Возможна ли нравственность без догматов веры?
Между заблуждениями нашего времени проявляется и такая мысль, что нравственность может существовать отдельно от догматов и независимо от них. Это заблуждение таково, что одним разом хочет разрушить все правила нравственности, положенные в сердце и в разуме. Догматы составляют такие начала, которые не могут быть отделяемы от нравственности без того, чтобы вследствие этого разделения не подорвались нравственные правила и не пала сама нравственность.
В подтверждение высказанной нами истины, исследуем, что такое были бы наши обязанности, в отношении к нам самим и в отношении к нашим ближним, без убеждений, основанных на догматах религии, и какой силой приводились бы эти обязанности в исполнение.
Есть без сомнения в душе нашей две силы, побуждающие и руководящие нас в исполнении наших обязанностей; эго чувство совести и свет разума.– Но кто дал голос нашей совести, если не Бог? Откуда происходит ее могущество в нас, если не от того убеждения, что она говорит нам именем Божиим? Сама совесть освещается и очищается по мере того, как человек приобретает более точные понятия о догматах веры, которые сообщают ему познание о Существе верховном и его бесконечных совершенствах; без этого она остается навсегда нечувствительной и не имеет никакого влияния на дела и жизнь человека, потому что лишена веры в вечное правосудие и неисчерпаемое милосердие бесконечного Существа. Постоянный опыт достаточно доказывает, что совесть, как скоро перестает быть истолкователем божественной воли, становится сначала слабым обвинителем, а потом небрежным судьей. Кто этого не испытал на самом себе в том возрасте, когда чувства получают самую сильную власть над человеком, когда совесть находится под сильнейшим влиянием его естественных наклонностей? Если молодой человек забывает страх и любовь к Богу, то есть, если он перестает держаться догматов, тогда вся его жизнь, доселе тихая и чистосердечная, извращается и великая опасность грозит судьбе его нравственной жизни. Что станется с земледельцами и всеми теми, которые своими житейскими трудами обрекаются на истинно духовное детство, если они забудут Господа и Отца, которого имеют на небесах? Тогда они сделаются неизбежной жертвой порока и всех преступлений, источником которых служит это несчастное забвение. Но, может быть, кому-либо покажется, что опасность сделаться безнравственным менее угрожает тем, которых Провидение поставило в лучших условиях жизни? Нет, это мнение было бы ошибочно! Надобно опасаться, чтобы стоящие на высоте счастья и могущества не утратили самых святых правил нравственности, особенно когда эти избранники счастья будут заражены пагубными теориями, помрачающими рассудок. Правила нравственные тем удобнее слабеют и изглаждаются в их совести, что страсти самые пылкие, хотя в то же время благовидные, будут обессиливать в ней любовь к правоте и истощать добрые чувствования христианского воспитания. Нравственность будет еще отчасти для них предметом наружного уважения; но в тайной жизни, которая сокрыта от постороннего и публичного наблюдения, она будет более и более нарушаема и попираема. В этом случае и совесть не скажет им ничего и будет хранить мертвое молчание, коль скоро она оставила догматы единого Бога, отмстителя преступления и мздовоздаятеля добродетели. Можно с полной уверенностию сказать, что если нет деятельной нравственности у того, кто не имеет совести, то тем более нет совести, способной долгое время противостоять пороку без поддержки догматов, которые служат предметом живой и искренней веры.
Разум, не поддерживаемый догматами, не более может иметь силы и власти в своем влиянии на нравственность человека, потому что он без догматов не может истолковывать правил нравственности. Правда, разум находит начала и неоспоримые истины, рассеянные во вселенной, которые были известны как древним, так и новейшим народам, как образованным, так и диким. Из собрания этих истин составилась наука о нравственности, которая не доказывает впрочем, этих истин, потому что они очевидны сами по себе, а выводить из них только частные правила и почти до бесконечности разнообразные, посредством которых управляются человеческие общества и устанавливаются обязанности всех возрастов и всех состояний. Можем ли мы однако же признавать эти правила за вечные и неизменяемые, как выражение совершенной правды, как общий закон всего человечества, против которого ничего нельзя сделать преступного, что не может и не должно остаться безнаказанным, если мы не будем веровать в догматы верховного Законодателя, который открыл человекам свою волю? Это не ответ, что говорят: этот закон, эти вечные правила правды находятся в природе человека. А кто сотворил человеческую природу? Кто ее образовал? Кто ей дал нравственные чувства? Атеизм и рационализм хотят доказать, что природа наша вечна; но самый возвышенный разум, равно как и общий здравый смысл показывают, что нет ничего неизменяемого, нет ничего непреложного, ничего всеобщего, кроме того, что происходит от Бога, и что вечность принадлежит Тому единому, который сказал – и все получило бытие, который повелел – и все существа явились из ничтожества. – Здравая философия подтверждает то же; вместе с верой она доказывает нам, что Бог дал первому человеку вместе со словом и способность различать добро и зло.
Если же совесть и разум без помощи догматов оказываются бессильными для поддержания чистой нравственности, то законодатели тем более не в состоянии предписать для нее прочных законов силой одних своих авторитетов и независимо от авторитета Божественного, который нам известен из догматического учения. – И в этом опять не может быть никакого сомнения. Ибо какое влияние могут иметь законы, введенные людьми на сердце человека, когда в нем начинают развиваться дурные наклонности, служащие источником дурных действий? Что могут они сделать там, где можно скрыть в глубоком молчании, или дело, касающееся чести семейства, или лукавую уловку виновного, или бессилие правителя? Что могут они сделать для утверждения распоряжений отца, цель которых направлена к воспитанию доброго и почтительного сына, всегда верного и услужливого? Что могут, наконец, они сделать для внушения великих добродетелей и героического самопожертвования, или для расположения к совершению тех скромных и священных подвигов, которые малоизвестны в свете, потому что любят скрываться от взоров всех? Законы ничего не могут сделать для всех этих добродетелей, и никогда не достаточны побудить человека в исполнению своих прямых и ближайших обязанностей, опущение которых произвело бы в недрах человеческого общества несогласие во всех его видах и сделало бы это общество самым жалким из всех человеческих обществ. Вообще надобно сказать, что законы совсем невозможны, если они не будут вытекать из просвещенного, опирающегося на истине разума, и сами по себе будут таковы, что против них громко вопиет совесть. Следовательно, законы имеют крайнюю нужду в этой двоякой поддержке – разума и совести. Но мы уже видели, что совесть и разум также сами по себе недостаточны утвердить нас в правилах нравственной жизни без участия догматов; итак, без догматов законы сами по себе падают. Выразимся другими словами: своды законов делаются на основании разума и совести: следовательно, они сами по себе имеют нужду в высшем законе и высшем начале; а этим началом служит для них истина, постоянным и непреложным выражением которой суть наши догматы. Наша душа как шар земной; земля освещается, но свет падает на нее с неба. Бог есть солнце разумов. Он есть животворная теплота души. Если этот свет перехвачен, душа помрачается; если мы лишаемся этой Божественной теплоты, наша душа хладеет и цепенеет. Да и здравый смысл не может себе представить такого законодателя, который мог бы утвердить свою волю в целом народе, если бы Бог, благоволящий видеть порядок и благоустройство в обществе, не явил при этом свою волю, для того, чтобы внушить народам повиновение их правительству, а правительству благость и справедливость в употреблении своей власти. Человек может не мыслить о Боге и не иметь о Нем определенного представления, как о верховном Законодателе; но если он подумает, что нет Бога и станет отрицать или Его существо, или Его провидение, или Его правду,– тотчас же восстает против Его закона. Мирные граждане государства редко занимаются личностями тех, которые управляют ими; но они достаточно думают о том, чтобы не нарушить их законов и не подвергнуться наказанию, соединенному с этим нарушением. Если бы они перестали признавать власть пренебесную, или ее право распоряжаться, то внешние законы общества в ту же минуту были бы забыты, и общество было бы предано безначалию.
Обратим внимание и на то, каким образом нам известны наказания и награды, которые служат подтверждением закона Божия? Посредством догматов, которые исповедовали все народы от начала мира, и которых не могли затемнить тысячи заблуждений политеизма. История, вводя нас в младенческое состояние наций, или заставляя нас присутствовать при их падении, всегда показывает нам законодателей, которые утверждали авторитет своих законов авторитетом Божественным. Значит, если некоторые мыслители уверяют, будто нравственность не зависит от догматов, и потом внушают, будто она может быть поддерживаема внешними законами, то они призывают только одно заблуждение на помощь другому заблуждению, и этими двумя заблуждениями изрывают бездну погибели тому обществу, которое их примет. При всем том эти заблуждения многим кажутся маловажными. Но этот вид заблуждения похож на заразительную болезнь, имеющую самое тонкое влияние, которое незаметным образом проникает в нас и напоследок обнаруживается припадками, которые не могут уже скрываться от взора.
Почему упомянутое нами заблуждение принадлежит не одним только врагам всех тех начал, на которых опираются общественные порядки и вечное благо каждого из нас? Многие из самих христиан часто усвояют его, не понимая всей его зловредности и не подозревая бесчисленных опасностей, которые происходят от этого заблуждения. Иногда они требуют, чтоб им проповедовалась исключительно одна нравственность, то есть закон совести. Но возможен ли нравственный закон без законодателя? В состоянии ли разум, вышедши на несколько мгновений из ничтожества, притом помраченный, смущенный, спутанный злыми наклонностями сердца, обладать истиной, когда она есть отголосок разума вечного? Способна ли совесть, которая должна повиноваться законам, быть сама для себя законом, являться в одно и то же время и подчиненной и господствующей, соединять в себе все преимущества Творца со всеми обязанностями творения, столь подчиненного и зависимого? Нет, это не так. Разум и совесть существуют и имеют великое могущество, но они могущественны и сильны только тогда, когда основаны на причинах, положенных выше их самих. Истина эта разъяснится нами в последствии, а теперь будем продолжать исследование софизмов, на основании которых некоторые легкомысленные думают, будто они могут быть нравственными людьми без догматов.
Говорят, что науки, искусства, познания, любовь к славе и чести, все то, что движет народом, имеет могущественное влияние на его развитие, может заменять для нас догматы. При самом поверхностном внимании можно заметить в этих суждениях самое грубое заблуждение.
Познания, науки и искусства существуют только при развитии и упражнении человеческих сил и способностей; но если эти упражнения развратны, тогда они даже в сфере самых полезнейших истин производят только печальные заблуждения. Наша душа есть почва; а начала, дающие ей воспитание и образование, суть семена, которые она необходимо должна возродить в себе. Если эти семена будут в душе ядовиты и тлетворны, она будет развращена и испорчена; а если они будут чисты и светлы, она получит жизнь и свет.
Таким образом учение, которое отвергает свободу человека, и признает исключительную, или преобладающую власть чувств, производит сомнения в божественный Промысл. Человек, если только он достаточно развит, на этом основании будет оправдывать все свои злые наклонности, и даже будет признавать их совершенно законными и основательными, и уже не будет более иметь для себя обуздания и границ.
Между познаниями нет более важных, как познания нравственности, которая способна установить правильность действий человеческих; но мы докажем, что нравственность действий невозможна без догматов, как невозможно следствие без причины, от которой оно происходит.
Без веры в Бога и догматы религии, моралист никогда не может написать нравственного закона, потому сáмому, что он не допускает этих догматов, а иначе он невольно исповедал бы их. Это легко понять. Нравственность есть ничто, если она не есть закон, происходящий из силы, превосходящей все человеческое. Мы говорим, что нравственность в этом случае есть ничто; ибо для того, чтобы закону нравственному владычествовать над людьми, надобно, чтобы он владычествовал над ними без всякого ограничения. Если бы те, в руках которых находится власть, могли заставить нравственные законы служить своим страстям, то они непременно сделали бы этим законам насилие; а если бы эти законы зависели от тех, которые обязаны повиноваться им, то они сделали бы их средством к отрицанию всякого повиновения, без которого невозможно существование человеческих обществ. Наконец для того, чтобы сдерживать мысли, стремления и действия человеческие и давать им должное направление, нужен закон, который происходил бы не от самого человека, и которого он не мог бы изменять или нарушать по своим прихотям. Моралист, который обдумывает законы одних принятых обычаев, не восходя до высочайшей и безусловной справедливости, до вечных начал, основанных на этой справедливости, воздвигает здание, которое непременно обрушивается в самом своем основании. – Но безусловная справедливость необходимо допускает догматы бытия Божия, Его провидения, Его благости, наказаний и воздаяний в жизни вечной.
Если бы словесные науки исполняли свою прекрасную обязанность, то они могли бы доставить великую помощь нравственным истинам, представляя их в свойственной им возвышенной и благородной форме. Но они будут опасны для этих священных истин, если предположат своей целью развивать пленительные картины воображения, или подрывать тонкостями софизмов правила, достойные того, чтоб их уважать. Кто не знает, что есть творения нравственные и безнравственные, книги хорошие и дурные? Как же мы различаем их, если не через их противоположения, или чрез их сообразность с законами давно принятыми в литературах и признанными выше тех самых великих людей, которые их открыли и ввели во всеобщее употребление? Кто даровал миру языческому литературу? Нравственность, которая в сущности своей есть плод самых несовершенных, самых смутных верований. Кто нам даровал христианскую литературу? Чистая нравственность, основанная на евангельском учении. Если и самая христианская нравственность не предотвратила всех заблуждений таланта и гения: то тем не менее власть ее была такова, что она могущественно сдерживала и умеряла искусства самые суетные, те самые, употребление которых осудили учители Церкви. От этого самые зрелища христианских времен более или менее становились опасными для нравственности, смотря потому, на сколько вера имела влияния на нравы людей и на литературу. Среди правоверующего народа, в недрах которого нет иноверов, драматическое искусство никогда не осмелится прославлять порока. Поэты, олицетворяя игру страстей, умеряли опасность для нравов от своих сочинений с одной стороны тем, что выводили в пример такие личности, которые отличались похвальными качествами, а с другой тем, что, изображая какую-нибудь страсть, приводили к тому понятию, что она допущена Провидением для наказания того, кто не хотел ей противиться. Но с тех пор, как поэты натуралисты захотели представлять нравственность в своих драмах применительно к их нечестивому учению, появились такие соблазны, какие не виданы были даже в языческие века. На сцены начали выводить героев, славных пороками, и к этим героям старались возбудить участие, принадлежащее угнетенной добродетели, или добродетели, которая падает только после мужественной борьбы. Если среди этих гнусностей является иногда некоторый проблеск доброго чувства, неистребленного еще страстями, то это чувство обезображивается до такой степени, что более сходствует с инстинктом животным, нежели с благородными стремлениями человека, образованного христианством.
Вот каким образом литература, перешедши в руки врагов учения христианского, портится быстро, подрывает нравственность в кругу принимающих ее и бросает семена раздора в недра общества.
Перейдем к честности и славе, которые принимаются некоторыми софистами и предлагаются нам как принципы достаточные и прочные для нравственности. Можно видеть, как шаток и нетверд в своем основании этот взгляд. В самом деле, честь и слава совсем не пленяют одних, не удовлетворяют других. Те крайне ошибаются, которые, кроме славы и чести, не находят иных причин, чтобы побудить людей к добрым делам, и исправить их поведение. Великую мы приобрели бы для себя пользу, если бы хорошо осознали всю суетность этих двух нравственных деятелей для тех, которым не дано быть великими и которые не могут рассчитывать на большую и громкую известность. Известность, в самом деле, не есть общее достояние и удел всех; она достается только людям знаменитым, прославившимся или искусством управления государством, или храбростью, или силой, которой они умели смирять или завоевывать народы; – также образцовыми произведениями искусства или науки, или открытиями, которые возбуждают удивление и признательность народов. – Станем рассматривать влияние чести и славы в сфере менее возвышенной.
Кроме знаменитых своими талантами, есть люди, которые тщательно добиваются уважения в своем семействе, своем городе, обществе, среди которого по воле Провидения они родились, или призваны жить. Смело можно сказать, что у самых знаменитых в известной стране людей, слишком немногочисленны действия, дающие им право на достоинство и славу; между тем они должны опасаться за то, чтобы не прославиться пороками, и для этого должны подчиняться принятому закону приличий и обычаев, чтобы не выдаваться из среды общества такими действиями, которые составляют темную сторону жизни. Честь и слава могут вдохновить человека и расположить его к таким действиям, которые будут иметь свой блеск; но при этих действиях, которые сами по себе редки, он способен вдохновляться превратно и пагубно, если страх Божий, то есть, если живая вера в учение о карающем правосудии не умерит, не направит, не преобразует его чувствований, которые легко могут уклониться под влиянием страстей с правильного пути.
Заметим при этом важную ошибку софистов. Честь и слава определяются мнением общества, которое признает превосходство известных действий, или известных людей; или сказать иначе: честь и слава есть оценка, сделанная мнением общества. Но если это мнение ошибочно, и далеко от того, чтобы дать помощь добродетели, то оно сделается страшным для нее препятствием. До Иисуса Христа общественное мнение определяло триумфы за деяния, которые мы назвали бы варварскими, между тем как оно не ослабляло ни невольничества, ни раздоров, ни бесстыдства, ни подкидывания и убийства младенцев. Христианство осуждает мятеж и честолюбие, которое внушает его. Теории антихристианские восхваляют все душевные порывы, которые воспламеняют любовь к независимости и унижают авторитет, на котором держатся законы и власти. Кто не видит, что, если слава зависит от общественного мнения, а общественное мнение в свою очередь разнобразится, смотря по тем учениям, которые господствуют в недрах общества, то чтобы непогрешительно руководить людей, мы всегда должны обращаться к чистой нравственности, основанной в сущности своей на вечных и непреложных догматах?
Любовь к славе, не вытекающая из закона совести, как своего источника, всегда готова на беззаконие.
Самая блистательная слава – завоевателя – редко обходится без ужасных несправедливостей. Честь, которой пользуется человек могущественный и счастливый, может быть справедливым воздаянием за его заслуги и достоинства. Но как часто бывает она достоянием и презренных честолюбцев! Есть честь, которая располагает наше сердце к мстительности, и она бывает иногда варварской, потому что она мстит до пролития крови. Может ли она быть основой нравственности или заменить собой самую нравственность? Какое она может найти для себя ручательство уважения и верности в чувствах людей, которые ради мнимого торжества с такой легкостью и бесстыдством попирают ее ногами?
Итак, мы не признаем за всеобщий и высший закон чистой нравственности человека ту любовь к славе и чести, которая свойственна только некоторым, и управляет их действиями в стремлении к достижению своей цели; – это вовсе не нравственность, когда она не имеет внутренней силы в себе самой и нуждается в поддержке чести и славы. Притом, чтобы самой славе быть прочной, а чести незапятнанной, необходимо человеку, стремящемуся к приобретению их, украшаться добродетелями, составляющими плод чистой нравственности, в которой он долго и верно упражнялся. Человек, стремящийся к славе, в которой он поставляет цель своей жизни, гораздо более нуждается в добродетели, или истинной нравственности, нежели человек равнодушный к славе и не ищущий известности, который заботится лишь о том, чтобы не быть жертвой страстей, следовательно, самая борьба нравственная, какая предстоит ему, мало для него опасна.
Теперь мы видим, что враги религии, чтобы найти другой какой-нибудь источник нравственности, кроме догматов, принуждены заменить их слабыми опорами, несостоятельность и зыбкость которых ясно сознает здравый разум. Они представляют честь и славу причинами нравственности, между тем как без нравственности обе эти причины не имеют никакой силы для истинно нравственных действий.
Закон нравственный, опирающийся на силе каких бы то ни было желаний наших и тайных интересах, управляющих нашими действиями, совсем невозможен. В нашей природе есть зародыш гордости, похотливости и житейского тщеславия. Эти три страсти, которые порождают из себя все другие и производят непрестанную борьбу в существе человека, всегда восстают против закона совести, против установленных обычаев, и имеют могучую силу ниспровергать их, или разрушать нравственный закон; следовательно, полагать в основание нравственного закона силу наших желаний и интересов, значит прямо ниспровергать нравственный закон. Только то желание наше может согласоваться с чистой нравственностью, которое подчинял бы себе наш рассудок и совесть, и которое потому достойно быть основой нравственности, ее неподкупным стражем; – это желание есть потребность самой добродетели, составляющей высший интерес нашего духа. Действительно, в ком развито желание добродетели, в том она имеет великую священную силу, побуждающую его к тому, чтобы отказывать всем другим желаниям своим, приносить самого себя в жертву закону и воле Божией с тем, чтобы только благоугодить вечному Существу и удостоиться обещаемого Им блаженного наследия. Сила добродетели всемогуща; она может доставить нам правильное понимание нравственности и заставить нас пребыть верными ей; но она необходимо предполагает веру и надежду на Бога, на Его благость и правосудие, – основные догматы религии, из которых вытекают, как из чистого источника, любовь к Богу и ближним, составляющая собою душу, венец и самое высшее совершенство всех добродетелей.
Без всякого преувеличения можно сказать, что много есть людей, которые не найдут в этих великих истинах достаточной поддержки для своей слабой добродетели, не потому, чтобы они не могли убедиться в них разумно, но потому, что они слишком мало размышляют о них и слишком мало их понимают. Для этих-то людей полезны и необходимы внешние поощрения, которые побуждали бы их к исполнению своих обязанностей и заменяли бы слабость их веры и преданности воле высшей, божественной. Но достаточны ли сами по себе эти внешние пособия без другого, внутреннего начала нравственности, сделать людей честными и добродетельными? Нисколько! Души в высшей степени беспристрастные, действующие по чувству одной справедливости, всегда являются как редкое исключение среди массы целого общества, в котором будет ли господствовать какая-нибудь сила, движущая его жизнью, или откроется упадок и ослабление ее, и когда в том и другом случае ему угрожает ужасный беспорядок.
Справедливость в распределении должностей, наград, почестей, разных выгод, в силу которых стали бы действовать граждане известного государства, никогда не будет достаточна к удовлетворению тайных интересов их; потому что интересы эти чрезвычайно преувеличиваются гордостью и жадностью человеческой. К тому же соблюсти самую справедливость в распределении этих обязанностей, наград и почестей, во всякое время есть дело чрезвычайно трудное, а под влиянием страстей, которые всегда производят смешение между достойным и недостойным, которые не допускают надлежащего различия в законности и справедливости самых требований, становится совсем невозможным.
Что в этом случае будут делать те, которые внутренне сознают себя бессильными в исполнении своих обязанностей, а между тем не могут оставаться безразличными в отношении к ним, и которые потому являются опасными для порядка общества? – Без сомнения они должны быть сдерживаемы другими мерами, как то: властью правительства, строгостью суда, вооруженной силой исполнителей правосудия и умножением страшных мест заточения. Но если эти меры потеряют свою силу, среди какого-нибудь великого переворота общества, или по другим каким-нибудь причинам, – что тогда может удерживать их от преступлений, против которых не остается никакого страха? Пусть отвечают на это те, которые не соглашаются с нашим учением, и которые не примечают всей глубины и обширности зла, в допущении противного нам образа мыслей.
Все противники нашего учения, так называемые публицисты, прогрессисты, преобразователи обществ и народных нравов, отвергая христианскую нравственность, хотят заменить ее какою-то новой, ими самими изобретаемой. Но откуда они возьмут эту нравственность и чем заменят ту, которую нам дали христианские догматы, которая так легко привилась ко всем слоям общества всех времен и всех стран, которая всегда была так чиста, плодотворна и совершенна, что представляет в себе высший идеал совершенства, даже по идеям разума? Какое новое учение даст им лучшее сокровище?
Из числа нововводителей, одни веруют в великий общественный союз, в котором все будут сознавать объединение своей духовной жизни, то есть все будут следовать тем законам, какие каждый откроет в своей природе. Мы находим здесь открыто проповедуемую теорию всех поборников утопий. Другие выражают те же самые идеи, эти же самые надежды, только в других выражениях. Будет, говорят они, великий переворот, новое возрождение христианства; это будет христианство, освобождённое от своих таинств, христианство, воспринявшее естественные законы, те единственные законы, которым мы подлежим, и которые для нас собственно только и обязательны, как внушенные нам самим Богом. – В этом учении воспевается природа, как главная руководительница людей в жизни нравственной, природа, во имя которой говорят все рационалисты древние и новейшие, природа, которую обоготворяли пантеисты всех времен, природа, мать всех языческих заблуждений, природа, которая послужила деистам и атеистам восемнадцатого века к ниспровержению всех священных постановлений древности, вытекающих из начал религиозных и нравственных, в силу которых могут развиваться и быть истинно образованными в мире государства. Это ли новый мессия, ожидаемый приверженцами указанного нами учения, который должен возродить и преобразовать мир? Но нам хорошо известно, что религия, нравственность и законы естественные, как они понимаются безнравственными и безбожными людьми, были проповедуемы во все времена не с тем, чтобы преобразовать все общества в одно целое, в одну душу и сделать всех людей нравственными. Эти идеи всегда оставались только в кругу тайных обществ, мнимых друзей народа, коммунистов, поборников равенства. Это учение провозглашает материализм, как непреложный закон природы, прекращение родов, необходимое для всеобщего братства, уничтожение брака, понимаемого за главное будто бы основание нестроения городов, за причину разврата и деспотизма.
Но не в том ли и состоит разврат людей, что они даже перестают быть христианами, совершенно забывают о скромности и без всякого колебания отказываются от законов справедливости? Кто эти люди? – Большей частью невежды, думающие, что законы природы суть не что иное, как их развратные наклонности.
Достаточно высказанных нами мыслей, чтобы каждому убедиться в том, что нравственность, которая стремится определить обязанности человека к самому себе и себе подобным, без поддержки догматов веры непременно должна пасть и обратиться в страшные развалины. Нужно ли говорить, что без догматов и самое богопочтение, этот первый священнейший долг каждого, кто только вышел из ничтожества по воле Творца, давшего ему бытие, будет равно невозможным?
Нет поклонения, нет достойного поклонения без любви к верховному Существу; но чтобы поклоняться Ему, чтобы любить Его, надобно, без сомнения, знать Его, веровать в Него, как начало нашего бытия и всех благ, какие Он даровал нам. И если мы веруем, если выражаем свою веру; то что делаем в этом случае? Не исповедуем ли этим самым догматы, содержимые вами в уме и сердце? – Так, когда кто поклоняется Богу, выражает свою любовь и страх к Его правосудию и говорит: «Боже мой! Я поклоняюсь Тебе, как моему Владыке, и люблю Тебя всею душею моею, всею силою моею, больше, нежели самую жизнь и целый мир; – я оплакиваю мои заблуждения; прости меня Господи! потому что я грешник» – когда говорит кто-либо таким образом, что делает он? Выражает такие чувства, которые невозможны без веры в догматы – бытия Божия, Его всемогущества, Его правосудия и бесконечной благости. Эти чувства сами по себе составляют дела самые существенные, относящиеся к поклонению внутреннему, или даже поклонению и внешнему, если они выражаются в общественной молитве. Если невозможно сыновнее почтение в ребенке, который не понимает значения и прав своего отца, то есть всего того, что служит основанием и наших обязанностей в отношении к Богу, то равным образом невозможно и богопочтение для тех, которые не знают своего Творца и Его неоспоримых прав на человека. Мы не призываем пока к себе на помощь христианского Откровения, а держимся в пределах простого разума, доказывая ту истину, что нравственность, определяющая собой обязанности к Богу, никогда не может быть самостоятельной и оставаться в отдельности от догматов.
Все основания, измышленные софистами для того, чтобы доказать бесполезность догматов, раскрыты уже нами, и у нас уже не может быть никакого сомнения относительно того, как глубоко и гибельно их заблуждение! – Известно, что брошенный камень падает сам собой, своей тяжестью, что пламя, если его не стараются погасить, сожжет и разрушит самые невоспламеняемые материалы; равно как известно и то, что народ, который оставляет догматы религии, неизбежно приготовляется к тому, чтобы тотчас же сбросить с себя всякие узы в разгаре самых пламенных страстей. Рано или поздно, но непременно этот народ предастся всем ужасам анархии и всех беспорядков, которые рождаются от забвения своих религиозных обязанностей. Никакая наука, никакая сила, никакая власть, никакое благоприятное стечение обстоятельств не могут предотвратить этот народ от мятежей и всяких нестроений. Здание государственное в этом случае держится на песке, тогда как оно должно быть основано на скале, чтобы могло противиться яростным волнам и устремлениям бурь.
Но чтобы не прибегать к обширности доводов и не распространяться излишне в рассуждении о том, что нужно неоспоримо признавать неразрывную связь и тесное единение истин, служащих к просвещению умственных понятий и необходимых правил воли, которыми надлежит руководствоваться в жизни, достаточно заметить здесь одно, что никогда не восстают на догматы с другим каким-нибудь намерением, как с тем, чтобы низвратить и испортить чистую нравственность. Когда вольнодумцы хотели утвердить нравственность чувственную, то они начали это дело с отрицания духовной свободы человеческой, и заменения правил веры властью плоти, причем дошли до грубого фатализма. Чтобы поощрить гордость человека, ему научным образом показали его мнимую независимость, его неоспоримые права нарушать законы и установленные порядки. Догматы о вечности Бога заменили учением о человечестве, которое владеет всеми правами божескими, и которое будто не имеет ни другого принципа, ни другой цели, кроме самого себя. И этот-то гибельный атеизм скрытно заключается в том положении, что нравственность не зависит от догматов. Это учение уничтожает всякий страх в душе человека, и вслед за этим обыкновенно выступает сила, которая все сжимает в своей жестокой руке, бессильной однако же спасти от гибели общество, благоденствие и целость которого зиждется на основании закона божественного. Потому-то самый либерализм, после того, как раскроется во всем ужасе своего нестроения и всеразрушающего действия, спешит объявить о бытии верховного Существа и о бессмертии души, для поддержания порядка и сохранения уцелевших остатков нравственности людей. Зачем же осмеливаются восставать на эти священные догматы и дерзают называть их бесполезными для нравственного закона, когда уже давно признано разумнейшей частью людей, что без них невозможно благоустройство общества?
Не имеем нужды раскрывать более ту великую истину, что отрицание Бога и Его вечных законов, есть главная причина, которая потрясает общества в самых его основаниях. Есть у нас родственники, друзья, сограждане, из которых одни известны как верные, а другие как неверные законам нравственности. Спросим сих последних, а лучше всего спросим свое собственное сердце, – спросим его: первые обольщения, которых оно было жертвой, не начинаются ли с того дня, когда ум наш помрачен был страстью, или когда основные догматы религии были предметом веры не совсем живой, а может быть даже составляли предмет сердечного сомнения и недоверия? Свой собственный опыт примем за опыт всех сынов Адама. Он объяснит нам, почему не только целое общество, но даже отдельное какое-нибудь бедное семейство, – какова бы ни была пустыня, знойная ли или холодная, в которой оно поставило свою кровлю, – не может жить без некоторых догматов веры. Он объяснит нам прямую причину этого верования в догматы, усматриваемого как между народами, предшествовавшими Евангелию, так и между народами, жившими после него.
Без сомнения, языческие народы приплели тысячи заблуждений, тысячи ложных преданий к основным истинам религии. Эти истины, через нечистое прикосновение к ним заблуждения, потерпели глубокую порчу; но хотя они были значительно искажены, все же не могли быть окончательно подавлены и истреблены. Народы, признававшие их, жили, благодаря этим спасительным истинам. Конечно, они жили слабой жизнью, как темпераменты, разбитые и пораженные органическими повреждениями; они не имели добродетелей христианских, потому что они не имели нравственности христианской, потому что решительно не знали совершенства ее догматов. Но наконец они все-таки жили; некоторые из них имели даже политический быт, достойный соревнования, даже до того времени, пока софисты не подорвали их верования своими правилами нравственности, и не отвлекли их от учения о едином Боге, карателе преступлений и мздовоздаятеле за добродетели.
После этих рассуждений, нам остается только сделать заключение, естественно вытекающее из предыдущего. Будем хранить веру в догматы, чтобы иметь нравственность: это составляет закон, столь необходимый человеку. Чтобы иметь нравственность самую совершенную, будем хранить веру в божественные догматы, которые производят нравственность, неизвестную до их существования, и бесспорно высшую нравственности людей самых лучших древнего мира.
Так обыкновенно рассуждают здравым смыслом, когда дело касается истин и интересов менее возвышенных; а о существе христианских догматов не хотят мыслить с такой справедливостью и мудростью! После того, как некоторые софисты, отделяющие нравственность от догматов, вынуждены были сознаться в своем пагубном заблуждении, другие софисты начали говорить: вы удивительно доказываете необходимость некоторых религиозных догматов; но для нас довольно разума для того, чтобы познать и сохранить их; впрочем мы будем хранить нравственность христианскую, совершенство и превосходство которой мы любим признавать. – Наконец они говорят: «почему нам не ограничиться верой в Бога, в Его справедливость и Его провидение? Этих истин достаточно, чтобы составлять истинное и единственное основание разумной нравственности. Но какое нам дело до таинств вашей веры?»
Эти божественные истины на взгляд других софистов имеют довольно большую силу для того, чтобы навести человека на путь добродетели; они удивляются рассказам, в которых выставляются эти истины, они трогаются ими, они смотрят на них, как на источник благочестивых чувствований для них и для их семейств; но вместо того, чтобы признавать в них откровенное учение, они хотят видеть в них лишь великолепные образы, неосуществимые на деле. – Такие взгляды, слишком обольстительные для страстей, заключают в себе много заблуждений. Тем, которые считают наше учение о таинствах бесполезным, мы покажем, что везде, где только эти таинства были неизвестны, догматы естественной религии, а потом нравственность, для которой они служат основанием, были глубоко испорчены; что всюду, где наши таинства были оставлены, после того как были уже известны, везде обнаружилось подобное же явление. Далее мы покажем, что благодатные плоды наших таинств, присущи тому учению, которое заключается в них и не могут быть следствием прогресса человеческого духа. – Наконец не трудно будет доказать, что есть не только существенность, но существенность божественная в истинах, которые служат и были источником столь многих добродетелей, известных в мире христианском.