Составители Киево-Печерского патерика и позднейшая его судьба: историко-литературный очерк

Предлагаемое после настоящей заметки исследование принадлежит талантливому перу молодой писательницы, слишком рано утраченной для русской литературы. Мы имели случай довольно обстоятельно высказаться о труде M.А. Викторовой, состоящем в переводе древнерусского текста Патерика Печерского на современный язык литературный (Фил. Зап. 1870, вып. ѴІ-й). В указанной статье нашей читатель может в главных чертах ознакомиться с умственным и нравственным развитием даровитой писательницы. Ее симпатичный образ отражается и в помещенном ниже исследовании. Ее несомненная талантливость также подтверждается последним. Дело науки и литературы было для нее делом от души и жизненным. И таково отличие всякого истинного дарования: живое оригинальное отношение ума к тому предмету или к той области знания, которые выбраны для исследования, – и живое в труде отражение безупречного нравственного настроения, проникающего деятельность талантливой умственной силы. Пишущий эти строки постарается в предлагаемом труде покойной Викторовой найти оправдание вышесказанным положениям.

Os magna sonaturum – вот великая задача высокому поэтическому вдохновению, поставленная античным поэтом (Ног. Sat. IV, ѵ. 44). Но это правило «провозглашать великое» – может быть сведено и к общему требованию от всякого писателя: предлагать читателям лишь то, что исполнено серьезной мысли, что имеет силу и значение образовательные, что служит к возбуждению или пояснению тех или других важных вопросов умственной или нравственной жизни. Во всякой области знания можно найти свое относительно великое: и заслуга писателя – высветить все важное значение известной стороны, или известного предмета данной области знания. Большею частью, при исключительном и одностороннем специализме исследователя, указанная задача будто и не зарождается в голове последнего. Преимущественно в русских археологических трудах и вообще в исторических изысканиях о древности русской мы видим большею частию то, что покойный Хомяков метко назвал «рудокопством в науке...» Между тем как русская археология должна иметь, по справедливому заключению того же Хомякова, животворное значение и в современной русской жизни. В памятниках творческого народного слова и древней письменности мы черпаем новые стихии русской речи для современного языка литературного. Наши старые сказки и песни живут еще в устах людей, не отставших от старого быта. Наши старые грамоты являются памятниками не отжившего мира, не жизни, когда-то прозвучавшей и замолкнувшей навсегда, а историческим проявлением стихий, которые еще живут и движутся по всей нашей великой родине, но про которые мы утратили было воспоминание. Словом, русская, археология должна быть уже не наукою древностей; она, в истинном своем смысле, есть наука древнего в настоящем; она входит, как важная, как первостепенная отрасль в наше воспитание умственное, a еще более сердечное.... (См. в 1-м т. Соч. Хомяк. Предисл. к Сборн. Киреевского, стр. 480). И когда исследователь русской старины руководится этими убеждениями в своих научных работах, он и своим исследованиям придает жизненное значение – конечно в меру своего таланта. По крайней мере, этот исследователь не превращается ни в исключительного архивного копииста, ни в ходульного теоретика, искажающего историю – хотя бы в угоду самым либеральным тенденциям. Но воспитать в себе указанные убеждения и выражать их делом может исследователь, обладающий не только лишь талантом, но вместе и широким общим образованием. В своей статье о «переложении» Патерика, сделанном M.А. Викторовой, мы достаточно обозначили влияние этого образования на литературный талант покойной писательницы. Ея научные симпатии остановились на памятниках русской старины и народности. Ея чуткая душа умела выбирать ценный материал для своих научных занятий. В последних же выразилась вся серьезность и образованность литературных сил молодого таланта. Мы, по силе уменья, оценили, в вышеупомянутой статье нашей, достоинство перевода Патерика на современный язык литературный. В предлагаемом ниже исследовании M.А. Викторова попыталась, и не безуспешно, выставить в известном свете происхождение, значение и литературную судьбу Патерика Печерского, этого важнейшего памятника древней русской письменности. Чтобы оценить самостоятельность и живость взгляда покойной Викторовой на предмет своего исследования, нам необходимо войти здесь в некоторые исторические пояснения.

«Славяне, по словам Шафарика, подобно каждому великому племени, богатому славными деяниями, счастливыми и несчастливыми событиями, имели у себя свои народные предания, повести и сказания, своих певцов и вещих, глашатаев былого потомству. Богатырские песни распевались при подошве Геклы в Исландии и Татре в Польше; деяния и события, напоминавшие славу и приятность счастья, равно как и горечь несчастья, рассказывались в скалах Каледонии и ущельях и пещерах близ Кракова. Здесь и там предания, повести, рассказы и сказки сохранили отдаленным потомкам память о самых древнейших происшествиях. Лучшие доказательства на то представляют нам собою значительные остатки простонародной поэзии Чехов, Русов и Сербов..,» (Славян. Древн. в переводе Ο.М. Бодянского, Т. 2 й, кн. 2-я). Но чтобы народные предания и повести могли служить действительным пособием для объяснения исторической были, полученной из чисто-исторических источников; чтобы в этих преданиях и повестях отразилась «поучительная картина внутренней жизни народа, образа его мысли и чувствований, коротко, его духовного бытия»: эти предания и повести «должны быть подлинны, древни, безпримесны, сохранены верно и не изуродованы учеными переделщиками...» Между тем, древнейшие Польские летописцы, не в пример всем летописцам других славянских племен, будто умышленно позаботились совершенно исказить древние предания своего народа.... Если бы они, по замечанию Шафарика, «передали нам по-польски, верно и чисто, и притом слово в слово, как слышали от талантливейших певцов своего времени, все эти повести и сказания, из коих с таким трудом составили себе ученое введение к своим летописям, то, разумеется, этим доставили бы нам бесценный памятник умственной жизни древних Поляков» (ibid). Ho к сожалению, Польские летописцы этого не сделали; они даже летописи свои составили на варварской Латыни, и в рассказах о древности Польской представили «безобразную смесь» родных сказаний с событиями иноплеменных народов, без всякой критики они переплели Славянскую историю «вовсе неуместно и бессмысленно выдержками из Римских классиков...» Польские летописцы, по справедливым словам того же Шафарика», из всех сил старались превзойти друг друга этой, лишенной всякой критики, безладицей» (ibid.)... Заключим такой отзыв многоученого и высокодаровитого Шафарика о польских летописцах следующими его выражениями: хотя эти летописцы «были, сколько известно, природные Славяне, именно Поляки, однако же истинный дух Славянства совершенно оставил их, как скоро набили они себе полон рот этой Латынью. Оттого все беспристрастные и чуждые слепой любви к домашним беспорядкам и усобицам, ценителя их…….

единогласно относили их к разряду самых пошлых дееписателей Средних веков, и, не смотря на все усилия новейших, весьма ученых и бесстрашных, защитников их, графа Оссолинского и Лелевеля, никому не удалось этих арапов сделать белыми... (ibid.). Таким образом возможность иметь нам точные данные для возможно верного представления первоначальной Польской истории утрачена навсегда; и смеем думать, сама Польша подписала своей будущности смертный приговор таким странным отношением к своей древности народной…

В самом деле, только образцы немногих полонизмов в языке первой польско-латинской Летописи Галла могли указать ученые ее издатели, Шляхтовский и Кёпке (cm. Pertz, Scriptorum tomus IX, предисл. к Галлу); а возьмем указание прекрасной надгробной песни Болеславу: «tanti ѵігі, funus mecum и т. д.... Latinorum et Slavorum quotquot estis incolae. (Pertz, ibid. p. 435) Шляхтовский делает здесь примечание: «distinguit Polonos ecclesiae occidentalis et orientalis»; но спрашивается, много ли можно почерпнуть прямых известий из древнейших Польских летописей об этих «поляках восточной церкви»? Нет: можно при знакомстве с этими летописями лишь убедиться, что православие в некоторую пору было сильно в Польше; а едва ли самый проницательный и беспристрастный исследователь сладит представить нам хотя в общих очертаниях историческую судьбу этого православия…

Наслой латинства навсегда укрыл от наших глаз подобные стороны древнепольской народной жизни. Нечего уже говорить о последующем за Галлом Кодлубке, которого летопись более Галловской одела непроглядным туманом многие чисто-славянские стороны этой жизни. Нечего говорить и о Богуфале, у которого найдем разве немногие, в славянском тоне, выражения, в роде: «sicque illud sydus patriae Kazimirus occubuit...» (о смерти Казимира; в роде русского эпического выражения: «закатилась звезда ясная», когда говорится о смерти лица, которое при жизни вызывало сочувствие) – (Boguph. Soramersb. Т. ІІ-й, р. 50.). При внимательном исследовании древних Польских летописей можно еще отъискать в них немного капель чисто-народной славянской струи как в изложении, так и содержании... И что же причиною, что Поляки забыли свою исконную славянскую древность? Мы ответим снова выражениями Шафарика: обвинение в этом падает не «на одних лишь древнейших Польских летописцев, в самом деле жалких и неуклюжих, но, вместе с тем, причиной того было и то обстоятельство, что Латынь, присвоившая себе исключительное господство в Польше, от введения Христианства до самого конца XV столетия, совершенно было подавила народный язык, как средство образования. От этого случилось, что Поляки не могут похвалиться, из целой этой длинной эпохи Средних веков, почти до самого пятнадцатого столетия, ни одним памятником родного языка (разве несколькими пустыми книжонками духовного содержания, переведенными с Чешского на польский яз.)»…. Шафарик замечает еще, – что ни один славянский народ, сколько нибудь замечательный по своей величине, не представляет в этом отношении такой бедности, как Поляки (ibid.). И вот под гнётом латинского просвещения погибает былевое творчество польского народа, погибают памятники его религиозного творчества (см. в нашей статье одухов. стихах – 12 Пятниц – Филол. Зап. 1870 г. вып. Ш.); большею частью уродуются и многие стороны оригинального славянского характера его жизни. Направление в антиславянском духе, раз данное польской жизни, росло все более вместе с ходом последней. Оно проникло не одну чисто Польскую страну; оно заразило собою и те русские области, которые имели несчастие подпасть под временное Польское иго; оно, до нашего времени, весьма не легко уступает напору освежающих влияний новой жизни, которыми веет на эти области; оно разными, едва уловимыми путями проникало и чисто-русскую общественную жизнь в нашем отечестве. Поддерживать силу указанных, новых русских, влияний и бороться против указанного, латинского омертвляющего, направления, – это долг и кровный интерес всякого истинно-русского человека, имеющего к тому лишь нравственный доступ и посильные духовные средства.

И борьба эта, быть может, важнее и плодотворнее в области литературной, чем сколько в области политической: пo крайней мере, внешняя политическая борьба мало может сделать без опоры нравственной, без определенного умственного настроения. Чем, в самом деле, живут и усиливаются известные политические направления, как не известным, соответственным, воспитанием ума и чувства общественного? Таким образом, если нравственное и умственное польское влияние исторически направлено на заглушение русской стихии в русских людях, то последним, особенно в наше время, предстоит неуклонный, энергический труд вполне и во всем эмансипировать русскую мысль и чувство от этого непрошенного влияния. В области же литературной сводятся все основы, процесс и самые результаты исторической жизни всякого исторического народа; в этой области бьет источник духовной силы народа для его саморазвития, для его самоопределения в кругу разных иноземных влияний. Известно, как последняя польская оппозиция против России вся обязана своею силою определенному литературному направлению, в котором воспитывались целые польские поколения….

Между тем, русская литература, в большинстве данных случаев, отличалась до сих пор или какою-то благодушною доверчивостью ко многим очень странным явлениям помянутой польской литературы, или же просто некоторою робостью в борьбе с нею. Скажем более: современная русская литература или совсем игнорирует богатую количественно польскую литературу, или же слишком поступается, и без всякого основания, перед нею своим внутренним достоинством. Последний факт даже поразителен по глубокой несправедливости, которую он выражает. В самом деле, если Чешские хроники Козьмы Пражского и Далимила следует считать по достоинству высшими в сравнении с древними Польскими летописями, то могут ли последние идти и в сравнение с летописями Русскими? Не даром даже немец, Шлецер, признал нашего Нестора за величайшего из европейских летописцев…. Перетряхнем далее всю духовно-латинскую литературу Польши, и опять далеко не в пользу этой литературы окажется сравнение ее с богатою древнерусскою письменностью.. Поляки, пожалуй, готовы и Временник Нестора, и Слово о Полку Игореве отнести к области польской литературы, но беззастенчивая готовность ко лжи обыкновенно должна и кончаться лишь ложью. И если мы откроем напр. в польской литературе XVI и XVII стол. несколько авторов, которых нельзя не почтить уважением, то увидим, что стяжали они себе это уважение своим высоким личным талантом, посвященным никак не на поддержку латино-польских тенденций известного рода... Если мы видим в польской литературе, начала нынешнего столетия, такого европейского колосса, как Мицкевич, то не должны также оставлять без внимания, что великий поэт этот лишь там велик, там, позволим себе выразиться, во всех отношениях безупречен, где он служил действительно искуству и разумной жизни; но где талант его потрачен на поддержку помянутых тенденций, там он потрачен бесплодно, там он меркнет, лишается своего цвета и силы... А вообще, Мицкевич должен уступить в силе и жизненности содержания своей поэзии нашему Пушкину. Если, современно Мицкевичу и после него, открывается перед нами целая плеяда блестящих писателей так называемых Украино-Польских, то не забудем, что среда народная, и именно украинская, оживляет их талант на создание действительно замечательных произведений литературных; и где лишь иные из них послужили своим талантом поддержке тех же указанных тенденций, там их служение оказывается и внутренне бесцветным, бессильным. А вообще, несравненно содержательнее и глубже захватывала и захватывает русскую народную жизнь русская литература... В русской литературе мы видим более содержания общечеловеческого, которым всегда меряется степень силы и достоинства всякой национальной литературы, – более, нежели во всей количественно богатой литературе польской; и все, что есть действительно великого в последней, все, что в ней исполнено живого смысла и общечеловеческих интересов, все это не скреплено органическою связью с сущностью латинополонизма, все это в корне противоречит стремлениям и характеру последнего. А между тем, этот нравственно узкий, односторонний и лишенный силы живого развития латинополонизм составляет всю силу исторической жизни Польши; и он сгубил Польшу; он имел громадное стесняющее влияние на духовную жизнь русских масс, подпавших временному владычеству Польши....

«О времена рыдательные!» восклицал в начале ХѴІІ-го века красноречивый южнорусский православный проповедник Кирилл Транквиллион, горестно изображая всю тягость народной жизни своего времени; мы не обинуясь скажем, что это воззвание может характеризовать собою и пресловутую южнорусскую литературу указанного периода, так крепко стоявшую за православие, так энергично боровшуюся с польским католичеством или все тоже – с притязаниями латинополонизма. Нам дороги представители этой литературы, как мужественные борцы за духовную самостоятельность русской народности; им от нас и сердечный почет в области исторических воспоминаний; но – могли ль они сами вполне быть свободны от влияний своего противника? Нет: мертвящий схоластицизм Латинства заражает собою, через Польшу, и южно-русскую, по преимуществу, духовную литературу; он создает целое направление в русском образовании на долгое время; как яркое характерное проявление этого образования возьмем хотя проповеди Стефана Яворского (см. превосходное исследование г. Самарина: «Феофан Прокопович»); вспомним, наконец, всю традиционную силу латино-схоластического образования в наших средних и высших духовных школах даже настоящего столетия.,.. Итак, южнорусская духовная литература много сделала для нравственного блага русского народа, стонавшего под игом католической Польши; но в тоже время она воспитала русский ум и чувство несколько в ущерб их чисто русскому своеобразию; она в некоторых отношениях притупила в русском человеке чуткость понимания и различения кровных отличий и интересов русской мысли и жизни... Только для нашего времени, при возрождении и новом развитии самостоятельного русского образования, выполнима задача всестороннего освобождения этой мысли и жизни от всяких чуждых и вредных влияний.

Мы слишком достаточно высказались для цели нашей – указать живое значение исследования M.А. Викторовой, предлагаемого после настоящего предисловия. В 50-х годах ХѴІІ-го столетия иноки Киево-Печерской Лавры, всего вероятнее преподаватели в Киевской академии, принялись готовить славянское печатное издание Патерика Печерского, которое и появилось в 1661 году. С внешней стороны издание великолепно выполнено, и иллюстрировано. Главным редактором его был, без сомнения, архимандрит Гизель, ученый ректор Киевской академии; в заглавии Патерика значится, что последний издан по благословению Гизеля. Но каковы внутренние достоинства указанного издания, о том обстоятельно излагается в исследовании, написанном M.А. Викторовою. Вероятно, всякий беспристрастный читатель исследования признает, что покойная писательница совершенно права в своем строгом приговоре этому изданию; вероятно, он с искренним сочувствием отнесется к энергической защите ею драгоценного памятника древнерусской письменности от бесцеремонных извращений, которым подвергся Патерик в угоду господствовавшим, в свое время, ложным требованиям схоластической польско-латинской учености.

В дополнение к приговору, сделанному М. Викторовою, мы считаем необходимым заметить лишь следующее: считать в наше время Патерик, изданный Гизелем, за какую то неприкосновенную, чуть не канонизованную, книгу, которая только и достойна быть чтима русскими православными читателями, значит не уважать нашей святой старины Русской, значит оскорблять память тех подвижников древней Руси, жития которых в Патерике описаны, значит пренебрегать сокровищами самостоятельного русского просвещения и забывать первоначальных представителей последнего. Патерик составлен на древне-Русском языке; он содержит в себе простодушные, но великие смыслом и поэтическим одушевлением, произведения летописца Нестора и писателей ХШ века, Симона и Поликарпа: почему же современному русскому человеку необходимо читать Патерик в печатном издании на языке, имеющем лишь претензию быть чистым Славянским языком, на язык, нередко извращающем, благодаря неумению компиляторов ХVІІ-го века, смысл русских выражений подлинного текста? Почему оригинальному творчеству древне-русских писателей современный русский человек должен предпочитать плохую компиляцию ХѴII века, в которой вместо искреннего поэтического одушевления – надутый риторизм, вместо исторической правды – постоянные искажения, постоянное обезличивание былой жизни, постоянное стремление, на католический манер, все живое, самобытное вгонять в бездушный круг каких-то условных требований мелочной нравственности?... Нет! если Патерик печатный ХѴІІ-го века имел и имеет еще свои достоинства (что и указано беспристрастно правдивою M.А. Викторовою в ее исследовании), то их никто от него и не отнимает и не может отнять, – но пусть же Патерик – этот великий памятник русского религиозного чувства, памятник русского самобытного образования, распространится между современными русскими читателями и, наконец, получит преимущество – в своем истинном виде, как он чтился и читался между нашими предками, до извращения его в XVII веке... Отдавать же предпочтение Патерику печатному ХѴІІ-го века может лишь тот, кому все равно относительно русской мысли, будь она самобытная, чистая русская мысль, или будь она омрачена влияниями Латинополонизма, хотя бы самыми тонкими. Благодарение искреннее Киево-Печерской лавре от всех почитателей русской старины за то, что она первая решилась содействовать распространению подлинного древнерусского Патерика в прекрасном переводе на современный Русский литературный язык, сделанном даровитыми и образованными силами покойной M.А. Викторовой. Последнее же и предлагаемым ниже исследованием обнаруживает здравое воспитание своего ума и сердца в истинном русском духе, выступив на живую и плодотворную защиту русской древности от искажений – нетерпимых в настоящее время...

Что касается другой стороны исследования, написанного покойною Викторовой, где автор разбирает жизнь и отношения Симона и Поликарпа, то здесь, кроме добросовестности и обстоятельности строго научной, заслуживает внимания тот мягкий симпатичный тон, которым проникнуты суждения автора; и не только сердцу женскому обязан тон этот своим происхождением: он обличает вдумчивое любящее отношение к старине русской и к людям жившим в былую, далекую от нас пору; без такого же отношения к прошлому не может быть и истинного исторического исследователя; это отношение неразрывно с «поэтическим инстинктом» в оценке и угадывании смысла исторических событий; а силою такого инстинкта, по верному мнению покойного Хомякова, только и создается верная научная история. Вот все, что мы имели сказать по поводу нижепомещенного исследования.

Александров, Влад. губ.

1871, Июнь.

***

Симон и Поликарп – оба писатели ХIII века и современники. О первом из них летопись дает несколько кратких сведений. Из черноризцев печорских в первых годах ХIII столетия он был возведен в сан игумена Владимирского монастыря Рождества Богородицы¹. Великая княгиня Мария, жена Всеволода Георгиевича, была его духовной дочерью, и вообще он пользовался уважением и любовью всей великокняжеской семьи. Так, Верхуслава Всеволодовна писала к нему самые лестные послания. «Для тебя и для Поликарпа – говорит она в одном из них – я готова издержать хотя до тысячи серебра.»² Юрий же Всеволодович, брат Верхуславы, сделавшись после отца своего великим князем Владимирским и отделив свой стольный город от Ростовской епархии, поставил преподобного Симона (в 1214 г.) епископом своей области,³ и он начал собою ряд иерархов Владимира и Суздаля. Вскоре (в 1215 г.) князья заставили Юрия отказаться от Владимира в пользу старшего брата Константина. Тогда и пропод. Симон оставил свой епископский стол и сопутствовал княжеской семье в городец Радилов,⁴ которым должен был удовольствоваться Юрий. В 1217 г. препод. Симон приезжал с своим князем во Владимир, куда Константин призывал брата для примирения; но потом опять последовал за Юрием в Суздаль, на этот раз доставшийся ему в удел⁵. Наконец, когда по смерти Константина Всеволодовича сел снова на великокняжеском столе Юрий, Симон снова возвратился на свою епископию.⁶

He смотря на то, что монастырь Печерский, место своего пострижения, препод. Симон любил больше всего и готов быль отказаться от чести и славы епископа первого стольного города северной Руси, лишь бы «хотя сором валяться у ворот честной Лавры.» – он до конца жизни не решился, однако ж, оставить добровольно свою епископию: поставленный раз пастырем церкви, он не считал себя вправе отказаться от возложенного на него бремени; он был вполне предан заботам о вверенной ему паствы и для блага ее молил Бога о продолжении своей жизни. В 1225-м г. окончил он построение Суздальской Богородичной церкви, которая составляла его гордость, а в следующем году скончался, написав за год, или, может быть, даже в самый год смерти своё прекрасное послание к Поликарпу, произведение, которое ставит Симона в ряду замечательнейших писателей Русской древности. Он погребен был первоначально во Владимирской соборной церкви; но в последствии горячее желание его исполнилось: мощи его перенесены были в Киевопечерскую Лавру, где и ныне почивают. Летопись называет препод. Симона «милостивым и учительным»⁷.

Известий о Поликарпе, как не занимавшем видного места, в летописях не сохранилось. Все, что можно сказать о нем, о его жизни и характере, заключается главным образом в послании к нему Симона и в его собственном послании к архимандриту Акиндину. В каких отношениях он был к Симону? Житие печатного Патерика положительно называет их родственниками, и хоть не из чего не видно, чтобы составители жития пользовались при этом какими-нибудь неизвестными источниками, но, как предположение, это весьма вероятно; отношения между Симоном и Поликарпом были слишком близкие. Ясно напр., что Симон имел над Поликарпом какую-то власть. Так он позволяет себе открыто протестовать против назначения молодого человека епископом; он говорит ему: „захотел ты быть игуменом у святого Димитрия; a не принуждал тебя – ни игумен, ни князь, ни я. Это странное сопоставление Симоном своей воли си волей Князя и игумена Поликарпова заставляет предположить, что Симон имел над Поликарпом власть старшего родственника, потому что епископская его власть не простиралась ни на Киево-Печерский, ни на Дмитриевский монастыри. Далее: в письме к Симону Княгиня Верхуслава говорит о Поликарпе, как о лице близком епископу и сопоставляет их имена и интересы: «Для тебя и для Поликарпа – говорит она – я готова издержать хотя до тысячи серебра». Что же связывало юношу черноризца с престарелым епископом? По разности лет и положения церковной иерархии, друзьями они не могли быть; не мог быть Поликарп и в послушании у Симона, не мог быть его келейником, по той простой причине, что Симон оставил Печерский монастырь прежде, чем Поликарп мог поступить в него.⁸ Таким образом, естественно прийти к заключению, что между ними существовали отношения родственные. Как бы то ни было, однако ж достоверно, что Симон и Поликарп были в очень близких отношениях, что они долго были лично знакомы.⁹

Из слов обоих посланий мы видим, что Симон часто беседовал с молодым человеком о Печерском монастыре, к которому – как уже сказано было – питал уважение и любовь безграничную, доходившую почти до пристрастия. Понятно, что Симон, который рад бы был бросить богатство н честь, какими был окружен, чтобы только хоть «нищим стоять у входа честной Лавры, колом торчать, сором валяться за ее воротами,» Симон, который «тужит, скорбит и плачет», что не там придется лежать его костям, этот красноречивый «учительный» Симон передал своему ученику часть своего воодушевления, своей любви к святому месту: Поликарп постригся в Печерском монастыре. Но и после этого, отношения между ним и его наставником не прерывались. Они продолжались посредством посланий, и Поликарп уже из монастыря приезжал во Владимир к епископу.¹⁰ Сильно действовали на молодого человека пламенные речи Симона; крепко решился он отказаться от мира и всего мирского, дал обет отдать все имение свое на нужды монастырские, и на первый раз устроил на свой счет двое дверей в церкви Печерской¹¹. Такие крепкие подвиги предпринимал он, что Симон был вынужден несколько раз повторять ему предостережение, чтобы он «в высокомерии своем не начинал дела выше силы.» Но не укрепился еще он в великих иноческих добродетелях – послушании и смирении, и ему приходилось выдерживать постоянную борьбу своей пылкой натуры с правилами, внушенными Симоном. Оттого и замечаем мы в характере Поликарпа постоянные противоречия: то является он кротким и молчаливым, то громко высказывает свое неудовольствие на начальство и ссорится с братией; то смиренный и робкий, с безпредельным благоговением к своему игумену, он, «от стыда пред его благочестием», не может говорить спокойно, от страха забывает, что хотел рассказывать; то, нарушая монастырское правило, ходит по кельям и восстановляет братию против архимандрита, и говорит: чем хуже я наших начальников? почему недостоин я власти»? Самый благоустроенный в то время, отличавшийся святостью жизни своих иноков, монастырь Печерский не удовлетворял строгим требованиям молодого человека: не был он доволен ни уставами монастырскими, ни начальниками – исполнителями их. Все хотелось ему изменить, переделать по-своему; а глубоко было в нем сознание собственного достоинства, глубока вера в свои силы. И задумал он сам сделаться «законодавцем.» Это не была жажда власти для власти: в глазах ученика Симонова она была только средством улучшить положение дел. Случаев к исполнению намерения Поликарпу представлялось много. Строгая жизнь и большие дарования, о чем свидетельствует послание его, рано обратили на него внимание. Многие монастыри желали иметь его своим игуменом. Верхуслава Всеволодовна, но жалея денег, старалась доставить ему епископский стол, а брат ее Юрий хотел оставить его у себя во Владимире совместником Симона (Посл. Сим.) Только этот последний успел отклонить их от таких намерений. Один раз Поликарп уже оставлял Лавру для игуменства во Владимирском Космодемьянском монастыре: но влияние Симона и здесь взяло верх: Поликарп возвратился в Печоры. Однако отношения его в этом монастыре не изменились: он не мог спокойно покоряться начальникам, которых не считал лучше себя, ни переносить обид от равных. И вот он пишет к своему другу и «господину епископу Симону» послание,¹² в котором жалуется на свои огорчения и досады, и уже снова готов оставить свой монастырь для игуменства у святого Димитрия (монастырь в Киеве). По этому случаю написал ему свое известное послание Симон. Строго обличает он заблуждения и недостатки своего ученика, убеждает остаться во святой обители, отказаться от искания власти, угрожая в случае ослушания проклятием. Для большей убедительности он приводит рассказы из жизни святых Печерских, которые (как рассказ об Онисифоре и Афанасии затворнике) или прямо доказывают великую пользу пребывания в Лавре свв. Антония и Феодосия, или (как все остальные до Эразма) свидетельствуют о величии монастыря, прославленного такими подвижниками. Наконец, когда после повести о Николе Святоше, строгость обличения доходит до жестокости, мудрый наставник, чтобы не ввести своего молодого друга в отчаяние и ободрить его, рассказывает ему «подобном его усердии» (о Эразме). За этим, по связи мысли, переходит к увещанию не роптать, если придется невольно лишиться имения, хотя Поликарп и на нужды церковные предназначил его. В подтверждение своей мысли Симон приводит пример Арефы. Следующий рассказ (о Тите и Евагрии) направлен опять против Поликарпа, против его нетерпеливости к обидам. Но заключает Симон ужe довольно мягким обращением к ученику своему. В конце своего послания, он помещает сказание о создании церкви Печерской, проникнутое общею мыслью всего произведения о святости монастыря и благодати Божией, присущей в нем. Эту повесть рассказывает он, по-видимому, – уже с единственною целью – рассказать, «чтобы все знали, что самого Господа промыслом и воле о и Его Пречистой Матери молитвою и хотением создалась и совершилась боголепная и великая церковь Печерская.» Как ни обширно послание Симона, он рад бы был еще долго беседовать о любезном ему монастыре; но старость одолела его. Почти нежно, с благословением прощается Симон с любимым своим учеником. «В этом творении, – в котором автор то с убеждением истинного красноречия обращается к Поликарпу, то с истинным вдохновением поэзии повествует о святой и разными напастями искушаемой жизни отцев Печерских, – есть что-то в своем роде особенно привлекательное. Но самую пленительную часть его послания составляет заключение, в котором содержится сказание о создании церкви Печерской».¹³

Подействовало ли это убедительное, по-видимому, послание на Поликарпа – не знаем: не знаем, остался ли он в монастыре. Этот вопрос решают обыкновенно утвердительно, основываясь на том, что Поликарп написал свое послание к Акиндину будто бы после Симонова. Но доказательства последнего мнения довольно шатки¹⁴, и мы не знаем времени написания послания Поликарпова. Достоверно только, что оно написано в Киево-Печерском монастыре бывшему тогда печерскому архимандриту Акиндину. Может показаться странным, что из кельи в келью одного монастыря пересылались послания. Но сам Поликарп объясняет нам цель своего произведения и повод к его написанию. Симон, как видно, долго пробыл в Печерском монастыре; многое о его древних подвижниках, о чудесах, бывших в нем, слышал он от старцев, многое видел сам, что забывалось уже во времена Акиндина. Поэтому-то благочестивый архимандрит часто призывал к себе Поликарпа, как близкого человека к Симону, и заставлял его рассказывать слышанное от епископа Владимирского. Но молодой человек, по собственным его словам, робел, совестился говорить перед игуменом своим, от страха забывал половину, то, что рассказывал, рассказывал не вразумительно. И вот с одной стороны для удовлетворения любознательности своего архимандрита, с другой и главным образом – на память потомству, «на пользу будущим инокам», – решился он записать то, чего не мог говорить стесняясь присутствием начальника. Предназначая свой труд первоначально для одного лица, он дал ему Форму послания, или письма; но это письмо уже сам он называет Патериком.

Патериками, или – по буквальному переводу – отечниками, назывались сборники сказаний о чудесах и подвигах отцов какого либо монастыря. Такой сборник существовал почти в каждом из восточных монастырей. Иные из таких сборников (синайский, скитский) еще в первые века славянской письменности были переведены на славянский язык. Их читал Поликарп и, как сам говорит, «по подражению древним Святым составителям» составил свой патерик. Впоследствии, к произведению Поликарпа присоединены были все известные однородные труды других писателей и, без сомнения, прежде всего современное ему и близкое к нему по самой форме послание Симона. Замечательно, что в некоторых рукописях заглавие: «Патерик Печерский», стоит после статей, помещавшихся обыкновенно в начале этого сборника, именно перед посланиями. Кроме их, в постоянный состав Патерика вошла похвала Феодосию неизвестного автора и сказания о монастыре Печерском Нестора Летописца.

Преподобный Нестор был иноком Киево-Печерского монастыря; жил он во второй половине XI века и в начале XII (+ около 1116 г.). От преемника Феодосиева, игумена Стефана, принял он пострижение и им же в последствии был посвящен в сан диакона. Нестору было только 17 лет, когда он решился сделаться иноком. Но так рано заключившись в монастырь, он не порвал нравственных связей с обществом, не потерял сочувствия к интересам всей Русской земли. Судя по сочинениям его, он много читал; но гораздо более должны были удовлетворять его любознательности живые рассказы очевидцев. И он расспрашивал, слушал и старцев-иноков, и благочестивых посетителей уже славной тогда Лавры, сходившихся в нее из самых отдаленных концов Руси «за благословением и молитвою». Особенно сильно поразил благочестивого инока рассказ о братоубийстве Святополка, которого народ прозвал окаянным, и о погибших от него Князьях-мучениках. Первым литературным трудом Нестора было «Сказание о убиении Бориса и Глеба». – Когда, наконец, он достаточно ознакомился с историей Русской земли, на сколько и в каком виде сохранялась она в памяти его современников, он стал записывать ее в Форме летописи, взявши для себя за образец Греческие хронографы, с которыми был хорошо знаком. Летопись его есть первый исторический памятник нашей древней литературы и единственный верный источник сведений о первых временах Русского государства. Но рассказывая о событиях Русской земли и о замечательных ее деятелях, летописец не мог оставить в стороне и историю церкви, которая (история) в первое время христианства особенно тесно связана была с историей зачинавшегося государства. Печерский монастырь естественно занял здесь видное место уже и потому, что автор сам принадлежал к числу его иноков. Нестор рассказывает подробно о том, как зачался и как устраивался монастырь, а при этом естественно излагает почти полную биографию основателя монастыря – Антония и много говорит об устроителе – Феодосии. После рассказа о кончине последнего, Нестор рисует общую картину его монастыря и при этом вспоминает об особенных подвигах некоторых из иноков. К Феодосию блаженный летописец питал особенную любовь и уважение. Когда прошло много времени после кончины преподобного, и никто из сотрудников его не решался описать его житие, Нестор принял на себя этот труд, и составил подробнейшее житие, которое есть вместе и последовательная история Федосиева монастыря до игуменства Никона. Для этого Нестор, тщательно собирал все устные монастырские предания; самому ему – по его собственным словам – не привелось видеть ничего из описываемого: слишком на короткое время застал он

в живых Преподобного.¹⁵ Но этого было, конечно, достаточно, чтобы уважение к святому Феодосию, возбужденное одними слухами, обратилось в горячую любовь, которая подвигла блаженного на его прекрасный труд.

Великому почитателю Феодосия выпало на долю открыть его святые мощи. Подробный рассказ об этом событии Нестор занес в свою летопись. Такое поручение от игумена свидетельствует несомненно о великом уважении, каким пользовался при жизни наш летописец, по смерти причтенный церковью к лику святых.

Житие Феодосия и все статьи в летописи, касающиеся монастыря Печерского (о зачале монастыря; о святых отцах: Дамиане, Иеремии, Матфее и Исаакии; об открытии мощей Феодосия) вошли в постоянный состав Печерского Патерика.

Собрание статей Патерика принадлежит не одному какому-либо лицу и определенному времени; в разные времена, разные лица трудились над этим независимо одно от другого. Естественно, что патерики таких самостоятельных составов, или иначе редакций, более или менее разнятся друг от друга. Но так как у каждого из составителей материалы были одни и те же, немногочисленные и общеизвестные, то разные редакции не представляют важных различий в содержании. К главным исчисленным выше статьям, составлявшим непременные части Патерика, присоединялись иногда: служба Феодосию, приписываемый ему: «Ответ о Латинах» и незначительная выписка из нозднейших летописей¹⁶. Сущность же отличия разных редакций Патерика заключается в той форме, какую имеют помещенные в нем статьи: первоначальную ли, в какой вышли они из рук своих авторов, или измененную сообразно с делами собирателя. Редакций Печерского Патерика насчитывают очень много. Но наиболее важными почитаются две древнейшие – Арсеньевская¹⁷ и Кассьяновская; другие более или менее сходны с ними и составляют по большей части их переделки. Арсеньевская редакция отличается в особенности тем, что в ней из обоих посланий сохранены только рассказы о Святых и Симонова повесть о создании церкви, а все прочее выпущено¹⁸). В редакции же Кассьяновской произведения Симона и Поликарпа помещены вполне и в своем первоначальном виде. Только сказание о создании церкви отделено от Симонова послания и раздроблено на две части: первая собственно о церкви – помещена в самом начале Патерика, другая – об оковании раки Феодосия – после жития этого Святого. В этой редакции находится обыкновенно несколько неловких вставок в Несторовом сказании и одна даже – в речь Симона.

Большим изменениям повествования Нестора и послания Симона и Поликарпа в древнем Патерике не подвергались. Только в средине ХVІІ в. явилась новая его редакция (Тризны), в которой эти произведения раздроблены на части и совершенно без нужды перемешаны между собою. Здесь в первый раз является сказание о чуде в Киевских пещерах в день Св. Пасхи, и статьи, собственного сочинения составителя, о Симоне и Поликарпе. Эта редакция, самая несовершенная из известных нам рукописных, только в одном списке и дошла до нас.

Вскоре после открытия типографии при Киево-Печерской Лавре явилось печатное издание Патерика под редакцией Сильвестра Коссова,¹⁹ но только на Польском языке и в значительно измененном виде. Именно: из разных мест Патерика выбирались известия о каждом Святом и из них составлялись отдельные биографии. К сборнику присоединено было несколько новых статей, из которых некоторые, чисто светского, исторического содержания, к Патерику не имеют никакого отношения.²⁰

В 50-х годах того же столетия, когда Сильвестр Коссов был уже Киевским митрополитом, начались приготовления к новому, уже славянскому изданию. Наконец в 1661-м году вышло это великолепное, иллюстрированное издание, по благословению – как значится в заглавии – архимандрита Гизеля, ученого ректора Киевской академии. На этом издании мы остановимся подольше, так как по нему только знакома читающая публика с Патериком Печерским, так как его считают обыкновенно изданием древнего текста этого сборника, и даже в учебные руководства входят ссылки на него, как на достоверный источник исторических сведений.

Кто были издателями-редакторами печатного Патерика – мы не знаем; они называют себя просто иноками Печерской Лавры. Может быть, это были преподаватели Киевской академии. Отсюда будут понятны литературные приемы этого издания, совершенно не свойственные его оригиналу, но господствовавшие в схоластически образованной литературе Малороссии XVII века. Легко может быть, что и сам митрополит принимал участие в редакции Патерика, как деле ужо знакомом ему. Во всяком случае, влияние его издания на новое славянское слишком заметно. Предисловие и статья о мироточивых главах взяты целиком оттуда²¹ и главное в изложении употреблен тот же биографический метод. В этом последнем обстоятельстве и заключаются главным образом слабые стороны печатного Патерика. He говоря о том, как много потерпели от этого целость и единство прекрасных произведений, составлявших древний Патерик, рассмотрим – в каком виде явились их разрозненные части в новой редакции.

В первой части значатся по заглавию – жития, написанные Нестором. Но Нестор, кроме Феодосиева, не писал житий, а изображая общее состояние монастыря во время смерти святого игумена, указывает на некоторых иноков, сподобившихся особенных даров небесных. Или же в свое житие Феодосия он вводит эпизодические рассказы о наиболее прославленных отцах Печерских, история которых связана с историей самого монастыря. Из этих-то кратких указаний, большею частью нескольких строк, издатели печатного Патерика взяли на себя трудную задачу сделать цельные статьи с особенными заглавиями. И они делали это по следующему способу: в начале такого жития помещали витиеватое вступление.²² Потом, по соображению, прибавляли, что Святой пришел в монастырь Печерский и, если это случалось при Феодосии, что этот блаженный игумен, «провидя его добродетельное и равноангельное житие», принял его (заметим, что, по свидетельству современника летописца, Феодосий принимал всех, приходивших к нему). Далее подлинный рассказ Нестора распространялся таким образом.

Слова Нестора: «Если брат задумывал уйти из монастыря, – он (Иеремия), видя это, приходил к нему, обличал мысль его и утешал брата». Слова печатного Патерика «……пришед к нему, утешал брата, увещевая долго терпеть и крепко стоять в подвиге борения против добра ненавистника и врага нашего, и непоколебимым быть, Итак укреплял он брата, что тот никогда уже и не думал уходить».

Нестор говорит, что Матфей Прозорливый видел бесов, шедших за одним из братий, п потом, узнав, что этот брат ушел за ограду, рассказал свое видение игумену и всей братии. В печатном Патерике прибавлено, что игумен призвал брата, сделал ему приличное внушение и отослал в келью. Но Прозорливый печатного Патерика на все жаловался игумену и старшей братии (вместо всей): он иных и сам любовно научал, чтобы сидеть в келье, постоянно вспоминать Бoгa и молиться о грехах своих. Еще пример: Нестор рассказывает о том же Матфее, что он видел осла на месте игумена, не вставшего к заутрене. В печатном житии уже описывается, как подействовало это на игумена, которому прозорливый инок будто бы рассказал о своем видении, как он каялся и как после этого, не только лень, но и нужное дело монастырское откладывал, чтобы первому прийти в церковь.

После такого и подобного изложения рассказа Нестора говорится непременно, что Святой, доживши до старости, скончался в Печерском монастыре, что мощи его (или иногда, покров души) покоятся в пещере, а сам на небе. Последняя мысль обыкновенно выражается в разнообразных цветистых Фразах.

Замечательно, что такая страсть к риторизму, объясняется не одним только недостатком материала. Известий об Антонии много и у Нестора и в двух посланиях. И все же древние сказания об этом святом относительно формы повествования много пострадали от неверных толкований, переделок и распространений.

Возьмем для примера начало: по Нестору: «вложил Бог в сердце некоему мирянину из города Любеча идти странствовать. Он пришел на Афон, осмотрел тамошние монастыри и полюбил иночество.» А в печатном житии рассказывается, что он измлада имел страх Божий и желал облечься в иноческий образ; Господь и вложил ему в сердце идти в Грецию постригаться.

Нестор говорит, что игумен, к которому пришёл Антоний, постригши его, благословил и послал в Русь. По печатному житию: «новопостриженный оставался время, но малое в Афонском монастыре, радовал благочестивых иноков своими подвигами, многим и пользу приносил и только, по особенному откровению от Бога, игумен велел ему возвратиться в отечество» и т. д. до конца.

Но изменения делались не всегда для одной красоты слога: так напр. для большого прославления Феодосия, как устроителя монастыря, ему приписано первоначальное основание его над пещерой, что у Нестора отнесено к игуменству Варлаама. Наконец вставочное сказание о двукратном путешествии Антония на Афон, сказание, очевидно противоречащее летописи и находящееся только в Кассьяновском патерике, целиком внесено в печатный текст, как и все другие вставки этой редакции.²³

Вот образец обращения издателей печатного Патерика с их подлинником. В житии Феодосия кроме подобных искажений в передаче рассказа, кроме обычного выделения из него всего, относящегося к другим подвижникам, издатели позволяли себе даже исправлять произведение Нестора. Так они располагали по-своему разные части жития в той странной мысли, что этим они придают повествованию более связи и порядка.

Но всего более пострадали от совершенно произвольных и ненужных изменений два послания. Из рассказов о святых, сообразно принятой методе, сделаны отдельные жития в том же роде, как означенные именем Нестора, т. е. с такими же витиеватыми вступлениями и заключениями, сочинения самих издателей, и с таким же свободным изложением. Как и в некоторых рукописных редакциях, сказание Симоново о создании церкви отделено здесь от послания и помещено в первой части, после жития Феодосия, а часть этой повести (о поковании раки), как новая отдельная статья, заняла место в сказаниях об этом Святом. Из остального же в произведениях Симона и Поликарпа, из личных обращений и заметок, касающихся самих авторов, или лиц, для которых они писали, из этих отрывков, взятых из разных мест, составлены самостоятельные статьи под заглавием «посланий». Послание Поликарпа есть еще довольно полное собрание всех мест, не вошедших в его житие, и места эти изданы сравнительно верно. Жаль только, что и сюда приделано заключение с упоминанием, в добавок, о кедре в Ливане и в особенности о Фениксе. Но что сталось с Симоновым посланием! Издатели исправили его, как говорят сами, в пользу всем иночествующим, т. е. изгладили в письме все следы личных отношений, сделали общие места из указаний на живые факты и выпустили все, что было неудобно в такой переделке! Таким образом, из прекрасного, красноречивейшего по своей простоте письма, они сделали бесцветное, дюжинное поучение. Наконец укажем на совершенно необъяснимую во всяком другом издании неверность. Между житиями, означенными именем Симона, в печатном Патерике помещено житие Нифонта, составленное самими издателями из летописных известий. Мало этого: преподобного Симона они (издатели) заставляют ссылаться в переделанном послании на это житие, как на его собственное произведение.

Мы не сказали еще об одной стороне изменений древнего текста – изменений языка. Относясь в большей части случаев к замене старинных слов и оборотов новейшими, более употребительными, эти изменения легко объясняются и оправдываются желанием издателей сделать свое издание удобопонятнее для современных ему читателей. – Жаль только, что иногда издателями непонятные слова заменялись другими наугад, не всегда верно.²⁴

Имея в виду представить возможно полный сборник житий Святых Печерских, издатели в приложении (пристяжении) поместили составленные ими жития самих писателей Патерика – Нестора, Симона и Поликарпа. He будем входить в разбор литературного достоинства этих статей: конечно, и без наших указаний самому терпеливому и снисходительному читателю неприятно бросится в глаза постоянно повторяемое сравнение всех и всего с солнцем, луной и звездами. Но все это, разумеется, было в духе того времени. Итак, лучше сделаем несколько замечаний собственно об исторической стороне этих житий.

Престол епархии Владимирской и Суздальской был пуст (почему? это неизвестно) и Симон, назначенный туда епископом, отправился из Печорского монастыря, взяв с собой черноризца Поликарпа, своего родственника и так говорится в житиях. Здесь каждое слово – неверность. Был ли Поликарп родственником Симону, – это вопрос, а в жизни говорится об нем, как о положительном факте. Епископский Владимирский стол не был пуст перед Симоном, потому что первого и не существовало: Владимир и Суздаль принадлежали до этого времени к епархии Ростовской. Что Поликарп был у еписк. Симона во Владимире, – это известно; но когда? – опять вопрос. «Когда Симон, продолжает печатное житие, из монастыря Печерского взят был на епископию Владимирскую и Суздальскую, то он и этого блаженного Поликарпа взял с собой туда же». Но и этого опять быть не могло. Симон не из Печерского монастыря взят на епископию: он долгое время прежде чего был игуменом во Владимирском же монастыре. Он приезжал в Киев для посвящения, – не тогда ли взял с собой во Владимир Поликарпа? Могло быть, но было ли действительно так, – этого не из чего не видно. Догадка составителей жития совершенно произвольная.

Далее по житиям – сначала Симон написал сказание о создании церкви и о поковании раки Феодосия, потом Поликарп записал его рассказы о святых печерских в послании, которое отправил из Владимира к Акиндину, и, наконец, когда молодой родственник его возвратился в свой монастырь, Симон написал свое послание. Все это опять не верно. Сказание о церкви не могло быть написано прежде послания, существенную часть которого составляет оно. Неизвестно, когда писано послание Поликарпа: но во всяком случае не в бытность его во Владимире: из самого произведения видно, что оно писано в Печорском монастыре. Чтобы сильнее выразить любовь Симона к месту его пострижения, в житии его говорится, что он только телом был в своей епархии, а душой в пещере со святыми отцами. Слишком неудачная похвала, да и не справедливая: «знаешь, какое великое дело духовное ныне владеет мной» – говорит он сам о своих заботах о пастве – «прошу только Бога, чтобы Он дал мне время исполнить его». Наконец величайшая ошибка: из Поликарпа черноризца, младшего современника Симонова (+1226), в печатном житии сделан архимандритом Поликарп, умерший в 1182 году, и повторены известия летописи об этом последнем. Удивительно, что издатели, вообще удачно пользовавшиеся летописями, в житиях Симона и Поликарпа один раз слишком неловко воспользовались ими, в другой – совсем выпустили их из виду.

Вот каково единственное, имеющееся у нас, издание Патерика, одного из важнейших памятников нашей древней литературы! Скажем больше: он не

был еще напечатан. Патерик Гизеля нельзя и назвать изданием: это труд совершенно самостоятельный, и, как такой, он имеет значение. Ему можно ставить в достоинство, что в нем излагается по возможности полная история монастыря Печерского в его лучший период, но так что жития подвижников представляют собою ряд отдельных биографий и о каждом святом отце читатель может получить разом все сохранившиеся о нем сведения.²⁵ Но и такому значению его сильно вредят разного рода неверности и неточности, которыми изобилует издание. А злоупотребление прекрасными именами – Нестора, Симона и Поликарпа совершенно неизвинимо:²⁶ выдавая переделку даже и собственное сочинение за подлинные их произведения, издание дает самое превратное понятие об этих последних. Нельзя также признать за печатной редакцией особенной «назидательности для благочестивых читателей,» преимущественно перед редакциями древними. Все равно, с какою бы целью не читался Патерик, – с благочестивой ли, или с чисто литературной, – ни в каком случае переделка риторов XVII века не может заменить оригинальных творений образцовых писателей нашей древности, и притом людей, прославившихся умом и святостью жизни.

Мария Викторова

Москва. 1863