Странники

Случаи, когда человек самоотверженно отказывается от своего «я» и своего имущества, посвящает десятки лет всецело на служение ближним: страждущим и обремененным, настолько редки в наши дни, но представляются совершенно исключительными. В виду этого считаем полезным познакомить читателей с двумя выдающимися в этом отношении личностями – странницей Ксенией, память которой и доселе чтится в Петербурге, и Александром Михайловым Крайневым, известным чуть ли не всей России по своим странствиям.

Жизнь этих самоотверженных людей полна выдающимися случаями любви к Богу и ближним, и в жизни их встречается не мало характерного и назидательного.

Есть люди, которые при жизни и по смерти возбуждают к себе какое-то малопонятное так сказать стихийное и массовое влечение, окружаются помимо своей воли ореолом славы, почти поклонения, доходящего нередко до энтузиазма... Попробуйте разобрать, анализировать такую личность и вы не получите не только никакой разгадки, но иногда придете даже к отрицательным выводам.

Наглядным примером служит нам хотя бы Ксения (Аксинья) Григорьевна Петрова, прозванная Андреем Федоровичем. Ее сорок пять лет скитания не имели ни цели, ни результатов; множество примеров указывают только на ее «странности» и что же мы видим? Спустя 60–70 лет после смерти ее на могиле ее стекаются тысячи больных и страждущих для молитвы, с могилы ее берется «землица», т. е. горсточка земли, как что-то священное; выстроенная тут часовня полна приношений и образов; память о ней не только не изглаживается из сердец народа, но растет, как ком снега, брошенный по дороге; популярность увеличивается, число чудесных рассказов умножается и религиозный энтузиазм, фанатизм, суеверие растут с каждым днем.

Правда, таких личностей не много, но единичные экземпляры встречаются во все времена, до наших дней включительно. В декабре 1890 года минула годовщина со дня кончины сенновского странника Крайнева, которому приписывают тоже не мало странного и загадочного, а могила его, подобно могиле Ксении, служит тихою пристанью для страдающих, ищущих утешения.

Большинство нашей простой публики слепо верит всяким россказням, не справляясь ни с источниками, ни даже с здравым смыслом; публика же интеллигентная вовсе не хочет и слушать ни о каких странниках или блаженных, лаконически отвечая на все вопросы: «Не может быть; это вымысел!»

Мы полагаем, что те и другие одинаково поступают легкомысленно. Если нам будут рассказывать предположения и толки о каких-либо чудесах, мы пожмем плечами в знак равнодушия. Но если до нас доходит известный факт (например, 17-го октября, на могиле Ксении собралось до 5000 человек народу, было отслужено до 70 панихид и унесено щепотками и горсточками несколько пудов земли!), мы не можем такой факт игнорировать и еще менее отрицать: мы должны внимательно его исследовать, собрать материалы и данные, объясняющие самое происшествие, обстоятельства предшествовавшие и последующие, все подробности, относящиеся к факту и тогда, на основании всего собранного и обследованного, мы узнаем истину, или, по крайней мере, приблизимся к ней. Мы не вправе сказать, что сотни тысяч народа, стекающиеся на могилы Крайнева или Ксении, все невежественные суеверы... Не вправе уже потому, что часто высокообразованные и высокопоставленные лица вмешивались в эту толпу. Следовательно, помимо суеверия здесь есть и еще что-либо!.. Вот и следует искать это «еще что-либо», насколько хватает сил, умения и средств.

– Кто меня узнал, да помянет мою душу во спасение души своей. Аминь.

Эти слова вычеканены на каменной плите часовни, воздвигнутой на Смоленском кладбище на могиле «рабы Божией Ксении Григорьевны, жены придворного певчего в хоре полковника Андрея Федоровича Петрова».

Десятки тысяч народа обоего пола всех возрастов, состояний и званий, обоего пола, от мала до велика, стар и млад, богач и бедняк узнали тем или другим путем о Ксении и спешили «помянуть ее душу», исполняя тем ее просьбу и во спасение своей души.

Источники печатные, которые существуют до сих пор о Ксении, немногочисленны и отрывочны. В «Сборнике сведений о С.-Петербургской епархии» Опатовича, т. IV-й; в «Русской Старине», т. VIII 1871 года, в «Ведомостях городской полиции» 1847 г. № 272 и 264, в исследованиях священника Булгаковского и еще в некоторых документах приводятся рассказы о Ксении, но мы главным образом собирали материалы на Волковом кладбище, где Ксения строила храм, на Смоленском кладбище, где она похоронена и в среде отдаленных родственников и знакомых покойной, сохранивших нигде не напечатанные и совсем неизвестные воспоминания о ней. В Москве, Ярославле, Твери и Петербурге есть еще старцы, которые сохранили предания о Ксении, непосредственно от очевидцев и современников ее. Вот эти-то рассказы и представляют на наш взгляд особенно ценный материал.

Покойная Ксения оставила после себя долгий и яркий след. Рассказы о ее подвижничестве и деятельности живут до сих пор и будут вероятно долго еще жить в русском народе. Некрасов, Лев Толстой, Михайлов-Шеллер и др. писатели отмечали и указывали в своих произведениях «могилу Ксении», как явление до известной степени знаменательное. Опатович, Булгаковский и некоторые другие духовные историки пробовали собрать материалы о Ксении, но им удалось сделать сравнительно очень немного, а между тем эпоха, когда жила Ксения, удаляется от наших дней все более и более и живые источники исчезают быстро. По крайней мере, в настоящее время имеется только одна старица и два старца, которые хотя и не помнят сами Ксению, но сохранили достоверные и подробные описания о ней от своих родителей, имевших с нею весьма тесные отношения. Тем не менее никто из них не может более или менее точно определить, когда Ксения родилась и когда скончалась. О дне смерти мы нашли такие указания.

– Лет сорок, а может быть несколько более, читаем в официальном органе первой половины нынешнего столетия.

– В первых годах нынешнего столетия; вероятно 1801 или 1802-м, дают справку в конторе Смоленского кладбища.

– Но, позвольте! Ведь у вас должны же быть книги, записи...

– Книги все унесло во время наводнения 1824 года, а крест с надписью исчез с годами; других документов нет...

Пробовали мы в видах полноты настоящего очерка делать справки в нескольких архивах, но, получив несколько ценных материалов о жизни Ксении вообще, мы не нашли данных о дне ее кончины. Если принять за год смерти 1802, то год рождения будет 1731, потому что жития Ксении было 71 год, в том числе 26 лет девства и супружества и 45 странничества. Последние цифры, относящиеся к числу лет Ксении, можно считать вполне достоверными, потому что они точно повторяются в разных источниках, а старичок Ив. Михайлов сохранил от своей матери записку, писанную в двадцатых годах нынешнего столетия по поводу исполнившегося « 25-ти летия со дня кончины Ксении». Ошибка следовательно может быть на 2 – 3, много на 4 года. А вот и еще доказательство. В первые годы юродствования, вскоре после смерти мужа, Ксения предсказала кончину Императрицы Елизаветы Петровны.

– Пеките блины на всю Россию... Пеките, пеките, – говорила она, блуждая, взволнованная, по Петербургу. Ее хотели заставить молчать, но она повторяла то же, заливаясь горькими слезами.

– Завтра все узнаете. Готовьте блины – был ее ответ.

На другой день Императрица действительно умерла. Этот факт известен почти всем в России и был неоднократно заявлен в печати. Как известно, Елизавета Петровна скончалась 25-го декабря 1761 года. Ксения в то время юродствовала первые годы и значит ей было не много более 26 лет, проведенных в девстве и супружестве; примерно 29–30 лет. Отсюда вывод, что она родилась в 1731 году. Менее определенны сведения, относящиеся к происхождению Ксении, ее родителям, сословию и т. д. Есть указания, что она была грамотна, а этого в прошлом столетии не могло быть у девушки из простого звания; она была выдана за полковника, что опять указывает на привилегированное положение. Наконец, Ксения была хорошо воспитана, не занималась черной работой, вела знакомство с аристократическими домами. Эти отрывочные сведения прямо указывают на дворянское или чиновное происхождение.

По собранным нами сведениям, Ксения прожила в супружестве с Андреем Федоровичем Петровым только 3 с половиной года и детей не имела. Напротив, есть указания, что отношения супругов были совершенно чистые, братские, и Ксения Григорьевна любила своего «глаголемаго» супруга истинно христианскою любовью. Это, так сказать, родство душ и родство такое, что один не мог жить без другого. Андрей Федорович продолжал свою службу полковника и певчего в придворном хоре, a Ксения Григорьевна заведовала хозяйством, помогала бедным, занималась с мужем чтением духовных книг и не редко совершала подвиги милосердия и любви к ближним. Жизнь их текла мирно и тихо в небольшом домике на Петербургской стороне, купленном Андреем Федоровичем на приданое своей жены.

Вот все сведения, имеющиеся о супружестве Ксении. На четвертом году ее замужества Андрей Федорович заболел «жаром», «горел»; вероятно у него был тиф. Ксения дни и ночи проводила у постели больного, отказываясь от пищи и сна. Она совершенно забыла себя, не знала утомления и отдыха, а положение мужа все ухудшалось, он потерял сознание, не узнавал жены и наконец, ночью тихо скончался... За час до смерти к больному вернулось сознание, он потребовал священника, исповедовался, приобщился Святых Таин и, подозвав жену, благословил ее, сказав:

– Служи Господу Богу нашему; славь Всеблагое имя Его...

Рыдающая Ксения припала к ногам мужа, который испустил дух... Труп окоченел, ночь прошла, a Ксения не могла оторваться от своего дорогого покойника и казалась потерявшею рассудок. Ксения расставалась не только с мужем, но и с своею собственною молодою, привольною жизнью. Она переставала жить, как жена или вдова полковника Ксения Григорьевна Петрова, а преобразовалась на этом трупе в юродивую, рабу Божию Ксению, которой предстояло совершить долгий 45-летний путь подвижничества, скитания и самоотверженного служения «славе имени Божия»... Превращение духовное, внутреннее отразилось и внешне: Ксения, встав на другой день с трупа мужа, стала неузнаваемой, постарела и поседела, как будто она прожила не одну ночь, a полстолетия!..

– Нет, Андрей Федорович не умер, – сказала она окружающим, умерла Ксения Григорьевна, а Андрей Федорович здесь перед вами, он жив и будет еще долго жить, будет вечно жить.

Когда Андрея Федоровича повезли хоронить на кладбище, Ксения провожала его в платье, снятом с мужа; белье, камзол, кафтан, штаны и картуз она одела на себя и не снимала после, пока все вещи не истлели и не развалились сами собой. В этом наряде она еще более походила на Андрея Федоровича и так уверилась теперь в своем преобразовании, что не откликалась иначе, как на имя Андрея Федоровича.

– Ась, что вам, – говорила она. Но когда ее звали Ксенией, она махала руками и кричала:

– Оставьте, не троньте покойницу. Зачем вы ее тревожите.

На похоронах мужа Ксения не казалась уже такой убитой как первые дни, хотя все знакомые находили, что с ней приключилось что-то неладное и она «на себя не походит». Ксения твердо шла за гробом, как-то резко и порывисто делала все движения, и лицо ее сделалось неподвижным, с глубокими складками на лбу и около рта. Здесь уже, на кладбище, она просила молиться за упокой души «рабы Божией Ксении» и самоуверенно говорила:

– Бедный Андрей Федорович осиротел, один остался на свете...

Особенное участие в судьбе и горе Ксении приняла старушка Прасковья Ивановна Антонова, жившая в доме Андрея Федоровича Петрова и получившая вскоре этот дом в подарок от Ксении. Об этой Прасковье Антоновой имеются очень интересные рассказы (она тоже похоронена на Смоленском), к сожалению тоже нигде не напечатанные и сохранившиеся устно в семействах ее потомков. Личность высоконравственной старушки, вместе с подвижничеством Ксении, составляет любопытную характеристику быта того времени и можно только искренно пожалеть, что никто до сих пор не собрал всех этих материалов, имеющих бытовой интерес. Не менее характерны личности двух подруг Ксении – Евдокии Денисовны (по мужу Байдуковой) и Пелагеи Денисовны (по мужу Черепановой) Беляевых, о которых тоже не сохранилось никаких письменных данных и до наших дней никто не дал в печати даже краткой биографии сестер. Сведения, собранные нами в настоящем очерке, почти исключительно основаны на сохранившихся устных преданиях и хотя возможно, что в деталях окажутся некоторые неточности, но в общем эти сведения бесспорно составят очень ценный историко-бытовой материал.

Ниже мы познакомим читателей с личностью старушки Антоновой (вдовы унтер-офицера), как равно и сестер Беляевых, а теперь не будем прерывать нашего рассказа.

Прасковья Ивановна пробовала развлечь, если не утешить убитую молодую вдову, но Ксения, казалось, вовсе не нуждалась в утешении.

– Как же ты жить будешь теперь, матушка, – спросила ее старушка.

– Похоронила свою Ксеньюшку, теперь Андрею Федоровичу ничего не нужно. Дом я подарю тебе, Прасковья, только ты бедных даром жить пускай; вещи сегодня же раздам все, а деньги в церковь снесу, пусть молятся об успокоении души рабы Божией Ксении...

– И, полно, моя милая, – отвечала старушка, стараясь «образумить» молодую женщину, – не дело говоришь ты..

– Как не дело! Что ты, Пелагея? Помогать бедным не дело?! Да разве ты не отдала всю свою жизнь для бедных...

– Помогать и ты будешь, только все отдавать не следует. Как же ты сама-то жить будешь?

– Господь питает птиц небесных, а я не хуже птицы. Пусть воля Его будет.

Уверяют, будто добрая старушка обратилась даже к начальству покойного Петрова, желая спасти имущество вдовы, но Ксения была вполне нормальна, здорова и никто не вправе был мешать ей распорядиться своим имуществом по собственному усмотрению.

На другой же день Ксения привела в исполнение свое решение. Передала дом Антоновой, раздарила и раздала имущество, осталась в одном платье мужа, взяла его кафтан, в который могла кутаться с головой и вышла из дому, без одной копейки в кармане и без всяких средств в будущем, не имея решительно никаких планов, видов или надежды.

– Я вся тут, – говорила она, появляясь где-нибудь, и это было совершенно верно.

Родственники мужа были недовольны поступком молодой вдовы, но все жалели ее и предлагали у себя приют или помощь:

– Мне ничего не нужно, лаконически отвечала Ксения на все приглашения и предложения.

Сорок пять лет прожила она, вполне оправдав этот ответ. Она действительно ни в чем не нуждалась, напротив, если бы она хотела, то могла бы скопить огромное состояние. Весьма часто, например, ей давали «на молитву» большие суммы денег, но Ксения никогда не брала больше одной копейки.

– Дайте мне царя на коне, – говорила она.

«Царь на коне» это – старинная медная копейка с изображением всадника. Одну копейку она нередко сама просила, а двух – никогда не брала, как бы ей ни предлагали и ни просили. Был, напр., случай, когда Ксении в одной лавке незаметно сунули несколько золотых монет.

Она разыскала лавку и, возвратив золото, спросила себе «Царя на коне».

– Больше мне не надо, упорно отвечала она на все увещания взять хоть несколько рублей.

Все сорок пять лет Ксения прожила, не имея ни комнаты, ни угла, ни теплой одежды или перемены белья и никогда не зная, что она будет есть завтра. Получаемые медные монеты она расходовала сейчас же, подавая нищим или покупая себе необходимое. Впрочем, лично на себя она тратила не более 10–15 копеек в месяц и то, главным образом на баню.

Что же делала Ксения 45 лет и какой оставила она по себе памятник?

На этот вопрос всего лучше ответят собранные нами факты. Ксения славила Имя Божие, наглядно доказывая пример полного бескорыстия и суетности всех мирских забот.

Скитаясь в жару и морозы в одной юбке и кофте, она прожила 45 лет, дожила до глубокой старости (71 года), ни разу не заболев, пользуясь до конца жизни цветущим здоровьем. Не имея «ни кола, ни двора», она была абсолютно счастлива, потому что была всем довольна; все желания ее зависели только от личной ее воли и потому всегда удовлетворялись.

Не имея запасов и капиталов, она всю жизнь провела в полном материальном достатке, потому что, если бы ей потребовались хоромы и дорогие яства, она без труда могла бы их получить. Она утерла слезы тысячи страдающих, доставляла людям нравственную поддержку, утешение и материальное благосостояние, словом – делала счастливыми других, сообразно их требованиям. Наконец, Ксения не умерла бесследно подобно миллионам другим, жившим для себя, как живут все. Память отшельницы, которую считали юродивой, сумасшедшей, которая, по мнению современников, «загубила себя», не умерла, 100 лет передается потомству из уст в уста.

– Я так счастлива, как только можно быть счастливой, – говорила Ксения. Окружающие пожимали плечами, удивлялись или смеялись; в образе этой юродивой все считали бы себя страшно несчастными, походя на нее хоть несколько, а между тем Ксения говорила правду, утверждая, что она счастлива и не желает ничего лучшего. Ведь это «лучшее» в ее руках; она могла бы его иметь завтра, но тогда она перестанет быть счастливой...

– Зачем мне без нужды страдать, – отвечала она на предложение поселиться в богатом купеческом доме и быть «хозяйкой».

История имеет много примеров «бескорыстного», если можно так выразиться, человеческого счастья, в котором богатство и «нега тела», не имеют никакого значения. Конечно, примеры такие редки, как редки вообще натуры исключительные, недюжинные, a Ксения бесспорно принадлежит к числу последних. Есть несомненные указания на то, что Ксения была женщиной большого ума, железного характера и воли. При внимательном объективном разборе дошедших до нас рассказов можно вывести довольно определенное представление о высокогуманной, самоотверженной личности Ксении. Условия времени, случайные обстоятельства и недостаток умственного развития поставили Ксению в обстановку несколько странную, но эта обстановка, освященная преданием, была в то время единственной формой, доступной женщине, подобной Ксении для проявления исключительных способностей своей натуры. Мы хотим сказать, что Ксения не могла быть ни Диогеном, ни даже странником Крайневым. Она только и могла сделаться «юродивой».

Есть и другая сторона личности Ксении. Ее постоянные ночные молитвы в поле, рвение и усердие к святой православной церкви, безупречная христианская жизнь, самопожертвование, доходившее до крайних пределов и подвиги милосердия и любви к ближним, дали основание приписывать «юродивой», ее молитвам и заступничеству сверхъестественную силу. Рассказов таких множество, и так как все они с одной стороны не противоречат евангельскому учению, а с другой настойчиво повторяются множеством свидетелей и очевидцев, то никто не вправе вычеркивать их произвольно из истории жизни Ксении, как нечто якобы неосновательное, нелепое. Напротив, все эти рассказы могут только подкрепить мнение об особо выдающейся и сильной умом и характером личности Ксении.

Во всей 45-летней скитальческой жизни Ксении яркой нитью проходит самое искреннее желание приносить пользу окружающим, будить в них хорошие инстинкты, содействовать общему благу и счастью. Она является добрым гением, грозным судьей бессердечия, строгим карателем дурных поступков. Она проповедовала делом, а не словом, примером собственным, а не отвлеченным, идеальным. Однажды лавочник в Сытном рынке спросил ее:

– Не позволишь ли Андрей Федорович подарить тебе тулупчик?

– Подари его тому, кто без него несчастлив, кому он принесет радость.

– А какую радость я мог бы для тебя сделать?

– Люби ближних своих. Когда я вижу доброго человека, я радуюсь больше всего и нет мне другой радости.

Почитатели Ксении вздумали однажды выследить, где она проводит ночи и увидели, что она после долгой молитвы в поле пошла полоть соседний огород одного бедного мещанина; утомившись работой, она тут же заснула между гряд. Друзья разбудили ее и стали звать к себе, ссылаясь на холодную ночь и дождь.

– Я привыкла к холоду и дождю; не могу я только привыкнуть к непогоде в сердцах людей; если вы меня действительно жалеете и любите, не делайте никому в жизни зла. Только враги да и злоба людская мучают меня, заставляют страдать, а выспаться я могу в огороде нисколько не хуже чем на перинах.

Лавочники рынка на Петербургской стороне заметили, что стоит Ксении зайти утром в лавку и взять пирожок, безделушку или «царя на коне», что бы торговля в этот день была блестящая. И наоборот, если «юродивая» откажет принять подаяние, то лучше закрывай лавку... Как только бывало Ксения появится в рынок – ее обступают просьбами:

– Прими Андрей Федорович, на помин души Ксении.

Но Ксения не сразу соглашается:

– Нет брат, ты покупателей обвешиваешь.

Или:

– Нет, ты бедных обижаешь...

Подобные уроки били чувствительно по карману торговцев рынка и между ними установилось соревнование в добросовестности и помощи бедным. Обыватели прозвали рынок «Сытным» и это название сохранилось (конечно одно только название) до наших дней.

Тоже самое повторялось и с извозчиками: как только они завидят на улице Ксению – бросаются на перебой с убедительной просьбой проехать хоть несколько сажен; тот, которого выбирала Ксения, всегда потом возвращался домой с обильной выручкой; молва ходила по городу, и число извозчиков, гонявшихся за юродивой, доходило потом до нескольких сот.

Разносчики с пряниками, булками, яблоками, лишь издали завидя Ксению, раскрывали свои лотки и с нетерпением ждали, чтобы она взяла что-нибудь; прохожие и покупатели сейчас же группировались около «счастливца», и весь лоток его раскупался на расхват. Но замечательно, что с извозчиками, разносчиками и другими Ксения была крайне разборчива и почти безошибочно угадывала «доброго малого» или «бедняка несчастного». «Пропойцам» и «жиденятам» она не помогала. Последнее выражение было единственным и самым сильным выражением гнева Ксении, хотя изредка она употребляла и свою палку или клюку, которой обзавелась к старости.

Около Ксении образовался целый кружок друзей, т. е. ее последователей, старавшихся по возможности ей подражать. Хороший пример вызывал и подражания хорошие, так что за время Ксении Петербургская сторона, где она имела постоянное местопребывание, славилась нравственностью и заселялась преимущественно бедняками, которым легче жилось «около Ксении». Кроме упомянутых нами сестер Беляевых и Прасковьи Антоновой есть указания на число «почти сто» ближних подруг Ксении, подобно ей посвятивших свою жизнь на подвиги человеколюбия, но до нас не дошло об этих людях никаких определенных известий.

Популярность ее выросла очень быстро, и в первый же год скитания Ксению знала и уважала вся Петербургская сторона; нередко во время ее ночных молитв собиралась целая толпа на Смоленское поле, но «юродивая» никого будто не замечала, покойно и хладнокровно отвешивала земные поклоны на все четыре стороны и широко крестилась, подняв глаза к небу. Когда на Смоленском кладбище начали строить церковь, Ксения часто целые ночи таскала на стены кирпичи, забирая охапку в 5–6 кирпичей.

– Когда ты спишь, Андрей Федорович, – спрашивали бывало.

– Успеем выспаться в земле, – отвечала она.

Так шли годы. Костюм Андрея Федоровича истлел на «юродивой»; она заменила его толстой холстиновой юбкой и кофтой, которые носила до кончины. В трескучий мороз, – палящее солнце, проливной дождь – она всегда была в одном и том же туалете. Сотни раз ей давали теплое пальто, но в тот же день, как она получала «обновку», дарила ее первому встретившемуся бедняку. Рассказывают, что своими скудными сборами «по копеечке» ей удавалось содержать несколько сот бедных семейств; ее помощь самая ничтожная приносила какое-то загадочное счастье: человек, получивший десяток копеечных монет, часто делался богачом и конечно в свою очередь приносил щедрые пожертвования.

В великом горе была Петербургская сторона, когда Ксения скончалась.

Все обыватели, старые и молодые, отправились на похороны; установлен был пост и могила «юродивой» до сих пор не перестает привлекать тысячи почитателей.

Такова, в общих чертах, биография странницы Ксении. Приведем теперь несколько дополнительных рассказов об этой юродивой, но прежде скажем несколько слов об окружавших ее лицах.

Прасковья Ивановна Антонова, вдова унтер-офицера, потерявшая мужа в молодости; она прослужила нянюшкой в одном бедном семействе около 30 лет и поставила на ноги, вывела в люди пятерых сирот, родившихся на ее руках; последние годы она провела с Ксенией и всецело отдала себя на служение Богу и страждущему человечеству. Будучи безграмотной, Антонова могла считаться для своего времени очень умной и образованной женщиной; умудренная житейским опытом, в кругу таких выдающихся личностей, как Ксения, Гайдуков, Черепанова и др., Прасковья Антонова поражала своею находчивостью, рассудительностью и знаниями; она дожила до глубокой старости и похоронена на Смоленском кладбище.

Евдокия Денисовна Гайдукова и Пелагия Денисовна Черепанова родные сестры; первая жена офицера, а вторая художника, в чине надворного советника. Семейство Гайдуковых и Черепановым жили на Петербургской стороне и Ксения почти ежедневно посещала ту или другую сестру; с мужьями она не любила встречаться и старалась выбирать для визитов время, когда сестры были одни. Сами сестры Денисовы свидетельствовали, что Ксения не только примером своим, но словами и поучениями страшно влияла на них, да и не на одних их, а почти на все население Петербургской стороны. Случалось, что в дом, куда приходила побеседовать Ксения, стекались сотни почитательниц юродивой и она рассказывала им, как надо понимать земное счастье, как следовать учению Христа, любить ближних и т. п. Когда Ксения ходила по улицам, ее почти постоянно преследовала толпа народа. Почитатели были уверены, что юродивая обладает выдающимися сверхъестественными свойствами: предсказывать будущее, угадывать судьбу людей, узнавать мысли человека, с которым беседуешь, влиять на будущее и на жизнь тех, с кем она сталкивается и т. п.

Рассказов, подтверждающих такие свойства Ксении, целая масса. Мы приведем здесь только некоторые.

Однажды Ксения зашла к Прасковье Антоновой и говорит ей:

– Ты вот чулки тут штопаешь, a тебе Бог сына послал. Иди скорей на Смоленское.

Антонова бросила все и побежала на Васильевский остров; не успела она добежать до Большого проспекта, как видит толпу народа... Оказалось, что извозчик сшиб с ног женщину, которая тут же родила младенца-мальчика и умерла на руках кого-то из толпы. Антонова приняла ребенка на свое попечение и, как ни старалась, не могла найти отца... Впоследствии «подкидыш» сделался очень видным чиновником, а Антонова жила и умерла в его доме, как родная мать...

Почти такой же случай, рассказан священником С. Д. Булгаковским, со слов старицы М. И. Беляевой.

Однажды Ксения навестила свою знакомую Голубеву, жившую на Петербургской стороне и застала мать и дочь варившими кофе. Голубева была вдова и имела красавицу дочку 17-ти лет, которую очень любила Ксения за ее тихий, кроткий нрав и доброе сердце.

– Эх красавица, – сказала Ксения девушке, ты тут кофе жаришь, а муж твой жену хоронит на Охте. Беги скорей.

– Да как так?.. У меня и мужа нет, да еще с женою чужою...

– Иди, – сердито отвечала Ксения, не любившая никаких возражений...

Голубевы с дочкой сейчас же поехали на Охту и видят действительно похороны: молодой доктор хоронил свою жену, умершую в родах. Голубевы замешались в толпе, и когда народ стал расходиться с кладбища, неожиданно натолкнулись на рыдавшего вдовца; убитый горем несчастный лишился чувств на руках случайно подбежавших Голубевых. Знакомство завязалось и через год юная Голубевa сделалась женою вдовца. Она прожила счастливо и безмятежно до глубокой старости, завещав своим детям хранить и почитать могилу Ксеньюшки.

С Евдокиею Денисовной Гайдуковой был такой случай. Ксения зашла к ней раз пообедать. Хозяйка угостила «чем Бог послал» и говорит:

– Не взыщи, Ксеньюшка, больше ничего нет не готовила сегодня.

– Спасибо, матушка, спасибо. Только лукавить зачем. Ведь уточки пожалела дать.

Денисова очень переконфузилась и вытащила из кухни утку.

– Нет, нет, что ты? Не надо, я не хочу. Ведь я знаю, что ты рада мне дать, да боишься своей кобыльей головы...

Кобыльей головой Ксения называла мужа Евдокии Денисовны.

Ксения по ночам носила кирпичи на строившуюся тогда церковь на Смоленском кладбище и очень беспокоилась, чтобы фундамент прочно и хорошо укладывали.

– Много ему придется вынести, говорила Ксения, но устоит... Ничего...

Действительно в наводнение 1824 года церковь подверглась большой опасности, но фундамент нисколько но повредился и церковь устояла.

Мы говорили уже, что Ксения отличалась железным здоровьем и никогда не хворала. Говорили, что талисман или секрет ее здоровья заключается в одежде. Надо заметить, что, не имея квартиры, Ксения зимою и летом очень часто ночевала под открытым небом, спала в снегу, и тем не менее дожила до глубокой старости. Вот что она делала для «укрепления своего здоровья», как она говорила. Раз или два в месяц она ходила в баню, снимала верхнее платье (когда костюм Андрея Федоровича истлел и развалился, Ксения завела зеленую кофту и красную юбку, в чем и ходила круглый год примерно лет 20) и, оставаясь в одной рубашке, ложилась на полок париться, сильно смачивая голову холодной водой. Пролежав час или два, она одевала на мокрую рубашку свою кофту, юбку и выходила прямо на улицу, хотя бы мороз стоял 20–30 градусов.

– Не проймет, – уверяла она. В настоящее время современная медицина также рекомендуем нечто подобное для того, чтобы не бояться простуды.

Многие были уверены, что если Ксения даст кому-нибудь что-либо, тому «везет» что называется счастье во всем, а если наоборот станет настойчиво просить дать ей – того «рок» будет преследовать на всю жизнь. По этому поводу называют нескольких миллионеров, сделавшихся нищими, и нищих, превратившихся в миллионеров... Мы пробовали проверить эти рассказы среди старожилов Сытного рынка, и вот что нам рассказывали. Между прочим, один крупный торговец С-в говорить, что дед его был нищим, которому Ксения дала «царя на коне» и сказала:

– Ты далеко на нем ускачешь...

И он действительно сделался богачом.

Ксения предсказывала и горе многим. Например, называют купца Разживина (фирма существует и в наши дни), который пригласил к себе юродивую. Она пришла, но покачала головой на висевшее огромное трюмо.

– Хорошо зеркало, а глядеться не во что, – сказала она и ушла; через полчаса зеркало упало почему-то со стены, разбилось вдребезги, а через три дня умер и сам купец Разживин.

Небезызвестному в истории Иоанну Антоновичу Ульриху, заточенному в Шлиссельбургской крепости, Ксения тоже предсказала, по словам старожилов, его будущее. Так за три недели до его смерти она плакала по нем и говорила:

– Бедный, бедный Ульрих! Там кровь, кровь, кровь...

***

Мы закончим свое жизнеописание юродивой Ксении двумя выдержками из официальных источников, которые приводим здесь полностью. В «Ведомостях С.-Петербургской Городской Полиции» за 1847-й год, в № 264 читаем:

Лет сорок или, может быть, несколько более назад, скончалась здесь в Петербурге вдова придворного певчего Андрея Феодоровича, Ксения Григорьевна, известная в свое время под именем «Андрей Феодорович». Имея множество знакомых, большею частию из купеческого сословия, она часто приходила к ним за милостынею и ничего более не брала, как «царя на коне»: так называла она старинные копейки, на которых, как известно, было изображение всадника на лошади. – Дайте мне «царя на коне», говорила она всегда умилостивительным голосом, брала копейку и уходила. Одни называли ее «сумасшедшею», другие «прокаженною» или юродивою, третьи «предсказательницею», потому что она предсказывала счастие или несчастие тому дому, в который приходила, хотя очень редко и неохотно произносила свои пророческие слова. По ночам она уходила в поле молиться Богу и молилась по нескольку часов, кланяясь в землю во все четыре стороны. Ночные отсутствия ее сначала возбуждали сомнения в недоверчивых людях, и даже полиция стала следить за нею, но скоро удостоверилась, что она точно ходила в поле молиться Богу. Предсказания ее не всегда заключали в себе какой-нибудь апокрифический, сокровенный смысл, а иногда они служили как бы только удостоверением в том, что эта странная женщина точно наделена даром прорицания. Так, например, приходя куда-нибудь, она вдруг требовала, чтоб дали ей пирога с рыбою, и когда ей нарочно отвечали, что такого пирога в этот день не пекли, то она с уверенность говорила: «Нет, пекли, а не хотите мне дать». Тогда подавали ей такой пирог, потому что он точно был испечен. Иногда она предсказывала что-нибудь дурное, но не прямо, а косвенно, намеками, как бы не желая смущать того, с кем говорила. Так, например, посетя один раз дом купчихи Крапивиной и, выходя из него, взглянула на окно дома, сказала: «зелена крапива, а скоро завянет». Крапивина вскоре после того умерла.

В той же газете, за тот же год в № 272 читаем: После смерти мужа, Ксения Феодоровна надела его белье, камзол, кафтан и вообще все платье покойника и, бросивши дом, расхаживала по грязным улицам тогда совершенно убогой Петербургской стороны, уверяя всех и каждого, что она Андрей Феодорович. Долго носила она это платье, пока не истлело и не развалилось на ее теле. Будучи известна всему околотку, как юродивая, но честная женщина, она сначала возбуждала к себе жалость, а потом особое уважение. «Кто не принадлежите миру, тот принадлежит Богу», говорили ее современники и кормили и одевали своего Андрея Феодоровича. Она не брала теплой одежды и, прикрывая грудь остатком камзола своего мужа, носила только самое необходимое женское платье. Зимою, в жестокие морозы, она расхаживала по улицам и Рыночной площади в каком-то оборванном балахоне и изношенных ботинках, надетых на босые ноги, распухшие и покрасневшие от мороза. Она не имела своего угла и, будучи доброю, кроткою и чрезвычайно набожною, в тех домах, где ее знали, всегда находила себе приют и кусок хлеба; ее принимали ласково и даже с глубоким уважением бедные жители крошечных домиков, какими в то время была усеяна Петербургская сторона. Матери семейств радовались, если Андрей Феодорович покачает в люльке или поцелует ребенка, в том убеждении, что поцелуй несчастной принесет им счастие.

***

Нам остается еще сказать несколько слов о поверье, касающемся могилы Ксении. Мы говорили уже, каким почитанием пользуется могила юродивой до наших дней. Но многие убеждены, что могила имеет какие-то сверхъестественные свойства. Например, рассказывают, что частица земли, взятая с могилы, приносит счастье; панихида, отслуженная на могиле, избавляет от несчастья и т. п. Мы не повторяем всего этого, потому что не признаем за рассказами той достоверности, какая необходима, чтобы «рассказы» могли считаться фактами. Приведем только со слов почтенного о. Булгаковского следующий случай:

Одна вдова из очень хорошей фамилии построила на могиле Ксении на собственные средства часовню и очень часто посещала могилу, совершая несколько раз в году панихиды за упокой ее души. У этой вдовы была дочь невеста; к последней посватался какой-то полковник и получил охотно согласие. Уже был назначен день свадьбы. Многие говорили, что это по молитвам Ксении Бог дал такого выгодного жениха, за то что мать ее поставила на могиле часовню. Действительно не напрасно было усердие матери и дочери к Ксении. Она им помогла. Жених-полковник был скоро казнен и брак, конечно, не состоялся. Оказалось, что он был каторжник. Дело обнаружилось таким образом:

Накануне бракосочетания полковник отправился в казначейство, чтобы получить по какому-то документу деньги. А мать невесты в этот же день отправилась на любимую могилу Ксении. Когда полковник вошел в казначейство, часовой быстро подошел к казначею и что-то шепнул ему на ухо. Затем, часовой с разрешения казначея подошел к полковнику и спросил его: «А ты как сюда попал?» Тот побледнел. «Ваше благородие, продолжал часовой, обращаясь к казначею «арестуйте его; это беглый каторжник; я был в конвое, когда его сопровождали в Сибирь несколько лет тому назад». «Полковник» тотчас же признался во всем и рассказал, что действительно два месяца тому назад бежал из каторги. «Когда я шел пешком в одном месте в лесу, то нагнал меня, рассказывал он, полковник в шарабане и, верно, сжалившись надо мною, так как я едва передвигал ноги, позволил мне присесть. Улучив удобную минуту, я зарезал его и кучера, снял с полковника его одежду, отобрал его документы, взял деньги и, сбросив трупы с экипажа, сам ускакал». Явившись в Петербург в форме убитого, он выдал себя за полковника и, познакомившись вскоре с вдовою и дочерью сделал предложение, которое было принято. «Видно, Бог услышал молитву сироты-невесты и не судил мне, каторжнику, быть ее мужем», говорил злодей. Нечего и говорить, что расстройство ужасного брака было приписано Ксении.

Повторяем, подобных рассказов существует множество. Как бы мы ни относились к ним, но факт тот, что они сотнями передаются из уст в уста, и могила Ксении до ныне посещается ежегодно десятками тысяч народа.

Александр Михайлов Крайнев – крестьянин Вологодской губернии и уезда, Фетыньинской волости, деревни Ядренова. Он родился в 1818 году в семействе скромного, зажиточного и набожного мужичка. В раннем детстве он помогал отцу, но подростком был отдан в ученье по торговой части к мяснику, торговавшему по большим городам. Жизнь Крайнева потекла в доме купца С – ва однообразно, день за днем, «вчера как сегодня, сегодня как завтра». С 6 час. утра он с приказчиками выходил в лавку, прислуживал там до 9 час. вечера и, возвращаясь усталый, измученный на «фатеру», укладывался спать, чтобы в 6 час. утра снова вставать и приниматься за туже работу.

Паренек Саша, как его звали, был всегда покорен и безропотен. Никому он не сказал грубого слова и никто не слышал от него жалоб или протестов; ударит ли кто его напрасно, обругает, заставит ли сделать лишнее за других, Саша молча поклонится и скажет:

– Простите, Христа ради. Вперед не буду больше. Стану стараться, как умею только...

Как ни сурова была жизнь Саши, его все-таки любили, особенно покупатели и сам хозяин С – в, который назначил своему парнишке огромное для него жалованье – 8 рублей в месяц. Старшие приказчики получали 10 – 12 р. и поэтому 8 р. для мальчика считалось окладом беспримерным. Покупатели, которым Саша разносил провизию, не упускали случая приласкать его, ободрить добрым словом и дать иногда на леденцы. Все собираемые деньги Саша отсылал родителям и никогда не истратил на себя ни копейки.

– Я слава Богу сыт и обуть; чего же мне еще надо; родителям дорога каждая копейка, a мне деньги вовсе не нужны.

Приказчики и другие мальчики лавки хоть и не любили Сашу, но питали к нему какое-то инстинктивное уважение; им не нравилось, что Саша не ходит с ними в трактир «побаловаться чайком», не согласится никогда надувать хозяина, но они в душе все-таки уважали его за это и зная, что он далек от наушничества или фискальства, не скрывали перед ним собственного поведения.

Было у Саши великое горе... Не знал он грамоты, а читать священные книги ему страстно хотелось. Случайно как-то увидел он у хозяйского сынишки «Букварь» и когда ему объяснили, что по этому букварю можно научиться читать, он тотчас же купил его и каждый вечер, по возвращении из лавки, за сальным огарком проводил по несколько часов над букварем.

Нечего и говорить, что не легко давалась парню грамота; однако, через 3 – 4 месяца он уже читал по складам и мог разбирать Евангелие.

Саше минуло двадцать лет. Он стал уже Александром Михайловичем и хозяин определил его приказчиком с жалованьем 20 р. в месяц, сколько получал старший приказчик, а через год поставил его старшим. Александр Михайлович съездил в соседнюю деревню, женился там и, вернувшись с молодой хозяйкой, зажил тихо и счастливо. Через 15 лет умер С – в и передал лавку по завещанию своему «честному и верному слуге».

Таким образом «Саша» сделался его степенством купцом Александром Михайловичем и, разбогатев, мог сказать:

– Я нажил состояние честным трудом и в жизни своей не украл у хозяина ни медного гроша. Моя деревня не может на меня пожаловаться, я никогда ее не забывал и мой «душевой надел» принес довольно большой урожай...

В семейной жизни Александр Михайлович не запомнить ни только ссоры, но и ни одного неласкового разговора с женой.

В 1856 году, когда начинается наш рассказ, Михайлову минуло сорок лет. Торговля шла превосходно, состояние росло, силы и здоровье крепли...

Однажды Крайнов встал утром раньше обыкновенного. Он имел какой-то неестественный вид, весь горел как в лихорадке, руки дрожали, голос упал. Жена перепугалась, хотела послать за доктором, но он остановил ее и таинственно произнес:

– Жизнь наша кончена. Слушай жена и не прекословь мне... На то воля Всевышнего...

Анна Осиповна стояла ни жива, ни мертва; муж и повелитель ее Александр Михайлович никогда еще не говорил с ней таким суровым тоном, не допускавшим никакого возражения и никогда не видала она у него таких жгучих молниеносных глаз, из которых, как ей казалось, сыпались искры. Мертвенно-бледное лицо имело какой-то могильный вид; голова и руки слегка тряслись...

– Ты не жена мне больше, – начал глухим голосом Александр Михайлович; возьми свое приданое с процентами; его хватит тебе безбедно прожить свой век; ты еще молода, найдешь, быть можешь, себе мужа...

– Саша, голубчик, вскрикнула в ужасе Анна Осиповна, да что ты говоришь... Опомнись! Уж не рехнулся ли ты за эту ночь...

Анна Осиповна сделала шаг вперед к мужу, но тот отскочил от нее и, замахав руками, продолжал еще громче:

– Не Саша я тебе, а сподвижник Александр. Забудь, что ты была мне когда-то женой. Выслушай меня и молись...

Голос Александра Михайловича оборвался: он пошатнулся и упал бы, если бы не успел прислониться к стене; его лицо почти моментально преобразилось и приняло кроткое, так сказать, блаженное состояние.

– Сегодня ночью, – начал он свой, рассказ, мне было видение свыше; ко мне явился ангел Господень и говорит: «оставь дом твой, жену твою, раздай нищим имущество свое и следуй за мной. Господь призывает тебя на службу»... «Как служить мне и куда идти», спрашиваю я у ангела, а он отвечает мне: «не заботься ни о чем, я буду являться тебе и наставлять; не бери с собой ни хлеба, ни одежды, ни денег, ни запасов; питаться ты будешь именем Господним и созиждешь имени Его храм великий и будет у тебя все, что необходимо, будут и капиталы»... Я хотел упасть на колени перед ангелом, но видение исчезло.

Александр Михайлович кончил и по щекам его катились слезы. Анна Осиповна рыдала...

– Саша, голубчик, но может быть ты сон видел и не так что-нибудь понял. Опомнись ты...

– Нет, нет, то не сон был...

– Слушай жена, – продолжал Александр Михайлович, завтра же я закажу себе вериги, самые тяжелые, одену их и отправлюсь в свой путь. Когда я пойду – сам не знаю и потому не ищи меня и не справляйся. Все имущество, товар и лавку – продай; свое приданое ты возьми себе, а остальное раздай нищим и бедным. Если хочешь, поезжай в деревню или живи в Петербурге, мне ничего не надо. С должников моих ничего не взыскивай и не получай, а если кому я остался должен, заплати с процентами, чтобы никто не мог жаловаться на меня Богу.

Долго сидела Анна Осиповна, погруженная в свои мысли, унесшие ее далеко от всего окружающего. Вспомнилось ей, как она шла к венцу со своим красавцем Сашей, как все подруги завидовали ей, что она идет за такого доброго и хорошего, хотя и небогатого мужа; как приехала она в первый раз в Петербург и целый месяц не могла прийти в себя от удивления перед этими храмами, дворцами, улицами. Саша водил ее, показывал... И такой он был добрый, ласковый... Как в раю текла их жизнь и вдруг все пропало... Она должна расстаться с Сашей и, быть может, навсегда...

Крайнев ушел из дому и уже навсегда.

Анна Осиповна захворала с тоски по мужу. Больше всего ее мучило, что она не простилась даже с мужем и не имела о нем ни малейшего известия; если бы он умер, она, по крайней мере, похоронила бы его, ходила на могилу, могла бы поплакать, а тут не знает даже жив он или помер? Болезнь была продолжительна. Оправившись, спустя три месяца, настолько, чтобы выходить из дому, Анна Осиповна свято исполнила завещание мужа, раздала имущество беднякам и уехала на родину. Что бы не возвращаться к ней больше, скажем, что она прожила около 25 лет и тихо скончалась, не получив о своем муже ни одной весточки. Она рассказывала, что он являлся ей иногда во сне и говорил, что жив и здоров, что она помрет раньше его и поэтому пускай подает в церкви вынятие просфоры за здравие, а не за упокой. Анна Осиповна верила, что видение было свыше и поэтому неуклонно исполняла завет, аккуратно посещая церковь каждое воскресенье. Умирая, она просила все, что после нее осталось, раздать нищим, чтобы они помолились о здравии раба Божия Александра.

Не смотря на все старания нам не удалось проследить последовательно всю жизнь и все странствования Крайнева за 28 лет. Однако и того, что нам известно, слишком достаточно, чтобы получить представление о его чистой душе и добром сердце, о его искренней вере, при чем вера его, по своей силе, могла вдохновлять и одушевлять тысячные толпы. Один вид странника в рубище и пудовых веригах, его кроткая любвеобильная речь могла тронуть самую черствую человеческую душу и бывали примеры, что кулаки-мироеды, после встречи с Александром Михайловым, превращались чуть не в агнцев по кротости и смирению.

Странствования Александра Михайлова сопровождались многочисленными подвигами великодушия. Конечно нам известна только одна сотая часть, а может быть и меньше из его подвигов, потому что почтенный старец не только не разглашал своих добрых дел, но принимал все меры, чтобы кроме Бога никто не знал о его подвижничестве.

В одном из монастырей он наложил на себя вериги весом 1 пуд и 3 фунта; вериги состояли из железного пояса, толщиной более 1 1/2 дюйма и таких же поручней, через оба плеча.

Александр Михайлович надел на себя эти железные оковы и на себе же приказал заклепывать расплавленным свинцом. Иначе впрочем и нельзя было заковаться, потому что когда перед смертью странника захотели снять вериги, то их пришлось распиливать: нигде не было ни одного винта, а все накрепко запаяно и железные обручи вросли в тело...

Крайнев ни за что не хотел рассказать, где и при каких условиях он возложил на себя вериги; есть основания предполагать, что он не сразу одел все обручи, а постепенно отягчал их припайками, гирями и пр. Первоначально был одет один железный пояс шириною около 11/2 верш. и толщиною в 1/2 верш.; на обруче вырезан год 1860, когда вериги были одеты; после к поясу были припаяны обручи через оба плеча почти такой же толщины, a затем уже вокруг пояса навешаны гири.

В одном официальном издании мы находим следующие сведения о странствиях Крайнева в Петербург. Крайнев стал сборщиком на храм Божий и, с книжкою, прибыл в Петербург. Никто не знал его здесь, но смиренный вид, поклон и ласковый взгляд доставили ему и тут, чем помочь родному краю, прокормить и себя. Говорят, что во время сбора его, одарил он утварью девять церквей. Кончилось послушание, но Александр Михайлович не покинул Петербурга, взял вид из волости и отдался подобному же доброму делу, жил Христовым именем, но все, что собирал лишнего, отдавал бедным. Полюбила его сенновская голь: «сам нищий, а нам несешь». Узнали благотворителя в зипуне и люди побогаче. Настала для Крайнева сравнительно пора счастливая. Его приютила семья купца Сем., – он мог уже сказать, что есть кому закрыть его глаза, когда умрет. В официальных источниках мы не нашли ничего более о Крайневе, но среди «сенновской голи» и здешнего купечества живо сохранились воспоминания об этом загадочном страннике. Особенно запечатлелась в памяти молитва Крайнева. Наружным образом его молитва выражалась в странных, порывистых телодвижениях. Сначала он будто отгонял от себя что-то, будто что-то отрывал от себя, сбрасывал. И это продолжалось не мало времени, пока он не почувствовал себя «очищенным, освобожденным» от всего, что его стесняло, давило, что наплывало на него со всех сторон, мешая ему всецело отдаться одной мольбе, единому страстному желанию, превратиться в один порыв...

Крайнев жил в Петербурге в доме Тарасова на Фонтанке, между Апраксиным рынком, Сенной и Александровским рынком. Тут собирал он свои лепты и тут же благодетельствовал. Такая же крупная помощь была им оказана населению «вяземской лавры» в Петербурге, где сотни бедняков голодают нередко неделями. Сам нередко без копейки и всегда в рубище, Крайнев кормил голодную братию, помогал им противостоять пьянству и, действуя своим примером, направил иных к честной, трудовой жизни... Назовем Матвея Ни – ва, который из нищих вяземской лавры, благодаря помощи странника, сделался богатым купцом; Игнатий Ф – в живет на хорошем месте и с благодарностью вспоминает странника Божия, пристроившего его к труду и отучившего от пьянства.

Таких примеров очень много. Церковь Спаса на Сенной получала неоднократно пожертвования от Александра Михайлова.

Крайнев заходил не раз и в Москву и вот какие сцены там происходили при его появлении.

Красная площадь Москвы оживлена. Идет бойкая торговля во всех лавках и ларях. На дворе около 20 градусов мороза; снег скрипит под полозьями, прохожие кутаются в шубы, приказчики греются, перескакивая с ноги на ногу.

– Идет, идет! – пронеслось по линии. – Смотрите, странник Александр идет...

Из-за угла показался старик, высокого роста, с седой как лунь головой, суровым выражением лица и большими сверкающими глазами из под нависших бровей. Он был босой, голова не покрыта, на теле одна холщовая рубаха, через плечо висит большая котомка и в руках тяжелый посох.

– Господи, да как он это ходит в такой мороз. Смотрите, ноги совершенно синие и сам бледный, как полотно, – удивлялись прохожие.

– Что это ему, – поясняли торговцы: – Он и в тридцать градусов мороза так ходит; у нас дыхание стынет, сквозь шубу мороз леденит, а ему хоть бы что!

Странник идет медленною и твердою походкой. У каждой лавки он останавливается и ждет. Хозяин или приказчики лавки приветствуют его поклонами и молча опускают в мешок какую-либо монету. Старик не благодарит как и не просит; он не спрашивает, сколько подали, не дает никогда сдачи и, получив «по положению», теми же медленными шагами продолжает путь.

– Старичок, ведь ты замерзнешь так, на вот тебе пальтишко, – останавливает странника один из торговцев, подавая ему простой, но меховой полушубок.

– Спасибо, родимый, спасибо, – отвечает странник и берет полушубок на руку.

Через несколько шагов он встречает какого-либо бедняка и молча одевает на него этот полушубок.

– Возьми милый, тебе нельзя так ходить в мороз, а я привык уже, мне ничего...

И он продолжает путь в том же костюме; если ему подадут сапоги или шапку, он проделывает тоже, что и с полушубком сейчас.

В конце Красной площади странник непременно заходит к Ефиму Тимофеевичу, старинному знакомому. Здесь он отдыхает, отводит душу в дружеской беседе и закусывает из своей сумки, что Бог послал.

– Давно ли в Москве, батюшка, – спрашивает странника Ефим Тимофеевич.

– Вчерась милый приехал. Надо с недельку побираться, не хватает мне на крышу и иконостас...

– A где строишь-то храм?

– В селе Покровском, в 70 верстах отсюда. Каменный храм строю во имя Покрова Пресвятой Богородицы и хороший храм выйдет; кирпич за полцены купил...

– А сколько насбирал-то с прошлой зимы?

– Да вот 18 тысяч истратил уж, а надо еще крышу сделать и иконостас.

– Неужели в год 18,000 руб. собрал?

– Чего же ты удивляешься. Разве ты не помнишь, как я в один месяц собрал без малого тридцать тысяч, когда надо было церковь кончать в Тихвинском уезде. Правда, с утра я ходил до ночи; еще петухи не пропели, я по знакомым шел, а смеркалось совсем, когда я на отдых шел, зато к сроку все собралось...

– Из Москвы тепереча куда ты?

– Не знаю, родимый. Есть у меня намерение на Киев и в Иерусалим пробираться, да вот как Бог приведет нынешнюю постройку окончить...

– На, батюшка, и мою лепту, – говорил Ефим Тимофеевич доставая пачку сторублевых кредитных билетов.

Михайлов молча раздвигал свою суму для нескольких тысяч, пожертвованных купцом, точно также как перед тем он раздвинул принимая «грошик». Ни спасибо, ни даже улыбки довольства не выказал Александр и, пождав еще несколько минут, двинулся в путь.

Сохранились сведения и о пребывании Крайнева в Киеве. В начале шестидесятых годов, в Киеве свирепствовала какая-то особенная болезнь – проказа, которою страдали многие обыватели. Проказа была не смертельна, но излечивалась крайне трудно и целые годы держалась на теле заболевавших; в виду же заразности, всему Киеву грозила опасность сделаться прокаженным. В пещерах, храмах киевских и святых местах служили молебствия, по улицам совершались крестные ходы, но число заболевавших не уменьшалось. Погода в это время стояла знойная и сухая; дождя не было около двух недель и вся растительность погибла под знойными лучами палящего солнца.

Однажды, в один из наиболее жарких дней, на улицах Киева показался странник в рубище и с непокрытой головой; его всклокоченные волосы и длинная борода сливались в общую растительность, закрывая лоб и щеки до самых скул; видно было, что человек этот не только не стрижет или не бреет волос, но никогда и не расчесывает их; на нем была красная кумачевая рубашка, широкие шаровары и босые ноги; в руках толстый посох или целое маленькое деревцо с обрубленными ветвями. За странником шла толпа любопытных; прохожие останавливались, a некоторые, как бы невольно, снимали шляпы и давали ему дорогу.

– Христа ради, для храмов Божиих, – говорил странник, медленно подвигаясь по улицам и останавливаясь у некоторых лавок.

– Прими, странник, и помолись за нас Господу, – говорили православные, щедро наделяя путника кто чем мог; его сума скоро не могла уже вмещать всего жертвуемого и он сорвал с себя часть рубашки, из которой сделал мешок. При этом у него обнажилась спина, и на теле можно было видеть толстые массивные вериги, шедшие от пояса через всю спину, в два ряда, на грудь и оканчивавшиеся опять у пояса...

С утра до ночи под палящим солнцем не зная усталости и изнеможения, ходил странник по улицам. К вечеру он зашел в один из храмов и попросил, чтобы духовенство немедленно отслужило благодарственный Господу Богу молебен с коленопреклонением. Молебствия служились в то время так часто, что эта просьба никого не удивила и местный священник явился тотчас же в церковь; в храме собралась масса народа. Начался молебен. Присутствующее сами пели вместо хора певчих и среди всех голосов выделялся звонкий и сильный тенор странника. Еще не окончилось богослужение, когда небо все заволокло тучами и пошел проливной дождь. Все население высыпало на улицы и наслаждалось давно с таким нетерпением ожидавшейся прохладой, любуясь на ливший дождь.

Александр Михайлович вышел из Киева, как и вошел туда, подобно птице небесной. Весь багаж его был торба с подаяниями и посох, а одежда та, что на нем. Покидая Киев, он встретил богомольца из Петербурга Василия Яковлевича, который сначала не узнал бывшего петербургского купца, но когда тот напомнил ему о себе, бросился к нему на шею и замер на его груди. По щекам странника неслышно покатились слезы; руки его дрожали от волнения; очевидно он был страшно взволнован...

Странник Василий Яковлевич тоже из купцов, но значительно моложе Александра Михайловича. Он также был женат и даже приходился дальнею роднёй по жене Александру Михайловичу, с которым в Петербурге водил тесную дружбу и жили соседями. Внезапное исчезновение Александра Михайловича произвело на Василия Яковлевича подавляющее впечатление и вызвало в нем резкую перемену во всем образе жизни.

Еще холостыми приказчиками Василий Яковлевич и Александр Михайлович заключили между собой тесный союз никогда не покидать друг друга ни в болезни, ни бедности, ни нужде, богатстве или при смерти. Если хорошо одному, пусть и другому будет хорошо; худо одному и другому худо... Ходили слухи будто причиною такого союза было какое-то странное сновидение, но никто этого не знал, а друзья никому ничего не говорили. Как бы то ни было, приятели свято хранили свой союз и если случалось, что их видели врозь, то один непременно знал, где находится другой и почему они не вместе; чаще же всего они были или в лавках или друг у друга в гостях, тем более, что квартиры их соединялись общим коридором и следовательно визиты не требовали даже шапки или пальто.

Александр Михайлович имел на своего приятеля огромное влияние и последний жил так сказать его взглядами, убеждениями и житейскими правилами. Если Александр Михайлович, как мы говорили раньше, вел образ жизни высоко-нравственный и религиозный, то следует тоже самое сказать и относительно Василия Яковлевича.

Когда Александр Михайлович исчез из Петербурга, Василий Яковлевич страшно упал духом и целыми часами просиживал задумавшись в той самой комнате, где они так часто вместе беседовали. Окружающие не без основания стали опасаться за жизнь покинутого друга, потому что он перестал есть, пить, разговаривать, и случалось, после нескольких часов молчаливого и неподвижного пребывания в темной комнате, вдруг раздавались рыдания...

В один морозный вечер, Василий Яковлевич одел шапку и молча вышел из квартиры. Жена не смела и спросить его, куда он пошел. Прошла ночь, прошел и следующий день, Василия Яковлевича все нет. Подали объявку в полицию, начали разыскивать, но все тщетно. Год спустя, жена пропавшего отслужила панихиду, подала просфору вынуть частичку за «упокой» и облеклась в глубокий траур. Еще спустя год, от Василия Яковлевича была получена записка: «я жив. Панихид не служите». И больше ничего. Потянулись годы, прошли десятки лет и опять весточка: «Он жив. Молитесь о здравии». Последнее известие было получено в 1889 году и жена тотчас отслужила благодарственный Господу Богу молебен.

При своих путешествиях Александр Михайлов очень редко заходил на постоялые дворы, но раз он чувствовал особую непривычную для него слабость от избытка душевного волнения и ему захотелось отдохнуть.

Характерная особенность. В мешке Александра Михайловича, как знали многие, нередко собиралось до 20, 30 тысяч наличными деньгами и процентными бумагами; он не сдавал их в банк, не отдавал на хранение кому-либо, носил при себе без малейших предосторожностей, бродил по большим дорогам, иногда проходил дремучими лесами, ночевал, где придется и не было случая не только покушения на ограбление Александра Михайловича, но даже простой кражи. А украсть не трудно было, хотя бы на том же постоялом дворе; странник ложился спать в общей комнате, клал мешок с деньгами себе в ноги или за спину и засыпал крепким сном, как могут спать люди, не знающие страха и физически утомленные. Тут легко и незаметно можно было бы десятки раз опустошить мешок или просто унести его вместе с содержимым, но подобного покушения не бывало. Когда страннику указывали на эту опасность, он самоуверенно отвечал:

– Не тронут. Господь не нуждается в земной страже и сумеет уберечь свое достояние.

И, действительно, не трогали. Никто не тронул, а сталкивался Александр Михайлович на дорогах с многими душегубцами, совершавшими кровавые убийства ради нескольких десятков рублей.

– Как у тебя, отец, сегодня выручка, – спрашивали его бывало.

– Сегодня грузно. К семнадцати тысяч подобралось.

– Садись с нами, мы довезем тебя до села, а то тебя тут лесом не пришибли бы, – говорила артель, напр., рабочих.

– Нет не сяду. Тут много нехороших людей. Вас не тронут, потому что взять нечего, a вместе пойдем – прельстятся…

– А как же один-то ты пойдешь?

– Один пойду – цел буду. Меня будет Сам Господь хранить, а если я на вашу защиту положусь, тогда зачем же помощь Божия? Двум господам нельзя служить. Если я людям служу – от людей жду помощи и защиты; служу Богу – от Него Одного и защита.

– А ты не боишься?

– Боишься! Так неужели вы сильнее и надежнее Бога?

И ходил Александр Михайлович один и всегда цел был...

Однажды впрочем, как рассказывал сам Александр Михайлович, на него напали недобрые люди и занесли уже над головой топор, но в самую критическую минуту один из злодеев остановил занесенную руку товарища и стал убеждать:

– Не тронь странника Божия, худо будет. Лучше попросим его помолить Бога за грехи наши тяжкие...

Разбойники хотели даже опустить в суму Александра Михайловича несколько монет, но он воспротивился и продолжал свой путь по лесным пустырям.

Был и другой случай, когда жизнь странника подвергалась опасности. Вот как он сам об этом рассказывал:

Наткнулся я раз в лесу на разбойничий притон. Разбойники жили в небольшой избушке на лужайке в совершенно дремучем лесу. Избушка была ветхая, одноэтажная, с соломенной крышей и с окнами, вросшими в землю; тут же большой навес с сараями. У ворот избушки стоял человек, в роде часового, в красной рубашке, с большим ножом за поясом и ружьем на плече; на голове шапка без козырька. Когда меня привели к избушке, часовой взял ружье в руки и прицелился в меня в упор, но по команде моего конвоира спустил ружье и сильно ударил прикладом о землю. После я узнал, что это своя, так сказать, дисциплина: часовой должен убивать всякого постороннего, подходящего к избушке, если только не получит «поручительства» одного из товарищей или приказания атамана.

– Я отвечаю за него своей головой, значил тот сигнал, который мой провожатый сделал правой рукой, подняв указательный палец к верху и проведя им после по своей шее.

Разбойник, поймавший меня, оказался одним из главных в шайке и заведовал караулом с северной стороны разбойничьей станицы; он встретил меня совершенно неожиданно для нас обоих и принял сначала за колдуна или бегуна-сектанта.

– Кто ты и зачем здесь находишься, – обратился он ко мне с грозным вопросом, взяв меня своей рукой за ворот рубашки. Я ведь росту большого, а он когда подошел близко – на целую голову оказался выше; плечи саженные, грудь богатырская, голос труба звучная, глаза сверкают...

Я молчал и стоял совершенно покойно. Разбойника это смутило; он видимо привык, что все при встрече с ним в лесу трепещут, молят о пощаде и проявляют страх, как при встрече с диким зверем. Видя, что я не шевельнул даже бровями, точно не замечаю его, разбойник схватил мои руки, крепко скрутил их веревкой и после этой предосторожности возобновил допрос:

– Отвечай, если не хочешь, чтобы я сейчас же размозжил тебе голову...

И разбойник занес надо мною приклад ружья.

Я усмехнулся и суровым голосом отвечал:

– Ты не испугаешь меня. Я не привык трусить, – душегубитель, и отвечать тебе не стану...

– Пошел, – скомандовал разбойник, схватив меня за рукав и потащил за собою сквозь чащу леса.

– Если же мне не говоришь, ты будешь отвечать нашему атаману. И не таких гусей, как ты, мы заставляли говорить, – а с тобой справимся.

– Справиться вы точно можете, если вам это позволено будет, а говорить меня не заставите. Бисер свиньям не мечут.

– Ах, ты, святоша этакой. Да как ты смеешь нас свиньями обзывать.

Разбойник ударил меня по лицу с такой силой, что хлынула кровь и потекла по рубашке; ни утереться, ни остановить кровь мне было невозможно, потому что руки оставались скрученными.

Вот и хижина – притон. Разбойник продолжал тащить меня до самых дверей.

– Меня представили пред грозные очи начальника шайки, но тот, бросив на меня презрительный взгляд, расхохотался и произнес:

– Отпустите его. Разве вы не видите: это странник? Богу молится. Ну пусть себе молится.

Я стоял молча.

– Ступай, старина; ты свободен.

Тем все и кончилось.

Из Киева Александр Михайлов в сопровождении Василия Яковлевича отправился на Кавказ, пробираясь, вероятно, к Иерусалиму, но в конце 1866 года мы видим странника опять в Петербурге, Вторично он являлся в нашу северную столицу в 1880 году и затем в декабре 1889 года пришел сюда умереть. Что Александр Михайлович достиг в 1865 году Кавказа об этом свидетельствует рассказ, как он спас целую деревню в горах южного Кавказа от напавших разбойников. Следовательно в 1865 – 66 гг. Александр Михайлович сделал не менее 10,000 верст пешком, имея на теле пудовые вериги и питаясь почти одним хлебом и водою. Подобное путешествие казалось бы совершенно невозможным; а между тем кто видел странника в 1866 году в Петербурге находили его совершенно крепким, бодрым и здоровым. Правда за протекшие 20 лет он превратился из молодого сравнительно человека в седого старца, но мы видели, что внешнее превращение Александра Михайлова произошло можно сказать мгновенно от причин скорее психических, нравственных, а не телесных.

Деревня Токмак, сделавшаяся предметом нападения разбойнической шайки, расположена на реке Ольте, в 40 верстах от города Ольты, Карской области. Здесь, в одной из 14-ти избушек нашел в роковую ночь приют странник Александр Михайлов. Василия Яковлевича с ним не было; он пробирался через Кавказ в Малую Азию и, уступая просьбам жителей деревни, рыбаков по профессии, остался у них ночевать, хотя в большинстве случаев он предпочитал ночевать в лесу или в долине под каким-нибудь камнем. В самую полночь, когда деревня спала и никаких часовых или сторожей на всей Ольте не было, к высокому берегу реки тихо подплыли две большие лодки и против самой деревни высадились 12-ть вооруженных человек в масках на лице. На Кавказе, в шестидесятых годах по рекам много разъезжало разбойнических шаек, которые безнаказанно грабили и убивали мирных жителей; изловить их удавалось редко, за то если ловили, то не медля вешали.

Разбойники привязали лодки к берегу и ползком, как змеи, стали пробираться к хижинам. Ночь была довольно темная, благоприятная для разбоя, а в избах нигде не было огня; очевидно все спали.

У каждого разбойника был топор в правой руке, большой нож, отточенный с обеих сторон, за поясом и ружье через плечо; на голове высокие барашковые шапки; лица скрыты черными полумасками, а ноги обуты в высокие сапоги.

Злодеи подползли к самой деревне и остановились на минуту, чтобы убедиться: не заметил ли кто их появления; они стали озираться кругом: лодки стояли неподвижно, вдали все тихо.

Александр Михайлович не спал в роковую ночь, когда разбойники напали на кавказскую деревню Токмак. Он заставил хозяина той избы, в которой остановился, вооружиться вместе с работниками и сыновьями, будучи на готове.

– Чего ты, странник Божий, боишься, – говорили они, у нас, слава Богу тихо...

– Ничего не боюсь я, но сердце чует, быть беде...

– Не послать ли разбудить соседей?

– Лучше разбудите. Скажите, чтобы приготовили оружие...

Хозяйка побежала из избы и вернулась в страшном испуге.

– Разбойники, – только и могла она вымолвить, повалившись на пол без движения.

– Скорее за дело, – приказал Александр Михайлов.

Его седая голова была высоко поднята, вся фигура выправилась и, взяв свой посох, он первый вышел на крыльцо.

Злодеи брали уже избы приступом. Очевидно, они не рассчитывали встретить готовое сопротивление и четверо крестьян, вышедших за странником, без труда уложили несколькими ударами трех разбойников; в числе погибших был и атаман шайки. Оставшиеся в живых 8 человек из шайки бросились к своим лодкам в паническом страхе; мужички преследовали их и почти без сопротивления всех перевязали, прежде чем те успели отвязать свои лодки...

Крайнев три раза был в Иерусалиме и оставил вечный след своего странствования по святой земле, в виде особой плащаницы и неугасимой лампады. Многие богомольцы знали его потому, что часто прибегали к его помощи или посредничеству. Василий Яковлевич сопровождал его два раза.

Вологодский уезд (Вологодской губернии), как место родины Александра Михайлова, был предметом особого его попечения. Две красивые каменные церкви, одна в селе Фетыньи, а другая в Ядреневе, остались следами его подвижничества. Крайнев заново отстроил их и снабдил полною утварью. Кроме того семь церквей в разных местах России он частью отстроил, частью отремонтировал на собранные им добровольные жертвы. Кроме церквей Александр Михайлович многие тысячи рублей употреблял на дела милосердия. Например, в Орловской губернии сейчас живо сохранились рассказы как целая волость была спасена им от голодной смерти. Крайнев, проходя ранней весной по губернии, нашел село, которое не имело ни одной скотины, ни посевов и питалось более месяца мякиной; дети умирали уже голодной смертью. Александр Михайлович доставил им целый транспорт провианту, снабдил их всех лошадьми и коровами, дал семян для посевов и выкупил вещи, заложенный у богатых соседей-кулаков.

В Москве Крайнев встретился с новым собратом по профессии, так сказать со странником, называвшимся «юродивым» и вместе с ним в короткое время собрал около 20 тысяч на полную отделку церкви в Вологодской губернии. «Юродивый» был худенький старичок, в длиннополой одежде на подобие подрясника. На голове его была надета остроконечная шапочка. Из-под шапочки падали на плечи длинные, седоватые, редкие волосы, маленькие серые глазки постоянно смеялись не то добродушно, не то хитро, а на его худеньком лице, с мелкими морщинками, замечалась суетливость и непоседливость. В котомочке за плечами у него были книжки... хлебушка на дорогу, образочки из монастырей... В деревню, зайдет: книжечку даст, образочек – покормят. А не даст, выйдут все, – и так покормят. И легко у него на душе – и светло! – Ах как легко и светло – рассказывал он. Никому не раб, никому, кроме Господа Бога моего... но всем человекам человек и всем братьям брат...

– Ты что же странничаешь – спросил его Крайнев?

– Странники, отец – отвечал он – странники! Ходим да грехи старые замаливаем! О других грешных людях Бога молим... Бог милостив, отец, милостив! Всяк спасение себе найти бы мог, да спасаться-то не охота.

Крайнев скоро сошелся с новым товарищем и они вместе ходили около года по Москве. Крайнев получил письмо с родины о нужде недостроенного храма и сейчас же поделился горем с «юродивым».

– Вот что, странник, – говорит последний, не будем терять время. У меня есть икона Божией Матери; пошлем ее скорее. У них и святых икон-то для храма еще нет.

Крайнев обрадовался, просиял весь, взял икону и пошел собирать по городу. К вечеру у него набралось рублей тридцать. Он сейчас же к своему приятелю.

– Зайдем, говорит в лавку, посмотрим плащаницу.

Пошли. Так и так – рассказали.

– Вот что, господа, я вам плащаницу эту вместо 100 руб. за 30 отдам, пусть и моя лепта там будет, – говорил лавочник.

Крайнев вынул деньги, отдал, велел послать плащаницу прямо в храм.

Пример лавочника нашел подражателей; жертвы получались за жертвами и в короткое время собралось вещей и денег на несколько тысяч рублей.

Такие случаи в жизни Крайнева не были редкостью и Василий Яковлевич (странствующий до сих пор) при его участии неоднократно делал в храмы и монастыри очень крупные вклады.

Прошло уже более года со дня смерти и похорон странника Александра Михайлова, церковь же Спаса на Сенной, в которой хранятся вериги этого замечательного отшельника и Митрофаньевское кладбище, где он похоронен, продолжают привлекать массу почитателей, интересующихся судьбой «человека Божия» и его пудовыми железными кольцами, бывшими для него «Крестом Господним».

Последний раз Александр Михайлович был в Петербурге лет 15 тому назад; сшив здесь себе саван, отдал его на хранение хозяйки квартиры на Фонтанке Сем., сказав, что он приедет помирать к ней в конце 1889 года.

И действительно, 8-го декабря, на пороге квартиры Сем., в доме Тарасова на Фонтанке, появился белый как лунь старик. Его приняли сначала за привидение и страшно перепугались, но он сделал знак рукой и проговорил:

– Не бойся, Марья, это я, пришел к тебе помирать, час мой пробил, пошли за священником и слесарями; надо снимать мои вериги.

9-го декабря старик причастился св. Таин; вросшие в его тело вериги были распилены и сняты при страшных мучениях.

– Ну, теперь прощайте, я умираю, – сказал он утром 10-го декабря. – Вериги мои я прошу на вечные времена оставить при церкви Спаса на Сенной. Другого имущества у меня нет и завещать мне нечего. – Сказав это, странник тихо скончался в 12 часов дня.

Трудно описать, какую сенсацию произвела эта таинственная кончина. В два дня ко гробу старца нанесли несколько мешков медных и серебряных монет; день и ночь двери квартиры стояли раскрытыми и толпа колыхалась, нисколько не уменьшаясь.

Громадная толпа не менее 20,000 человек окружила 12-го декабря Фонтанку, близ Малкова переулка и далее по Садовой, Сенной площади, вокруг церкви Спаса. Торговцы, купцы, рабочие, женщины, дети, старики; были приехавшие даже из Москвы, Новгорода, Пскова, Кронштадта и др. мест.

Простой деревянный гроб вынесли на, руках одни нищие, от которых был изготовлен особый венок. При гробовой тишине и замечательном порядке процессия двинулась по Садовой к церкви Спаса на Сенной. Движение везде было остановлено; народ стоял сплошными стенами; на гроб сыпались деньги, куски материй, лент, цветы и пр. Около церковной паперти гроб встретило духовенство. После божественной литургии было совершено соборне отпевание и гроб на руках несли до самого кладбища, куда процессию сопровождала все возраставшая толпа...

По левой стороне Митрофаньевского кладбища, не далеко за церковью на лужке стоит каменная ограда склепа Александра Ивановича Дмитриева, скончавшегося 70 лет от роду 12-го мая 1882 г. Дмитриев богатый купец, первый познавший подвижничество странника и давший приют ему в своем доме. В этой же ограде была вырыта свежая могила и для странника. На сделанной насыпи был водружен простой деревянный крест, выкрашенный в желтый цвет, а на нем надпись:

«Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь. Здесь погребено тело странника Александра Михайлова Крайнева, крестьянина Вологодской губернии и уезда, Фетыньинской волости, деревни Ядренева, 71 года от роду. Скончался 10 декабря 1889 г. в 12 часов дня. Проносивший вериги 28 лет, весом 1 пуд 3 фунта и при жизни своей заповедавший оныя вериги оставить у Спаса на Сенной на левой стороне». Около креста зажжена неугасимая лампада и десятки тысяч православного люда стекаются сюда с тех пор и до ныне для поклонения могиле.

В первую годовщину смерти Крайнева вместо креста будет поставлен памятник, заказанный у лучшего монументного мастера.

Этим мы и заканчиваем наш очерк.

К сожалению, нет возможности проследить жизнь и деятельность Александра Михайловича шаг за шагом в последовательном порядке, потому что были периоды, когда о страннике никто не имел никаких сведений; его считали безвести пропавшим, т. е. погибшим где-либо внезапно, как вдруг он снова появлялся и на все расспросы отвечал кротко:

– Ничего особенного не случилось. Я жил в лесах...

В лесах зиму и лето; в мороз и зной в одной рубашке с непокрытой головой, без краюхи хлеба в запасе и с 10–15 тысячами иногда в суме.

– Мне ничего не надо. Я ни в чем не нуждаюсь, – отвечал странник, когда его встречали в трескучий мороз почти нагого, покрытого инеем и ледяными сосульками.

Бесспорно, если бы Александр Михайлов изложил свои воспоминания в виде дневника или хоть перед смертью рассказал их кому либо подробно, для печати, его «воспоминания» составили бы любопытный исторический документ ХIХ-го столетия. Но он умер, упорно отказываясь дать какие-либо разъяснения своей таинственной 35-ти летней скитальческой жизни. Пишущему эти строки пришлось собирать частью на родине странника, частью в Петербурге и Москве только отрывочные факты и данные, чтобы в возможно цельном очерке представить более или менее полную картину редкого в наши дни подвижничества.