня на сие Богоугодное заведение для спасения сестёр; и не только благословил, но н убеждал меня пещись о сёстрах, а сестёр всех увещевал и утверждал не отставать от меня; все же мои обеты с сёстрами, и всякие распоряжения и заведения, были с совета и по соизволению Старца моего.

Когда же настало время переселиться мне с сёстрами в данный им монастырь, и для устроения монастырского, при них и жить; то хотя Старцу моему и весьма было прискорбно расстаться с своим пустынным спокойным житием, но зная мою веру и любовь к нему, и видя возложенную на меня трудную обязанность, и сколь нужно мне его вспомоществование, – решился быть неразлучно со мною. К тому ж видел, что и сестры усердно к нему расположены, и все советы и наставления его с верою и благоприятно принимали, много пользовались оными и утверждались; да и любим был и уважаем не только от сестёр, но и от мирян, которые и келию для него за семь вёрст от монастыря состроили; там он уединённо жил, а сёстры все вместе, посещая его, с великою духовною пользою возвращались от него.

Но он был весьма уже дряхл и немощен от старости; потому две зимы переселялся для жительства в монастырь, и первоначальная сестра служила ему.

Когда вышла крамола и несогласие в монастыре, тогда старец Василиск много увещевал крамольных и недоброжелательных; а мирных утверждал пребывать непоколебимыми в своих обетах. О происшествии же крамолы и о разлуке моей со Старцем в точности описано в книжке, составленной девицей Варварой Верховской.

И так когда должен был я от монастыря удалиться и с моим Старцем расстаться тогда я пришёл к нему в его пустыню, и он многими словами увещал и подкреплял меня; потом, со слезами и взаимною нашею печалью, дал мне благословение, пазнаменовал меня крестным знамением, и из объятий своих отпустил меня; и так я разлучился с ним, оставив его в уединении. по отъезде моём взяли его в монастырь, где не много пожив в озлоблениях, предрёк свою кончину. Каковы в нем были чувства молитвенные по разлуке моей с ним, перед самою кончиною и в час его скончания, я недостойный не сподобился лично от него слышать; ибо по причине сделанного на меня донесения, я от попечительства отказался, и монастырь снят с меня, и я, уклонялся от больших неприятностей, уехал в город Тюмень, расстоянием за 260 вёрст, и тамо уже меня известили о кончине его. Я поспешно прибыл к нему, и обычное иноческое сотворил ему погребение, в печали и радовании духа моего: скорбел и тужил, что такого любимого моего отца, наставника и друга лишился; и радовался о вечном его блаженстве, зная несомненное его Богоугодное житие. Удивления, же достойно, что без всякого возвещения, почти весь народ городской сошёлся на его погребение.

Послуживший ему, при кончине его, Боголюбивый крестьянин, сказал мне о нем, что во время болезни и близь кончины своей воспоминал меня непрестанно. Не за долго же до скончания был словно от кого истязуем. Однако не печалился, ниже отчаивался, но благодушно наделся на милость Божию, был в совершенной памяти, и в уме с молитвою испустил дух свой Господу Богу, Которому от юности и в старости, до самого скончания с любовью и простосердечием смиренно-мудрено послужил больше 80 лет.

При самом же скончании в совершенной памяти находился, по тому, вероятно, что был объят неким великим действием. Ибо когда он совсем уже изнемог, то крестьянин служивший ему, крестил его его же рукою: Старец только сам подымал, но от слабости не мог уже руку до плеча доводить, и знаками заставлял руку его обносить на нем крестообразно; крестя же рукою, служитель видел, что грудь его подымается и трепещет необычайным колебанием; приложил руку свою к его груди, и ощутил, что сердце в нем сильно бьётся и мечется во все стороны; чему весьма удивлялся тот крестьянин. До самого последнего издыхания Старец был в устной и сердечной молитве; и с словами: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий»-испустил дух, словно, уснул. Но и по исшествии духа, ещё долго сердцем трепетал; и по смерти своей оставил руку свою правую, в показание всем своего Православия в вере, – как крестился: три первые перста большие вместе сложены? а последние два меньшие пригнуты к длани. Будучи в живых, отнюдь не давал вид свой красками изобразить, от великого смирения; уже после кончины, как лежал во гробе, совершенно сходно написан, со сложенною его рукою. Преставился Тобольской Губернии в городе Туринске в Святониколаевском девичьем монастыре 1824-го года декабря 29-го дня в 5 часов по полуночи, и погребён в том же монастыре близь соборного алтаря на северной стране при множестве народа, по усердию к нему стёкшегося.

Свидетельствуют о его Богоугодном житии и облагодатствованной его душе, бывшие в нем молитвенные действия, в особой книжке написанные, в 75 действиях, которые, многими духовными иночествующими отцами рассматриваемы были при жизни ещё его, также и по его кончине.

Ещё свидетельствует житие ученика его, юноши Петра Алексеева, по прозванию Мичурина, который его наставлением и примером в великом постничестве и подвиге жизнь свою скончал; как в особенной книжке его жизни показано.

Часто Старец мой Василиск подкреплял себя и прочих такими благонадёжными словами: «Бог – премудр, всемогущ, богат и милостив: поэтому, что Он ни делает, уж не ошибётся, но хорошо сделает. Он всемогущ; а потому уже ни что воле Его противостать не может. Он многомилостив; а потому помилует и меня грешного. Богатства у Него много; а потому даст и мне.» – Во все тридцатилетие её время моего с ним жития, не слыхал я от него самохвальных слов, чтобы он вознадеялся от своих дел помилование получить; но всегда надеялся только по единой Божией милости быть помилован. Когда сами пользующиеся от него, бывало, станут ублажать его хвалами, он отвечал им: «дай Боже, чтобы мною пользовались, ибо Господу Богу слава и хвала, если Он других мною пользует: Он, а не – я; ибо я за подлинно знаю, что я многогрешен, и ничего доброго от себя не имею.

Монах Иона, как предание о нем повествует, около 1730 года был прислан из Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, за приятое им Христа ради юродство, в Песношский Монастырь, при строителе Исааке, где и находился несколько лет; – и кроме проживания в Монастыре, жил и вне оного. Была у него ископана тесная пещера, для убежища: – идя от монастыря на северо-запад, к Предтечевой часовне, и не дошедши за 100 сажен до оной, возле прудка (ныне уже не существующего,) на берегу протекающего ручья из болот. Даже и теперь там видна яма, указывающая то место, в котором обитал в безмолвии Юродивый; убегая праздности он занимался рукоделием, плёл лапти, и сидя близь дороги продавал их мимоходящим. Приходил иногда и в монастырь к церковной службе, но останавливался у западных дверей, и стоял с безмолвием. Когда его спрашивали: зачем он не входит внутрь церкви, отвечал: «Поклеплют книгою.»

Иногда приходя в зимнее время в монастырь, влезал греться в горячую печь в поварне. Старожил К. рассказывал: что в детских летах, бегали они за Ионою, когда он юродствовал по сёлам и деревням, бросали в него каменьями, гонялись за ним с воплем, и делали разные насмешки. Свято-Троицкой Сергиевой Лавры Архимандрит Варлаам, приезжая по разным случаям в Песношский Монастырь¹, всегда спрашивал о здоровье Ионы, и весьма его любил называл Ионушкою, и занимался с ним беседами. В одно время прибыл Архимандрит, и потребовал к себе Иону; но не могли нигде найти его, – скрылся куда-то. Опечаленный Архимандрит, в сильном огорчении, потребовал к себе возвратившегося в то время из села Рогачева нетрезвым, Иеродиакона, по прозванию Шурыгу; и по долгу высшей власти, велел было наказать его, по тогдашнему времени, телесно. В ту минуту предстал им Иона, и в притворном гневе заставлял провинившегося Иеродиакона скорее раздеваться. Архимандрит, обрадованный приходом к нему Ионы, простил Иеродиакона, и занялся разговорами с юродивым Старцем.

Однажды Иона, по обыкновению своему, долго не являлся в Обитель, да и в пещере не было его; безвестность о нем заставила живущих в монастыре иноков беспокоиться, и положили, что он заблудился в пустынных и болотных лесах; приказано было гораздо дольше во все колокола звонить, в ожидании, что Юродивый, услышав звон, по звуку из лесов выйдет к монастырю. Но Иона не являлся. Расспрашивали крестьян окрестных селений о нем, но вероятных известий не было. Уже наступила осень, выпал снег и зимние морозы настали. В то самое время один охотник, следя зайцев в дачах помещика Вахрамеева, на лай своей собаки, зашёл в Рамивский густой лес. Там увидел он под деревом лежащее тело умершего Юродивого Христа ради, во круг которого земля на некоторое пространство обтаяла и высохла. Тело его было ничем невредимо, и казалось живое. Охотник, узнавши Иону по одежде его смиренной: (в которой он всегда ходил до смерти; так потом и изображён был на полотне) и возвестил о нем в Монастыре.

Братия, услышавши сие, скоро, пошли с ним, взяли оттуда честное его тело, и предали обычному Христианскому погребению у южной стороны, около стены соборной паперти.

По случаю прибавления Собора в 1805 году, оставался деревянный его гроб не тронут с места, и не осмотрен во внутренности. По окончании строения, положили над могилою его белый камень на ровне с полом. Так и ныне видим; а против оного, изобразили вид и подобие его лица и одеяния с подлинника на холсте, который во время 1812 года утратился; а на стене и до ныне ещё существует.

«Сия повесть о Юродивом Ионе собрана из разных достовернейших сказаний Старожилов, старанием Иеромонаха Паисия, бывшего Строителем па Михре, на Песноши же пустынником и великим рачителем, который и преставился после многотрудной и жестокой болезни, в добром Христианском исповедании, по 40 летах жития своего, 1838 года в июле месяце.»