О церковной проповеди накануне революции¹

Милостивые Государи!

Наука, представителем которой я пред Вами являюсь, Гомилетика занимает в системе академических научных дисциплин исключительное положение... Она стоит на той грани, где научная теория самым непосредственным и неразрывным образом сплетается с живой жизнью, с живым реальным творчеством жизни. Ведь эта наука изучает и определяет существо, законы и условия правильного и наиболее плодотворного действия того великого, первостепенного и постоянного фактора всякой жизни – как личной, так и общественной и государственной, который именуется словом. Каждый новый изгиб жизни, каждый новый ее фазис самым непосредственным и глубоким образом отзывается на ее построениях и на ее, так сказать, самочувствии: ведь, каждый такой жизненный изгиб и фазис ставит деятельность слова в новые условия и тем самым намечает пред ним новые задачи и раскрывает или оттеняет новые стороны его природы и законов его действия. Не уловить во время новых условий каждого данного наличного момента, не понять его новых задач, не определить и не выяснить тех сторон в природе слова, которые ими выдвигаются к действию на первый план – это значить для науки Гомилетики – пропустить очередной шаг в своем развитии, и благодаря этому отстать здесь от развития той силы, которую она изучает и действиями которой должна руководить – слова. Это значило бы для Гомилетики – терять свою ценность одновременно и в теоретическом и жизненно-практическом отношениях.

Вот почему Гомилетика, преимущественно пред другими академическими дисциплинами, обязана быть столь же чутка ко всем треволнениям живой, текущей жизни, сколько и к интересам объективно-научного изыскания истины, задачам научной теории: научной теорией она освещает и направляет жизнь и изучением жизни исправляет и обогащает научную теорию; каждый новый исторический момент, возлагая на слово – новые неотложные практические задачи, тем самым возлагает на науку о слове неотложную задачу их определения и выяснения с точки зрения природных законов действия этого первостепенного жизненного фактора.

Момент, который мы сейчас переживаем‚ – момент исключительного значения. В беспримерно-грандиозной кровавой борьбе европейских народов, под гром чудовищ- пушек, среди смертоносных облаков удушливых газов, среди морей человеческой крови, жертвою миллионов человеческих жизней происходит грандиозная ломка старого строя жизни европейских народов и нашей родины и зарождение нового. Великая европейская война, это как бы грандиозная наковальня, разрушающая старое и с неумолимой принудительностью выковывающая «новое».

Какой это будет !новый! строй в своих конкретных очертаниях – мы пока еще не знаем. Мы стоим пред страшным, по своей неизвестности и широте всяких возможностей, будущим. Но мы ясно видим те силы, которые теряют свое господственное значение, равно как и те новые, которые выступают на арене русской народной жизни на смену старым.

Самое важное, с точки зрения интересов проповеднического слова, явление настоящего момента, это то, что падает окончательно сила традиции, бессознательного или полубессознательного следования ей. Широкие волны образования давно уже подорвали эту силу в высших классах общества т. н. интеллигенции. Непосредственное соприкосновение с этими высшими общественными классами и особые условия отчаянной борьбы за существование вне родного насиженного места, вне крепкой и спокойной почвы родной семьи и родного дома, произвели тот же подрыв силы традиции в рабочем классе больших городов, фабрик и заводов и вообще различных промышленных предприятий.

Здесь если и сохранила силу традиция, то постольку, поскольку она поддерживалась принудительной силой государственной власти.

Одна только громадная крестьянская масса в большинстве жила и почти всецело и в общем добровольно определялась и в своем мировоззрении и в своей жизнедеятельности принципом традиции.

И Вы, наверное, знаете, какие условия создались для пастырского служения вообще и проповеднического в частности. Образовалась громадная пропасть между интеллигенцией и служителями проповеднического слова. Раздался громкий и открытый голос интеллигенции к русскому пастырству: «мы вас не понимаем», «не понимаем смысла той церковной обрядности, которой вы нас окружаете, не понимаем вашего слова, ценности ваших речей, которые вы к нам обращаете с церковных кафедр». И одновременно с этим и жизненный быт интеллигенции более чем на половину, открыто или же без особого шума, освободил себя от форм церковной обрядности и церковной дисциплины, а от проповедей наших она стала бежать, как от чего то ей чуждого, бесполезного и даже, более того, претящего душе. Правда, некоторая доля церковной обрядности в жизни интеллигенции еще сохраняется – интеллигенция время от времени говеет и причащается, принимает хоть раз в год на дом святыни, крестится и венчается в храмах; по не нужно закрывать глаза: большинство в сущности делает это главным образом потому, что этого требует прямо или молчаливо государственная власть.

Совершенно иное представляет, до последних годов, крестьянская масса. Для деятельности представителей пастырства и проповеднического слова эта среда не представляла особых затруднений. Эта среда без колебаний и сомнений признавала принципиально авторитет Церкви, церковного обряда и церковного слова, потому только, что так существовало у их отцов и дедов, потому что такова была вековая традиция, к которой не получившая образования и самозамкнутая в себе деревенская масса не имела ни внутренних ни внешних толчков отнестись сознательно и критически. Проповедническое слово чувствовало себя здесь легко и свободно. Самым непосредственным образом оно всегда упиралось здесь на самое бесспорное в сознании слушателей: авторитет предков («так веровали отцы и деды, так веруют все») и авторитет пастыря-проповедника как носителя авторитета Церкви («Св. Церковь учит»,»Св. Церковь установила», «св. Отцы говорят», «я, как пастырь Церкви, утверждаю, требую, заявляю»); в то же время превосходство образования проповедника над слушателями давало в их глазах каждое его слово, отражающее хоть сколько-нибудь запас школьного образования, достойным внимания.

Создавшееся положение вещей большинством служителей проповеднического слова было разрешено таким образом, что интеллигенцию, как «неверующую», молчаливо решено было предоставить самой себе, а считать собственным объектом пастырской деятельности и проповеднического слова простой народ, послушно внимающий голосу пастырства. И этот взгляд так глубоко укоренился, что понятия «проповедовать» и «говорить для простого народа» стали среди служителей слова тождественными.

Но настоящий страшный исторический момент знаменует решительный сдвиг и «простого народа» с той позиции покорного следования традиции и традиционному авторитету, в среде которой привыкли и предпочитают действовать служители проповеднического слова.

Сдвиг этот собственно начался уже давно. прежде всего благодаря общению деревни с вышедшим из нее рабочим классом, представители которого, навещая время от времени родные деревни, вносили в нее зародыши своего критического отношения к традиционным началам и формам жизни. Затем громадное значение оказали экономические условия, резко изменившиеся в последнее время и заставившие крестьянина во многих отношениях искать новых форм быта, отказываясь от традиционных. Как на характерное явление в этом отношении, именно в области религиозной. укажу на следующий факт. Вы знаете, что в современной деревне начинают свободно нарушать посты. Еще лет двадцать назад осмелившийся есть скоромное постом подвергся бы публичному презрению всей деревни, а теперь совсем нет, почему? Решительное значение здесь оказало вздорожание жизненных продуктов. Ведь в старину постом крестьянин обычно переходил на картошку, огурцы, даже селедку. Все это тогда было или свое или вполне доступно по цене крестьянскому карману; теперь же все эти продукты так вздорожали, что в постный день крестьянин уже вовсе не знает, чем себя напитать, и естественно начинает задумываться над вопросом о степени обязательности поста при наличных условиях. Японская война сделала весьма многое в смысле изменения экономических условий. Но она же оказала важные последствия и в других отношениях. Она пробудила интерес к общественной жизни и сделала почти непременной принадлежностью каждой деревни – газету. Разумеется газета за 10-ти летний период сильно изменила идейный багаж и мировоззрение крестьянина в сторону сознательно-критического внимания к окружающему.

Современная великая война произвела подобное же, но в более грандиозных размерах. Железною рукою она сдвинула с насиженных‚ чуждых широких общественных интересов, мест большую часть крестьянского мужского населения и приобщила самым непосредственным жизненным образом (священною необходимостью проливать кровь и жертвовать собственною жизнью) к широким общественно-государственным интересам.

Если в японскую войну затронута была лишь часть деревни, то теперь, можно прямо сказать, затронута и пробуждена вся деревня сильнейшими толчками со всех сторон, толчками, на которые нельзя не отозваться самым живым образом, потому-что дело идет о жизни и смерти как личной, так и общественно-государственной. Жертвуя жизнью за родину, русский крестьянин тем самым невольно и незаметно для себя проникался сознанием собственной творческой роли в деле строения жизни общественной и тенденцией взвешивать сравнительную ценность тех и других форм жизни, тенденцией критического отношения к действительности. На его глазах под грозным натиском войны ясно обнаруживается несостоятельность целого ряда ранее бесспорно для него авторитетных форм жизни экономического и общественного характера. Газету он теперь уже не может не читать, потому что все, что в ней пишется, имеет самое прямое отношение к его собственной жизни, к судьбе своих самых близких людей, начиная от отца, мужа, брата, к условиям настоящего и грядущего дня: подумайте, какой глубокий переворот должен произойти от этого постоянного питания знаниями, мыслями и настроениями, критическим миросозерцанием руководящих газетной прессой интеллигентных классов общества.

Прибавьте сюда всеобщую трезвость, пробудившую деревню от пьяного угара и давшую ей тем досуг и духовные силы крепко-пытливо задумываться над окружающим... Едва ли после этого можно сомневаться, что бессознательному или полусознательному показному следованию традиции и традиционному авторитету пришел конец и в среде крестьянства и что здесь принимают господство начала того же миросозерцания, – которое характеризует «неверующую» интеллигенцию. Вспомните, что уже в 1905–6 годах во многих местах крестьянская масса открыто проявила свое отрицательное отношение к духовенству и даже вообще к церковной обрядности. И в текущем году в одних из Епархиальных Ведомостей было отмечено: «в глубине народных масс глухо раздается недовольство нами, закипает гнев и другие враждебные чувства, и Бог знает, что мы получим, если не изменимся к лучшему».

Положение создается для пастырства и служителей проповеднического слова трагическое. Мы отвернулись от интеллигенции, а теперь и простой народ отвертывается от нас и примыкает к интеллигенции... Что ж: отвернемся ли и от простого народа? Но ведь это значит пастырям остаться вовсе без паствы. Кого же будем пасти? Кому будем говорить, кому проповедовать?

Что же делать – спросите. Мне кажется ответ ясен: если мы оказались говорящими так. что нас одинаково отказывается понимать вся паства, то значить вина не в ней, а в нас, значит наше слово отстало от жизни нашей паствы, значит мы должны сделать решительный шаг вперед на равнение с жизнью и заговорить так, чтобы нас понимала вся паства – от интеллигенции и до простого народа.

Можно ли это сделать? – Духовная леность и косность подсказывают ответ отрицательный: это значит, будто бы сделать уступку «неверию». Так привыкли думать, по крайней мере, в отношении интеллигенции.

Я думаю, что в таком решении вопроса опаснейшее для Церкви заблуждение.

Разберемся по совести.

Интеллигенция оставила позицию послушания авторитету традиции‚ – и нас перестали понимать. Почему? Потому что мы то сами со своим словом предпочли остаться в старой, отверженной уже обществом, позиции и отказались переместиться для сохранения господства на занятую обществом новую…

Но разве наша вера, разве христианство только и может опираться на авторитет традиции? Разве авторитетом традиции основана Церковь, разве авторитетом традиции апостолы покорили языческий мир к подножию Креста? Авторитет традиции, ведь это –внешний авторитет, и как таковой он отнюдь не может быть настоящей основой чего-либо прочного и тем менее вековечного. Внешний авторитет может существовать лишь как плод и вместе внешний символ авторитета внутреннего. Если падает авторитет внешний, это очевидный знак падения того, единственно прочного и истинного, авторитета внутреннего, плодом и символом которого он является. Правда, очень часто авторитет внешний на некоторое время переживает падение выражаемого им авторитета внутреннего, но он живет тогда уже только как пустой символ без реального содержания: поддерживает себя какими-либо чуждыми, посторонними принудительными силами; остается в сущности почти только имя старое, а действует уже сила другого авторитета.

Авторитет традиции пал, но в этом нет ничего страшного. Это только естественный шаг как в личном, так и в народном сознании. И отдельный человек и народ, развиваясь, от послушания внешнего, по традиции, идет к послушанию внутреннему по сознательному убеждению в разумности, жизненной ценности и нравственной высоте того, что принимается. Разум, жизненный опыт и нравственное сознание – вот три внутренних авторитета, которые развитием человеческой личности приходят на смену авторитетам внешним и крепче которых нет и не будет, ибо только они никогда не могут быть изжиты. К этим авторитетам перешла наша интеллигенция, к ним переходит наш народ: и, ясное дело, на них мы теперь должны обосновывать в нашем слове нашу веру, если хотим, чтобы она была принята, чтобы наше слово понимали и за ним шли.

Старая, схоластическая гомилетика, которую вы изучали в семинариях, глубоко внедрила в сознание схоластическую антитезу: говорить «от разума» и говорить «от Писания». Разум здесь противополагается Свящ. Писанию как особый и самостоятельный источник наравне с Писанием, только долженствующий иметь применение несравненно меньшее, чем Писание. Для Писания, по этому взгляду, должна быть отведена большая часть проповеди, а для разума особая – меньшая. Говорить от Св. Писания это значит, по утвердившейся теории, доказывать, что та или другая мысль заключается в Свящ. Писании, доказывать целым рядом текстов Писания в точной буквальной передаче их по славянскому тексту или же в пересказе. В этом полагается главная суть проповеди и, чем более приведено текстов, тем проповедь считается более отвечающей своей задаче. Какой же спрашивается задаче? Предполагается, что если докажешь, что та или другая мысль находится в Писании, то в силу непререкаемого авторитета Писания‚самое сознание этого авторитета самым решительным образом побудит слушателей к принятию этой мысли. Как видите, здесь все надежды возложены на самодовлеющую принудительную силу внешнего авторитета – книги Свящ. Писания.

В действительности надежды эти могут иметь более или менее широкое осуществление только на той ступени развития человеческой личности, когда она, относясь ко всему полусознательно, самоопределяется силою авторитета. Но и здесь осуществление проповеднических надежд на силу авторитета – может быть только частичное, очень не полное, не глубокое, ненадежное. Подчиняясь истине как внешнему авторитету, человек принимает ее в сущности подневольно, как раб непонятную для него волю господина; его личному сознанию эта истина по существу является чуждой; и его воля, не определяемая сознанием истины, при первой удобной возможности пытается уклониться от пути, указываемого этой истиной. Так для наших предков XV–XVII столетий авторитет Св. Писания был силой, против которой не смел прямо прекословить их разум и воля, и все, о чем доказывалось, что это требуется Писанием, принималось ими беспрекословно; но, не прекословя, они ни сколько не были по вере и жизни истинными и надежными христианами. Стоило только Петру Великому отворить окно в Европу, стоило только столкнуться с иными, новыми началами и формами жизни, а старым формам, стоявшим под авторитетом Евангелия, потерять поддержку со стороны правительственной власти, как «беспрекословные» стали сразу «прекословны», если не словом – то жизнью, всему тому, что считали для себя обязательным во имя авторитета Писания: строгие хранители постов спокойно их бросили соблюдать, исправные посетители богослужений направили свои стопы вместо храмов в места увеселений – ассамблеи, балы и театральные зрелища. То же обязательно происходит и с каждым отдельным человеком и равно с народными массами, если при столкновении с новыми культурными веяниями, в момент пробуждения критической мысли, сознательно критического взгляда на все, их христианственность держится только на традиции и внешнем послушании Писанию и Церкви, как внешним авторитетам. Вот это самое и происходить в настоящее время с нашим так называемым «простым народом». А мы ему, как и интеллигенции, говорим по старому, как будто ничего не произошло, совершенно не желая считаться с тем, что почва для сеяния слова уже совершенно другая, – все по старому все усилия слова сводим к тому, чтобы рядом текстов возвести истину к внешнему авторитету буквы Писания или Святоотеческих творений, авторитету уже не имеющему у слушателей безусловно покоряющей силы. Делать это не значит ли «в ступе воду толочь?» И можно ли тогда обижаться, если от такого рода наших проповедей интеллигенция и рабочий класс бегут опрометью как от чего то бесполезного?

Для улучшения этого весьма грустного положения проповеди не оказывают и не могут оказать даже никакого положительного результата те «доказательства от разума», которые современный проповедник считает нужным сделать в качестве привеска к главной части своей проповеди. Во первых, совершенно странно и недопустимо, чтобы наряду со Свящ. Писанием самостоятельным хотя бы и второстепенным источником содержания проповеди был еще другой, чисто человеческий разум; во-вторых, эта малая дань разуму уже количественно слишком ничтожна в сравнении с совершенно бесценной в глазах слушателей большею частью проповеди. Наконец, в-третьих, и это особенно важно, и качественно этот привесок по большей части весьма невысокого, а частью и вовсе возмутительно-ничтожного достоинства. Дело в следующем. Во всех других публичных случаях, кроме проповеди, у нас принято стыдиться говорить о том, что или вовсе не знаешь, или слишком мало знаешь, принято стыдиться выступать с наивно-детскими воззрениями и утверждениями. Но в отношении проповеди почему то этого стыдиться вовсе не принято; наоборот, молчаливо утвердился взгляд, что все это как раз наиболее соответствует природе проповеди. Сказать вместо проповеди нечто возмутительно бессодержательное у нас не считалось грехом: хорошо, – мол, что хоть не молчал. Когда затрагиваются интересы и явления социального, экономического, политического характера, то вовсе не считают себя обязанными хоть сколько-нибудь познакомиться с действительным положением этих вопросов, и, не стесняясь, высказывают настолько детски-наивные взгляды и суждения, что заинтересованному человеку, для которого прежде всего такая проповедь и нужна, просто стыдно и досадно становится слушать: ведь это же дитя говорит и для детей, тогда как его окружают взрослые. И с затаенным кри ком обиды: «мы не дети» – наши слушатели бегут от нас, от наших проповеднических кафедр к иным глашатаям, которые, по крайней мере, будут говорить с ними, как взрослыми. Напрасно внутреннюю бессодержательность пытаются прикрыть внешним блеском: изяществом построения. Это только усугубляет в слушателе чувство обиды: хорошо, когда строят красиво дома, годные для жилья, но что сказать об архитекторе, который для людей, нуждающихся в приюте, будет строить красивые дома из совершенно негодных материалов и вовсе непригодные для жилья? Если он будет строить, хотя и красивые, но картонные домики? Хороши изящные сабли и красивые крепости, но о ужас, если сабли и крепости деревянные! Во время мира все это может сходить безнаказанно, но когда возгорается война, это грозит гибелью и защищаемому великому делу и самим строителям. И как странно видеть взрослого с серьезным видом размахивающего деревянным детским оружием, так точно глубочайше обидно и нестерпимо видеть служителей слова, мечтающих удержать в послушании сознательно-критически настроенное общество красивыми по внешности, но детски-наивными бессодержательными словесными построениями.

Проповедь должна быть вся «от разума» и вместе вся «от Писания», потому что она есть плод «разумения Писания». Глубина разумения прежде всего определяет собою и степень совершенства проповеди. Повторение Писания не есть проповедь. Прочесть вслух Целый отдел из Писания или длинный ряд мест из него – совсем не значит проповедовать. Проповедь есть «разумение» Писания, а не повторение – не чтение его. Но это разумение должно быть разумением современного разума каждого данного момента – теми силами и средствами, которыми обогатился разум к данному моменту; потому что проповедь существует для живой жизни, для живого наличного человека, для жизни наличной эпохи и наличного момента. Личный разум‚ стоящий в своем развитии позади разума общественного, не может быть руководителем общества и в деле религиозного разумения, как и вообще в жизни общественной. И так раскрыть и обосновать содержание и высочайшую жизненную ценность истин Свящ. Писания на языке и всеми средствами и приемами современного разума интеллигенции и народных масс – вот задача проповеди, от которой мы доселе лениво убегали, за которую мы теперь неотложно должны взяться. Отныне отнюдь не должно быть проповедей, исходящих из соображения: парод наш не развит, мало что знает; он удовлетворится всем, что бы я, образованный человек, ни сказал ему. Отныне в каждом проповеднике отнюдь не должны отождествляться понятия народного и детски наивного, между тем такого рода отождествление, к сожалению, пытается утвердиться даже здесь в стенах Академии. Не раз, когда мне подавались для зачета проповеди совершенно бессодержательные и я выражал автору полнейшее недоумение по поводу этого, мне приходилось получать упорно-уверенные в своей правоте ответы: «я писал для простого народа». Для простого народа, видите-ли, считается позволительным преподносить самые бессодержательные произведения.

Поверьте же, что время детски-наивной веры, слепого доверия авторитету прошло и для простого народа‚ как давно прошло для интеллигенции. Наступает для Руси грозный момент для грандиозной переоценки всех авторитетов и всех ценностей с точки зрения начал разума, многовекового исторического опыта и нравственного сознания. И «блажен» служитель проповеднического слова, которого момент «обрящет бдяща», «недостоин же паки, его же обрящет унывающа!»