Сказание о жизни и подвигах блаженной памяти старца схиархимандрита Илиодора, подвизавшегося в Глинской пустыни

Приступая к краткому “сказанию о жизни блаженной памяти старца схи-Архимандрита Илиодора”, я считаю своими долгом объяснить, каким образом и по каким побудительным причинам составлено мною это “сказание“.

Старец схи-Архимандрит Илиодор подвизался в иночества 65-ть лет. Своею опытностию, добродетельною жизнью и духовными дарованьями он известен был далеко и зa пределами обители, в которой подвизался. Многие и из монашествующей братии, и из мирян обращались к старцу за советами, пользовались его назидательными беседами и потому для них память его очень дорога.

Прожив при нем 16 лет, я имел к нему самые близкие духовные отношенья, как к своему духовному и восприёмному от св. Евангелия отцу. Часто я ему прислуживал и пользовался его любовью, посему я имел возможность видеть текущие достохвальные его подвиги и дела и слышать из его уст о прошедших. Имея к нему полное доверие и любовь, я старался напечатлеть в своей памяти все его деяния и все то, что мне довелось не раз слышать от него. Опасаясь, что с течением времени многое может изгладиться из моей памяти, я еще при жизни старца, не мудрствуя лукаво, начал записывать для себя то, что мне казалось в каком-нибудь отношении замечательным. Признаюсь, что делал это я секретно от старца, опасаясь, чтобы они не узнал; в противном случае он по своему смирению, думаю, приказал бы мне уничтожить мои записки. Такими образом у меня составилось довольно материала, неподлежащего для меня никакому сомнению.

После смерти старца некоторые из его учеников и почитателей, узнав, что я записывал рассказы старца Илиодора, обратились ко мне с просьбою о том, чтобы я поделился с ними тем, что имею и что для них может быть дорогим напоминанием о старце. Исполняя желание собратий, я решился в простоте сердца издать сию книжку, в которую входит только часть находящегося у меня материала, причем я предполагаю, если будет угодно Господу, составить и более подробное „сказание‘ в котором имеют быть помещены его наставления, советы и другие подробности его жизни.

При этом я считаю долгом своим обратиться к тем, кто имел к старцу те или другие отношения. Если таковые найдут что-либо замечательное в своих отношениях к старцу и пожелают приобщить им известное к имеющемуся у меня материалу, то благоволят обращаться с дорогими для меня сообщениями в Курск, в Знаменский монастырь, к иеромонаху Иассону.

Родиною схи-Архимандрита Илиодора было седо Староселье, Черкасского повета (уезда), Киевской губернии. Отец его Федор Голованицкий был священником в названном селе; имя его матери – Евдокия. Священник Голованицкий имел еще и старших детей, – старшего сына Иакова и дочь Зиновию, за которыми в 1795 году родился сын, нареченный во св. крещении Иоанном (в последствии схи-Архимандрит Илиодор). Годы младенчества Иоанн прожил в доме своих родителей, которые воспитывали его в страхе Божием. 11-ти лет от роду, после обычной домашней подготовки, отрок Иван Голованицкий был отправлен в Киевскую семинарию), где в то время старший брат его Иаков занимал уже должность учителя. 16-го сентября 1806 года, Иван Голованицкий был принят в Киевскую семинарию, в низших классах которой (в риторике) он с прилежанием учился латинской грамматике, поэзии, латинской и русской риторики, греческому и немецкому языкам, истории и географии. проходя означенные науки с успехом „препохвальном“ при честном поведении, как значится в его аттестате.

Но не посчастливилось Ивану Голованицкому в Киевской семинарии: брат его Иаков, как откровенно в последствии рассказывал нам старец Илиодор, был не прочь от веселой и рассеянной жизни и имел друзей небезукоризненной нравственности. Это обстоятельство и само по себе крайне печалило скромного и благоговейного юношу Иоанна, а тем более, что оно неблагоприятно отзывалось на внешнем его благосостоянии. Деньги, посылаемые отцом на содержание Иоанну чрез руки и на имя Иакова, как старшего брата, не попадали Иоанну, и ему приходилось терпеть крайнюю нужду. Поэтому Иоанн вынужден был обращаться к брату с просьбами и увещаниями, направляемыми к тому, чтобы исправить брата. Но это не привело ни к чему доброму: братские благожелательные советы Иоанна казались Иакову неуместными и оскорбительными замечаниями и раздражали его гнев против Иоанна; дело дошло до того, что он возненавидел его и старался при всяком удобном случае оскорблять его; в должности учителя ему конечно удобно было наносить обиды брату-ученику. Иоанн все терпеливо сносил от брата в надежде, что тот наконец одумается и исправится; но исправления не было, а ненависть Иакова, по-видимому, развивалась все более и более. Так, однажды брат Иаков привел на квартиру Иоанна четырех сильных учеников и приказали, им схватить Иоанна и бить его; но последнему удалось благополучно убежать и скрыться. Тогда-то Иван Голованицкий наконец убедился в том, что ему невозможно более оставаться в семинарии; он решился оставить семинарию и поступить в военную службу и намерение свое привел в исполнение. В 1813 году он принят был на правах вольноопределяющегося в число юнкеров и зачислен в Нижегородское ополчение. Ополчение это командировано было за границу по следам бежавших из России французов. Туда же последовал и Иван Голованицкий. В этом походе ему пришилось побывать во многих местах, многое встретить, многое испытать, о многом подумать. Все наблюдаемое им в конце концов привело к убеждению в суетности сей жизни; чистая благочестивая душа его требовала духовного удовлетворения, и он решил в своем сердце посвятить остальные дни жизни исключительно на служение Богу.

По окончании войны в 1814 году некоторый войска, в том числе и Нижегородское ополчение, возвратились в Россию.

Того же года 28 октября било предписано распустить Нижегородское ополчение; а 12 марта 1815 года Иван Голованицкий, как вольноопределяющийся, получил чистую отставку и аттестат, одобряющий его поведение и тщание по службе.

Освободившись совершенно от военной службы, Голованицкий возвратился в Киев с размышлениями о том, как лучше всего устроить жизнь свою, чтобы угодить Господу Богу. Он часто ходил во св. Лавру на поклонение преподобным угодникам печерским, нетленно почивающими во св. пещерах; любил также посещать уединённые места над рекою Днепром, где, скрывшись от суеты мирской, развлекающей ум, он сосредоточенно и усердно молился о том, чтобы Господь указал ему и помог обрести надлежащей путь жизни. Ему хотелось поступить в монастырь; но уединенная жизнь еще более нравилась ему: пред его глазами были св. пещеры с их благодатными, неземными сокровищами. Этим-то образцам святой жизни и стремилась последовать чистая благочестивая душа Иоанна. Пылая ревностию к подвигам, Иоанн не рассуждал много о том, как труден для молодого человека этот путь; он надеялся на помощь Божию и окончательно решился уединиться для молитвы и для подвигов. В этих видах он избрал уединенное пустынное место, где, в овраге, выкопал для себя пещеру. Когда пещера была уже готова, Иоанн нисколько не медля, взявши с собою лишь то, что было необходимо для жизни, переселился в нее на жительство. Но в первую же ночь, как он сам рассказывал нам, он был поражен страшными бесовскими приведшими. Не будучи приготовлен к борьбе с невидимым врагом человеческого спасения, он не выдержал наведённого на него ужаса и среди ночи оставили свою пещеру. Тогда он самыми делом познал, что подвижническая жизнь требует обучения тому, как противостоять козням диавольским. Поэтому он решился поступить прежде всего в монастырь и поступил именно в Киевскую Лавру. Здесь он был определен сначала на послушание в конюшню, а через некоторое время был взят в келейники Наместником Антонием (впоследствии Епископ Воронежский).

Однако, в Киевской Лавре Иоанн прожил недолго. Его душе, ищущей сосредоточенного молитвенного уединенья, не соответствовала в Лавре некоторая суета, какая бывает неизбежно соединена с большим стечением народа. К тому же вблизи Лавры находились его родственники, которые своими посещеньями могли так или иначе смущать сердечный покой еще неопытного в духовной жизни послушника. Это однажды даже и случилось. Его посетили мать и старший брат Иаков. Они увидели его как раз в тот момент, когда он, одетый в серую свиту, вместе с другим послушником нес на плечах ушат с водою. Брату Иакову Голованицкому видимо не понравилось такое послушание Иоанна, и он насмешливо сказал ему: „ты, брат, кажется, в каторгу попал“. Иоанн смиренно смолчал, но в душе своей решился оставить Киевскую Лавру и поселиться где-либо в уединенной пустыне, вдали от всякой суеты, и так, чтобы родственники его не знали о месте его жительства.

В то время славилась Софрониева пустынь. Незадолго перед тем почивший старец Феодосий, бывший другом и сопостником старца Паисия Величковского, поставил Софрониеву пустынь на высокую степень совершенства, образовав в ней строгих подвижников. Ученики Феодосия, как и ученики Паисия отличались строгим подвижничеством в трезвении и молитве, и слава о них распространилась далеко за пределы обители. Иоанн Голованицкий, еще будучи в Лавре, многое слышал о славной Софрониевой пустыни. Поэтому, когда он оставил Лавру, то и направился в Софрониеву пустынь. С ним вместе согласился идти товарищ его, некто по имени Владимир, тоже бывший юнкер и также поступивший в Киевскую Лавру в число братии. На дороге в Софрониеву пустынь с названными путешественниками случилось странное обстоятельство, которое сам старец Илиодор (он же Иоанн) объяснял бывшее диавольским наваждением. Обстоятельство заключалось в следующем:

На пути догоняет их какой-то проезжающий помещик, останавливает их и начинает спрашивать, откуда они и куда идут. Иоанн отвечает, что идут из Лавры в Софрониеву пустынь. Помещик начал горячо уверять их, что Софрониевой пустыни нигде не существует. „Я вот”, говорил помещик. „езжу по всем российским монастырям, а о Софрониевой пустыни ничего никогда не слышал. Советую вам возвратиться в Лавру”. Иоанн, конечно, продолжал настаивать на том, что Софрониева пустынь, несомненно, существует. „Во время разговора с помещиком, рассказывал старец Илиодор, „я взглянул на кучера и ужаснулся: лицо его было мрачное, борода черная и лохматая, а глаза, как горящия свечи; взгляд его был устремлен на меня и до того свиреп, что я невольно задрожал и старался отвращаться от него, чтобы не видеть ужасного выражения лица этого страшилища”. – Однако помещик не мог разуверить Иоанна в истине и в заключение сказал: „не верите, как знаете, но только Софрониевой пустыни нигде не найдете, так как ея не существует”. Сказавши эти слова, помещик крикнул кучеру „пошел“; кучер гикнул, лошади понеслись, но не проехав и пяти саженей экипаж сделался невидим и все исчезло. „Оградив себя крестным знамением, рассказывал старец, я взглянул на товарища, и что же я вижу? Он стоит против меня и держит в упор против груди свою палку с острым железным наконечником, намереваясь пронзить меня остриём. Вид его был страшен, он весь трясся от гнева, скрежетал зубами и неистово кричал на меня: „куда ты меня ведешь”? Видя опасность, я бросился бежать в сторону, Владимир погнался за мною. Бежать мне было невозможно, так как время было зимнее. Я должен был остановиться и стал уговаривать Владимира оградить себя крестным знамением, но он в ярости не обращал ни на что внимание и продолжал, наступать на меня. Тогда я поднял свою руку и положил против него на воздухе крестное знамение, с произнесением слов: „во имя Отца и Сына и Св. Духа. Аминь«. Моментально, как бы выбившись из сил, он остановился, опустив палку и блуждая глазами. „Перекрестись», говорю ему; он перекрестился и начал приходить в себя. „Посмотри-ка, говорю ему, где тот помещик?» Надо заметить, что дорога была совершенно ровная, так что можно было видеть проезжающего на расстоянии нескольких верст, но решительно ничего не было видно. И все это произошло в несколько минут. „Не видишь ли теперь, продолжаю я говорить Владимиру, что в образе помещика явился нам искуситель рода человеческого, чтобы смутить нас“? „Да, сказал он, я сам вижу, что это был диавол«. Оградившись крестным знамением, мы продолжали путь далее. Почти всю дорогу до следующего ночлега мы шли молча. Но когда достигли ночлега и расположились ночевать, мне захотелось спросить Владимира, что он думал сделать со мною, после разговора моего с помещиком. „Не знаю сам, сказал он в ответ, что со мною сделалось; но я на столько озлобился на тебя, что, сознаюсь откровенно, решился было убить тебя и зарыть в снегу».

Оба товарища наконец достигли Софрониевой пустыни и были приняты в число братии настоятелем пустыни Архимандритом Варлаамом. Иоанну назначено было послушание в трапезе и на клиросе. Пребывание Иоанна в этой пустыни сопровождалось благодетельными для него последствиями. Исполняя ревностно все возлагаемые на него труды, он в тоже время внимательно присматривался к добродетелям и к правилам жизни строгих подвижников. От них он впервые услышал и уразумел, что от монаха требуются не одни телесные подвиги и труды, но и внутрения делания в вертограде сердца своего; получил он много и других наставлений и советов. Но недолго ему пришлось жить в Софрониевой пустыни. Он вынужден был оставить ее по той причине, что ему было назначено несоответственное его характеру и душевным стремлениям послушание. Как новоначального его послали на хутор, называемый Псел, находящейся в Сумском уезде Харьковской губернии. На хуторе этом имеется большое количество леса, который братия обязаны ежедневно обходить кругом и оберегать от порубки окольных жителей – крестьян, которые постоянно воровали. Собравшись иногда большою партией, воры нагло приезжали за добычей, большею частью в ночное время. Тогда и оберегающим лес грозила от них большая опасность; были случаи, что некоторые из братии даже платились своею жизнью. До какой степени доходила наглость и злодейство крестьян-воров, показывает следующий случай, о котором сохранилась память среди местного населения: злодеи из мести напали на одну келию, схватили одного монаха -старика и вывели его вон из келии; расколов пень, они защемили в раскол бороду монаха и забили клином, связав старику руки и оставив его обнажённого на съедение комарам. Место то и до сих нор называется „Комарь“. – Отсюда можно видеть, что послушание Иоанна на хуторе не могло приносить мира и спокойствия его душе. Ему нередко приходилось бывать свидетелем неприятных сцен, возмущавших покой его духа; а однажды пришлось даже спасаться бегством, когда крестьяне пустили в ход топоры и колья. Поможете Иоанна было тягостным для него, он решился оставить Софрониеву пустынь и переселиться в Глинскую, куда в то время на должность настоятеля был вызван из Софрониевой пустыни старец иеромонах, а в последствии игумен, Филарет, ученик прежде упомянутого старца Феодосия, бывшего Архимандрита Софрониевой пустыни¹.

В Глинской пустыни старец Филарет принял Иоанна с радостью и назначил ему послушание в хлебной и петь на клиросе. С полным усердием Иоанн начал исполнять свое послушание, ревностно исполняя вей возлагаемые на него поручения. Трудясь телесно, Иоанн преуспевал и в благодатной жизни духа, так как он имел для себя добрых наставников и руководителей, опытных в жизни подвижнической. Сам старец Филарет был весьма бдителен и внимателен к жизни своей братии. Редкий выпадал день, в который он не обходил всех послушаний, где только трудились братия. Посещения его всегда сопровождались назидательными беседами, наставлениями и советами. Опытный в духовной жизни и в борьбе с искушениями, он отечески-сердечно поучал свою братию; все внимательно слушали старца и принимали к сердцу слова его. Часто он говорил о том, как и при телесном труде надо держать свое сердце в чистоте; советовал братии пребывать в молчании и уклоняться празднословия, – трудиться с усердием и держать в уме непрестанную молитву к Отцу Небесному. Он старался ободрить братию и в телесном труде. „Пот, говаривал старец, проливаемый монахом на послушании при усердном труде, имеет в очах Божиих такое же спасительное для трудящегося значение, какое имеет кровь, пролитая и проливаемая мучениками“. Особенное внимание обращал старец Филарет на молодых ново начальных из братии; он старался в самом начале посевать в сердцах их духовные семена, чтобы воспитать их в духе истинного подвижничества. Своею собственною жизнью старец поучал не менее, чем словами. Он был строг к себе, добр в сердце своем, прост и доступен для братии: к нему во всякое время можно было прийти за советом; всех и всегда, не исключая и ночного времени, он принимала, наставлял, поучал духовными бранями, разъясняли возни врага и внушали братии быть бодрыми и бдительными.

Были в то время в Глинской пустыне и другие строгие подвижники, сиявшие различными добродетелями и подвигами; жизнь их благодетельно влияла на Иоанна и не могла не увлекать его к подражанию. Из них с особенною любовию и почтением старец Илиодор вспоминали о некоторых, а именно: – о духовнике иеромонахе Пaxoмии (родом из дворян). Этот подвижник с особенною строгостью относился к своему телу; при строгом общем воздержании, он имел и особенный подвиг, именно, он никогда не садился ни во время церковного богослуженья, ни даже во время своего очень продолжительного келейного правила. Вспоминал нередко старец Илиодор об иеромонахе Василии, прозываемом Кишкиным, как о замечательном и достойном подражания подвижнике. Достигши совершенства в сосредоточенной молитве, этот старец старался и других, обращающихся к нему, учить такой молитве, причем в наставлениях своих соблюдал постепенность, указывая сначала простые приемы и средства. „Вот ты, брат, сядь у стола, говорит старец Василий молодому иноку, возьмись за него рукой, большим пальцем прижимай, чтобы тебе чувствительно было; и туда собирай ум, чтобы он не рассеивался, и непрестанно повторяй молитву Иисусову: „Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя грешного“. Ты будешь привыкать к терпенью, а потом пойдешь и далее, как Господь укажет“. Некоторые не понимали значенья подобных наставлений. Но, как объяснял их старец Илиодор, они делались молодым инокам именно потому, что прежде времени нельзя было показать пм настоящий путь сего деланья (молитвы). Нам помнится рассказ старца Илиодора об одной своей прогулке с Василием. Однажды пошли они пройтись по лесу. На пути встретились с ними какие-то приезжие монахини и предложили им какой-то вопрос. Иоанн обратился к ним, чтобы дать ответ; но старец Василий схватил его за руку и повернул спиной к ним, говоря: „отвечай, не оборачиваясь! Так монах должен иметь разговор с женским полом“. С любовию и увлечением рассказывал нам старец о монахе Феодоте. Этот подвижник жил в Глинской пустыне нисколько лет раннее прибытия туда старца игумена Филарета. Более сорока лет монах Феодот самоотверженно находился на братской кухне, не имея отдельной келии, покоился на кирпичном полу, или на куче углей. Будучи человеком простым и неграмотным, он в своей простоте, незлобии и других добродетелях, прикрываемых подвигом юродства, достиг высоких степеней совершенства. Видимо для всех в нем проявлялся благодатный дар прозорливости. Очень многие, как говорил нам старец Илиодор, испытывали на себе исполнение его предсказаний...

Между такими-то высокими подвижниками довелось Иоанну полагать начало иноческой жизни. Пламенея ревностию к подвигам, он усиленно стремился подражать высоким образцам жизни иноческой, стараясь усвоить себе их добродетели. Постоянно обращаясь к ним за советами, он почерпал от них духовную мудрость и таким образом совершенствовался в жизни по закону Божию.

Проходя послушание на хлебопекарне, Иоанн был свидетелем одного испытания, постигшего Глинскую пустынь при строителе старце Филарете. Каким-то образом случилось, что пустынь совершенно оскудела хлебом, так что не только братии, а и самому настоятелю пришлось довольствоваться вареной свеклой, которая и полагалась на трапезе вместо хлеба². Два дня братья великодушно переносили это посещение, но на третий день некоторые возмалодушествовали. Пришедши к строителю Филарету, они выражали желание оставить его обитель и просили напутственного благословения. Понятно, как горестно было настоятелю выслушивать такое желание братии. По рассказам старца Илиодора, настоятель, обычно непоколебимый крепостью духа, как только увидел пред собою любимую им братию, готовым оставить его обитель, –зарыдал рыданием человека, поистине растерзанного в сердце. Стоя пред братией, он указывал на икону Пресвятыя Богородицы и с плачем уговаривал братию потерпеть еще нисколько времени, уверяя, что Божия Матерь, на Которую он имеет твердое упование, скоро воздаст им Свою помощь. Братья, выслушав такое слезное своего настоятеля увещание, разошлись по келиям. На следующую ночь, т. е. уже под четвертый день³ пришел большой обоз, в 28 или 30 возов муки, пожертвованной неизвестным помещиком.

Чрез два года после поступления Иоанна в Глинскую пустынь, он был пострижен в рясофор старцем Филаретом, и в пострижении получил имя Иоиль. По пострижении он вручен был для руководства строгому подвижнику вышеупомянутому духовнику Пахомию. До какой степени простиралось почтение и благоговение Иоиля к своему старцу можно видеть из того, что он, во время болезни старца, обнимал и целовал распухшая и покрытые струпьями его ноги. Но недолго пришлось Иоилю быть под руководством своего любимого старца: скоро Пахомий окончил свое земное поприще, мирно почив о Господе.

После смерти старца Пахомия инок Иоиль сталь обращаться за советами непосредственно к игумену Филарету, под мудрым руководством которого он усиленно трудился над своим духовным совершенствованием. Жаждая духовной мудрости, он непрестанно упражнялся в чтении Божественных писаний, святоотеческих творений и других душеполезных книг, которыми и питал жаждущую свою душу. И таким образом, при усиленном труде и острой памяти, он обогатил свой ум многими полезными сведеньями, которые он сохранял в памяти до конца своей жизни. Под влиянием духовного чтения и размышления, и под руководством старца Филарета, равно как прочих строгих подвижников, Ио- иль благодатно возрастал и укреплялся в духовной жизни. Бдительно следил он за своими помыслами и ревностно трудился над очищением своего сердца, постоянно имея в уме страх Божий, память о смерти и о страшном суде. Плодом всего этого было то, что душа его исполнялась умиленья, которое иногда выражалось видимо для других. Так, однажды он был назначен уставщиком читать поученье. Он начал чтение; но когда дочитал до текста: „страшно впасть в руки Бога живаго“, то залился слезами и не мог более продолжать чтенья; оставив книгу, он удалился в келию и там, затворившись, проплакал целых три дня, – так живо представился ему страшный суд, так внимательно он читал!..

Когда Иоиль представлен был к мантии, то в Консистории возникло недоразумение относительно столь ранней чистой отставки его от военной службы. Началась по этому делу переписка с военным ведомством, длившаяся продолжительное время и не приведшая ни к какому результату, вследствие чего Иоилю пришлось самому путешествовать в С.-Петербург. На пути в С.-Петербург он посетил город Курск, где он выхлопотал себе паспорт. Между прочим, в Курске он посетил дом умалишенных, где в то время находился какой-то блаженный священник о. Василий, которого многие почитали, как прозорливца. Увидев Иоиля, о. Василий назвал, его по имени, подозвал к, себе и различными иносказаниями предрек ему сан Архимандрита, что впоследствии и сбылось.

На пути дальнейшая следования Иоиля к С.-Петербургу с ними случилось одно таинственное происшествие, о котором он потом рассказывал нам приблизительно в следующих словах: когда он проходил по одной из северных губерний, то ему предстояла переправа чрез большую реку. Моста чрез реку вблизи не было, а время подходило к половодью, и путь по льду уже прекратился. Не дойдя еще до реки, Иоиль зашел для ночлега на постоялый двор и расположился подкрепить себя сном. Немного времени спустя после того, как он заснул, кто-то толкнул его слегка и сказал: „странник! Время вставать!“ „Я открыл глаза, рассказывал после Иоиль, всматриваюсь и вижу, что предо мною стоить какой-то человек, остальные все спят и кругом- тьма ночная. „Темно, брат, на дворе, говорю ему, нужно бы было пообождать рассвета!“ „Одевайся и пойдем, сказал он, я дорогу знаю и проведу тебя кратчайшим путем.“ Я оделся, и мы отправились в путь. Неизвестный проводник шел впереди меня, а я тихо следовал за ним, изредка обмениваясь с ним словами. Спустя несколько времени, я стал замечать местами по дороге некоторый неопределенный блеск; по обеим сторонам дороги также расстилались блестящие широкие полосы. „Что это за блеск я вижу?“ спросил я моего спутника. „Это вода, сказал он. „Значит мы идем по реке?“-„Да“, ответил он коротко. Чтобы удостовериться в этом, я уклонился несколько в сторону и действительно заметил воду; я опустили свою палку в водопромоину, желая испытать глубину и не достал дна. „О, брат, тут и дна не достанешь“, проговорил я. Спутник мой с негодованием сказал мне на это: „следуй внимательно за мною, теперь лед уже размыт.“ Я снова последовал за ними. Такими образом мы шли с ними в продолжение нескольких часов и прошли, как я полагаю, около двадцати верст. Наконец мы вышли на большую дорогу. Тогда проводник мой указал мне дорогу и сказал: „иди вперед, а я последую за тобою“ я исполнил его желание. Пройдя немного, я оглянулся: проводника моего уже не было. Предполагая, что он отстал по какой-либо надобности, я остановился и долго поджидал его, но напрасно; и я пошел далее уже один. До рассвета я добрался до деревни и попросился в одном доме обогреться. Хозяин того дома спросил меня, где я ночевал, чтобы так рано прийти сюда. Я рассказал ему, где я останавливался с вечера и как шел по реке, Хозяин не верил словам моим и утверждал, что переправа чрез реку окончательно прекратилась несколько дней тому назад, потому что лед уже совершенно размыть. А о постоялом дворе, где я пробыл часть ночи, хозяин сказал, что это место недоброе и служить притоном для воров и разбойников, и что оно отстоит от его деревни верст за двадцать и, действительно, на той стороне реки. С ужасом выслушал я все это и, видя во всем случившемся милость Божию к себе, благодарил Господа, избавившего меня, может быть, от смерти и проведшего меня чрез опасное место рукою неведомого проводника“ По окончании дела в С.-Петербурге, Иоиль благополучно возвратился в Глинскую пустынь, где с новым усердием предался своим обычным иноческим подвигам. С этого времени начинается для Иоиля ряд искушений, которым попустил Господь, чтобы еще более очистить этот сосуд благодати Своей.

Иоиль имел обыкновение вставать в одиннадцать часов ночи для совершения своего келейного правила. Однажды в это время, стоя на молитве, он услышал за кельей голос, звавший его по имени, Иоиль“. Услышав это, он смутился, но продолжал оставаться в молчании; голос повторился снова, но и на вторичный зов Иоиль промолчал. Немного спустя послышался шум и подул сильный ветер, который едва не потушил горящей свечи; Иоиль оградил себя крестным знамением, после чего все прекратилось, а он продолжать свое правило. – Утром Иоиль по обычаю пришел к старцу настоятелю Филарету и рассказал ему все случившееся “что делать? сказал старец, мы монахи всегда должны быть готовы к встрече нашего сопротивника.“ И при этом сказал, что прошедшую ночь и ему было искушение. „Я стоял на молитве, так рассказывала старец Филарет, двери келии были на крючке. Вдруг мне послышалось, будто дверь отворяется; я обратился и вижу следующее: у дверей стоить страшный араб; голова – курчавая, зубы оскалены, а глаза, как огненные угли. Оградив себя крестным знамением, я продолжал свое правило, а он вышел тем же путем. Так, брать, и ты поступай, если явится тебе враг в каком-либо виде. Не обращай ни на что внимания, огради себя крестным знамением и продолжай свое дело; без попущения Божия он ничего не сделает.“

1824 года марта 9 дня, (на память сорока мучеников), Иоиль облечен был в иноческий образ настоятелем Филаретом и наречен Иоанникием. После пострижения Иоанникий, по обычаю, нисколько дней пробыл в церкви безвыходно. В это время он быль утешен явлением ему Ангела. „Изнемогши от чрезмерного бодрствования, рассказывал впоследствии сам Иоанникий, я сел среди церкви, склоня голову на амвон, чтобы несколько укрепить себя сном. Я закрыл глаза, но спал или нет, того верно не знаю; вдруг я вижу, что южная дверь алтаря отворилась, и из алтаря показался прекрасный юноша в белом стихаре, препоясанный орарем крестообразно. Подойдя ко мне, он сказал: „Иоанникий бодрствуй! Ты – монах, и потому непрестанно должен бодрствовать! “ Сказав это, он пошел северного дверью в алтарь. Взор мой как бы следил за удаляющимся; когда он быль уже в дверях, я внезапно открыл глаза и чувственными глазами увидел кисть его правой руки, которою он как бы затворял за собою дверь. Поспешно поднявшись, я бросился в алтарь, но его уже не было. Я осмотрел всю церковь, но никого не нашел. А сердце мое было исполнено несказанной радости.“

До принятия Ангельского образа, Иоанникий усугубил, бодрствование над собою, как бы следуя призванью явившегося ему небожителя. Удалялся он всякой суетности, избегая даже бесед с мирскими людьми, чтобы не рассеиваться, ничего от них не принимал, а в особенности от женщин, чтобы ничто не напоминало ему о суетной жизни.

По мере усовершенствовали Иоанникия в духовной жизни, усиливались искушенья. Враг человеческого спасения делал неоднократные нападения на Иоанникия, чтобы смутить подвижника; устрашал его различными привидениями, поставлял иногда его деяниям преграды, но сильный благодатью Божиею он побеждал козни диавола. Наконец диавол у потребил сильнейшее искушение против Иоанникия; он воздвиг на последнего клевету – это сильное в руках диавола оружие.

Между братию пустыни были и такие люди, которые не чужды были привязанностей к суетности; таковых Иоанникий всегда удалялся, потому что не видел ничего общего между своими стремлениями и их интересами. Тоже чувствовали и они и, конечно, не любили и даже ненавидели Иоанникия. Этими-то людьми жизни суетной и пользовался враг рода человеческого, чтобы преследовать и смущать строгого подвижника. Клеветники при всяком удобном случае начали возводить различные клеветы на Иоанникия пред лицем своего настоятеля. Долго старец Филарет не верил им; но наконец, видно уж сам Господь ради душевной пользы Иоанникия попустил искушение: старец поверил одной клевете. Дело заключалось в следующем:

Один иеромонах⁴ из числа недоброжелателей Иоанникия отлучился из монастыря без дозволения настоятеля. Когда он возвратился из отлучки, настоятель привлек его к ответственности за самовольную отлучку. Виноватый, чтобы избежать ответственности за свой поступок, вздумал сложить свою вину на Иоанникия; он уверял настоятеля, что именно Иоанникий подущал и подстрекал его на тот поступок, и привел в доказательство своей лжи хитролживые доказательства. Настоятель поколебался и наконец поверил клевете, Он позвал в себе Иоанникия, и не принимая от него никаких оправданий, приказал ему немедленно удалиться из обители.

Изгоняемый неповинно монах Иоанникий с болью в сердце расстался с любимою обителью. Получивши из духовной Консистории паспорт, он направился на север, имея целью достигнуть Соловецкой обители, чтобы поселиться в ней. С ним вместе путешествовал некто Иеромонах Израиль, имевший туже самую цель путешествия. По Божию попущению на пути случилось с Иоанникием одно ужасное приключение, которое угрожало опасностью его жизни. После этого он не решился продолжать путь один, так как спутник его иеромонах Израиль, не пожелав путешествовать далее, определился в одном из Российских монастырей. После некоторого раздумья и колебаний и сам Иоанникий решился возвратиться снова в Глинскую пустынь. Но здесь в его отсутствие ненавистники его успели еще более оклеветать его пред настоятелем. Посему, когда он возвратился в пустынь, то настоятель не принял его и на глаза, при чем и братии запретил принимать его в свои келии, а гостиннику приказал даже выгнать Иоанникия из гостиницы. „Когда выгнали меня из монастыря, рассказывал впоследствии сам Иоанникий, была уже ночь. Вышел я за святыя ворота и, обратившись, взглянул на то святое место, где не так давно я был вчинен в лик иночествующей братии, но откуда теперь я так позорно изгоняюсь, как злодей! Неизобразимая горесть разлилась в душе моей!.. Предо мною быль целый мир, а я не имел, где главы преклонить! Опустившись на землю, я горько зарыдал... и рыдал долго... Слезы несколько облегчили мое сердце, и я стал раздумывать, что мне теперь с собой делать и где ночевать? Не знал я, на что решиться: до деревни идти по лесу в темноте ночной было страшно; а и под оградою, окруженною лесом, ночевать тоже не безопасно, тем более что лес был густой, и я знал, что в нем часто бродили звери. Долго я боролся с помыслом– удалиться от ограды обители и идти до деревни и наконец я решился остаться на ночь под оградою. Если угодно Господу прекратить дни моего существовали, думаю себе, то пусть звери растерзают меня, но растерзают здесь, под оградою святой обители. Между тем некоторые из старшей братии сожалея о мне, решились пойти к настоятелю и просить его о принятии меня в число братии. Итак, оставшись на ночь под оградою, я томился от горести и наконец почувствовал изнеможение. Сотворив молитву, я, сидя на земле, склонился на сумку и хотел заснуть; долго я лежал, но заснуть не мог: различные помыслы, как черные тучи, надвигали на мою душу и давили меня. Время приближалось к полуночи, и на меня стали нападать какой-то особенный страх; страх этот все усиливался и наконец до того овладели всеми моими существом, что я едва моги переводить дыхание. Находясь в таком положении, я начали усердно молиться Пресвятой Богородице и просил Ее о помощи... Слышу: на колокольне пробило 12-ть часов; в это время отворилась калитка, ко мне вышел монастырский духовник и начал звать меня: Иоанникий, где ты?“ Я отозвался, и они объявили мне, что настоятель принимает меня снова в обитель, а послушание назначает на братской кухне. Какова же была моя радость! И как мне было не благодарить Царицу Небесную!“ Такими образом Иоанникий, согласно распоряженью настоятеля, поступил в послушание на кухню. Братскими поваром в то время был вышеупомянутый старец монах Феодот, к которому Иоанникий всегда питал особенную любовь и благоговейное уважение. Под его-то началом и должен был Иоанникий трудиться и нести свою эпитимию. О старце Феодоте уже было замечено, что он отличался высокими добродетелями и даром прозорливости, который он смиренно прерывал под видом юродства; при этом он постоянно был спокоен духом и всегда весел, как дитя. По всем этим качествам души старец Феодот служил для Иоанникия истинным утешением во время испытания. Он утешал Иоанникия, нередко предсказывая ему перемену его горькой участи на лучшую. Так, однажды они вдвоем носили ушатом воду; Феодот, между прочим разговором, обратясь к Иоанникию как бы шутя, сказал ему: „Оце бачь Иоанникий, теперь носы ушатом воду, а буде те, шо будешь золоту шапку носити⁵.“ Разумеется, в то время Иоанникий не понимал, о чем говорил старец. Он вспомнил слова его и понял их смысл лишь тогда, когда-еще при жизни Феодота⁶ получил митру.

Два месяца монах Иоанникий трудился на кухне, неповинно неся эпитимию. Наконец настоятель убедился в его невинности и скоро представил его к рукоположение во иеродиакона. 1824 года ноября 12-го Иоанникий был рукоположен в сан иеродиакона Преосвященным Владимиром, Епископом Курским и Белоградским. С какою чистотою сердца и с каким благоговением приступал он к таинству священства, об этом можно судить по действии на него благодати во время хиротонии. Когда Архиерей возложил руку на голову его, призывая Духа Божия на пророчествуемого, он ощутил, что чрез голову в сердце его полилась какая-то сладостная теплота и разлилась по всему телу. Сердце его исполнилось несказанной радости, так что он даже изменился в лице, Архиерей заметил в нем перемену и часто посматривал на него в продолжение Божественной литургии Во время причастия Св. Таин, он, стоя за престолом между прочими драконами, был в восхищении и сподобился созерцая чудного видения, открывшегося его умственными очам. В последствии при одном воспоминании об этом он переносился умом к виденному, прерывал рассказ на некоторое время и как бы погружался в самого себя; тогда лице его принимало чрезвычайно благоговейное выражение, которое ясно показывало, каких благоговейных чувств была исполнена его душа. Не всем он рассказывал об этом видении, по своему смирению; но близким по духу иногда говорил о нем даже подробно: „Когда я стоял за престолом, рассказывал так старец, вдруг все, окружающее меня как бы стушевалось и сделалось невидимо; внезапно очутился я в каком-то причудном храме, озаряемом неизреченным светом. Человеческий язык не может изобразить несказанную красоту и величие того причудного нерукотворенного храма. На горнем месте была какая-то светлая возвышенность, но ее скрывала распростертая, как бы невещественная завеса. Сияние, выходившее из-за завесы, разливало свет по чудному храму. Я стоял в трепетном ожидании чего-то, устремив все мои душевные чувства к горнему месту. Какой-то тайный голос говорил мне: „там Господь!“ Вдруг огненная рука простерлась отнять завесу; при виде этого, душа моя переполнилась благоговейных чувств, и я громко воскликнул: „О, Господи!“ Протодиакон, стоявший рядом со мною, толкнул меня; как бы очнувшись, я в полусознании начал осматриваться кругом себя, не понимая хорошо, что со мною происходит. Пришедши в себя, вижу, что Архиерей, стоя пред престолом, причащается Святых Таин, а прочие священнослужители, стоя в порядке, смотрят на меня с удивлением.“

Сделавшись служителем Престола Господня, Иоанникий продолжал прилагать внимание ко вниманию и всемирно заботился о чистоте своих помыслов, удаляясь от людей рассеянных и имея духовное общение лишь с людьми благочестными. С некоторыми благочестивыми старцами Иоанникий до такой степени сблизился духовно, что души их жили как бы единою жизнью. Это единение друзей по духу выражалось иногда в некоторой общности их видений. Для примера приведем случай, о котором рассказывал нам сам Иоанникий (в последствии Илиодор). Однажды иеродиакон Иоанникий, идя от утрени, увидел старца Феодота и пригласили его пить чай. „Приготовляйся, сказали старец, я сейчас приду.“ Пришедши в келью, Иоанникий приготовил, что нужно, и стал поджидать старца Феодота; сидя в ожидании, Иоанникий погрузился в легкую дремоту, и ему представилось следующее:⁷ Представилось мне, так рассказывал Иоанникий, будто я вышел из келии и направился в восточную сторону монастыря. Дойдя до места, где в настоящее время цветники, я вдруг очутился в каком-то прекрасном саду; я начал ходить по саду, рассматривая по истине чудную его красоту. Природа всего, что там я встретил, была мне совсем незнакома и на земную природу не похожа. Там стояли в дивном порядке какие-то деревья, украшенный различными как-бы златоблестящими листьями и цветами и изобиловали различными прекрасными плодами. На них гнездилось бесчисленное множество разнородных пернатых, которыми красота, сладкое пение и порхание привлекали взор и услаждали душу. Внизу расстилалась зелень, испещренная различными цветами удивительной красоты. Веяние тонкого ветра, тихо колеблющего различные растения, разносило неземное благовоние; словом все там было не от мира сего. Удивляясь невиданными красотами, я ходили и наслаждался созерцанием. „Не рай ли это Божий, думали я, о котором повествует нам Слово Божие?“ Но вот мой взор обратился в восточную сторону, и я вдруг вижу старца Феодота, идущего мне на встречу в своем всегдашнем одеянии, в замасленном коротком надряснике. Подойдя ко мне. он с улыбкою обратился ко мне: „А, ты здесь?“ Я спросил его о том, чей это сад. „Мой“, ответил он. Как бы не доверяя ему, я сказал: „Если сад твой, то не можешь ли ты дать мне каких-либо плодов?“ Подойдя к ближайшему дереву, он снял с него три яблока и подал мне. „Где же это ты был?“ спрашиваю его. Указывая на юго-восточную сторону сада, он сказал: „был вот там, видел покойного своего отца; место, где он находится, очень хорошее. Я видел его стоящим в белой одежде; заметив меня, он поклонился мне в пояс. Оттуда я пошел далее, при этом Феодот указал по направлению к юго-западу, и видел там свою мать. Ох! место, где она находится, до того ужасное, что и высказать невозможно! Увидев меня, она начала с плачем кричать мне: „Помоги мне, помоги!“ Так вот я, продолжал он, хочу идти е настоятелю просить его благословения, чтобы мне затвориться на год и молиться о матери. Говоря это, он был очень печален. Я слушал его рассказ с участием, вполне понимая и разделяя его скорбь. В таком душевном настроении я почему-то положил данные мне три яблока под дерево и на этом проснулся. Удивленный столь необычным сновидением, я бросился из келии и стал искать старца, Феодота. Прибегаю на так называемый экономский двор, и что же я вижу? Эконом (бывший из закоренелых старинных солдат), сложивши вдвое веревку, гоняется за старцем Феодотом и беспощадно бьет его. В ужасе я бросился к ним, преградил дорогу эконому, и старец Феодот успел уйти. Догнав затем старца, я спросил его, за что бил его эконом. „Да вот я просил привезти на кухню дров, а он рассердился, да схватив веревку и начав быть, сколько есть силы!“ „А больно он побил тебя?“ спрашиваю его. „Ни, як надувся, так вин бье, а верёвка все отскакуе,» рассказывал старец; рассказывает, а сам, как незлобивый младенец, восторженно заливается смехом, как будто он получил какую-нибудь великую для него радость. Мы пошли пить чай. Успокоившись несколько, я обратился к нему с вопросом: „умоляю тебя Богом, не скрой от меня, где ты быль в то время⁸? Взглянувши на меня, он сказал: „Что же ты спрашиваешь? Сам ты видел меня в саду, где я давал тебе яблока». Удивляясь его прозорливости, я хотел было расспросить его подробнее, но он не отвечал мне и, напившись чаю, молча, вышел из келии.“

В 1826 году в Глинской пустыни возникли неприятности, история которых довольно запутанная. иеродиакон Иоанникий после колебаний решился оставить Глинскую пустынь. 29 сентября того же года он переместился в Рыхловский Николаевский монастырь (Черниг. губ.), которым тогда управлял постриженец Глинской пустыни, настоятель иеромонах Анастасий, ученик прежде упомянутого старца Василия, прозываемого Кишкин. Настоятель Анастасий еще в Глинской пустыни знал о прекрасных качествах и способностях иеродиакона Иоанникия, и был олень рад его перемещению. Желая иметь его своим помощником, он просил епархиальное начальство утвердить Иоанникия, как достойнейшего, в должности казначея. Около трех лет Иоанникий с пользою для обители и благополучно для себя пробыл в должности казначея. Но затем начался тяжкий период в его жизни: он должен был проходить горнило искушений, какие проходят только избранные последователи Спасителя нашего.

Настоятель Анастасий, по рассказам старца Илиодора, был прежде прекрасного образа жизни. Он очень любил и уважал старца Василия, и даже упросил его переместиться в управляемый им Рыхловский монастырь, чтобы руководиться его советами и примерною жизнию. Но затем Анастасий изменился в своей жизни. Он подпал влиянию одной особы женского пола, вкравшейся в его доверие, и настолько, что в монастыре все делалось по ее желанию; даже и в келии настоятеля распоряжалась она, как полновластная хозяйка. Братия возмущались этим обстоятельством, а тем более это неприятно было целомудренному Иоанникию. Старец Василий, видя печальный поворот в жизни своего ученика, глубоко скорбел о нем и пытался его исправить своими замечаниями. Настоятелю это очень не нравилось, и старец Василий стал теперь для него тягостью. Вместо того, чтобы принять к сердцу вразумления старца, настоятель стал его ненавидеть и, по советам прежде упомянутой особы, изгнал его из своего монастыря⁹. Так иногда сбывается изречение народной мудрости: „где диавол не успеет сам собою, там у потребляет женщину, как орудие.“

Избавившись от замечаний старца Василия, этого строгого и дивного подвижника, настоятель хотел освободиться и от своего казначея, как человека без сомнения несочувствующего образу его жизни; да и, вообще говоря, порок всегда ненавидит добродетель, как своего обличителя.

Чтобы избавиться от казначея Иоанникия, для этого настоятелем и известною особою были принимаемы различные меры; последняя же не останавливалась даже и пред преступными. Так, однажды Иоанникий был приглашен к настоятелю. Упомянутая особа, конечно, распоряжалась угощением и, между прочим, подала на стол к рыбе горчицу, приготовленную, как думал потом сам Иоанникий, с отравою. Иоанникий ел горчицу, не подозревая опасности. – Ночью ему сделалось дурно: открылась сильная рвота кровью; всю ночь прострадал он и едва остался жив. Утром пришел к нему настоятельский келейник и, увидя его больным, начал предостерегать его от опасности: он рассказал, что Пульхерия Ивановна (имя особы) замышляет что-то недоброе, что она, приготовляя вчера горчицу, всыпала в нее что-то сомнительное, при чем упомянула имя казначея. Выслушав келейника, Иоанникий показал ему таз, наполненный кровью, и в свою очередь рассказал все, что случилось с ним ночью. Келейник, увидя таз, наполненный кровью, пришел в ужас. Тогда Иоанникий стал успокаивать келейника и сказал ему: „Господь избавил меня от смерти; прошу тебя, не говори об этом никому.”

После того, как описанный злой умысел не удался, настоятель начал принимать свои меры, чтобы выжить Иоанникия из монастыря. При всяком случае он придирался к казначею без всяких причин и законных поводов и старался наносить ему всевозможным оскорбления. „Бывало настоятель, рассказывал старец, получит с почты письма, адресованным на мое имя, да и переправит на них адресы: где было написано: „иеродиакону Иоанникию,“ он поправит „иеродиаволу Иоанникию“ и пошлет письма ко мне чрез своего келейника. Получу эти письма, посмотрю на адресы, поплачу от обиды, да и начну за него молиться.

Во время этого гонения со стороны настоятеля, Иоанникию представился случай с опасностью для себя оказать ревность ко Святыне Господней. Об этом он сам рассказывал в последствии таким образом: однажды вхожу я во Св. алтарь и вижу, что на Св., жертвеннике сидит толстый помещик, которому монастырский ризничий показывает различным священным вещи. – Помещик был богат и отличался страстью к сутяжничеству. – Видя такое поругание святого места, я затрепетал от ужаса. Думаю себе: если сказать ему, что следует, то из того может ничего не выйти; я знаю его придирчивость к словам, от него и не отвяжешься. Оставить же его попирать святое место было невыносимо для моего благоговейного чувства. Стал я пред Св. престолом и помолился, мысленно говоря: „Господи, помоги! Ревнуя поревновах по Твоей святыне! Аще угодно Тебе, чтобы я пострада л, да будет воля Твоя!“ После этого, подойдя к жертвеннику, я заложила локоть правой руки за спину сидящего и сбросил его с жертвенника в северную дверь, так что он пролетел в дверь головою, как сатана, сверженный с неба. Выброшенный из алтаря помещик, подхватившись закричал мне: „Что это вы делаете?» „А ты что делаешь? сказал я. Возымел дерзость сесть на Святый жертвенник?! Знай, что за поругание святыни ты должен быть предан суду!» После этого обстоятельства Иоанникий ожидал неприятных для себя последствий, тем более что и настоятель искал случая, как бы погубить его. Однако Господь его защитил, и дела о том никакаго не подымалось.

Но над Иоанникием разразилась гроза с другой стороны. Однажды известная уже нам Пульхерия Ивановна принесла настоятелю какую-то жалобу на братского духовника. Настоятель, собрав старшую братию, в присутствии всех учинил духовнику незаслуженно строгий и даже в оскорбительной форме сделанный выговор и приказал ему просить прощения у Пульхерии Ивановны, которая здесь же и присутствовала. Возмущенные этим братья начали упрекать казначея, как бы потворствующего настоятелю. Казначей с своей стороны высказался, что он нисколько не сочувствует действиям настоятеля и решился вместе с братию просить настоятеля удалить от себя ту особу. Выслушав желание всей братии, настоятель приказал всем разойтись. Сам же рапортовал начальству в том смысла, будто братья возмутились против него; при этом он выставил на вид шестерых из братии как главных бунтовщиков, указав, конечно, на тех, кого более опасался, и наклеветал на них так, как только могла внушить ему его яростная злоба. Во главе же всего вымышленного им возмущения он поставил казначея Иоанникия и просил начальство об удалении всех бунтовщиков из обители. 1829 года января 25-го последовал указ, коим предписывалось: шестерых, постав ленных на вид настоятелем, как возмутителей общественного порядка, удалить из Ряховского Николаевского монастыря и разослать в разные монастыри Черниговской епархии под строжайшей надзор. Между прочими казначей иеродиакон Иоанникий перемещается в Домицкий монастырь, с запрещением священнодействия, впредь до дельнейшего о виновных распоряжения. Но какого можно было ждать дельнейшего распоряжения, об этом Иоанникий даже в старости вспоминал с ужасом, „Те годы, говаривал он, были для нашего русского духовенства по истине железными. Священников, диаконов, причетников и монахов, вследствие какого либо, хотя бы то и пристрастного донесения благочинного или настоятеля монастыря, без всякого расследования подвергали страшным наказаниям. Если обвиняемый был еще в силах, то его отдавали в солдаты, кто бы он ни был; но если он оказывался неспособным к солдатской службе, то его присуждали в арестантскую роту, или еще куда-либо. Иоанникий лично знавал некоторых священников, которые, только по донесению благочинного, были лишаемы орденов и всех прав и сдаваемы в солдаты, не взирая на то, что после них оставалась иногда целая куча круглых сирот. О причетниках и говорить нечего: их стригли (в солдаты), как овец. Вот в это-то ужасное время и пришлось Иоанникию ожидать „дальнейших распоряжений“....

Отправляясь на место своего изгнания, Иоанникий пришел к настоятелю проститься и в горести обратился к настоятелю, между прочим, с следующими словами: „Я всегда защищали вашу честь пред братию; скажите ради Бога, за что- же я теперь должен страдать? “ Настоятель, может быть, почувствовав угрызения совести, сказали: „ах, брат! обстоятельства так сложились, что кому-либо из нас неизбежно надо было пострадать; так страдай уже ты!“ Обливаясь слезами, Иоанникий оставил Рыхловский монастырь и отправился в Домицкий, на место своего изгнания.

Два года и десять месяцев томился Иоанникий в Домницком монастыре под запрещением. И какая это была жизнь! Всякий час, они трепетал за свою будущность, постоянно опасаясь разделить упасть несчастных духовных лиц, гонимых неправдою. Всякий день, с прибытием почты, ожидали он решения своей участи и был подобен человеку, над которым нависла страшная скала, готовая оборваться и раздавить его. Тяжело положение такого человека! „Я тогда плакал, рассказывал он после, и плакал, как изгнанный из рая; от многих слез едва было не лишился зрения. Горе мое было сильно главным образом тем, что не было никакой надежды и на будущее; не представлялось никакой возможности избавиться от нависшей опасности. Я знал и видел, что клевета вполне восторжествовала: Архиерей был против меня, Консистория тоже; него же можно было мне ожидать добраго?“

Занимая письмоводительское послушание в Домницком монастыре, Иоанникий часто ездил в Чернигов по делам монастырским к Преосвященному Лаврентию, управлявшему тогда Черниговскою епархией. Не раз, представляясь лично, он просил Преосвященного отпустить его, Иоанникия, на Афонскую гору или на север в Соловецкую обитель, чтобы там окончить жизнь свою в монашеском звании. Но Преосвященный, видимо предубежденный против него, не только не хотел уволить его, но даже и обращался с ним сурово, иногда высказывая ему угрозы относительно лишения духовного звания. „Будешь, будешь красную шапку носить!“ говорил он иногда с некоторым оттенком насмешки. С какою горестью выслушивали Иоанникий эти немилостивыя слова своего Владыки! Уже в старости он рассказывал, что подобным представления его Преосвященному были настолько для него тяжелы, что, без помощи свыше, немощный человек не моги бы их перенести своими только силами. Иногда случалось, что Владыка давал обещанье уводить его и приказывал подать прошение. Прошение подавалось, уплачивался гербовый сбор, тратились последние копейки половинного монастырского жалования Иоанникия; несколько дней Иоанникий ожидает резолюции без достаточных средств на содержание¹⁰. И в заключение получается обратно прошение с резолюцией „отказать”. Иоанникий пытался с получаемыми назад прошеньями являться к Архиерею, чтобы напомнить ему об его обещании, но из этого ничего не последовало. А однажды Владыка сказал ему: „да, отпусти тебя на север, а ты поедешь в Петербург, да вздумаешь оправдываться, тогда и мне могут выйти неприятности. Нет! не выпущу тебя, пока не наденут на тебя красной шапки.“ Таким образом угнетаемый со всех сторон Иоанникий с тяжелою скорбию в душе ожидал окончания своей печальной участи.

Доменщицкого монастыря настоятель был человек простой и добрый, как отзывался о нем в последствии Иоанникий. Зная невинное его страдание, он сострадал ему, утешал его, чем мог, часто приглашал его с собою обедать; но он не в силах был снять с Иоанникия того тяжёлого бремени, которое тяготило его душу.

Так как злосчастное положение, в которое был поставлен Иоанникий, было порождено клеветою, так как ему и прежде приходилось не один раз терпеть от клеветы, то ему и стало казаться, что клевета везде преследует его. Это можно видеть из нижеследующего стихотворенья, написанного им в Домницком монастыре. Стихотворение это, строго говоря, не отличается достоинствами художественного произведения, но оно для нас и важно в другом отношении: в нем бесхитростно из самого сердца изливается грусть наболевшего сердца под давлением тяжкого бремени, возложенного на него клеветою. С другой стороны, здесь выражается сильное стремление Иоанникия к уединению и к душевному миру. Стихотворение это мы не можем привести в полном виде: конец его утерян.

Кто даст мне совет,

Как на свете жить,

С кем дружбу иметь

И как всем услужить,

Чтобы мог я уйти

От лихой клеветы,

От языков льстивых,

Уст несправедливых

Коварных людей.

Оставлю чертоги

Брошу городок,

Вселюся в убогий

Степной хуторок,

Где живет всегда

Святая простота.

В шалашик вселюся

И тамо спасуся

От злой клеветы.

Ралом буду землю

Ревностно пахать

И громкой свирелью

Себя утешать,

Храня так овец

Как детей отец

Покровен от неба

Сухой кусок хлеба

В сладость я вкушу.

Но увы! Напрасно

Так думаю я.

Стремится ужасно

Адская змея,

Злая клевета,

Из травки куста

Приползши, ужалит,

Шалаш мой развалит

И прочь оженит.

Изгнанный оттуду

Пойду в монастырь,

Где истинный буду

Я вкушати мир,

Надевши клобук.

Но ах! И тут лук

И стрелы направляет

И в сердце пускает

Злая клевета.

Так „адская змея”, злая клевета всюду преследовала Иоанникия и тяжелым камнем лежала на его сердце. Во всех несчастиях единственным утешением для него, как он после рассказывал, была молитва; с нею он всегда обращался к Матери Божией и к Святителю Николаю, которого он в продолжение всей своей жизни считал своим покровителем.

1831-го года последовало перемещение Преосвященного Лаврентия Черниговского в другую епархии. Настоятель Домницкого монастыря, желая проститься с отъезжающим Архипастырем, но в тоже время будучи болен, поручил иеродиакону Иоанникию сделать прощальный визит Владыке от имени его, настоятеля, и всей братии Домницкого монастыря. После обычных объяснений с Владыкою, Иоанникий хотел было удалиться; но Владыка, остановив его, сказал: „я, кажется, обидел тебя, давай простимся! “ „Ваше Преосвященство! сказал он, не скрою от вас того, что я чувствую себя обиженным, и более всего тем, что не было принято во внимание ни одно мое прошение относительно учинения следствия по моему делу. Благодаря этому я около трех лет невинно страдаю, терплю всякого рода лишения, а в конце концов должен буду лишиться монашества и священства и страдать всю жизнь. Поэтому не знаю, что мне больше сказать вам. Дело свое я предаю на суд Божий. Он, Великий и Праведный Судия нас раззудит.» – „Ах, брат, там страшно; я хотел бы примириться как-нибудь здесь!“ Сказав эти слова, Владыка поклонился Иоанникию в пояс. „Прости меня, брат мой, прости“ сказал он; „но, к прискорбию моему, помочь тебе теперь я не могу; твое дело в Синоде, ожидай, что последует.“ – „Бог простит, и я прощаю» сказал Иоанникий, при чем в свою очередь поклонился Преосвященному ж, расчувствовавшись до слезь, он вышел от него.

На место Преосвященного Лаврентия в Черниговскую епархию был назначен Высокопреосвященный Владимир, Архиепископ Курский и Белоградский, присутствовавшей тогда в Святейшем Синоде, который скоро и прибыль на место своего назначенья.

Иеродиакон Иоанникий снова был послан в Чернигов, чтобы от лица настоятеля и братии приветствовать вновь прибывшего Архипастыря и испросить его благословенья. Прибыв в Архиерейский дом, Иоанникий случайно встретился с Владыкою среди монастыря; отрекомендовавшись Владыке и отрапортовав ему о благосостоянии обители, он принял благословение Архипастыря и удалился. Уже он начал готовиться в обратный путь, как вдруг неожиданно Владыка потребовал его к себе. Первый вопрос Владыки был такой: „ты давно в Домницком монастыре?» – „Около трех лет.“ – „А, где ты постригался в монашество?» – „В Глинской пустыни Курской епархии.“ – „Кто постригал тебя?» – „Строитель старец Филарет.» – „А рукополагал во иеродиакона, кто?» – „Вы, ваше Высокопреосвященство. удостоили меня этой степени.» – „Я рукополагал тебя?» переспросил Владыка. „Вы." – „Дела твои мне известны; ты желаешь быть иеромонахом?» – „Нет, не желаю,» ответили Иоанникий.» – „Почему?» –, „Лета прошли.“ – „А сколько тебе лет?» – „Тридцать шесть.» – „Однако ты старичок,» сказал с улыбкою Владыка¹¹. – „А если я рукоположу тебя без твоего желания, что ты на это скажешь?» – „Ничего не могу сказать кроме того, что повинуюсь вашей воле, как воле Божией.“ Но известно ли вашему Высокопреосвященству, что я нахожусь под запрещением и дела мои в Святейшем Синоде?» – „Вот я для тебя и Синод: готовься на завтра к рукоположению во иеромонаха!» Итак, паче чаяния Иоанникий был рукоположен во иеромонаха 20-го ноября 1831-го года.

Этот, совершившейся по воле Божией, неожиданный поворота в судьбе Иоанникия настолько поразили его, что он совершенно растерялся, не будучи в состоянии сообразить всего, что с ним происходило. Вышедши, по рукоположению, из церкви, он забыл явиться даже к Архиерею и без всяких видов, удостоверяющих его рукоположение, удалился из Чернигова. Когда он прибыли в Домицкий монастырь, то никто не верил тому, что он рукоположен во иеромонаха; только настоятель знали его настолько, чтобы ему поверить и дозволить служение.

Января 20-го 1832 года было предписано указом настоятелю Домницкого монастыря следующее: иеромонаху Иоанникию выдать 25 руб. денег из неокладной монастырской суммы на расходы и снарядить тройку лошадей для проезда ему в Чернигов.

По приезде в Архиерейский дом, он немедленно явился к Высокопреосвященному Владимиру. Владыка спросил его, почему он уехал так поспешно и даже тайно из Чернигова, по рукоположении. „Простите, Владыко Святый! сказал Иоанникий. Неожиданность в ходе моего дела так меня озадачила, что я ощутил какой-то страх и сделал это в замешательстве, Я едва опомнился уже по приезду в монастырь.» Владыка, улыбаясь, сказал ему: „однако хорошо же тебя здесь пугали!

Иоанникию было назначено служение в крестовой церкви. В последствии оказалось, что Владыка вызывал его к себе, желая лично убедиться в его добрых качествах. В этих видах некоторым лицам было поручено даже следить за его поведением.

Однако в Черниговском Архиерейском доме Иоанникия пришлось жить недолго. Высокопреосвященный Владимир, многое и прежде слышавший о безвинных страданиях Иоанникия, окончательно убедился в этом, когда узнал его лично и особенно, когда, по расследовании дела, настоятель Рыхловского монастыря Анастасий оказался виновным. При первом же свидании с Владыкою Анастасий быль уволен от должности настоятеля и перемещен в Домницкий монастырь в число братии. А 16-го сентября 1832 года иеромонах Иоанникий быль определен строителем Рыхловского Николаевского монастыря, на место того, кто причинил Иоанникию столько неприятностей и даже хотел окончательно погубить его.

Приняв в управление Рыхловскую Николаевскую обитель, строитель иеромонах Иоанникий все свои заботы направил к тому, чтобы водворить в обители спокойствие и восстановить в ней желаемый порядок. Достижение этой цели стоило Иоанникию не малых трудов и сопряжено было с некоторыми для него непонятностями. Дело в том, что при настоятеле Анастасе лучшие из братии вынуждены были оставить Рыхловский монастырь, так, что монастырь имел насущную нужду в способных людях. Поэтому первым делом для Иоанникия было – собрать около себя людей достойных и способных. И этого он достиг с большим успехом. Как только разнесся слух о смене настоятеля в Рыхловском монастыре и об определении туда строителем иеромонаха Иоанникия, – в Рыхловский монастырь стали собираться монашествующие: сюда возвращались некоторые из прежней братии, вышедшие из обители при Анастасе, и многие переходили из Глинской пустыни. А таким образом около Иоанникия составилось благонадежное общество иноков, в котором и был восстановлен Иоанникием должный порядок монастырской жизни. На все стороны этой жизни было обращено внимание Иоанникия. Относительно чиноположения, пения, чтения и всего остального Иоанникий руководствовался известными уже ему правилами старца Филарета, за всем бдительно и самолично наблюдая. Строго запретил он женщинам вход в келии братии; часто сам обходил эти ведши и старался вникнуть в жизнь каждого, напоминая всем об обязанностях, какие возлагаются на инока обетами и правилами Св. Отцев. Принимая во внимание труды строителя Иоанникия по благоустройству обители, Высокопреосвященный Владимир 1833 года ноября 12-го наградил его набедренником; а 1835 года сентября 14-го произвел его в сан игумена с возложением палицы.

Между тем настоятель Глинской пустыни старец Филарет, будучи в то время еще строителем, имел некоторую претензии на игумена Иоанникия, состоящую в том, что к нему переходят братия его пустыни. Старец Филарет подозревал игумена в хитрых происках, посредством которых он привлекает к себе братию Глинской пустыни. Старец даже писал об этом игумену, прося его не принимать к себе в монастырь приходящих из Глинской пустыни. Игумен Иоанникий, конечно, не мог исполнить вполне просьбы старца Филарета. Он уговаривал приходящих из Глинской пустыни снова возвратиться в свою обитель; но когда он слышал убедительным просьбы приходящих, когда видел их решительное намерение оставить Глинскую пустынь, – он не мог им отказывать и с любовью принимал их. Это обстоятельство и было предметом претензии старца Филарета. Игумен Иоанникий с своей стороны продолжал питать благоговение в отношении к тому, от руки которого он принял пострижете и кем наставлен быль на путь иноческой жизни. Желая быть с старцем Филаретом в мире и любви, он искренно хотел каким-нибудь образом уничтожить недоразумение и успокоить старца; однако поехать с этою целью к нему в обитель не решался, чтобы не подать нового повода к подозрению относительно цели его посещения Глинской пустыни. Поэтому Иоанникий молился о том, чтобы сам Господь устроил дело их примирения. И действительно, случай к тому скоро представился. Быв на ярмарке в городе Королевце, игумен Иоанникий зашел в один магазин за покупкой; вдруг он видит, что туда же направляется, не замечая его, и старец Филарет. Едва старец переступил порог, как игумен Иоанникий, в присутствии всех, пал к ногам его, говоря: „прости мя, отче святый, аще чем согреших пред тобою! “ Озадаченный такою неожиданностью старец Филарет стоял и молчал; а тот, припадши к ногам его, повторял: „прости, отче святый, и благослови!“ Духовник, бывший при старце Филарете, как бы с некоторым негодованием обратился к Филарету и сказал: „что же ты молчишь? Хотя он и постриженец твой, но по сану старше тебя. Он, смиряясь, лежит у ног твоих, а ты стоишь и молчишь.“ Тогда старец Филарет поднял его, говоря: „Бог простить, и я прощаю; будем жить мирно.“ О того времени добрые отношения мира и любви между ними никогда не нарушались.

Такое смирение, такое миролюбие, такая любовь к людям игумена Иоанникия благодатно награждались видимыми благодатями Божиими. В затруднительных случаях он всегда обращался с молитвою к своему предстателю предо» Богом и молитвеннику, Святителю и Чудотворцу Николаю, и не раз испытывал на себе видимое покровительство сего Святителя, получая от него благовременную помощь не только в духовных, но и в материальных своих нуждах. В этом последнем отношении нельзя пройти молчанием одного чудес- наго случая, о котором в последствии нам довелось слышать из уст самого игумена Иоанникия (уже схи-Архимандрита Илиодора).

Однажды в монастыре случилась большая нужда в деньгах на покупку железа для постройки, но в запасе было не более трех сот руб. на ассигнации, –сумма ничтожная пред той, какая требовалась. Обойти нужду посредством какого-либо оборота, напр. кредита, не было никакой возможности. Железо привозилось на барках по реке Десне незнакомыми продавцами, у которых можно было купить только на наличный деньги. Положение было безысходное. „Скорбно было мне, рассказывал старец Илиодор, но я не колебался в уповании на угодника Божия Святителя Николая и молился ему с верою в его предстательство пред Богом... И вот случилось мне в сопровождении казначея и ризничего пойти в ризницу, где хранился ящик с монастырскою суммою. Ключ от ящика хранился у казначея, от ризницы – у ризничего; печать же хранилась у меня, так что, ящик мог вскрываться лишь в присутствии трех лиц. По отрешении печати мы вскрыли ящик и начали поверять сумму: денег оказалось более трех тысяч рублей, С благоговейным страхом и удивлением обратился я к присутствующим, говоря: „отцы святые! откуда это взялись деньги? По записи их значится число известное, а клали их мы сами?! Те тоже смотрели с удивлением. Так святитель Христов Николай, говорил старец, никогда не оставлял меня грешного в нуждах.“

С того времени, как послушник Иоанн Голованицкий оставил Киевскую Лавру и прекратил всякая сношения с родными, протекло более двадцати лет. Никто из его родных не знал, где он находится и жив-ли. В свою очередь и он (теперь уже игумен Иоанникий) не имел о своих родных никаких сведений. Между те м благочестивые его родители усердно молили Господа Бога о том, чтобы Он, имиже весть судьбами, поставил их в известность относительно участи любезного им сына. Особенно этого желала его мать, любившая его более всех из своих детей. И Господь услышал их молитву; Он дал им возможность узнать, что сын их еще жив и состоите игуменом и настоятелем Рыхловского монастыря. Произошло это таким образом: однажды игумен Иоанникий прохаживался с братиею по монастырскому лесу. Между прочим, вышедши на поляну, они увидели обоз проезжающих чумаков, которые сделали привал на монастырской земле. Подойдя к ним, игумен спросил их, откуда они, и нашел в них своих земляков. От них он узнал, что родители его живы и расспрашивал их о многом другом. Пригласив затем земляков в монастырь, он предложил им угощение и наконец открылся им, кто он. По возвращении домой, чумаки рассказали родителям его, как и в каком положении они видели их сына. Понятно, с какою радостью приняли родители столь утешительное известие о сыне, которого они считали уже умершим. Приятно было им узнать, что сын их еще жив; но их родительская радость усугубилась, когда они услышали, что сын их – в сане игумена и руководить сонмом Богоизбранных иноков на пути их духовной жизни. Первым движением любящего материнского сердца было желание патриарха Иакова, который, услышав, что сын его Иосиф жив, сказал: „пойду и увижу его, пока не умру.“ И, на самом деле, мать игумена Иоанникия скоро навестила своего любимого сына и была принята им с подобающим сыновним почтением и любовию. Она погостила у игумена нисколько дней и наконец собралась в обратный путь. Прощаясь с материю, игумен Иоанникий передавал чрез нее в должном поклоне свидетельство о своем сыновнем подтеши и любви своему отцу и, не оскорбляя чувств материнской любви, откровенно просил свою мать о том, чтобы никто более не обременял его своим посещением. Между прочим он говорил: „если вы будете посещать меня, то будут бывать и прочие родственники. Итак, занимаясь с родственниками, я буду отвлекаться от своих прямых и важнейших обязанностей. Поэтому-то. я и должен сказать вам, что если начнутся такие посещения родных, то я оставлю должность и монастырь и удалюсь в иное место, и тогда, как и прежде, вам будет неизвестно мое местопребывание.“ Мать поняла истинный смысл такой просьбы сына и со слезами на глазах дала обещание исполнить ее, довольствуясь лишь тем, что он останется на своем настоящем месте, и просила его, хотя в редкости, писать о себе. Это свидание Иоанникия с матерью, действительно было последним; с отцем же он никогда не виделся. Что касается остальных родственников, то оказывать им прием игумен Иоанникий еще менее считал для себя удобным.

После осмилетнего управления Рыхловским монастырем, игумен Иоанникий стал чувствовать, что здоровье его слабеет: у него стала часто повторяться геморроидальная болезнь в различных ее проявлениях. Особенно часто она проявлялась кровотечением из горла и в этой форме более всего препятствовала ему заниматься делами. Посему он решился оставить должность и лично стал просить Высокопреосвященного Архиепископа Павла, бывшего проездом в Рыхловском Николаевском монастыре, об увольнение его от должности. Высокопреосвященному Владыке не хотелось уволить его. „Потрудитесь еще говорил Владыка; если почувствуете себя совершенно нездоровым, тогда видно будет. Старайтесь поддерживать свое здоровье, а дела монастырские можете поручать, по возможности, своим помощникам, сейчас же уволить вас не могу.“ Такими словами Высокопреосвященный Павел уговаривал и уговорил игумена Иоанникия продолжить его многополезное служение благу святой обители.

В 1840 году августа 6 дня, по указу Святейшего Правительствующая Синода, игумен Иоанникий быль произведен в сан Архимандрита, нему было поручено управление Петро-Павловским монастырем той же Черниговской Епархии (Глуховского уезда), которым он и управлял в продолжение пяти лет. В промежуток этого времени скончался приснопамятный старец, настоятель Глинской пустыни игумен Филарет. Братия Глинской пустыни, зная любовь и благоговение Архимандрита Иоанникия, в почившему игумену, поспешили известить Архимандрита о кончине отца своего. С сердечною скорбью получив такое печальное известие, он отправился в Глинскую пустынь, чтобы отдать последний долг тому, пред кем он так благоговел. Купно с братиею Глинской пустыни он совершил над почившим священный обряд погребения, оплакивая смерть игумена Филарета, как безвозвратную для себя потерю.

Между тем собственное здоровье Архимандрита Иоанникия, по причине многосложная труда и занятий делами, постепенно расстраивалось, так что, наконец в 1845 году он подал прошение об увольнении его от должности настоятеля. К этому всецело располагало его и всегдашнее стремление души его к безмятежному житию и к сосредоточенным подвигам. Стремление это не раз порождало в нем намерение оставить настоятельскую должность, чтобы, удалившись от занятий и хлопот, предаться полному и строгому уединению. В этих видах он предполагал поселиться в Брянских лесах, где около того времени подвизались некоторые знаменитые подвижники. Но различные обстоятельства препятствовали осуществленью его намерений. Теперь же (т. е. в 1845 году) он решительно вознамерился удалиться от дел правления монастырем и в своем прошении просил Начальство об определении его на покой в Глинскую пустынь¹², где он полагал начатки своего подвижничества. 6-го сентября 1845 года Архимандрит Иоанникий был уволен от должности по всему согласно его прошению.

Переместившись в Глинскую пустынь и освободившись от хлопот и занятий, сопряженных с званьем настоятеля монастыря, Архимандрит Иоанникий всецело посвятил себя добродетелям строгано подвижника, прилагая внимание ко вниманью и постоянно стремясь к тому, что пленяло его душу от юности, Сокровенные его делания были ведомы только единому Сердцеведцу; но от плодов познаются таковые делатели. Истинная добродетель всегда сияет, как светильник в темноте, и не может укрыться от благоговейного взора ея почитателей. Поэтому братья Глинской пустыни благоговейно почитали старца Архимандрита Иоанникия, видя в нем благонадежную опору в своей духовной жизни и привязывались к нему любовью. Во всех затруднительных обстоятельствах они обращались к нему за советами и наставленьями, принимая последуя с доверием и чувством благодарности. С своей стороны старец Иоанникий делал в отношении к братии все, что только внушала ему Христова заповедь о любви и самая эта любовь, наполнявшая его сердце. Соединяясь с братиею теснейшим союзом братолюбия, он всем без исключения желал одного добра. Ищущим спасения он указывал и разъяснял истинный путь к вечной жизни; всем сострадал, всех утешал он, со всеми, что имел, делился. Словом, любовью он, можно сказать жил, ею дышал он. Из уст его чаще всего слышались слова Христовой заповеди: „посему вси разумеют, яко Мои ученицы есте, аще любовь имате между собою.“

Находясь с братиею в отношениях такого братолюбия, старец Архимандрит однажды задался мыслью о том, какой бы ему принять подвиг наиболее благополезный для братии. Вопрос этот решила ему все таже любовь, которая наполняла его сердце. Она указала ему, что общежитие более всего нуждается именно в союзе братолюбия, поддерживающем мир и искореняющем всякую вражду. Желая, таким образом, связать всех святых союзом любви и единодушия, он решился принять подвиг миротворца. Насколько велик этот подвиг христианской любви, об этом могут иметь полное понятие только истинные миротворцы. Однако и каждому человеку до некоторой степени понятны трудности этого делания. Всякий знает, что примирение между враждующими зависит часто не от самого миротворца, а и от лиц враждующих, иногда ожесточенных в сердце своем. Кто решается уговаривать таковых к миру, смягчать их сердце, тот всегда должен быть готовым к перенесению оскорблений от них. Это часто и претерпевают миротворцы, в этом именно и состоит великий смысл подвига.

Приняв на себя этот подвиг, старец Архимандрит Иоанникий прежде всего сам хотел быть живым образцом того, чему он должен был поучать других. Так, если он замечал, что кто-либо имеет против него даже малейшее неудовольство, хотя бы то было и без всякого повода с его стороны, – он немедленно приглашал к себе немирствующего, или сам шел к нему в келью; первый, бывало, ему поклонится и скажет: „прости меня, отче, глупого старца; я оскорбил тебя, прости Бога ради!» Он не переставал так просить до тех пор, пока тот не скажет: „Бог простит, и я прощаю.» Тогда он, радуясь, благодарил примирившегося и приглашал его к себе на чай. Так поступал старец в отношении ко всем, не различая того, из числа старших был тот, к кому он обращался, или из ново- начальных послушников: никому он не стеснялся и не стыдился поклониться. Миролюбив старца заставляло его бить осторожным и внимательным ко всему, что касалось его отношений к другим. Если иногда, по требованию необходимости, старец указывал на ошибки того, кто к нему обращался за советом, то и в таком случай он крайне остерегался, чтобы как-нибудь не оскорбить ближнего. Поэтому, после такого рода беседы, он обычно поднимался со стула, кланялся отходящему и говорил: „прости меня, чадо доброе, не оскорбил ли я тебя чем-либо?“ Так он постоянно заботился о том, чтобы не подать ни малейшего повода к оскорбленью ближнего.

Однако исконный враг человеческая спасения не оставил в покое старца Архимандрита Иоанникия и на пути этого подвига, не раз строя свои козни подвижнику. Бывали случаи, что некоторые, поддавшись внушениям врага, без веяной причины враждовали против старца, ненавидели и, чем могли, оскорбляли его. К таковым старец не раз обращался с своими просьбами о примирены, умоляя их оставить неприязнь. Делал это он, конечно, не из страха.. – потому что одно строгое слово его могло уничтожить неприятность, – а именно ради исполнения заповедей Божиих, как последователь Христов, Если диавол в послушных ему долго противодействовал миролюбивым усилиям старца, то последней с своею сердечною болезнью обращался ко Господу и молил Его о вразумлении заблуждающих и не переставал любить своих оскорбителей, полагая, что „за грехи его все сие попускается ему.“

Начальными уроками такого смирения и миролюбия он был обязан, как сам говорил, старцу Филарету. Постоянно затем понуждая себя к этим добродетелям, он приобрел в них навык: видно было, что он следовал таким правилам без всякого труда. Будучи столь миролюбивым, старец Иоанникий старался поддерживать мир и между другими, Увидев ссорившихся или услышав о враждующих, старец смешил уничтожить вражду между ними и восстановить мир. Он принимал различный к тому меры: уговаривал, просил и умолял враждующих оставить неприязнь и раздоры. Старания его, соединенные с молитвою всегда в конце концов увенчивались полным успехом. В тех случаях, когда дело примирения ему не удавалось сразу, он ходил к враждующим по келиям и там уговаривал их; а иногда приглашал их к себе, всеми средствами стараясь восстановить между ними любовь. Успокаивался он лишь тогда, когда враждующие приходили в сознание, кланялись друг другу и говорили: „Христос посреди нас!“ Тогда он, радуясь, ублажал примирившихся и, обыкновенно, говорил: „теперь, добрые мои брат, Христос посреди нас! диавол побежал! Будем же стараться, чтобы Христос, Спаситель наш всегда был между нами; а это тогда только и бывает, когда мы имеем любовь между собою.“

Само собою разумеется, что старцу миротворцу приходилось терпеть немало укоризн, упреков и насмешек от тех самых людей, кому он желал душевного мира и спокойствия. Это случалось тогда, когда враждующие бывали старейшие из братии, но тем не менее люди невнимательные и своенравные. Приду, бывало, рассказывал сам старец, начну уговаривать их и просить примириться, вот тут-то мне и достанется. „Откуда, говорят мне, явился такой миротворец? Уходи отсюда! Какое тебе до нас дело?” На это старец Иоанникий с кротостью и приветливою улыбкою, кланяясь, говорил: „простите меня, отцы святые! Я с желанием добра обращаюсь к вам;“ и опять продолжал их просить о том же. Господь, видя труд старца, смягчал жестокая сердца, и вражда уступала место миру и любви.

Так старец Архимандрит Иоанникий совершенствовался в добродетелях жизни подвижнической; и Господь не оставлял его без Своего покрова, но в ободрение и подкрепление его на пути подвигов не раз сподоблял его того или другого знаменательного утешенья. Однажды, старец задумался об участи своего покойного отца; ему хотелось узнать, имеет ли он надежду на получение блаженства в вечности. Помыслив об этом, он стал усердно молиться Господу и, между прочим, в следующих словах: „Господи, Спасителю мой! вем, яко не могу и помыслити от себе что доброе, от Тебе же источника благостыни вся исходят. Аще, по Своей благости Ты благоволивши усмотреть что благое в моей протекшей жизни, то, молю Тя, Спасителю мой, вмени то моему отцу! Меня же грешного спаси, имиже веси судьбами. О семь молю Тя, Владыко, яко человек; Ты же. Господи мой, твори, якоже угодно Твоей благостыни. Не якоже аз ходу, но якоже Ты!“– После молитвы во сне ему представилось следующее: он вдруг оказался в каком-то прекрасном месте; пред ним расстилалась низменная равнина с разнородною красотою растений; к востоку возвышалась небольшая покатость, на которой был расположен прекрасный сад. Посреди сада стоял величественный дом, но еде неотделанный: в нем не было ни окон, ни дверей. Проходя мимо дома, он увидел в нем своего покойного отца, который подозвал его к окну и сказал: „сын мой! ты строил этот дом для себя; но с того времени, как ты подарил его мне, он мне принадлежит. А ты теперь начинай для себя строить другой! “ Вскоре Архимандрита Иоанникий убедился, что это знаменательное сновидение было не без значенья для него. На третий день после сновиденья его пригласил к себе настоятель пустыни игумен Евстратий. Этот игумен был сам по себе прост, но в характере своем имел некоторым странности. Между прочими он страстно любил производить постройки¹³. Поэтому он постоянно нуждался в деньгах. Полагая, что Архимандрит Иоанникий имеет большие деньги, он предложил ему пожертвовать на обитель пять тысяч рублей. Когда Архимандрит объявил, что у него нет не только пятя тысяч, но даже не имеется и на своя келейным нужды, –игумен Евстратий вообразил, что тот не хочет дать, и, разразившись против него гневом, начал укорять его, обзывая „тунеядцем,“ „дурноедом“ и проч. и грозил выгнать его из Глинской пустыни. Возвратясь в свою келью, Архимандрит Иоанникий благодарил Господа за то, что Он услышал его молитву за отца. Видимо было для него, что материал для постройки другого дома, взамен отданного Иоанникием своему отцу, предлагался; нужно было только с терпением взяться за его созиданье. Поэтому Архимандрит Иоанникий приготовился с терпением и любовно переносить все оскорбленья, какие имели быть ему нанесены Божиим попущением для его же пользы.

И действительно, игумен Евстратий, мнимо убежденный в том, что Архимандрит Иоанникий имеет деньги, во что бы то ни стало решился вынудить у него пять тысяч рублей. В этих видах он при всяком случай и при всякой встрече, наедине и в присутствии других, даже в присутствии приезжающих посетителей заводил об этом речь и требовал денег. Требованья его сопровождались различными упреками, поносными словами и порицаньями, иногда выходящими из пределов всякого приличия. Стараясь как можно чувствительнее уязвить старца Архимандрита, он надеялся таким путем вынудить у него те желаемые пять тысяч, которых Архимандрит никогда не имел.

В продолженье трех лет Архимандрит Иоанникий переносил столь тяжкие для него оскорбления с удивительным терпением и кротостью; никогда не воздавал он оскорблением за оскорбление и всегда молился за оскорбляющего, как за благодетеля. Он верил и знал, что это искушение послано ему по его же молитве, а посему ж принимал все е благодарностью к Господу. –Наконец о таких действиях игумена Евстратия случайно узнал от посторонних Высокопреосвященный Илиодор, управляющей тогда Курскою епархиею. Владыка лично сделал игумену строгое заме чаше и пригрози л ему в том смысле, что, в случае жалобы со стороны Архимандрита, он защищать его, игумена, не будет. После этого игумен Евстратий изменил свои отношения к Архимандриту и, по своей простоте, даже сам откровенно рассказал последнему о строгом замечание со стороны Архиерея.

Еще с давних лет Архимандрит Иоанникий имел желание посетить святую землю, поклониться животворящему Гробу Господню и облобызать следы своего Спасителя. Но различные обстоятельства его жизни не позволяли ему предпринять такое путешествие. Когда он освободился от должности настоятеля монастыря, то уже мог беспрепятственно осуществить свое благое желание, но и тогда недостаток в средствах служил не малым в тому препятствием. Находясь в таких затруднительных обстоятельствах, он не терял надежды на Бога и полагался на волю Божию: „если угодно Господу мое желание, говорил он, то Он пришлет мне все нужное.“ И действительно, верующему вся возможна. Господь послал ему одновременно двух благодетелей, которые снабдили его всем потребным для дальнего путешествия.

В 1851 году Архимандрит Иоанникий предпринял путешествие в Палестину вместе с другими паломниками, направляющимися туда же. Из Одессы они на парусном корабле пустились в море. Быв в Средиземном море и обходя малоазийский берег, корабль их поравнялся с берегом Мирликии, где находится гроб Святителя и Чудотворца Николая. Из паломников никто не знал места Мирликии, а капитан корабля (грек) хотел миновать Мирликийский берег, чтобы не останавливаться там, таки как погода и ветер были благоприятные. Только что корабль поравнялся с Мирликиею, как вдруг подули сильный ветер с моря, и корабль понесло к берегу. Принятые к сопротивлению меры не имели успеха, и корабль загнало в залив. С большим трудом удалось корабль направить снова в путь. Но опять повторилось тоже. Капитан, желая поставить на своем, употребил все средства и сделал усиленное сопротивление; но как только выехали в море, то ветер вдруг сделали такой натиск, что едва успели бросить якорь, чтобы отклониться от скалы, грозившей кораблю совершенною гибелью. Тогда капитан, указывая на берег, в азарте закричали на паломников: „ступайте к нему, (разумея Святителя Николая)! Это он наделал: он вас Русских любит.“ Сказав эти слова, капитан скрылся в каюту. Паломники не понимали, в чем дело, пока матросы не объяснили им, что здесь находится гроб Христова Святителя Николая. Высадившись на берег, они поспешили к месту гроба Святителя. Архимандрит Иоанникий, исполненный сугубой радости, благодарили своего покровителя, Святителя Николая за то, что он так чудесно дал ему возможность поклониться месту погребенья своего. Придя в церковь и представь гробу Святителя, Архимандрит Иоанникий возложил на себя епитрахиль и начали молебен. Певцы из числа поклонников запели: „Царю Небесный» и прочее, а он благоговейно положили земной поклон. В это время лампада, висевшая на высоте, недосягаемой рукою человека, вылилась на него сама собою и потоми опять стала в обычное свое положенье, нисколько не качаясь¹⁴. Это чудесное обстоятельство привело всех в удивленье; все в один голос заговорили: „милость, милость Святитель изливает на Архимандрита.» – После молебна Архимандрит Иоанникий пожелал удостовериться, не задел ли он лампады как-нибудь нечаянно. Он измерил рукою расстояние и далеко не достал лампады.

Продолжая дальнейшее путешествие, паломники скоро имели и случай испытать на себе милость и покровительство Св. Николая. Когда корабль их оставил Мирликийский берег, он скоро был настигнуть судном морских разбойников: но последив, пане чаяния, нападения на корабль не сделали. В этом обстоятельстве все паломники видели милостивое покровительство Угодника Божия, чудесно пролившего елей, знамение милости, на любящего его.

Во время пребывания в Иерусалиме, Архимандрит Иоанникий часто обходил места, освящённые жизнью и страданиями нашего Спасителя: Гробь Господень, Голгофа, Страстный путь, Геесимания, Елеон и прочие святыя места были для него любимейшими местами поклонения. Здесь со всею полнотою благоговейно любящего сердца изливался его молитвенный дух к Тому, Кто совершил великое дело нашего иску плетя, Кто пролил Пречистую Свою кровь ради мира, во зле лежащего.

С глубочайшим благоговением Архимандрит посетил и многия другие святыя места, как то: Вифлеем, Хеврон, Иордан, сорокадневную гору (между прочим Лавру преподобного Саввы Освященного) и прочая. Проездом в Галилею он был в Самарии, на море Тивериадском, на горе блаженств, в Кане Галилейской, в Назарете, на Фаворе и прочих местах, освященных жизнию, чудесами и присутствием Спасителя нашего и Пречистыя Его Матери, везде припадая с трепетно-благоговейным чувством глубокой любви к своему Спасителю.

На обратном пути из Палестины Архимандрит Иоанникий посетил святую Афонскую гору и прожил там три месяца, посещая монастыри, скиты и келии местных подвижников, почерпая из бесед с ними душевную пользу. В краткое время он сделался известным между обитателями Афона, как имеющий высокий дар разсуждения. Посему многие стали обращаться к нему за душеполезными советами и упрашивали его остаться там навсегда, желая ввериться его руководству. Была уже назначена ему и келия, которую монастырь уступали ему безвозмездно. На это он сначала соглашался, но чрез нисколько времени объявили, что Господу неугодно, чтобы он оставался на Афоне, а противиться воле Божией он не может. С великою скорбью проводили его многие Афонские отцы, и он возвратился в Россию.

Так Архимандрит Иоанникий, совершив свое путешествие с великою для себя душевного пользою, прибыль в Глинскую пустынь, где волею Божию назначено было ему продолжать свой подвиги служения Богу и людям. Предаваясь своим обычным подвигам, он в тоже время не переставал заботиться и о спасении других.

Когда игумен Евстратий сделался болен, Архимандрит Иоанникий часто посещали его и укрепляли душеспасительными беседами. Заметив приближение его кончины, он распорядился напутствовать его Св. Тайнами, после чего предложил игумену пригласить братию и со всеми проститься. Игумен не желал этого. Тогда Архимандрит Иоанникий сказал ему: „Отче, послушай меня! Ты скоро узнаешь сам, какую пользу приносит примирение души, разлучающейся с телом.“ При этом он сделали распоряжение, чтобы вся братья пришли проститься с умирающими настоятелем. Братья собрались и стали подходить к нему по чину; у всех умирающий просил себе прощения. Когда затем все удалились, игумен обратили к Архимандриту свой потухающий взор и сказал: „ах, брат! вот когда я узнал, что ты мне истинный брат. Как у меня легко стало на душе!.. Прости меня во всеми, прости! “ Архимандрит с любовью высказал ему свое прощение и утешал приближающегося к исходу, обещая за него молиться. Скоро игумен почили мирною кончиною.

1854 года ноября 4-го была мокрая погода, а ночью образовалась гололедица. В темноте ночной сходя с своего высокого крыльца, Архимандрит Иоанникий поскользнулся, упал, и сильно вывихнул себе правую ногу. Подоспевшие на помощь братья внесли его на руках в келью и употребили все старанья к тому, чтобы вправить ногу на свое место, но не уснули в этом. После продолжительной болезни он, хотя и оправился, однако навсегда остался хромым и до самой своей смерти не мог ходить без помощи палки. С благодарностью ко Господу принял он и это посещение.

Стремясь со всею ревностию к высшему совершенству, Архимандрит Иоанникий пожелал принять пострижение в великий Ангельский образ. Об этом он просил разрешенья у Епархиального Начальства и оное получил. Декабря 24-го 1858 года, в навечерие праздника Рождества Христова, он был облечен во святую схиму и наименован Илиодором.

По принятии святыя схимы, старец схи-Архимандрит Илиодор, прилагая труды к трудам, внимание ко вниманию, при непрестанном делании в глубине своего сердца, продолжал служение Богу и спасении ближних. Любовь, внедрившаяся в его душу, привлекала к нему всех, желающих назидания. Постоянно можно было видеть у его келии братию, приходящих к нему за наставленьями и из желания что-либо услышать от него для укрепления души и для возбуждения ревности к делам добродетелей христианских. Видя такое расположение к себе братии, схи-Архимандрит Илиодор радовался этому и принимал к себе всех без различья: старших, младших, новоначальных послушников и странников из монашествующих. Келья его была всегда и для всех открыта. Его посещали многие и из окрестного духовенства: настоятели монастырей, священники и монахи, равно как и многия светские особы из знатных и из простых, чувствуя к нему любовь, имея к нему доверие и почерпая для себя пользу из бесед и разговоров с ним. Всех посетителей принимал он с одинаковою любовью, Приезжий настоятель, протоиерей, какой-нибудь знатный господин, странник, своя братия: иеромонах, иеродиакон, монах, послушник, его келейник, – все сидели у него за одним чайным столом, всех он угощал, всем дарил своим приветливым вниманием. Угощал он обыкновенно чаем, который присылали ему его почитатели. Если при этом и еще что бывало у него, то он все ставил на стол, предлагая все посетителям с отеческою любовию: „кушайте, кушайте, любезная моя братия!“ говорил он. Чай наливал обыкновенно сам; сам же и подавал всем. Если случалось, что кому-либо не хватало чайной посуды, или места, где бы сесть, он уступал вновь пришедшему свое место, подавал ему приготовленную для себе чашку, хотя сам еще не начинал нить. Впрочем, сам он пил и пил очень умеренно. Чаю пил лишь одну чашку, редко две. Ел очень мало, но старался казаться ядущим и пьющим наравне с прочими. При этом он советовал не вдаваться в великое и чрезмерное воздержание и жестокие для тела подвиги, но и не расслабляться излишествами. „Лучше, говаривал он, идти путем царским, т. е. средним, который более всего предохраняет от падения.“ Под покрывалом таких выражений он смиренно скрывал свои дела добродетели и свои совершенства, состояния в строгом исполнении заповедей Божиих, в чистоте сердца и в светлом уме, непрестанно занятом призыванием сладчайшего имени Иисуса.

Относясь с любовью ко всем ближним, старец Илиодор с особенным участием относился к монашествующим. „Мир не знает, говаривал он, да и знать не может, что иногда претерпевает борющийся монах, какие острые стрелы пронзают его душу, как тернист и как полон различного рода опасностей путь его. Враг наш диавол, яко лев рыкая, ходить и на всех путях расставляет нам свои сети.“ Поэтому он особенно охотно беседовал с монашествующими, принимая их к себе, а иногда и сам обходя братские келии. Он внушал им иметь страх Божий, поучал их исполнению иноческих обязанностей и борьба со страстями, разоблачая козни миродержителя тьмы века сего, диавола. Наипаче же он заботился о молодых; особенно нуждающихся в помощи и руководстве, возбуждая в них ревность духа и оберегая их от падений. В последнем случае старец иногда проявлял дар прозорливости, по силе которого он прозревал иногда греховным намеренья человека и вовремя подавал ему руку помощи. Для примера приведем искренний рассказ одного молодого монаха, который со скорбью раскаяния и со слезами на глазах рассказывал о себе следующее: „однажды я как-то увлекся нечистыми помыслами по малоопытности в борьбе, я не смог отразить их. Нечистые, но соблазнительные картины, рисовавшаяся в моем воображении, совсем отуманили мой ум. По вражескому устроению мне пришлось встретиться с людьми, сочувствующими моему нечистому похотению, и я вознамерился осуществить свой греховный помысл. Когда наступил вечер, я пошел за трапезный корпус, чтобы, обойдя его, чрез сад мимо теплой церкви пройти на гостиницу, где меня, быть может, ожидало паденье. Войдя в сад, я стал подниматься вверх по тропинке к теплой церкви. Здесь я заметил, хотя и темно было, человека, идущего мне на встречу. Не желая быть замеченным, я уклонился в сторону на право и спрятался за дерево, осторожно наблюдая за проходящим. Вижу, что он остановился против меня и стал звать к себе: „Чадо, пойди ко мне! Пойди ко мне, чадо!“ Я узнал голос старца Илодора, но молчал, полагая, что, быть может, он и не меня зовет. Наконец он назвал меня по имени. Тогда скрываться было уже нельзя. Я подошел к нему и поклонился, чтобы принять благословенье. Но он, взявши крепко меня за руку, стал спрашивать меня: „куда ты, чадо, идешь, а? Скажи мне, чадо, куда ты идешь? “ На мой ответь, что иду по делу, он сказал: „чадо, скажи мне правду, я не начальник твой, меня нечего бояться. Ты говоришь „по делу“, а дело-то ведь не доброе. Посмотри, вон кто понуждает тебя идти по этому делу, чтобы за тем взять душу твою!“ При этом он указал вниз к трапезному корпусу. Я взглянул туда, и моим глазам представилось страшное зрелище: около каменного быка, поддерживающего корпус, я увидел диавола, в безобразнейшем виде: черный, очи огненный, зубы выдающееся из рта, внутренности наружи и нисколько прикрыты длинною бородою; весь он был в пламени. При виде такого гнусного страшилища, я затрепетал от ужаса; кровь как будто застыла во всех моих жилах: я не мог двинуться с места, не мог проговорить ни одного слова и стоял, как окаменелый. Помню только, что старец, держа меня за руку, новел с собою, говоря; „пойдем, чадо! пойдем ко мне!“ Приведши в свою келию, он посадил меня на стул, где я стал уже приходить в себя и успокаиваться. Чтобы ободрить меня, он распорядился подать самовар и, сидя за чаем, убеждал и укреплял меня, чтобы я был на будущее время осторожнее, и про держал в своей келии до утреннего благовеста.“

В 1863 году старец Илиодор осуществил свое давнее желание уединиться, чтобы вне всяких развлечений всем существом своим предаться сосредоточенным религиозным созерцаниям и добродетелям строго-подвижнической жизни. Испросивши согласие настоятеля, он иждивением своих благотворителей построил в лесу, в уединенном месте, келию и поселился в ней на жительство, взяв в послужение себе одного послушника¹⁵.

С переселением в пустынную келью, старец Илиодор усугубил свои подвиги, и образ его жизни сделался суровее: молитва, воздержание и удручение своего тела были непрерывными его подвигами. Относительно молитвословий церковных он держался обыкновенно следующего порядка: с вечера, вместе с келейником, он читал девятый час и вечерню; часов в 8 или в 9-ть вечера читал повечерие, Канон Божией Матери и молитвы на сон грядущий. Ночью он возбуждал келейника или еще кого из братии, нередко бывавшей у него, на утреню, а иногда вычитывал ее один, не желая утруждать других. Часов в 10-ть утра читались утренние молитвы, часы – третий и шестый и обедница. Между, всеми этими молитвословиями он исполнял и свое продолжительное келейное правило. Из чего оно состояло, то осталось тайною....

В отношении пищи он держался строгого скитского устава. В продолжение всех постов он ел без постного масла. В понедельник, среду и пяток – тоже. В разрешавшие же дни он следовал по разрешению, но не ради услаждения аппетита, а именно только ради того, чтобы последовать разрешению. Никаких отступлений от принятых правил он не допускал, даже и во время тяжелых болезней. Обычный порядок питания, какого он держался, следующий: после обедницы часов в 11-ть или в 12-ть он выпивал чашку чаю, размачивая в ней ржаные сухарики. Часам к двум-трем келейник варил картофель или суп с картофелем, приправленный конопляным маслом в дни разрешающее; рыба случалась очень редко. Часов в 6-ть или в 7-мь он подкреплялся одною чашкою чая со ржаными сухарями. При этом старец часто укорял себя как бы за невоздержание; он говаривал: „вот какие мы бедные пустынники! Бдим три раза в день, а святые-то отцы как воздерживались! Ох, горе тебе, бедный Илиодор. Случалось, однако, что по несколько дней ничего не варили, и тогда келейник ходил обедать в монастырь, а старец удовлетворялся одними сухарями. Что касается пищи молочной и яиц, то этого рода пищу старец употреблял в малом количестве лишь по субботним и воскресным дням и в двунадесятые праздники. Б остальное время он, со дня пострижения в святую схиму и до самой смерти, т. е. в продолжение более двадцати лет, не позволял себе употреблять молочной пищи и яиц,

По воскресным дням и в великие праздники он приходил в монастырь и присутствовал в церкви во время Богослужения, всенощного бдения и Божественной Литургии. По окончании Богослужения, он возвращался обыкновенно в свою пустынную келью; но нередко оставался и в монастыре на день и более. В таких случаях братья спешили к нему, чтобы послушать от него назидательных речей и побеседовать с ним для своей душевной пользы.

Живя в пустынной келии, старец Илиодор не нашел и там полного уединения. Любовь братии и прочих почитателей нашла его и в уединении. Братья часто ходили к нему за назиданием, и это было любимейшею их прогулкою. Некоторые же, с благословения настоятеля, проживали у него по неделе и более; таковые уже участвовали в его обыденных молитвенных правилах. В свободные же часы старец беседовал с ними, рассказывая им много поучительного из опыта своей жизни; говорил о тех видениях и благодатных посещениях, каких когда-либо сподоблялся он. Разговаривал он об этом и в иные времена, но тогда он все происшедшее с ним относил обыкновенно к кому-либо иному. Теперь же, когда его окружали одни близкие ему по духу, он, как отец, откровенно рассказывал, относя все к себе. Слушая его живые чудные повествования, в которых каждое слово изливалось из сердца, все испытывали неизъяснимое духовное наслаждение. Кому приходилось участвовать в этих душеспасительных беседах старца, у того они никогда не изгладятся из памяти. Иногда вечером, когда жизнь природы как бы затихала, старец выходил в сад и там, сидя, беседовал с своими слушателями и учениками. Картина была поистине трогательная! Вы видите, сидящим белоснежного старца, окружённого детски-преданными ему учениками, с благоговейною любовью внимающими его душеспасительным наставлениям; вы невольно переноситесь мыслью ко временам древних Египетских отцев, около которых с такою же детскою любовью собирались благоговейно любящие их ученики и чтители! Какая редкость это в наше время?!..

Таким образом окончательно затвориться старцу воспрепятствовала любовь к нему братии, с которою и он чувствовал себя связанным теми же узами. „Как бы хотелось мне уединиться совершенно, говорил он, чтобы не принимать от кого! Но любовь, которая связывает меня с братию, не позволяет мне сделать это.“

Приходили в келью старца и мирские люди; с ними он беседовал обыкновенно за воротами. Некоторых мужчин, впрочем, он принимал и в свою келью, женщин же никогда.

Около семи лет прожил старец в своей пустынной келии, сохраняя еще достаточно сил, чтобы ходить пешком в монастырь к Богослужению, но затем силы его стали ослабевать; он уже не мог ходить сам, а когда нужно было, за ним присылали из монастыря лошадь. Видно было, что он постепенно слабеет: припадки болезни стали повторяться все чаще и чаще; ноги, которыми он и прежде страдал, теперь сильно отекли, и он с трудом мог передвигать их. Чувствуя свое изнеможете, он видел, что скоро ему придется оставить свою пустынную келию, хотя и прискорбно ему было расстаться с уединённым убежищем, где он навык молитвенному пребыванию в единении с Иисусом Сладчайшим.

Действительно так и случилось: один из братии монастыря, пробыв у старца несколько дней, собрался обратно в монастырь и зашел к старцу за благословением. Старец сказал ему: „чадо! побудь еще мало здесь со мною; я чувствую, что более уже не буду здесь жить“...

Дня чрез три он сильно заболел, вследствие чего его перевезли в монастырь, и он уже не возвращался более в свою любимую пустыню.

Переселившись в монастырь, старец Илиодор в продолжение около трех лет имел еще нисколько силы по временам ходил в церковь и принимал к себе посетителей, пребывая в союзе любви с братию. Но последние два года он почти постоянно лежал и поднимался лишь с помощью других. Видимо он истаевал, как воск постепенно угасал как догорающей светильник и жизнь его готова была скоро закатиться. Однако дух его продолжал еще бодрствовать, пребывая постоянно в умо-сердечной молитве и в духовном созерцании. Он напрягал последние остатки своих сил, чтобы выполнять свое келейное правило хотя и сидя, так как стоять долго он не мог.

Один из учеников старца, стоя однажды около его койки, со скорбью взирал на него, изнемогающего. Замечая, что старец, по временам, как бы забывается, он спросил его: „Батюшка! скажите мне, как в настоящее время действует в вас молитва?“ Старец строго взгляну ль на него и сказал: „а на что тебе знать это?“ „Любовь моя к вам побудила меня спросить вас об этом“, сказал ученик. „Вы теперь очень слабы; может быть, скоро придется разлучиться с вами, и тогда я этого ни от кого не услышу.“ Тогда старец коснулся перстами правой руки своего чела и провел по направлению к сердцу; утвердив персты на сердце, он сказал: „как источник, непрестанно текущий“¹⁶. При этом он закрыл глаза и как бы снова погрузился в это благодатно молитвенное течение.

1879-го года, с наступлением весны, и последния его силы стали быстро иссякать; ноги ему уже изменили совершенно; лишь при помощи других он мог выходить на крыльцо, чтобы досидеть на креслице и подышать свежим воздухом.

17-го числа июня он сидел на крыльце; ему вздумалось спуститься по ступенькам в садик, но здесь он почувствовал крайнюю слабость; с помощью других он возвратился в келью и уже более не выходил из нее.

18-го числа, в понедельник, часов в 6-ть вечера у него явилось было желание выйти на крыльцо; он хотел было без помощи келейника одеться, но потерял равновесие и упал. Келейник и бывший у него монах, услышав глухой стук, бросились в его келью и нашли его лежащим на полу; в руках его был подрясник с порванной вешалкой. Падение это причинило ему тяжелее страдания и ускорило его смерть. Оказалось, что он сильно разбил больную ногу. Его бережно уложили на койку на левый бок, на котором он пролежал трое суток, будучи не в состоянии сделать и малейшего движения. Видно было, что он переносил жестокие страдания.

В четверг 21-го июня он попросил, чтобы его положили на другой бок; но это было сопряжено с большими затруднениями: этим можно было причинить ему жесточайшие страдания. Чтобы избежать этого, его переложили на другую койку, после чего он успокоился и скоро пожелал приобщиться Святых Христовых Таин. По принятии Св. Таин, ему стало легче. Тогда начали приходить к нему братья, чтобы проститься с ним и принять от него последнее благословенье. Всех просил он молиться за себя. Приходили к нему и многие из окрестных жителей, чтивших его, чтобы принять от него благословенье и проститься с ним.

Видя свое земное поприще приходящим к концу, старец спокойно смотрел на приближающуюся кончину. Видно было, что он верил в свое дерзновение пред Богом. Подозвав однажды к себе своего келейника, он стал благодарить его за его служенье и сказал: „благодарю тебя, брат мой, за твою услугу; буду благодарить Господа Бога за тебя.“ Почти в тех же словах он поблагодарил монаха из его восприемных, который здесь же ему прислуживал.

23-го июня, в субботу, ему сделалось тяжко. Он приобщился Христовых Таин и почувствовал облегчение, которое дало ему возможность принимать приходивших за благословением. Некоторые из восприемных от Евангелия детей находились в отлучке; таковых он благословил иконами заочно¹⁷.

24-го июня, в воскресенье, он провел день очень спокойно, но крайне ослабел. Он часто закрывал глаза и погружался в самого себя, уходя куда-то далеко, как бы в другой мир. Если нужно было ему что-либо сказать, то требовались усилия, чтобы вызвать его изнутри, надо было звать его несколько раз, и тогда он начинал говорить. Но и в таком положении ум его был чист и ясен. Он рассуждал очень здраво и говорил, хотя слабо, но последовательно. Теряя силы воспринимать внешняя, впечатления и вообще жить внешними чувствами, он постепенно переходил к жизни чувствами духовными. Лежа с закрытыми глазами, он внутренними очами видел то, что происходило, и чего он не видел чувственными.

Так, по его приказанию, стали снимать (с образницы) икону, но взяли не ту, какую он хотел; тогда, подозвавши в себе снимавшего, он сказал: „ты не ту снимаешь икону, сними другую, “ и при этом назвал ту, какую следовало взять. Надо заметить, что икону снимали в другой комнате, отделенной стеною, так что старец не мог этого видеть; не мог он определить этого и посредством чувства слуха, так как и это чувство у него уже притупилось и потеряло энергию к восприятию. Еще факт: один из прислуживающих ему, именно монах Геласий, поставил небольшую картину с изображением на ней Лика Божией Матери на окно, так, что старец, лежавший с закрытыми глазами, не мог ея видеть. Гибкая картина не сохранила своего устойчивого положения и упала. Тогда старец подозвал к ceбе того, кто поместил на окне изображение, и сказал ему: „посмотри, там упало изображение Божьей Матери.“–Есть основанье думать, что своими внутренними чувствами старец видел происходившее даже за пределами его келии. Случилось, напр., что один из братии ходил по надобности за монастырскую ограду. Повстречавшись с одною особою, он вступили с нею в разговор, и назвали ее своею сестрою. Когда он пришел в келью старца, то последней подозвали его к себе и спросили: „а где твоя сестра? “ Монах сказал, что не знает, о какой сестре спрашивает его старец. Тогда старец назвал ее по имени.

25-го июня, в понедельники, старец еще раз причастился Св. Таин и мирно ожидал своего исхода. Он уже переставал владеть своими языком, и ему тяжело было говорить. Если что надо было приказать он указывал, то движением руки. По принятию Св. Таин, они дали знаки, чтобы ему поднесли крест с распятием, пред которыми он молился многие годы. Осенив себя крестным знамением, они приложился ко кресту, закрыли глаза и глубоко погрузился каки бы в область иного мира.

К вечеру этого дня прибыли Керенской пустыни игумен Иоанникий, которого ожидал старец. На первыя свои приветствия игумен не получил никакого ответа; старец не слышал их. Спустя около трех часов снова известили старца о приезде игумена Иоанникия. Старец с большими усилиями произнес: „просите его сюда.“ Увидев игумена, они приветствовали его знаком поклона, взаимно поцеловали его руку и сказали: „благодарю вас, спаси Господи!“ Долго и внимательно смотрели на него старец и затем проводили его знаком поклона.

27-го в среду утром у старца спросили не желает ли они принять таинство Елеосвящения и приобщится Св. Таин. С усилиями едва слышно проговорили он: „желаю очень.“

Игумен Иннокентий совершил таинство Елеосвящения, вслед за которым в последний раз приобщили его Св. Таин.

Остальное время дня и вечер старец провел спокойно. Уже в полночь находившейся при нем келейник его, монах Анфим, заметил, что дыхание его начинает замедляться; он позвал Керенского игумена Иоанникия, находившегося в соседней келье, и монаха Геласия. Они пришли и увидали, что старец лежит благообразно; легкое дыханье его постепенно замедляется и видимо настает исход души.... Скоро последний тихий вздох возвестил, что земное поприще старца схи-Архимандрита Илидора окончилось.... Он мирно почил о Господе ровно в час по полуночи, с двадцать седьмого на двадцать восьмое число июня месяца 1879 года. По кончине тело его было опрятано руками братии, как подобает, по чину иноческому. Началось чтение Св. Евангелия, которое и продолжалось без перерыва. В это время многие из его чтителей, услышав о его кончине, приходили в келью и с тяжелым воздыханием изливали горячие слезы, вознося свои молитвы ко Господу о том, кто всю жизнь свою сам служил для всех утешением. Так продолжалось до 30 июня.

30-го же июня, после поздней Литургии, настоятелем Глинской пустыни игуменом Иннокентием с собором иеромонахов совершен был священный обряд погребения. После обычного целования, братья подняли гроб и на своих руках понесли его к месту погребения. Во время шествия совершались обычния литии с чтением Св. Евангелия, а затем, при пении: „земля зинувши прими от Тебе созданнаго рукою Божиею прежде” и проч., гроб опустили в могилу (со склепом). Так сокрылись в земле останки смиренного монаха, духовного воина Христова схи-Архимандрита Илиодора, подвизавшегося в иночестве шестьдесят пять лет и в смирении иноческом достигшего высоких духовных дарований и возшедшего на высоту добродетелей, наипаче же любви к Богу и ближнему.

Зная эту основную добродетель усопшего старца, игумен Иннокентий назначил место для его погребения при входе в теплую церковь, дабы гроб его напоминал о его любви и как бы от лица сокрытого в нем взывал ко всем, входящими во святой храм словами церковного песнопения: „Духовные мои братия и сопостницы, не забудите мене, егда молитеся, но зряще мой гроб, поминайте мою любовь и молите Христа, да учинит дух мой с праведными.“