Преподобный Аристоклий (1838–1918)

Преподобный Аристоклий был продолжателем дела старца Арсения.

Более четверти века он подвизался в русском Пантелеимоновом монастыре на святой горе Афон, а середине 1880-х годов старец начал служить в Москве, на Большой Полянке, где в то время размещалось подворье афонского Пантелеимонова монастыря. Десять лет он возглавлял подворье и был настоятелем часовни святого великомученика Пантелеимона, возведенной напротив церкви Владимирской иконы Божией Матери, что на Никольской улице у Китайгородской стены.

Москвичи потянулись к батюшке за духовным окормлением, зная, что добрый пастырь никому не откажет. Как и святой праведный Иоанн Кронштадтский, старец Аристоклий передавал пожертвования одних на нужды других, оплачивал обучение детей из неимущих семей, помогал, как святитель Николай Чудотворец, выдать невест замуж, устраивал жизни многих людей, вразумлял, наставлял, молился за своих чад, всем сердцем и душой желая им спасения.

Старцу довелось продолжить и развить книгоиздательство святой Афонской горы. Духовная литература с абрисом Святой горы все больше пользовалась спросом. При Афонском подворье начал выходить «Душеполезный собеседник». Здесь сообщалось о том, чем живет Пантелеимонов монастырь, приводились жизнеописания афонских подвижников, святоотеческие толкования Священного Писания, письма старцев к своим духовным чадам, мудрые мысли святых отцов. Много было рассказов об исцелениях от чудотворных икон, происходивших как на Афоне, так и в России от привозимых сюда заботами старца Аристоклия святынь.

В 1894 году старец вернулся на Афон, был назначен казначеем, принял схиму, и, по решению собора духовников Пантелеимонова монастыря, снова приехал в Москву настоятелем Афонского подворья.

Отцу Аристоклию было уже за семьдесят лет, он страдал от многочисленных болезней и нуждался в преданном ему человеке. Рядом с ним в это время был его послушник, впоследствии знаменитый старец Исаия.

От Бога преподобный Аристоклий получил дар изгнания бесов, дар исцелений, предвидения будущего.

К отцу Аристоклию в часовню часто приводили одержимых. Когда старец начинал их отчитывать, а потом помазывал маслицем, они и визжали, и гавкали, и скулили, а иных выкручивало и трясло – видеть это было страшно. Старец приказывал бесам уйти, и они слушались его. Однажды притащили к нему одержимую бесами женщину. Она так сопротивлялась, что двое крепких мужчин с трудом могли удержать ее, и то только потому, что связали ее веревкой, которую она старалась сорвать с себя. Когда ее поставили перед старцем, он так строго на нее посмотрел и говорит: «Тебе кто разрешил в нее входить, а?» И тут одержимая каким-то тоненьким, визгливым голоском, как бы не она сама, ответила: «Я не входил в нее. Она сама, она сама! Она соблудила с кузнецом, имея законного мужа... И я имел право в нее войти!» По молитвам старца Господь на глазах у всех исцелил эту женщину.

Старцу довелось встретить и Октябрьский переворот, и первые послереволюционные годы. Умер афонский подвижник 26 августа 1918 года.

Сейчас мощи преподобного Аристоклия пребывают в храме великомученика Никиты, на московском подворье афонского Пантелеимонова монастыря.

Первого числа каждого месяца батюшка служил молебен с водосвятием. Народу бывало столько, что во всей квартире не найти свободного места. Стояли, сидели на полу, лежали. Многие с детьми... И батюшка в полном облачении, торжественный такой, служил с иеродиаконом и певчими. После молебна он помазывал маслом, раздавал иконочки; некоторые спрашивали совета, и он, несмотря на усталость и болезненность свою, с любовью и таким радушием всех удовлетворял, особенно посетителей с детьми. Удивительно он любил детей... И всегда, всегда его окружали дети, были такие приверженные к нему, что никак не хотели уходить от своего батюшки.

Бывало, старец идет из келлии двором, а уж народ его ожидает, он всех благословит, затем ему подадут ящик небольшой с кормом для голубей, и батюшка с молитвой им насыплет и благословит. И так каждое утро, а голуби – где только не усядутся, дожидаясь его. Потом старец входил черным ходом, и дети его уже ждали вместе со старшими, с парадного же впускались только взрослые. Сперва он принимал всех с детьми, а потом шел в большую комнату, всю заставленную иконами, наподобие часовни, для общего благословения. Батюшка изнемогал от народа, бывали дни, когда он принимал не одну тысячу человек.

Старец любил, чтобы все было покрыто, чтобы ни просфорочки, ни хлеб не были раскрытыми. Батюшка всегда учил: «Пожалуйста, все покрывайте, чтобы ничего у вас не было непокрытым. У кого есть коровка – подойничек, молочко – все покрывайте, чтобы все было с молитвой покрыто. И хлеб не выкидывайте с сором в нечистую яму, а раскрошите птичкам. Все должно быть благоговейно, все чинно». Он вообще был очень аккуратным и ни в чем не любил неряшливости.

Слишком мало могу я сказать об отношении старца к людям, потому что утром я спешила на работу, а вечером меня ждала моя мамаша, и старец, зная это, велел пускать меня к нему без очереди, когда бы я ни пришла. Редко приходилось мне ожидать его, и потому я не могла видеть всех скорбей, всех болезней телесных, душевных и духовных, с которыми приходили к нему, но, как говорили, уврачевано им недугов было множество.

◊ Каждое второе число, на другой день после молебна, старец раздавал через отца N. пособия: кому десять рублей, кому пять, кому по рублику, кому чай с сахаром, кому из одежды или обуви что. А скольких невест батюшка пристроил, сколько за учение бедных платил! Перед началом учебы вся детвора, знавшая его, собиралась к нему за благословением.

◊ Каждое воскресенье и в двунадесятые праздники старец служил в Богоявленском монастыре, где обычно служили архиереи, которые его очень любили, особенно преосвященный Трифон (Туркестанов). И наш патриарх Тихон был очень расположен к нему. Бывало, идешь, а там уж народ дожидается старца: и в монастыре, и на лестницах в храм по обеим сторонам, и в храме, чая его благословения, нашего молитвенника. Войдя в церковь, старец всегда благоговейно прикладывался к иконам, так же и при выходе. А если к какой-либо иконе нельзя подойти, то он, благоговейно взглянув на нее, молитвенно вздохнет.

◊ А эти необыкновенные праздничные воскресные молебны в часовне святого великомученика Пантелеимона! Кто там бывал, никогда не забудет. Народу собиралось столько, что, чуть запоздаешь, уже и не пройдешь. Я всегда приходила к трем часам, чтобы встать впереди, где старец служит, а молебен начинался в пять, а зимой в половине пятого, и кончался в восемь или в начале девятого. Особенно много бывало больных: нервных или, как говорят, порченых, и, как только старец начнет спускаться по лестнице из келлии в часовню, тут же узнаешь, что он вышел, так как среди больных поднимается крик и шум. «Идет, идет!» – кричат так, что ужас возьмет. – «Ну, как помолилась вчера?» – бывало, спросит старец, когда утром на другой день придешь к нему за благословением.

– Ах, батюшка, – скажешь, – уж так хорошо было! Только вот сзади одна раба Божия так кричала, что не давала молиться, а так хотелось молиться!

– А ты, – скажет старец, – не обращай внимания, что сзади тебя делается, стой пред Господом и внуши себе, что здесь только Господь, Который тебя видит, да ты, а остальных как будто никого и нет.

◊ После молебна батюшка почти всегда говорил небольшое наставление. Особенно он любил Божию Матерь и, что бы ни стал говорить, всегда сводил речь к Ней. Такую необыкновенную, такую нежную и благоговейную любовь имел он к Божией Матери, что не мог без особенной радости говорить про Нее. И когда он принимал народ, и на исповеди он не сводил взора с лика Богоматери, находившегося перед ним, как бы спрашивая Ее о чем-то.

◊ Никогда я не видела старца гневным или смеющимся, но какая-то тихая радость, какой-то свет озаряли его всего, когда он был доволен чем-нибудь; и тихая грусть была видна, а из груди исходил глубокий вздох, когда он видел грех, неисправность, порок. Иногда, бывало, вразумит, как отец сердобольный, а то промолчит, вздохнет глубоко-глубоко, с внутренней молитвой. Я приметила его молитву: у него лицо так менялось, так одухотворялось, что невозможно было не заметить. А его служение в храме – самое благоговейное, самое умилительное, точно он один пред Господом. Ему служит! Раз старец служил литургию в храме Владимирской иконы Божией Матери, а мы были с мамашей.

Вдруг она мне говорит: «Посмотри, как у батюшки лицо сияет!»

Я взглянула и не могла опомниться от удивления: что-то необыкновенное с ним было, лицо его было прозрачно, бело, внутри его точно свет какой сиял и проникал сквозь кожу.

◊ А как батюшка был внимателен! Он всегда замечал, как ты молишься.

– Не думай, что твои слезы народ растоптал ногами, ангел хранитель все их собрал и сбережет их.

А я и забыла, что вчера так помолилась и поплакала от души...

◊ Иногда, бывало, стоишь в церкви с рассеянностью, идет батюшка кадить на «Хвалите имя Господне...», как поравняется с тобой, замедлит, взглянет в упор и скажет: «Жертва Богу – дух сокрушен», – и так скажет, так возбудит душу, таким благоговением исполнишься, что невольно опустишься на колени в молитве ко Господу. Именно со страхом, благоговением и сокрушением сердечным.

◊ Несмотря на свою видимую снисходительность, любовь и какую-то тихость по отношению к людям, отец Аристоклий имел твердую волю и не допускал в духовных детях ни малейшего непослушания. Довольно было одного тихо сказанного слова или взгляда его, как отпадала всякая попытка к непослушанию. Но я не скоро привыкла и уразумела непозволительность самочиния. Так, однажды я ему говорю:

– Батюшка, меня сегодня просила раба Божия (где я работала) пойти работать в закройную, а я сказала: «Нет, я туда не пойду работать, я лучше тут буду, я уж тут привыкла». Он, выслушав, сказал, не глядя: – Иди. – Потом, взглянув прямо на меня, добавил: – А у нас на Афоне – так лучше выгнать послушника из монастыря, чем дать ему волю.

И так батюшка это сказал, что у меня как лихорадка какая сделалась, я не соображала, что надо попросить прощения. Я упала к нему в ноги и все говорила:

– Что же мне теперь делать? Я пойду, я скажу ей...

Батюшка, видя мое состояние, сказал сдержанно, спокойно:

– Нет, и виду не подавай, работай как работала; а если опять попросит, иди беспрекословно.

◊ Пришла как-то к старцу вечером, дождалась своей очереди. Он благословил и говорит:

– Нельзя ли там у тебя сказать: три рабы Божии, сестры, нуждаются в работе. Попроси дать им работу. Да только у них машинки нет, – может, и машинку им купят?

– Знаете, батюшка, – говорю, – лучше я попрошу их устроить на место, а не на дому работать, скорей устроят и удобнее просить об этом. И для них лучше: отслужили свои часы, а там и ко всенощной успеют, и к обедне утром.

Батюшка молча выслушал, благословил меня и отпустил. Иду я домой, а тяжело сделалось на душе. Вскоре встретила неожиданно этих самых сестер и говорю:

– Батюшка что придумал: чтоб я работы попросила вам из нашей закройной, да еще машинку! Это же совершенно невозможно. Я ему сказала: «Батюшка, лучше я попрошу их на место устроить».

Они смотрят на меня во все глаза:

– Вы старцу так сказали? Да как же это вы могли? – И смеются, и обнимают меня. – Ах, вы! Да разве батюшка не знает, что можно и чего нельзя? Если он сказал, значит, можно.

– Да как же можно? – говорю им. – Да мне скажут: «А вы ненормальная?» Это совсем невозможно!

Но они начали меня убеждать, что у старца невозможного нет, и так меня пристыдили, что я пошла к нему и сказала:

– Батюшка, простите меня, что я осмелилась прекословить вам в вашей просьбе. Благословите, я попрошу о сестрах.

Прихожу в закройную, стала говорить, чтобы дали им работы и что машинки они не имеют. И вдруг заведующая говорит:

– Скажите им, пусть придут утром.

Прошло несколько дней, прихожу к старцу, он меня благословляет и говорит:

– А машинка-то какая! Ножная, зингеровская!

И с такой радостью, с такой любовью он это говорит, а я ничего не понимаю – про что это он? Потом уж узнала, что эти сестры были у нас в закройной и им дали работы – самой выгодной – и купили машинку, будут у них два рубля в месяц удерживать за нее. Они были очень довольны и говорили: «Все это старец устроил!» Я просто не верила своим ушам – ведь я считала его просьбу невыполнимой. И вдруг так просто и так скоро все совершилось!

◊ Прихожу как-то к старцу вечером, беру благословение. А он, когда благословлял, любил говорить: «Аминь». Поцеловав его руку, я взглянула на него и смотрю, ожидая, что он скажет «аминь», а он отодвинул меня и говорит:

– Пойди в комнату, посмотри на Николая Угодника.

Я пошла, не понимая, что это значит, посмотрела на большой образ святителя Николая, Мир Ликийских чудотворца, приложилась к нему и ушла домой. Мною была только что куплена первая духовная книга – «Поучения аввы Дорофея». Дома открыла ее и вдруг читаю: «Смотреть в глаза – это есть дерзость, нужно подходить и говорить, опустив глаза вниз». Тут я поняла, почему старец так сказал. Он вообще иногда учил, не прямо сказывая или обличая, но как бы притчей.

◊ Там, где я служила, одна раба Божия так завидовала мне и ревновала меня к хозяйке, что своими обидами довела – хоть с работы уходи! Не знала я, что и делать. Старцу не говорила: ну как я буду жаловаться? Прихожу раз после искушения с нею, а он благословляет меня и говорит:

– Ты знаешь отца...?

– Знаю, батюшка.

– Ведь вот, видеть меня не может! Никогда не пройдет, чтоб не оскорбить, а я всегда за него молюсь. И ты также, если случится тебе потерпеть, положи за того человека по три поклонника, утром и вечером.

– Батюшка, и меня тоже... – говорю я. А он отвел меня рукой и не стал слушать. Поглядел серьезно, будто хотел сказать: «Я про тебя и говорю».

◊ А как батюшка утешал меня своими беседами! Бывало, скажет:

– Ах, чадо мое возлюбленное, если бы ты знала, как хочется мне спасти вас! Все бы претерпел ради вас, пусть Господь вас спасет! Только бы вас к Нему привести! Только бы вы спаслись, нет у меня большей заботы, как только привести вас ко Господу, и нет серьезнее дела на земле, как спасение души, весь мир не стоит одной души, работающей Господу. – И слезы крупными каплями падали из его глаз.

◊ Когда я с молитвой входила в его келлию за благословением или советом, он всегда поглядит в глаза и запоет: «Во смирении помяну ны Господь: Аллилуиа!» – и этим вкладывает в мое сердце: «Смиряйся!»

◊ Раз пришла я к батюшке и говорю, что я делаю в день по триста поклонов. Он спрашивает: «Что?» Я повторила, а он, ударяя меня по лбу, говорит:

– Что ты! Кто же тебе позволил?

А вскоре я в книге прочитала, что нельзя без благословения принимать на себя никакие подвиги и труды, иначе можно в такую гордыню и прелесть впасть, что вместо спасения придешь к погибели.

◊ Однажды пришла со своим исповедальным листком с грехами, а тут к старцу зашел иеромонах по делу. Я стою на коленях, но читать перестала, а он говорит: «Читай». Я продолжаю читать еле-еле, почти про себя, – стыдно очень. А он громко повторяет да переспрашивает. Как же мне было тогда тяжко и скорбно! Думаю: «Ох, уж поскорей бы он уходил, монах этот!» Потом только поняла, что этим старец душу мою от гордыни и своеволия излечивал.

◊ У мамаши моей очень болела рука уже несколько лет. И каких только лекарств мы ни испробовали, и к каким докторам ни обращались, но боль не унималась. Бывало, зайдешь посмотреть ночью матушку, не раскрылась ли во сне, а она сидит на постели и качается – так ей больно! Я говорю раз:

– Поедем к старцу, он поможет.

– Ну, что он может сделать, чем поможет? Уж что ни делали! – А сама просто плачет.

Но я все-таки убедила ее. Поехали утром. Старец был не совсем здоров и находился в келлии. Он с такой любовью принял нас! А сам как-то все улыбался, сидел он не на своем месте, а как бы кого дожидаясь. Благословил нас и стал разговаривать. Взял мамашину руку, стал ее тереть. Я сняла с нее кофту, он все продолжал тереть руку, а сам улыбался, точно для нас у него было нечто утешительное и он не мог от удовольствия не улыбаться. Мне дал рассматривать целую стопочку видов на открытках. Потом оставил матушкину руку, дал просфорочку, помазал маслом и так, радуясь, отпустил. Я посадила мамашу свою на трамвай, а сама пошла на работу. Вечером к нам люди приходили, утром я рано ушла к обедне, и так несколько дней прошло. Сижу раз за работой и думаю: «А что у мамаши рука-то? Что-то она молчит». Вечером спросила. Матушка схватила руку и, как бы удивившись, говорит:

– Не больна! И ни разу не болела после того, как мы были у батюшки.

С тех пор болей не было. Только к концу жизни, лет десятьдвенадцать спустя, она иногда жаловалась, но уже на перемежающуюся боль – в руках и ногах. Думаю, мой старец и радовался, зная, что Господь исцелил мою мамашу.

◊ Батюшка всегда радовался, когда видел усердие наше, детей духовных, друг ко другу или к другим. У него была необычайная благодарность за малейшее участие со стороны другого. Помню, я делала венки из живых цветов к большим праздникам на молебен в часовне целителя Пантелеимона. И не раз приходилось мне слышать от него благодарность, когда подходила ко кресту или после под благословение. Он с такой любовью скажет: «Спаси тебя Господь, чадо мое возлюбленное».

◊ Раз я прочитала в книге, что смирение во всем нужно: не только по отношению к людям, но и к себе, например, даже на постели, чтобы тело твое было в смиренном положении, не раскидывалось. И так меня это удивило, что я все думала: «Ну, неужели и поспать-то нельзя, как хочется, – протянуться или как иначе?» Привязался ко мне этот помысл. Через несколько дней пошла к батюшке. Отец N. говорит: «Идите, старец в келлии». Вхожу, а он лежит на постели, смотрит на меня. Я остановилась в недоумении, и вдруг мне вспомнились мои мысли о том, как нужно лежать. Батюшка лежал в точности так, как описано было в книге: на боку, с немного согнутыми коленями, одну руку подложил под голову, а другая на коленях вдоль тела. И старец как-то глазами мне показал, и мне сделалось все понятно, будто он меня и призвал, чтобы разрешить мое недоумение, а ведь с утра я не имела намерения к нему идти.

◊ Как теперь, так и прежде, я как-то не умею высказываться, к тому же, не зная духовной жизни, я не понимала, что нужно сказать старцу, о чем спросить. Однажды говорю ему:

– Батюшка, вот как часто я к вам хожу, а ни о чем вас не спрашиваю и не знаю, что спрашивать.

Он нагнулся ко мне и тихо-тихо сказал:

– Нет-нет, ты все-таки ходи, да почаще ходи!

Батюшка не раз говорил:

– Не надо утомлять себя до того, чтобы ослабеть для духовного делания, надо, чтобы все было соразмерно. А вставать нужно в три часа или в половине четвертого. И непрестанно призывай Богородицу – идешь ли на работу, или что делаешь – говори: «Все упование мое на Тя возлагаю, Мати Божия, сохрани мя под кровом Твоим». Или так: «Богородице Дево, не презри мя, требующу Твоея помощи и Твоего заступления». Или иначе, как умеешь, только призывай Ее.

◊ Старец меня учил:

– Когда говеешь, поститься нужно дня два, правило к исповеди и причастию исполнять, как полагается. На исповеди стоять на коленях, сложив руки крестообразно и опустив голову. К причастию подходить со сложенными крестообразно руками, перед святой чашей не креститься и, отходя, не креститься, а только, не опуская рук, поклониться. Руки опустишь, когда запивать подойдешь, не раньше. В день причастия в гости отнюдь никуда не ходить, днем не спать, а только, если немощна, полежать немного, бодрствовать и читать Евангелие.

◊ Работать в праздники батюшка запрещал, говоря:

– Праздничную работу взять и в печку бросить. Спорости не будет тому, кто в праздник работает.

◊ – Батюшка, – говорю однажды, – мне дали работу, благословите хорошо ее исполнить.

– Ах, чадо мое возлюбленное, – отвечает он, – плюнуть на твою бы работу. Все это временное, а ты к Господу стремись!

◊ Старец говорил мне, что нас ожидает другая жизнь, полная скорбей, что веры не будет, будут все друг другу врагами, восстанут друг на друга, будут карточки на хлеб, голод – все, что пришлось нам пережить во время революции. Говорил он и об антихристе, о предшественниках его.

– Дорожи, дорожи этим временем, не вернется оно.

– А я, батюшка, – говорю, – плохо исполняю все: то по немощи, то по нерадению.

– Да ты, главное, веру-то, веру крепко держи! Не будет веры. У очень-очень немногих она будет. – И потом снова: – Чадо, храни веру.

И все это он говорил, когда еще была мирная жизнь, когда мы еще не чувствовали над собой грозы. И с такой скорбью он говорил! После этого несколько раз было: придешь к нему, он возьмет кусок белого хлеба, как нарочно приготовленный, весь заплесневелый, тщательно завернет его в белую писчую бумагу, перевяжет веревочкой, бережно мне подаст и скажет:

– Скушай.

Приду домой и думаю: «Ну как его есть, такой хлеб, уж от него пыль идет, он весь зеленый». В то мирное время таким хлебом разве только скотину кормили. Думаю, думаю, а есть-то надо – батюшка велел. Еле-еле, бывало, проглотишь... И пришло время, когда и такой хлеб с удовольствием ела!

◊ – У меня духовная дочь умерла, – сказал он в другой раз (в 1915 году), – будет служба.

– Кто же, батюшка?

– Паша Дивеевская.

◊ Батюшка не любил, когда духовные дети жаловались ему, что у них что-то нехорошо, или чем-то бывали недовольны.

– Нужно, – говорил он, – за все «слава Богу!» говорить. Мы недостойны получать и то, что нам Господь посылает.

◊ Раз пришла к батюшке – он уже был болен. Благословил он и вдруг говорит:

– Чадушко, какое время-то наступает! Детки-то просить будут хлебца, хлебец-то будет, а его не дадут. А потом все хуже и хуже будет. А там и печати будут: вот поставят тебе печать, и хлебца получишь. А народ будет жестокий от такой жизни.

◊ Старец учил избегать многословия, разговоров, а лучше пребывать в молчании.

– Если зайдешь куда и видишь, что разговор идет не по делу, пустой, то ты поклонись, скажи: «Простите меня», – и отойди. А то и так уйди, потихоньку, незаметно. Но не осуждай никого: за свои дела каждый сам отвечает пред Господом.

◊ Батюшка велел обязательно в среду и пятницу поститься, а если можно, то и в понедельник, потому что среда – это день, когда Иуда сказал первосвященникам, что предаст им Христа, в пятницу Спаситель претерпел издевательства, поругание, биение и крестную смерть во искупление рода человеческого, а понедельник – день Архистратига Божия Михаила, предводителя небесных сил, этот пост ради ангела хранителя.

◊ Все чаще и чаще стал батюшка прихварывать, почти совсем не выходил, принимал все меньше. Говорил, что ожидают нас великие скорби, голод, болезни, просил не терять веры и стараться о любви друг к другу.

Если не будет у вас любви, все ваше делание ни во что будет.

– Батюшка, как ваше здоровье? – спросишь иногда, хоть и видишь, что тяжело ему. А он всегда весело ответит: «Слава Богу».

◊ И вот не стало моего дорогого старца. Осталась только его могила, к которой я прихожу, и чувствую, что старец не оставляет меня, чувствую его общение со мной, его молитвы и помощь.

Много раз я получала помощь от батюшкина предстательства пред Господом: и в болезнях, и в искушениях, и в скорбях, но особенно во время голода. Бывало, нет ничего и взять негде, а подойдешь к портрету старца, откроешь ему свою нужду или попросишь у него прощения, и всегда было облегчение. Этот портрет он мне подарил незадолго до смерти, со словами: «Вот тебе от меня».