Елизавета Тюдор, королева английская

[Актовая речь по кафедре новой гражданской истории]¹

Когда я слушал академические или университетские актовые речи и теперь, когда я сам появляюсь на этой кафедре, мне всегда невольно приходила и приходит на память, а может быть и не мне одному, известная русская пословица: «у кого что болит, тот про то и говорит». По принятому, конечно вполне естественному, обычаю, оратор обращается к слушателям со своими впечатлениями и выводами относительно того, что составляет предмет его специальных занятий. В настоящем случае я не буду исключением; но мне очень не хотелось бы дальше развивать своё сравнение, потому что мне ясно припоминается не только то, как интересно бывает больному рассказывать о своих болезнях, но и то, как невообразимо скучно бывает его несчастным слушателям. Насколько мне удастся избежать этой беды, решит, конечно, Ваша снисходительность, которою со своей стороны постараюсь не злоупотреблять.

Уже не один год мне приходится останавливать своё внимание на специальном изучении истории английской церковной реформации и в особенности сорокапятилетнего периода царствования королевы Елизаветы. Крупная в английской истории личность этой королевы сто́ит, по-видимому, того, чтобы избрать её предметом нашей настоящей беседы. Думаю, что за этот выбор не посетуют на меня историки, ибо, сколько бы ни спорили по вопросу о значении личности в истории, факт этого значения всегда был и остаётся фактом; а в длинном списке английских политических деятелей, стяжавших себе известность, не много найдётся таких имён, которые имели бы столько же права на внимание, как королева Елизавета. Не могут осудить и богословы, если я с академической кафедры стану говорить о той, чьё имя неразрывно связано с утверждением англиканской епископальной церкви и чьё личное влияние прошло для этой церкви далеко не бесследным. Не соскучатся, надеюсь, и все вообще любители просвещения, ибо может ли человек не находить интереса в исследовании человеческой личности?

«Предоставлять женщине господство и управление каким-либо государством, народом или городом – значит противоречить природе, оскорблять волю Божию, ясно выраженную в откровении и ниспровергать всякую правду. Сама природа предназначила женщину не к господству, а к подчинению мужчине, как это ясно из её телесных и душевных немощей. Божественный закон, возвещённый при сотворении первых людей, определил мужу господство над женою, а ей повелел ему повиноваться. Женское управление ведёт к извращению всякого правления и к разным пагубным последствиям»². Так говорил в одной из своих брошюр суровый шотландский реформатор Нокс, под впечатлением того жестокого преследования, какому подвергала протестантов в Англии фанатически-католическая королева Мария. Прошло лишь несколько месяцев и только что вступившая на английский престол новая королева Елизавета может быть не без задней мысли о брошюре Нокса, однажды говорила: «я докажу свету, что в Англии есть женщина, которая умеет действовать мужественно»³... И она доказала, в чём должен сознаться всякий, кто проследит историю её долговременного царствования.

«Яблочко от яблони не далеко падает», – так формулирует народная мудрость известный закон наследственности, и должное внимание к этому закону побуждает нас при исследовании характера нашей героини, прежде всего, сказать несколько слов об её родителях. Это были небезызвестные в истории личности – король Генрих VIII и, впоследствии разведённая и казнённая, жена его, Анна Болэйн. Выдающейся характеристической чертой Генриха была та настойчивая твёрдость, которой отличалась вся династия Тюдоров; но у него эта твёрдость, при сильных страстях, доходила до таких пределов, что нередко граничила с необузданным своеволием и упрямым самодурством. Давая полный простор своему праву, он не задумался ниспровергнуть ту религию, в которой был воспитан, и которая в продолжение многих веков была религией его народа. За малейшее противодействие, даже противоречие, его упрямой воле, или по слабо доказанному подозрению, он не раз разводился со своими жёнами и беспощадно снимал на плахе головы не только заурядных подданных, но и нежно любимых некогда жён и знаменитых сановников церкви и государства, пользовавшихся прежде его высоким доверием. Во многих отношениях он близко напоминал собою своего пресловутого российского современника и с достаточным правом мог бы быть назван «Грозным» английской истории.

Юная головка матери Елизаветы слишком рано скатилась на эшафоте, чтоб краткая жизнь её могла быть богата событиями; но, тем не менее, всякий знает, что это была та самая легкомысленная, изящная красавица-щеголиха, воспитанная при французском дворе и беззаботно порхавшая там в ядовито-сладостной атмосфере изысканных наслаждений и лёгких нравов, имя которой, как будто по какому-то странному недоразумению, неразрывно связано с историей английской религиозной реформации. Упрямое своеволие отца и легкомысленная суетность матери – вот те заметные черты характера, которые могла наследовать от родителей наша героиня.

К счастью для Англии, эти опасные черты, хотя и часто проявлялись в Елизавете, не получили у неё, однако, широкого развития. Когда она была ещё юною принцессой, царствовавший в то время младший брат её Эдуард, уже успел заметить, что эта сестра его отличается особенною сдержанностью и самообладанием, подчиняя рассудку свои чувства и желания. Шутя, он и называл Елизавету не иначе, как – «сестрица сдержанность» (sister temperance)⁴. Серьёзное образование и в особенности тяжёлая жизненная школа, которую невольно пришлось пройти Елизавете прежде вступления на престол, так сильно содействовали преимущественно-рассудочному развитию, что благоразумие и преобладание рассудочности стало мало-помалу выделяться в качестве господствующей черты её характера.

По своему времени принцесса Елизавета получила очень хорошее образование. С ранних лет к ней приставлено было несколько учителей, а главным её руководителем и воспитателем был учёный Роджер Аскам, остававшийся до конца жизни постоянным её сотрудником в литературных и научных занятиях⁵. Наиболее заметным результатом учебного курса, пройдённого Елизаветой, было такое знание языков, которым она справедливо изумляла своих современников. Французским, испанским и итальянским языками она владела настолько хорошо, что, принимая посланников этих государств, во всё продолжение аудиенции свободно поддерживала разговор с каждым из них на их родном языке⁶. Изучение языков древне-классических занимало также, очевидно, весьма видное место в учебной программе Елизаветы. На латинском языке она говорила так же легко, как и на новых, без затруднения поддерживая латинский разговор, кратко отвечая на случайные приветствия или обращаясь при аудиенциях и торжественных приёмах с большими латинскими речами⁷. Что касается языка греческого, то хотя им Елизавета и не владела вполне свободно, однако при посещениях Кембриджского и Оксфордского университетов, в ответ на обращённые к ней греческие приветствия учёных ораторов, она всё-таки находила возможным сказать что-либо на греческом же языке⁸.

Основательное знание языков классических давало принцессе возможность свободно пользоваться богатствами латинской и греческой литературы, а так как годы юности ей пришлось проводить большей частью в уединённых замках, вдали от шума и удовольствий двора, то научные занятая часто по преимуществу наполняли её время, стали для неё и делом, и удовольствием. Юная принцесса прочитала все произведения Цицерона, бо́льшую часть истории Тита Ливия, избранные речи Изократа и трагедии Софокла. Не только внимательно читала она древних классиков, но и серьёзно задумывалась над ними и переводила их на другие языки. В списке напечатанных произведений Елизаветы⁹, кроме многих писем и речей, можно, между прочим, встретить: комментарий на Платона и переводы двух речей Изократа, трагедии Еврипида, De bello Jugurthino – Саллюстия, De Curiositate – Плутарха, De arte poeticа – Горация и одного из произведений Боеция на латинский или английский язык. Много и часто читала она Священное Писание; Новый Завет прочитала на греческом языке, сличала различных толкователей писания, познакомилась с творениями греческих и латинских отцов и учителей церкви, между прочим блаженного Иеронима и Августина, прочитала «Loci communes» Меланхтона¹⁰. Научные занятия так интересовали Елизавету, доставляли ей такое удовольствие, что даже и в последующие годы, будучи на престоле, обременённая множеством государственных дел и окружённая царственным блеском своего двора, она любила иногда удалиться в уединение Виндзорского замка и в сообществе Аскама проводить там ежедневно по нескольку часов в занятиях древними философами и богословами. В восторге от этих занятий, её учёный воспитатель и сотрудник написал даже воззвание к молодым людям Англии, в котором стыдил их, что царственная девица превзошла всех их своею учёностью и уверял, что она в своём Виндзорском уединении ежедневно прочтёт по-гречески больше, чем некоторые пребендарии Виндзорской церкви прочтут по латыни в целую неделю.¹¹

Говоря о классически образованной Елизавете в настоящее время, когда так редко можно встретить женщин, хотя сколько-либо знакомых с латинским или греческим языком, отнюдь не следует, впрочем, чрезмерно восхищаться ею, в ущерб репутации наших образованных современниц. Нужно помнить, что Елизавета жила в шестнадцатом веке, когда человек, не читавший по-гречески или по латыни, не мог читать ничего, или почти ничего, ибо все существовавшие тогда ценные книги, написанные на новых европейских языках, едва ли заняли бы одну полку. Необходимо было, чтобы женщина или оставалась вовсе без образования, или получала образование классическое. Елизавета в этом случае совсем не представляется каким-либо исключительным и чрезвычайным явлением. Многие женщины, даже из её ближайших современниц и соотечественниц, как например, Джэни Грэй, леди Киллигру, Борлэй, Бэкон, были образованы нисколько не хуже, а иногда и лучше её¹². Она была лишь одною из хорошо образованных женщин своего времени. Как бы то ни было, но частые уединения в общении со Словом Божьим и в беседах с великими умами древности могли, конечно, воспитывать в юной принцессе никак не своеволие и легкомыслие, а именно то благоразумие и самообладание, которое проглядывало в ней с ранних лет, и по поводу которого её наставник Аскам писал однажды, что Елизавета во всех своих поступках постоянно имеет в виду правило Платона: «ut leges¹³ dominae hominum, non homines domini legum».¹⁴¹⁵

Пять последних лет, предшествовавших вступлению Елизаветы на престол, были для неё временем тяжёлым и опасным, – временем, когда она была явным предметом ожесточённой ненависти многих могучих и очень хитрых людей, когда её свобода подвергалась сильному стеснению, когда каждый час за нею следили шпионы её врагов, когда один какой-либо неосторожный шаг мог стоить ей не только короны, но даже и самой жизни. Эти тяжкие годы были серьёзной пробой и вместе школой для её благоразумия. Подле неё совершались события, которые самым существенным образом касались её интересов, но и безучастною оставаться к этим событиям и принимать в них какое-либо участие часто одинаково значило рисковать и короной, и головою. Только благодаря своему такту и счастливо сложившимся обстоятельствам, Елизавета уцелела среди этих испытаний, хотя для её характера они, конечно, не прошли бесследно.

По завещанию короля Генриха VIII, основывавшемуся на статуте парламента,¹⁶ порядок престолонаследия установлен был таким образом, что по смерти Генриха корона должна была перейти к малолетнему сыну его, Эдуарду, а затем, – в случае бездетной смерти Эдуарда, – к старшим дочерям Генриха Марии и Елизавете.¹⁷ Соответственно этому порядку, Эдуард вступил на престол, но пробыл на нём только шесть лет с половиною. Летом 1553 года всем уже было ясно, что пятнадцатилетний король быстро приближается к могиле и что законной наследницей престола нужно потому считать старшую сестру его, принцессу Марию. Такой оборот событий, при горячей приверженности Марии к католицизму, был весьма неприятен для ревностных сторонников реформы и только что установленной англиканской епископальной церкви. В особенности же он был не по душе герцогу Нортумберлэнду – беззастенчивому честолюбцу, полновластно распоряжавшемуся страной в качестве верховного главы Эдуардова правительства. Желая спасти свою власть и ещё более приблизиться к престолу, герцог, прикрываясь ревностью к протестантизму, убедил умирающего короля изменить порядок престолонаследия в том смысле, чтобы, устранив Марию и Елизавету под благовидными предлогами, передать корону троюродной племяннице Эдуарда, Джэни Грэй, только что обвенчанной с сыном Нортумберлэнда.¹⁸ Ненависть народа к временщику и приверженность к установленному законом порядку не дали восторжествовать честолюбивым планам герцога. По смерти Эдуарда, толпы вооружённых приверженцев собрались под знамя принцессы Марии, а выступивший против неё с войском Нортумберлэнд, уже провозгласивший королеву Джэни, не встречая нигде сочувствия и видя повсюду измену себе, и лордов, и войска, вынужден был положить оружие, а затем и голову свою сложить на плахе. Старшая сестра Елизаветы, королева Мария, вступила на английский престол.

Все эти события, несомненно, весьма близко касались интересов Елизаветы. Дело шло ни более, ни менее как об устранении и её вместе с Марией от престола. Оставаться вполне равнодушной при начавшемся столкновении она, конечно, не могла; но, стоя доселе в стороне от всякого участия в политике, она не имела теперь никаких средств и для энергичного вмешательства. Задача, внушённая ей благоразумным расчётом, состояла лишь в том, чтобы, не принимая решительно чью-либо сторону, обеспечить, по возможности, свою безопасность, чем бы ни окончился затеянный спор, и на чьей бы стороне ни оказалась победа. Эта задача была выполнена ею с надлежащим успехом. Когда Нортумберлэнд хлопотал об осуществлении задуманного им переворота, он обратился к Елизавете с предложением, чтобы она добровольно отказалась от всяких притязаний на корону, обещая ей за это денежное и земельное вознаграждение. Не раздражая могучего врага решительным отказом, умная принцесса нашлась ответить, что, при жизни Марии, она, как младшая сестра, не имеет никаких прав на корону, от которых могла бы отрекаться, а потому переговоры об отречении нужно вести не с нею, а с Марией.¹⁹

Когда лорды совета, подчиняясь воле герцога, провозгласили королевой Джэни Грэй, и она водворилась на неожиданном и нежелательном для неё престоле, когда затем Нортумберлэнд во главе вооружённого отряда выступил против Марии, – трудно было предусмотреть, к каким результатам приведёт это столкновение, угрожавшее кровавой развязкой. В виду этого, принцесса Елизавета постаралась устраниться от всякого участия в происходящих подле неё событиях. Она не вступала в союз с Нортумберлэндом, но при провозглашении Джэни, не заявила себя никакою решительною оппозицией и не оказала ни малейшей помощи, восставшей на защиту своих прав Марии. Под предлогом болезни, она затворилась в своей комнате и молча наблюдала и выжидала, какой оборот примут события²⁰. Когда же дело выяснилось вполне, когда герцог вынужден был отказаться от своего неудавшегося замысла, а торжествующая Мария с целой армией своих приверженцев приближалась к Лондону, Елизавета поспешила воспользоваться благоприятным моментом и заручиться расположением победительницы. С многочисленной свитой всадников и дам она выехала почти за шесть миль от Лондона навстречу приближающейся Марии и торжественно принесла ей свои поздравления. При восторженных кликах народа, царственные сёстры месте вступили в Лондон и триумфальной процессией проследовали по его разукрашенным улицам до самого Тауэра²¹.

Эти сёстры, по-видимому, так сердечно теперь встречавшиеся и так дружно вступившие вместе в столицу, в существе дела были не только не дружественны, а скорее решительно враждебны одна другой. Роковая неприязнь между ними обусловливалась самым их рождением, ибо матерью Марии была Катарина Аррагонская, а Елизаветы – Анна Болейн. Протягивая теперь руку своей сестре, – могла ли королева Мария забыть грустную участь своей матери? Не поднимался ли постоянно в душе её образ оскорблённой и униженной Катарины, которая из-за Анны Болейн должна была вынести позор развода и печально влачить остальные годы жизни своей в качестве отвергнутой жены и развенчанной королевы? Могла ли Мария забыть, что парламентским статутом, по воле Генриха, некогда и сама она была объявлена, незаконнорождённою, а принцесса Елизавета – единственной наследницей престола? Торжественный звон колоколов не напоминал ли теперь ревностной католичке Марии, что несчастный брак её отца с той же Анной послужил поводом и к ниспровержению святой католической церкви в её родной стране, а в лице Елизаветы вступает вместе с нею в столицу не нежно любимая, единоутробная и единоверная сестра, но исчадие того же горького для неё и нечестивого брака, взращённое и воспитанное в тлетворных идеях протестантизма?

При таких условиях едва ли Елизавета могла рассчитывать на доброе расположение к себе королевы сестры, и действительно, с наступлением нового царствования начались для неё годы, исполненные постоянных стеснений, унижений, тревог и опасностей.

Главным делом Мариина царствования было восстановление в Англии ниспроверженного католицизма и папской власти. Королева всю душу свою вложила в это дело; она видела в нём важнейшую цель своей жизни, а потому всё, что стояло ей на пути к осуществлению этой цели, беспощадно подвергалось преследованию и уничтожению. Во имя этого дела повсюду зажжены были костры для истребления упорных еретиков-протестантов; ради него Мария стяжала себе у современников и в потомстве печальное имя «кровавой». Принцесса Елизавета, при бездетности Марии, была прямой и единственной, признанной парламентом, наследницей престола, а потому и в религиозном вопросе на неё, прежде всего, обращено было всеобщее внимание. Как плод того брака, который был ближайшим поводом к расколу, и как воспитанная в протестантизме она, естественно, давала основание предполагать в себе ревностную протестантку, а потому вся, враждебная правительству, партия сторонников реформы желала видеть в ней свою главную опору и надежду в будущем. Правда, уступая желаниям королевы, Елизавета открыто отреклась от протестантизма, усердно исповедовалась и посещала католическую мессу; но, на беду, никто, начиная с самой Марии, ни протестанты, ни католики, не хотели верить искренности её обращения к католической церкви. Протестанты по-прежнему возлагали на неё все свои упования, а католики не переставали видеть в ней закоренелую и опасную еретичку.

Положение Елизаветы в этом случае стало в высшей степени щекотливым; волей-неволей она оказывалась предполагаемой главою могучей, враждебной правительству, партии. Меч совсем уже повис над её головою, когда эта партия в лице своих наиболее горячих деятелей, по поводу непопулярного брака королевы с Филиппом Испанским, организовала обширный заговор, поставлявший одною из своих главных задач – низвержение Марии с престола и возведение на её место Елизаветы, – заговор, разразившийся хотя и грозною, но неудачною попыткой вооружённого восстания, под предводительством Уайятта. Прислушиваясь и присматриваясь к речам и действиям протестантов, главные деятели католической партии епископы с канцлером Гардинером Винчестерским во главе или императорский посланник Ренар, хотя и торжествовали в религиозном и политическом отношении успех своего дела, т.е. полное восстановление католицизма, не могли всё-таки скрыть своих серьёзных опасений за судьбу этого дела в будущем. Уверенные в протестантском настроении наследницы престола и считая её надеждой еретиков, они ясно предвидели, что при таких условиях католическая церковь просуществует в Англии лишь до нового царствования²², a потому всеми силами старались, как наиболее доверенные советники и руководители королевы, внушить ей мысль о необходимости заблаговременно принять должные меры к предупреждению вторичного ниспровержения католицизма. Отсюда начинается тот непрерывный ряд интриг, мишенью которых была принцесса Елизавета во всё продолжение царствования её сестры. Цель всех этих интриг состояла в том, чтобы так или иначе сделать Елизавету безвредной для католической партии, а способы осуществления этой цели в разное время и разными лицами придумывались различно.

Возбуждаемая и поддерживаемая своими советниками, королева Мария задалась мыслью устранить Елизавету от престолонаследия, выставив предлогом для этого или её незаконнорождённость, или подозреваемое участие в заговорах, или же приверженность к протестантизму²³. Мысль эта, по-видимому, так настойчиво зрела в голове королевы, что иногда она, не стеснялась открыто высказывать её другим, категорически заявляя, как дело решённое, что Елизавета, хотя бы и была католичкою, никогда не будет её наследницей и никогда не даст она своего согласия на её царствование в Англии²⁴. Даже прямо в глаза самой Елизавете она часто говорила, что Мария Стюарт несомненная, после неё, наследница Английского престола²⁵. От угрожающих слов доходило иногда и до дела, ибо стараниями Гардинера в парламенте предприняты были серьёзные попытки законодательным порядком устранить Елизавету от престолонаследия. Предприятие не осуществилось лишь благодаря энергической оппозиции лордов и настойчивым советам короля Филиппа, который по своим политическим расчётам совсем не желал расчищать путь к английскому престолу для Марии Стюарт, племянницы Гизов и невесты французского дофина²⁶.

Иногда для достижения той же заветной цели придумывались планы другого рода; хотели, например, выдать Елизавету поскорее замуж за какого-либо континентального владетеля, чтобы таким образом спровадить её подальше из Англии. Наиболее серьёзно поддерживался этот план относительно Филиберта Савойского²⁷. Поговаривали даже, что будто бы королева имела намерение отослать Елизавету во Фландрию или в Испанию и заключить там в каком-либо монастыре²⁸. По свидетельству французского посланника, в тяжёлую минуту Елизавета сама не чужда была мысли покинуть родную страну и искать себе убежища под покровительством французского короля²⁹. Такая мысль могла быть для неё вполне естественной, потому что бывали времена, когда ей приходилось подумывать не о правах своих на престол, а о спасении самой жизни. На первых порах по вступлении Марии на престол враждебное отношение новой королевы и её правительства к принцессе Елизавете ещё не успело обнаружиться. В эпоху коронационных торжеств Мария старалась даже показать своей сестре особенную нежность и предупредительное внимание; она постоянно ходила с нею рука в руку, редко обедала или ужинала иначе, как вместе с нею.

Но лишь только миновали торжества, прекратились и все эти нежности, ясно обнаружив таким образом, что их источник был не в действительном расположении, а в некоторых посторонних соображениях³⁰. После коронации Елизавета ещё более двух месяцев пробыла при дворе, но это пребывание уже не доставляло ей особенных радостей. Напротив, иногда ей чувствительно давали заметить, что она совсем не пользуется расположением и доверием королевы и находится в некоторого рода опале. При парадных выходах, например, ей, – родной сестре королевы и наследнице престола, отводили не первое место после Марии, как приличествовало её сану, но заставляли следовать за графиней Леннокс и герцогиней Суффок, гораздо более дальними родственницами королевы, явно выражая тем признание её незаконнорождённой. Вообще на неё смотрели при дворе до такой степени косо, что многие придворные дамы намеренно уклонялись от встречи и разговора с нею, из страха за самих себя³¹. Такое тяжёлое положение принцессы закончилось её добровольным удалением от двора. Она просила позволения отправиться на жительство в Ашридж, одну из её провинциальных резиденций, что и было ей разрешено.

Уступая настояниям Ренара, королева, при прощальной аудиенции, обошлась с Елизаветою очень милостиво и даже подарила ей жемчуг и головной убор, отделанный соболем. Елизавета умоляла королеву не верить более тем клеветам, которые на её счёт распространяются. Сестры обнялись и принцесса удалилась от двора³²... Но ненадолго; не прошло и двух месяцев, как Елизавете снова пришлось вернуться в Лондон и притом при весьма неприятных и угрожающих для неё обстоятельствах.

В самом начале 1554 года правительству Марии удалось сделать некоторые важные открытия относительно обширного заговора, который главным образом вызван был предполагавшимся браком королевы с Филиппом Испанским. Под впечатлением этих открытий и сопровождавших их правительственных мер, заговорщики вынуждены были поспешить осуществлением своего плана и 25 января в Кенте вспыхнуло вооружённое восстание под предводительством Уайятта³³. Имя принцессы Елизаветы слишком часто упоминалось при этом восстании, так как одною из его главных целей поставлялось низвержение с престола Марии и возведение на её место Елизаветы в брачном союзе с графом Кортнеем. Понятно, что при первых же вестях о заговоре правительство королевы поспешило обратить своё внимание на Ашридж, где пребывала досоле опасная принцесса.

Ей послано было вежливое приглашение, или скорее приказ, немедленно оставить Ашридж и переехать в Ст. Джэмский лондонский дворец, под тем предлогом, что здесь она будет в большей безопасности, в сущности же, конечно, для того, чтобы правительству иметь её, на всякий случай, в своей власти и под непосредственным надзором. В то же самое время обращались к Елизавете и некоторые из заговорщиков, убеждая её переселиться в Доннингтон; им хотелось, чтобы она находилась поближе к месту восстания и вдали от влияния правительства. Как в эпоху замыслов Нортумберлэнда, осторожная принцесса и теперь предпочла стоять в стороне от совершающихся событий, не принимая решительно ни ту, ни другую сторону; она не послушалась ни королевы, ни заговорщиков, и осталась в Ашридже. В извинение своего неповиновения приказу Марии она ссылалась на болезнь, которая не дозволяет ей предпринять путешествие в Лондон. По свидетельству посланников французского и императорского, она позаботилась даже об укреплении своей резиденции и окружила себя вооружёнными приверженцами³⁴, боясь, очевидно, какого-либо насилия, особенно со стороны заговорщиков, которые могли привлечь её к участию в восстании даже против её воли. В разгаре мятежа, когда события развивались с чрезвычайной быстротой, когда торжествующие толпы мятежников подошли к Лондону и даже ворвались в самую столицу, враждующим сторонам было, конечно, не до того, чтобы принимать какие-либо меры относительно Елизаветы.

Но грозное восстание привело к очень скорой и печальной для него развязке. Седьмого февраля Уайятт уже вынужден быль положить оружие и вместе с другими участниками мятежа, заключён был в Тауэр. Начались расследования и допросы, несколько знатных голов скатилось на эшафоте, заработали виселицы в разных концах столицы, и вот в эту-то пору вспомнило правительство и о Елизавете. В её резиденцию, 18 февраля, прибыли члены тайного совета лорд Уилльям Гоуард, сэр Эдуард Гэстингс и сэр Томас Корнуоллис с большою свитой и заявили принцессе, что им дан решительный приказ немедленно привезти её в Лондон³⁵. Больная Елизавета лежала в это время в постели и просила вельмож избавить её от немедленного исполнения приказа королевы; но они усиленно настаивали, поручили врачам освидетельствовать принцессу и, когда те объявили, что её путешествие может быть предпринято без опасности для жизни, решено было предоставить в её распоряжение нарочно привезённые сюда носилки королевы и на следующее же утро выступить в путь. Медленно двинулась многолюдная процессия и с частыми и продолжительными отдыхами в попутных городах и замках лишь через две недели совершила своё тридцатимильное путешествие и вступила в Лондон 4 марта, предшествуемая и сопровождаемая кавалькадою приверженных принцессе джентльменов в бархатных и серебром расшитых камзолах. Проезжая по улицам столицы, Елизавета велела открыть носилки, и собравшиеся толпы народа увидели её, одетую во всё белое, с бледным и измождённым лицом, величавое и презрительно-спокойное выражение которого скрывало естественную в её положении внутреннюю тревогу.

По приезде во дворец, она тотчас же очутилась под строгими арестом; ей отвели особое помещение, ко входам которого приставили стражу, всякие посещения и сношения с нею кого бы то ни было были запрещены, а из её свиты и двора при ней оставлено было лишь несколько человек. На просьбу её о свидании с королевой ей отвечали решительным отказом до тех пор, пока она не освободится от тяготеющих над ней обвинений. Положение Елизаветы оказывалось критическим: се обвиняли в государственной измене, как участницу неудавшегося заговора, а главными уликами против неё были три перехваченные и дешифрованные депеши французского посланника о целях и составе заговора; два письма к Елизавете Уайятта, из которых в одном он убеждал её покинуть Ашридж и переехать в Доннингтон, а в другом извещал о своём победоносном вступлении в Саутуорк, т.е. южную часть Лондона; найденная у того же французского посланника копия и письма самой Елизаветы к французскому королю и наконец, словесные показания на допросах Уайятта, Крофта и Росселя³⁶.

16 марта Елизавета подверглась формальному допросу пред собранием двадцати членов тайного совета под председательством канцлера-епископа Гардинера и хотя она решительно отвергла все обвинения и настаивала на своей полной невиновности, улики всё-таки представлялись правительству достаточными для того, чтобы поднять в совете вопрос о заключении её в Тауэр. Некоторые лорды³⁷ возражали против этой меры, находя её слишком суровою; но когда им было предложено взять Елизавету на поруки и содержать у себя под домашним арестом с полной ответственностью, никто из них не рискнул принять на себя это опасное поручение и потому решено было заключить её в Тауэр³⁸. Весть об этом как громом поразила Елизавету; она хорошо знала давние стремления своих врагов, а со страшным именем Тауэра связано было слишком много кровавых преданий, и немногим из попадавших туда удавалось увидеть снова Божий свет. Даже обычное самообладание принцессы на этот раз изменило ой; она громко протестовала и жаловалась, капризничала, позволяла себе бессильные и, конечно, бесплодные попытки сопротивления, спорила с сопровождавшими её лордами, забывая, что они лишь исполнители данных им предписаний, старалась под разными предлогами хотя бы на некоторое время отдалить роковую минуту своего тюремного заключения; она так, по-видимому, растерялась и была, расстроена, что уже не вполне владела собой.

Первую весть о Тауэре она встретила горячими протестами и горько жаловалась, что её, ни в чём не повинную и вполне преданную королеве, хотят заключить в такое всем известное печальное место, как Тауэр; но лорды заявили ей, что это дело уже совсем, решённое и нет никаких средств изменить его. В субботу, 17 марта, маркиз Уинчестер и лорд Суссекс явились к Елизавете и сообщили ей, что лодка на Темзе готова и время благоприятно для плавания, а потому предложили ей собираться и отправиться в путь.

Принцесса стала просить их отложить поездку на некоторое время; но так как они не считали себя вправе допустить это, то она потребовала, чтобы ей, по крайней мере, дозволено было прежде заключения написать письмо королеве. Лорд Суссекс не счёл возможным отказать ей и выразил готовность, приняв ответственность на себя, доставить королеве её письмо. Елизавета взялась за перо. В горячих, но почтительных выражениях она напоминала королеве её прежнее обещание не подвергать её осуждению без надлежащего исследования и доказательства; она жаловалась, что теперь без доказанной вины её отправляют в такое место, которое прилично только изменникам, а не верным подданным королевы. Правда, сама она вполне сознаёт свою невиновность, но в глазах света отправление в Тауэр, почти уже равносильно осуждению. Она призывала Бога в свидетели, что не повинна ни в чём, враждебном королеве или государству, никаких писем от Уайятта она никогда не получала и никакого ни письменного, ни словесного сношения с королём французским также не имела. Она, умоляла королеву ответить на её письмо хотя бы единым словом³⁹. Пока Елизавета писала это письмо, уже приблизилась ночь, и потому отправление в Тауэр было отложено до следующего дня.

Утром 18 числа, около 9 часов, лорды снова явились к Елизавете и, сообщив ей печальную весть, что её письмо не произвело никакого действия, ещё раз пригласили её следовать за собою. Королева была, очевидно, неумолима и Елизавете оставалось только повиноваться. Проходя садом к берегу реки, напрасно смотрела она на окна дворца, в надежде увидеть Марию; окна были закрыты, как закрыт был для неё доступ и к сердцу королевы. То было утро Вербного Воскресенья и, в предупреждение излишнего стечения народа и из страха каких-либо опасных демонстраций, особым правительственным приказом всему населению Лондона предписано было в это время присутствовать в церквах при богослужении⁴⁰. При полном безлюдье и мрачной дождливой погоде села Елизавета с лордами и небольшою свитой в лодку и двинулась в свой печальный путь. Наступала минута, когда юной принцессе предстояло наконец неизбежно переступить порог того места, откуда дорога всего ближе и прямее вела к эшафоту. Каково было у неё тогда на душе, понять не трудно, и её поведение ясно свидетельствовало о том, как невыносимо тяжко было ей переживать эту суровую минуту.

По прибытии к Тауэру, Елизавета то сперва решительно отказалась выходить из лодки, жалуясь на неудобство высадки, то затем стремительно бросилась в самую грязь, отвергнув всякую помощь. Её возмутил один вид встретившей её военной стражи. Неужели, спрашивала она, столько вооружённых людей нужно для того, чтобы стеречь одну слабую женщину? Ступив на те ступени, которые известны были под названием «лестницы изменников», она говорила: «будьте, добрые люди, свидетелями, что никогда не входила сюда более верная подданная королевы». Пройдя несколько шагов, она бросилась на холодный, мокрый камень и не хотела следовать дальше. «Лучше сидеть здесь, – говорила она лордам, убеждавшим её не оставаться под дождём и на холоде, – чем в каком-либо ещё худшем месте. Я не знаю, куда Вы меня ведёте».

После всех подобных бесполезных протестов и остановок, путь всё-таки был, наконец, окончен и Елизавета вступила в назначенное ей место заключения. Двери захлопнулась, задвинулись тяжёлые засовы, загремели замки и принцесса – наследница престола стала арестанткой⁴¹.

Пребывание Елизаветы в Тауэре, особенно на первых порах, обставлено было большими строгостями, причём её высокое положение, по-видимому, очень мало принималось в соображение. Все лица, доселе ей служившие, были удалены и заменены тюремной прислугой. Доступ к ней и всякие сношения её с кем бы то ни было запрещены были безусловно. Лорд Гэйдж, комендант Тауэра, и его помощники неусыпно стерегли её и следили за каждым её шагом. Даже в самых стенах крепости ей не дозволялось выходить никуда за пределы отведённых ей комнат. Лишь несколько спустя, по ходатайству преданных принцессе людей и особенно вследствие её болезни, ей дозволено было пользоваться отчасти своей прежней прислугой и совершать небольшие прогулки сперва по внутренним галереям замка а затем и в саду; но когда высокая арестантка выходила на свою прогулку, её неизменно сопровождали и строго следили за нею несколько надзирателей, а окна, выходившие в сад, наглухо запирались и всем остальным заключённым и обитателям крепости предписывалось не подходить к ним и не смотреть на гуляющую⁴². Суровое, одиночество Елизаветы лишь изредка нарушалось посещением епископа Гардинера и других членов совета, но эти редкие гости были ей не на радость; они приходили подвергать её допросу, как подсудимую, или делать ей очную ставку со свидетелем, показания которого хотели направить к её обвинению⁴³.

Целых два месяца провела Елизавета в своей тюрьме в постоянной тревоге за будущее, в ежедневном мучительном ожидании, что вот явятся к ней с ужасной вестью о произнесённом над нею смертном приговоре. Была ли она действительно виновна, как участница заговора, – это вопрос, на который и доселе нельзя дать решительного ответа. Католические писатели находят, правда, возможным с большей или меньшей решительностью утверждать её виновность⁴⁴, но для такого утверждения нет вполне достаточных оснований. Главные улики, выставлявшиеся против Елизаветы, имеют весьма сомнительное значение. Важные депеши французского посланника, будто бы перехваченные правительством и сильно компрометировавшие Елизавету, по какой-то непонятной странности впоследствии оказались затерянными⁴⁵. Письмо, будто бы писаное Елизаветой к французскому королю, имелось только в копии и ничто не подтверждало её достоверности⁴⁶. Что же касается словесных показаний, то главный заговорщик Уайятт перед казнью публично и громко заявил, в опровержение своих прежних наговоров, что принцесса Елизавета и граф Кортней не имели никакого участия в его предприятии⁴⁷.

Соображая все данные, можно, нам кажется, прийти лишь к тому предположению, что Елизавета знала о целях и составе заговора, что некоторые заговорщики может быть желали привлечь её к непосредственному участию в своём предприятии и в этих видах обращались к ней со своими внушениями, но осторожная принцесса очень хорошо понимала опасность своего положения и тот страшный риск, которому она могла подвергнуться, послушавшись этих внушений, а потому она старательно избегала всякого близкого соприкосновения с опасным предприятием и всего того, что, при неблагоприятном обороте событий, могло бы впоследствии послужить против неё уликой. Она поставила себя в этом деле так, что была лишь возможность сильно подозревать её, но не было достаточных оснований к обвинению.

Между тем, пока Елизавета в стенах Тауэра с трепетом ожидала решения своей участи, правительство ревностно занималось расследованием по поводу минувшего восстания и её враги, вожди католической партии, напрягали все свои усилия, чтобы втащить на плаху ту, которая была предметом их давней ненависти, как надежда и опора еретиков. Королева Мария от своих самых уважаемых и доверенных советников постоянно слышала внушения в том смысле, что казнь Елизаветы есть необходимое средство для утверждения её престола и католической церкви в Англии. Тотчас по подавлении восстания, император настоятельно советовал Марии расправиться с принцессой и графом Кортнеем как можно скорее и без всяких формальностей⁴⁸. Его посланник Ренар постоянно и усиленно твердил королеве, что не следует жалеть царственной крови, что Елизавета её естественная соперница, что она несомненная участница заговора, что необходимо осудить и казнить её, потому что, пока она жива, нельзя быть уверенным в безопасности престола Марии и в прочности католической церкви Англии⁴⁹. Этим иностранным советам усердно вторил и вождь английской католической партии, канцлер-епископ Гардинер. Он не раз говорил, что бесполезно обрывать листья и обрубать ветви у ереси, когда, её корень остаётся неприкосновенным, и что нужно приложить секиру к самому корню дерева⁵⁰.

Но при высоком положении принцессы погубить её было не так легко, как кого-либо другого, а потому Гардинер тщательно старался воспользоваться представившимся случаем неудачного восстания и, подобрав достаточное, по возможности, количество улик, предать Елизавету суду и довести её до эшафота с соблюдением законных формальностей⁵¹. Усилия врагов Елизаветы не увенчались, однако, в этом случае желанным успехом. Как ни старались они поставить обвинение на более или менее твёрдую почву, улики всё-таки оказывались настолько слабыми, что даже по сознанию самом королевы Марии и Ренара их было не достаточно для законного осуждения⁵², а потому не удивительно, что судьи признали обвинение не доказанным⁵³.

Правительство постаралось бы, конечно, не быть особенно щепетильным в оценке достоинства улик, если бы дело шло не о принцессе, признанной наследнице престола; но давать простор произволу в таком деле представляло серьёзную опасность. Английские лорды не раз уже обнаруживали готовность постоять за права и безопасность Елизаветы, а один из главных её приверженцев, лорд Уилльям Гоуард, распоряжавшийся всем флотом Англии, являл собою такую силу, что, по сознанию Ренара, в случае какого-либо насилия относительно Елизаветы, мог быть опасным для самого престола Марии⁵⁴. Волей-неволей врагам принцессы приходилось отказаться от своих кровавых замыслов и 19 мая послан был в Тауэр королевский приказ доставить Елизавету ко двору⁵⁵. Продолжительное печальное пребывание в Тауэре приучило заключённую не много надеяться на благополучный исход своих испытаний, а потому при известии о приказе королевы ей уже казалось, что наступила роковая минута, когда она как овча ведётся на заклание. Эту удручающую мысль должны были рассеять лишь встретившие её лодку приветственные залпы артиллерии, которыми, к великой досаде Марии, ликующий Лондон торжествовал освобождение принцессы⁵⁶.

Это освобождение из Тауэра ещё не доставило, впрочем, Елизавете полной свободы. Через несколько дней она должна была отправиться в замок Вудсток, который сделался отныне новым местом её заключения. Хотя и без прежних строгостей, принцесса и здесь всё-таки осталась под арестом. Входы и выходы замка охранялись вооружённой стражей, а внутри его сэр Генри Бедингфильд был поставлен над Елизаветой постоянным ответственным наблюдателем⁵⁷.

Более года⁵⁸ провела принцесса в своём Вудстокском заключении и немало важных событий произошло тем временем в Англии, – событий, которые не замедлили оказать существенное влияние и на её судьбу.

В продолжение этого года королева Мария отпраздновала свою свадьбу с Филиппом Испанским и торжественно восстановила господство в Англии католической церкви; но вскоре после этих, радостных для неё, событий начались и её печали. Здоровье королевы оказалось серьёзно расстроенным, всякая надежда иметь потомство уничтожилась, а огорчённый Филипп, не видя более возможности утвердить своё влияние в Англии, собирался покинуть её навсегда. Неудавшийся брак Марии обеспечивал, таким образом, наследование престола за Елизаветой и взоры правительства и всей страны естественно теперь обратились на неё. Король Филипп явно выступал теперь её защитником и покровителем. Политический антагонизм, существовавший тогда между Испанией и Францией, побуждал Филиппа ревностно стоять за права Елизаветы, ибо её устранение от престола повлекло бы за собою воцарение в Англии Марии Стюарт, а вместе с нею и торжество французских интересов. Руководясь этим соображением и предвидя скорую кончину Марии, Филипп счёл благовременным заранее расположить, по возможности, в свою пользу принцессу Елизавету, питая надежду ещё раз стать твёрдою ногою в Англии, женившись, по смерти Марии, на Елизавете. Ближайшим следствием таких расчётов было освобождение принцессы из её Вудстокского заключения.

В июле 1555 года, по преимущественному влиянию Филиппа, сделано было распоряжение доставить Елизавету ко двору. Придворные поздравлениями встретили освобождённую наследницу престола, но несколько недель её здесь пребывания не обошлись и без неприятностей. Сперва Гардинер с несколькими лордами, а затем и сама королева, при состоявшемся наконец их свидании, усиленно настаивали, чтобы Елизавета созналась в своей виновности, признала справедливость понесённого ею досоле наказания и просила милости королевы, обещая ей в таком случае полное прощение и возвращение свободы. Наученная горьким опытом пережитых событий постоянно быть настороже и подозревая ловушку, Елизавета решительно отказалась исполнить их желание. Преклонив пред Марией колена, она твёрдо заявляла о своей всегдашней верности престолу и говорила, что, не будучи ни в чём виновною и не совершив ничего преступного, не может просить о помиловании, ибо не в милости нуждается, а только в правосудии. Говорят, что сам Филипп, стоя за занавеской, был скрытым свидетелем этого свидания; ему хотелось взглянуть на интересную принцессу и, кроме того, он боялся, как бы, при болезненно-раздражительном нраве его супруги, это свидание не привело к каким-либо непредвиденным неприятным последствиям.

С этой поры Елизавета получила почти полную свободу⁵⁹. Остальные годы царствования Марии она проводила в провинциальном уединении, преимущественно в замке Гэтфильд, лишь изредка и ненадолго призываемая ко двору. Жизнь её, с внешней стороны, не подвергалась никаким стеснениям, но для надзора за нею постоянно всё-таки находились при ней особые лица, приставленные от правительства, а материальные средства, отпускавшиеся на её содержание, были, по словам её друзей, далеко не таковы, чтобы давать ей возможность поддерживать достоинство, приличествовавшее её высокому сану⁶⁰. Тяжелее всего в её положении было, впрочем, то, что никогда не могла она быть спокойною, никогда не могла поручиться за свою безопасность. В качестве вечно подозреваемой, под постоянным надзором, она, зная непримиримую ненависть к себе могущественной католической партии, окружавшей королеву, никогда не могла быть уверена в завтрашнем дне, считать себя застрахованной от тюрьмы или эшафота. Соблюдая напряжённую осторожность во всех своих словах и действиях, тщательно избегая всякого участия в политике, принцесса находила себе единственное утешение в занятиях наукой и литературой, которым и посвящала почти всё своё время⁶¹.

Сдержанная по природе, она не плакала, не жаловалась на свою печальную участь и только листку бумаги как-то поведала о своём тяжёлом душевном настроении. Ещё в Вудстоке, в одну из тяжёлых минут, из-под её пера вырвалось небольшое стихотворение, в котором она жаловалась на непостоянство и несправедливость судьбы, осуждающей на суровое заключение людей ни в чём неповинных и избавляющей нечестивых от смерти, вполне ими заслуженной; она молила Бога, обратить на главу её врагов всё то, что они замышляли против неё⁶². Можно сказать, что почти все пять лет царствования Марии, Елизавета провела в заключении, испытывая только его бо́льшую или меньшую суровость, и в Готфильде застала её весть о последовавшей 17 ноября 1558 года кончине королевы.

Через несколько дней, по обычаю всех входящих на престол королей Англии, Елизавета уже торжественно вступала в тот самый Тауэр, в котором ещё так недавно томились в заключении, и из которого даже не чаяла выйти живою. Теперь вступала она сюда не в мрачном безлюдье и не расстроенной, почти отчаянной узницей, как было прежде, а торжествующей королевой, при восторженных кликах толпами собравшегося народа. Этот поразительный и отрадный контраст невольно припомнился и почувствовался Елизаветой; вступая в крепость, она пала на колена и громко благодарила Всемогущего Бога, что Он чудесно сохранил её от всех козней кровожадных врагов, как избавил некогда св. пр. Даниила от зубов львиных⁶³.

Теперь наступил конец всем её бедствиям, миновала пора её долгих и тяжёлых испытаний; но суровые годы не прошли, конечно, для Елизаветы бесследно, – они закалили её характер, послужили для неё превосходной жизненной школой. Если бы в эти годы счастье неизменно улыбалось юной принцессе, если бы всё раболепно преклонялось пред ней, как сестрой королевы и наследницей престола, всё подчинилось её воле и спешило навстречу её капризам, – кто знает, не пришлось ли бы миру увидеть в ней второе издание Генриха VIII, может быть, ещё более дополненное! Если бы во все эти годы она служила лишь украшением двора, если бы беззаботно кружилась в весёлых танцах и думала только о нарядах и удовольствиях, если бы в её юной головке свободно гулял ветерок, – кто знает, не оставила ли бы она Анну Болэйн далеко позади себя по части легкомыслия и игривых нравов? Но судьба судила, иначе. Не было места капризному тюдоровскому самовластию, когда не блестящий дворец был уделом принцессы, а крепость и тюрьма; когда окружали её не льстивые раболепные царедворцы, а суровые стражи, гремевшие замками и следившее за каждым её шагом. Не до лёгких мыслей ей было, когда приходилось взвешивать и обдумывать каждое своё слово и движение, по целым месяцам жить в напряжённой тревоге, в страхе за самую жизнь. Годы опалы послужили Елизавете на пользу; она изощрила свой ум, усовершенствовалась в языках и науках и, по словам Вольтера, из всех талантов, какими прославилась впоследствии, приобрела здесь самый важнейший – умение со всеми ладить, притворствовать и управлять⁶⁴. Пройдя такую школу, она вступала на престол хотя и молодой, двадцатипятилетней девицей, но закалённой духом и опытной не по летам. Сдержанность и самообладание, умение скрывать свои, чувства и желания, управлять ими и подчинять их соображениям рассудка – это такие черты характера, которые она не от родителей наследовала, а воспитала в себе годами тяжёлого опыта. В трагедии Шиллера, граф Шрусбери говорит Елизавете:

: Суровым

Наставником твоим несчастье было;

Не улыбалась жизнь твоя тебе;

Издалека на трон ты не взирала

Но видела у ног своих могилу

В стенах печальных Товера, в Вудстокее,

Тебя отец страны сей: н: аучал

Печальной жизнью познавать свой долг.

Туда не мог к тебе проникнуть льстец;

Не слыша шума суетного света,

Ты возмужала духом с ранних лет,

Вникать в себя привыкла, и сей жизни

Прямые блага познавать училась⁶⁵: ...

На королевском престоле открывался теперь широкий простор для приложения к делу всех тех познаний и способностей, какие доселе успела приобрести и воспитать в себе Елизавета. Если всегда и везде высокое правительственное положение требует особенного напряжения душевных сил, то, пожалуй, с преимущественным правом можно сказать это о смутной эпохе половины шестнадцатого столетия, когда и в Англии, и во всей Европе ещё в полном разгаре был великий религиозный спор. Тревоги и волнения этого спора тотчас же охватили со всею силою новую королеву Англии. Весь западно-христианский мир резко разрывался тогда надвое ожесточённой борьбой, и понятно, что враждующие партии со всех концов Европы смотрели с напряжённым вниманием на английский престол, ожидая разрешения важного для всех вопроса – католичкой или протестанткой будет новая королева. Но Елизавета недаром прожила минувшие тяжёлые годы; она так усовершенствовалась в искусстве скрывать свои действительные чувства и намерения, так привыкла, подчинять их соображениям рассудка, что часто в высшей степени трудно понять и определить истинный смысл её поступков. Скоро это обнаружилось и в религиозном вопросе.

По условиям воспитания все предполагали в Елизавете протестантку. Она была дочерью Анны Болэйн, стояла в очень близких отношениях с последней из своих мачех, королевою Катариною Парр, которая была ревностною протестанткой, а в числе её наставников, помимо Аскама, считались такие люди как Паркер и Гриндаль, хорошо известные впоследствии, как убеждённые деятели реформы⁶⁶. Зная её протестантское воспитание, почти все были уверены, что, несмотря на искушения и бедствия Мариина царствования, Елизавета в душе остаётся искренней протестанткой, а потому сторонники реформы с восторгом встречали её вступление на престол, а женевские, цюрихские и франкфуртские эмигранты, спасавшиеся на континенте от преследований и костров Марии, радостно спешили теперь возвращаться на родину. По-видимому, они не обманывались в своих ожиданиях. На первых же порах, в образе действий Елизаветы можно было усмотреть некоторые довольно ясные признаки он протестантского настроения.

Во время торжественного въезда её, 14 января, в одной из устроенных по этому случаю триумфальных арок одетый в белом шёлке ребёнок, аллегорически изображавшей истину, поднёс ей в подарок от города книгу с надписью «Verbum Veritatis». Это была библия на английском языке. Королева поцеловала книгу, прижала её к своему сердцу и горячо благодарила граждан за этот драгоценный для неё подарок, обещая всегда и часто читать эту священную книгу⁶⁷. В виду возбуждённого состояния, в каком находились в то время враждующие религиозные партии, одной из первых мер нового правительства было запрещение на некоторое время всякой проповеди. Некоторым избранным, по особому разрешению правительства, дозволено было, впрочем, проповедовать и в это время. Слушая этих привилегированных ораторов, преимущественно появлявшихся на кафедрах при дворе и на площади подле лондонского собора св. Павла, нетрудно было заметить, на чью сторону склоняется сочувствие новой королевы. Проповедовали теперь такие лица, как Кокс, Паркера, Скори, Уайтгэд, Гриндаль, Сэндис, Билль и Левер, т.е. всем известные сторонники реформы или эмигранты, только что возвратившиеся с континента⁶⁸.

Присутствуя однажды в придворной церкви за литургией, Елизавета послала священнодействующему епископу приказ не возносить св. даров для поклонения народу, а когда тот отказался исполнить её желание, она поднялась со своего места и вместе со всею свитою вышла из церкви⁶⁹. Вместе с временным запрещением проповеди королевская прокламация предписывала употребление при богослужении Апостола, Евангелия, десяти заповедей, молитвы Господней, символа веры и литаний на английском языке⁷⁰, а вскоре за тем собрался первый парламент Елизаветы и начался ряд решительных мероприятий в духе реформы. В виду всего этого, можно ли было сомневаться в протестантском настроении новой королевы?..

Между тем, не забылись ещё и недавние факты минувшего царствования. Когда при дворе Марии восстановлено было католическое богослужение, принцесса Елизавета, уклонявшаяся сперва от присутствия при совершении мессы, скоро заметила недовольство этим королевы и сочла нужным объясниться с нею по этому поводу, испросив особую аудиенцию. Пав пред Марией на колена, она просила прощения в своём упорстве, причина которого заключается лишь в том, что она воспитана в протестантизме и даже не имеет надлежащего понятия об учениях католической веры. Она выражала надежду, что, если не откажут ей в книгах и наставлениях богословов, может быть, она увидит свои заблуждения и возвратится к религии предков.

Вскоре после этого, она уже исправно начинает посещать католическую мессу, не уклоняясь от неё во всё время царствования Марии не только при дворе, но и в Тауэре, и в своих провинциальных резиденциях, соблюдает посты, благоговейно принимает юбилейные папские индульгенции, просит у императора дозволения закупить во Фландрии потир, крест и другие принадлежности католического богослужения, и недовольна лишь тем, что, при всём том, королева как будто не верит искренности её обращения⁷¹. Это сомнение не покидало Марию до самой кончины. Уже на смертном одре, она послала выразить Елизавете свои последние желания, одно из которых состояло в том, чтобы наследница её престола поддержала в Англии католическую религию, восстановленную Марией. Елизавета, может быть, не желая отравлять последние дни умирающей, а может быть, соображая и собственные интересы, постаралась, по-видимому, дать Марии более или менее успокоительный ответ⁷².

В первое время по вступлении на престол Елизавета соблюдала всё, что требовалось от католической королевы: она продолжала присутствовать в дворцовой церкви при совершении мессы и иногда принимала приобщение; погребение королевы Марии и затем заупокойные службы по ней и по скончавшемуся императору Карлу совершены были с соблюдением всех обрядов католического ритуала: коронование Елизаветы совершал католический епископ с духовенством, в полных облачениях и со всеми римскими церемониями. Повинуясь установленному обряду, во время коронации она приняла обычную присягу, в которой клялась, между прочим, хранить права и вольности церкви, была помазана и приобщалась по римскому порядку⁷³.

Правда, вскоре после всего этого, с наступлением сессии парламента, католическая церковь в Англии была низвергнута и на её месте снова водворилась английская реформированная; но торжествовавшие протестанты и в последующее время часто были недовольны религиозным настроением своей королевы. Она допускала со своей стороны нередко такие вещи, которые с протестантской точки зрения назывались не иначе как идолопоклонством, суеверием и вредными остатками папизма. Несмотря на состоявшиеся с её же согласия правительственные распоряжения о замене во всех церквах алтарей столами и об устранении из них всяких икон и распятий, сама королева не думала исполнять их. К великому соблазну и огорчению английских епископов и всех ревностных протестантов, в дворцовой церкви Елизаветы по-прежнему красовался католический алтарь, а на нём, богато украшенном, стояло массивное серебряное распятие с изображениями Богоматери и св. Иоанна Богослова и с горящими в канделябрах свечами. Утренние и вечерние службы в этой церкви совершались под звуки музыки, при пении роскошного хора певчих, при участии джентльменов и мальчиков, одетых в стихари⁷⁴.

Такая католическая обстановка дворцового богослужения возмущала протестантских ревнителей, особенно тех членов английского клира, которым приходилось стоять близко ко двору или самим священнодействовать в дворцовой церкви, а потому некоторые из них, как например, архиепископ Паркэр и епископ Кокс, сочли своим долгом обратиться к королеве с увещанием, умоляя её прекратить этот соблазн⁷⁵. Елизавета иногда внимала их увещаниям и на некоторое время исполняла их желания, но немного спустя, по её приказу, распятие и горящие свечи опять появлялись в её церкви. Протестантским ревнителям, по-видимому, так и не удалось добиться в этом отношении желанных результатов, ибо и много лет спустя слышатся те же жалобы на продолжающийся соблазн католической обстановки в придворном богослужении королевы⁷⁶.

Ещё более упорной оказалась королева по вопросу о браке духовенства. Формально ниспровергнув католицизм, она ни за что не хотела расстаться с одною из характерных особенностей его церковного устройства, – с безбрачием духовенства. Правда, немало женатых людей находилось тогда в составе английского клира, но их положение было очень щекотливым. Как ни жаловались, как ни хлопотали епископы о благоприятном разрешении этого вопроса, все их старания неизменно разбивались при столкновении с непреодолимым упорством Елизаветы. Попытка узаконить брак духовенства актом парламента встретила со стороны королевы решительное сопротивление. Она не только не хотела допускать такого акта, но, напротив, намеревалась безбрачие сделать для англиканского клира обязательным и, может быть, постаралась бы об этом, если бы не разубедили её советы Сесиля. При всяком удобном случае она не скрывала своего решительного неодобрения браку духовенства. В разговоре об этом предмете она выражалась с такою резкостью, что приводила в ужас и скорбь женатого архиепископа Паркера. При кафедральных церквах и колледжах пребывание женщин и детей запрещено было прямым приказом королевы. Семьи духовенства не признавались вполне законными и жёны епископов, даже и самого архиепископа, не принимались при дворе и в обществе соответственно положению их мужей. Елизавета открыто выражала сожаление, что допустила женатым людям занимать епископские кафедры, и высказывала своё желание, чтобы впредь этого не было⁷⁷.

При сопоставлении всех подобных фактов, у людей враждебных религиозных партий естественно возникал вопрос, к какому же лагерю нужно причислить королеву Англии и в настоящее время ещё можно спросить, что же такое была она, – католичка или протестантка? – Ни то, ни другое. – В эпоху ожесточённой борьбы Елизавета сумела составить себе такую религию, которая, по самому существу своему, исключала почти возможность всякой борьбы. Её религия, оставаясь христианской, имела наиболее упрощённую форму, она определяла лишь самые существенные черты, касалась только важнейших вопросов, а потому отличалась, конечно, такою широтой, что могла обнять и более или менее свободно вместить в себя все другие христианские исповедания. Во многом Елизавета сочувствовала католицизму, во многом была протестанткой; но в то же время прямо заявляла, что не допустит в Англии ни папизма, ни пуританства⁷⁸, т.е. не желает никаких крайностей, ни католических, ни протестантских. Когда рассуждали о таинстве причащения, она вовсе не видела особенной важности в различии учения о пресуществлении или о действительном присутствии. Католическая месса, на её взгляд, очень мало отличалась от англиканской литургии.

Она никак не могла понять, каким образом люди могут так волноваться, спорить, преследовать друг друга, жертвовать даже самою жизнью из за какого-либо, пустого по её мнению, вопроса об употреблении икон в церквах или облачении при богослужении⁷⁹. При столкновении с практическим вопросом, о разрешении раздиравшего тогда Европу религиозного спора, Елизавета увлекалась иногда такими мечтами, которые большинству людей шестнадцатого века должны были, конечно, казаться странными, но которые служили ясным выражением её личного религиозного настроения. По поводу жестоких гонений, какими теснил нидерландских протестантов фанатически-католический Филипп, английская королева хлопотала об организации широкого европейского союза, который не был бы ни католическим, ни протестантским, но обнимал людей всех исповеданий. Противодействуя всякому притеснению, этот союз должен был отказаться от всяких притязаний на вмешательство в дела религии; все учения и формы церковного устройства оставлялись в стороне; союз должен был утверждаться на широких основах справедливости, порядка, общечеловеческих прав личности и свободы совести⁸⁰.

Само собой разумеется, что эти мечты так и остались мечтами. Елизавета не раз говорила, что полемических произведений она не читает; если бы она их читала, то может быть узнала и поняла бы, что в ту пору крайнего религиозного возбуждения лютеранин скорее согласился бы протянуть руку турку мусульманину, чем последователю Цвингли.

Когда такая королева вступала на престол, не без оснований можно было задумываться относительно будущего направления в Англии религиозного спора. При благоприятных обстоятельствах, при условиях удобного компромисса, Елизавета, без внутренней борьбы, без насилия над своей совестью, свободно могла стать и католичкой, и протестанткой. Враждующие партии волновались, и с нетерпением ожидали разрешения рокового для них вопроса; но не религиозные убеждения, а политические соображения определили для Елизаветы её решение. Ей не трудно было понять, что господство в Англии католической церкви и папского главенства несовместимо с её безопасностью на престоле. С римско-католической точки зрения, брак Генриха VIII с Анною Болэйн был вопиющим беззаконием и единственною причиной печального раскола, оторвавшего некогда Англию от союза с римской церковью. Этот брак подвергся в своё время решительному осуждению папы, а потому Елизавета, как плод этого брака, в глазах всякого истинного католика, была незаконнорождённой и не имеющей права на престол.

Елизавете предстояло на выбор: сохранить в Англии восстановленную Марией католическую церковь, т.е. признать главенство папы и священный характер его приговоров, а вместе с тем себя незаконнорождённой и не способной к наследованию престола, или же стать на сторону установленной некогда Генрихом и Эдуардом англиканской реформированной церкви и, став её главой, не обращать никакого внимания на папские решения и сохранить за собой престол, в качестве законной дочери Генриха и Анны. При таком выборе не много оставалось места для размышлений и колебаний и Елизавета стала, конечно, протестанткой⁸¹.

Да если бы и колебалась она, католики сами постарались о том, чтобы поскорее привести её к решению. Епископы встретили её появление на престоле такими выходками, которые ясно свидетельствовали об их враждебном к ней отношении. На погребении королевы Марии Уайт, епископ Винчестерский, произносил надгробное слово. Со слезами на глазах он восторженно превозносил великие достоинства и добродетели покойной государыни и, между прочим, говорил: «королева Мария оставила наследницей сестру свою, весьма достойную особу, которой мы обязаны повиноваться, так как живая собака лучше мёртвого льва»⁸².

Когда наступило время коронации, все католические епископы, сговорившись на предварительном совещании, единогласно отказались совершать над Елизаветою этот обряд. Наиболее вероятная причина этого отказа заключалась в том, что епископы боялись и не считали себя вправе помазывать на царство ту, которая, по решению церкви, признавалась незаконнорождённой. Как бы то ни было, но этот случай наделал правительству Елизаветы больших хлопот и только после многих усилий удалось ему уговорить епископа Карляйльского отстать от его сотоварищей и совершить церемонию⁸³. Двух-трёх подобных случаев достаточно было для того, чтобы ясно показать Елизавете, как смотрит на неё католический мир и каких отношений к себе она может ожидать от него.

Между тем и с континента шли недобрые вести. Жена французского дофина, Мария Стюарт, выступила там открытого соперницей Елизаветы. Она, с католической точки зрения, при незаконнорождённости Елизаветы, имела ближайшее право на английский престол и потому, по внушению своих дядей – Гизов, и тестя – короля Генриха II, официально присоединила теперь к своим титулам и гербам титул и герб королевы Англии и Ирландии. Это был прямой вызов, брошенный Елизавете, решительное заявление со стороны католического мира, что он не желает признавать её королевой Англии. Этот вызов произвёл сильное впечатление на Елизавету и её советников; они серьёзно опасались, что притязания Марии от слов перейдут к делу и почти уверены были, что в самом скором времени Англии грозит вторжение французских вооружённых сил для низвержения с престола Елизаветы, чтобы очистить место её католической сопернице. Соответственно такой уверенности, подкреплённой ещё некоторыми открытиями относительно католического заговора внутри страны, правительство Елизаветы с лихорадочной поспешностью спешит принять меры к заключению союзов с некоторыми державами континента, к приведению в порядок финансов, к укреплению приморских портов и шотландской границы⁸⁴.

Таким образом, в первые же моменты своего царствования Елизавета должна была почувствовать враждебное отношение к себе католического мира; она поняла, что её единственная опора – в протестантизме, и встала на его сторону. Так новая королева Англии стала протестанткой⁸⁵. Состоявшееся при таких условиях решение не давало, конечно, ревностным протестантам никакого права считать Елизавету своею и по её религиозным убеждениям. Ниспровергнув католицизм и став главой реформированной церкви, она в своих воззрениях по-прежнему оставалась на средине между католичеством и протестантизмом. Она ни за что не хотела расстаться со своим распятием и, не скрывая, выражала своё не сочувствие не только проявлениям крайнего протестантизма в пуританстве, но даже и той его умеренной форме, какая была установлена в Англии правительством Эдуарда. Если верить Нилю, Елизавета держалась в этом отношении такого взгляда, что при Эдуарде учение англиканской церкви в некоторых пунктах формулировано слишком узко и религия совершенно напрасно лишена многих её украшений. Правительство, по её мнению, зашло тогда в деле реформы много дальше, чем следовало бы⁸⁶.

И слова, и действия Елизаветы во всё продолжение её царствования постоянно свидетельствовали о том, что она совсем не была сторонницей решительной реформы. Обрядам и церемониям в религии она всегда придавала такое большое значение, что протестантским епископам часто стоило немалых трудов добиться от неё в этом отношении каких-либо уступок⁸⁷.

Даже согласившись, например, на уничтожение в церквах алтарей, икон и распятий, она сама лично не хотела подчиниться новому порядку. В её придворной церкви богослужение совершалось при такой обстановке, что, если бы не английский язык его, иностранцы едва ли могли бы отличить его от католического⁸⁸. В праздничный день королева охотно принимает участие в религиозной процессии, шествуя в ней с пением священных песнопений⁸⁹. В великий четверток или во вторник на Пасхе с торжественными церемониями она совершает обряд омовения ног⁹⁰, после чего на глазах всех велит принести себе распятие и благоговейно целует его. В своём присутствии она не дозволяет ревностным протестантам никаких непочтительных отзывов относительно изображения креста или икон, как это испытал на себе декан Ноуэль, которого она остановила даже во время проповеди⁹¹. Епископу Сэндису, слишком упорствовавшему при разговоре с королевой в своей оппозиции иконам и распятиям, она угрожала даже низложением⁹².

Образ мыслей её по этому предмету был настолько общеизвестен, что в 1564 году английский папист Джон Маршал, издав в Лёвене книгу о кресте, счёл себя вправе посвятить её королеве Елизавете, ссылаясь на то, что она доселе удерживает распятие в своей придворной церкви и вообще питает к нему доброе расположение (good affection)⁹³. Не в культе только, но иногда и в догматах, сочувствие Елизаветы оказывается не на стороне решительной реформы. Не протестантка, конечно, обнаруживалась в ней, когда вопреки догматам реформы, она обращалась с молитвенными призывами к Пресвятой Богородице⁹⁴. Относительно таинства евхаристии королева, по-видимому, не была согласна с господствующим кальвинистским воззрением установленной церкви и придерживалась более лютеранского учения о «телесном» присутствии Христа под видом хлеба и вина⁹⁵. В дворцовой церкви проповедник, епископ Гэст, решительно раскрывал однажды в своей проповеди это учение и присутствовавшая в церкви королева выразила ему своё особенное удовольствие⁹⁶.

Современники Елизаветы, представители различных направлений, характеризуя при случае её религиозное настроение, большей частью отзываются о ней как о такой, которую никак нельзя назвать сторонницею решительной реформы. Лорд Бёрлей в разговоре с испанским поверенным в делах, де Гуарасом, однажды говорил, что его государыня не кальвинистка и не гугенотка⁹⁷. Беза в письме к Буллингеру утверждал, что Елизавета к женевской церкви питает сильное нерасположение⁹⁸. Один из крайних сектантов, Пенри, впоследствии казнённый, заявлял, что Елизавета не приняла бы сторону протестантизма, если бы можно было без этого условия обеспечить за собою корону⁹⁹. Иезуит Парсонс в одном из своих трактатов доказывал также, что она не изменила бы старой религии, если бы не подчинилась сильному влиянию советников, в особенности Бёрлея и Бэкона¹⁰⁰.

В беседах с посланниками католической Испании сама Елизавета нередко касалась вопроса о своих религиозных убеждениях и выражалась обыкновенно в таких словах, что на основании этих слов её протестантизм можно было подвергнуть сильному сомнению. В эпоху её первого парламента, когда происходило вторичное ниспровержение в Англии католической церкви, испанский посланник де-Фериа спрашивал королеву, какие учения будут предписаны английскому народу. Елизавета сперва отвечала, что в Англии принято будет Аугсбургское исповедание; затем прибавила, что это исповедание будет сходно с Аугсбургским, но и отлично от него; наконец заявила, что «в сущности, она верует почти так же, как и католики, ибо она признаёт, что Бог действительно (really) присутствует в таинстве причащения»; «она столь же надеется спастись, как и епископ римский»¹⁰¹.

Год спустя, в разговоре с де-Куадрою, Елизавета уверяла его, что она такая же католичка, как и он; она призывала Бога в свидетели, что её исповедание такое же, как и у всех католиков государства. Когда же де-Куадра упрекнул её в том, что она скрыла своё истинное религиозное настроение и таким образом ввела своих подданных в заблуждение, дозволив им покинуть веру их отцов, Елизавета отвечала, что в то время она вынуждена была поступать так, как поступала, и он сам извинил бы её, если бы знал, каким образом она была доведена до этого¹⁰². В 1564 году, беседуя с де-Сильвою о начале своего царствования, она говорила, что обстоятельства заставили её скрыть свои истинные религиозные воззрения, но Бог знает, что в душе она остаётся правоверною¹⁰³.

Такие откровенные признания иногда заходили далеко за пределы частных бесед и получали даже характер конфиденциальных переговоров, в которых кроме агентов Испании принимали участие и некоторые из английских вельмож, как например, в 1561 году, лорд Роберт, Дудлэй и сэр Генри Сидней. Предметом этих переговоров был ни более ни менее как вопрос о воссоединении Англии с римско-католической церковью при содействии королевы¹⁰⁴.

По словам де-Куадры, Елизавета находила в этом случае возможным давать со своей стороны некоторые весьма недвусмысленные обещания¹⁰⁵, а в 1575 г., когда Мендоза ещё раз убеждал её пересмотреть вновь вопрос об её отношениях к римской церкви, королева дала ему довольно благоприятный ответ. В настоящее время, говорила она, такая перемена невозможна, но она подала ему надежду, что подумает об этом в более благоприятный момент¹⁰⁶.

Подобные заявления звучали в высшей степени странно в устах главы реформированной церкви, а потому её католические собеседники считали себя вправе с сильным сомнением относиться к её словам. Де-Куадра однажды писал Гранвелле, еп. Аррасскому, по этому поводу, что слова Елизаветы совсем не то, что её мысли, и он изумляется той наглости (effrontery), с какою она и о таких важных предметах говорит лишь то, что считает удобным в настоящую минуту¹⁰⁷. Королю Филиппу он писал, что может быть со стороны Елизаветы всё это только одна игра, рассчитанная на то, чтобы ввести в заблуждение и его и католиков Англии¹⁰⁸, а Филипп отвечал признанием, что сладкие слова Елизаветы часто означают лишь то, что она находится в затруднении и требовал, чтобы королева изложила свои желания относительно воссоединения с римской церковью в письменной декларации за собственноручной подписью¹⁰⁹. Подозрительность испанцев в этих случаях, конечно, вполне понятна; но очень может быть, что, рассуждая о возможности воссоединения Англии с римской церковью, Елизавета высказывала то, что было у неё и на душе. При широких религиозных воззрениях, при довольно безразличном отношении к вероисповедным разностям, совесть её была в состоянии свободно мириться с разного рода компромиссами, а потому посторонние соображения политического расчёта часто играли очень большую роль в её отношениях к вопросам религии.

Когда «кровавая» Мария зажигала свои костры, когда противодействовать папизму значило рисковать и короной, и даже самой жизнью, Елизавета усердно молится, постится, исповедуется и приобщается за католической мессой. Когда же, при вступлении на престол, католический мир встретил её враждебно, когда стало ясно, что её опора в протестантизме, она не задумалась встать на его сторону. Но и будучи главой реформированной церкви, она не прочь иногда выразить свои католические симпатии; в угоду своему жениху, например, католическому австрийскому эрцгерцогу, она предписывает водворить снова на алтаре своей придворной церкви распятие, вынесенное прежде по настоянию протестантских епископов¹¹⁰; расточает при случае сладкие слова о своей готовности к союзу с Римом и, может быть, дошла бы до такого союза, если бы потребовали того политические обстоятельства и предложены были благоприятные для того условия.

Но к религии вообще относилась она безразлично, в чём иногда склонны обвинять её¹¹¹, для такого обвинения нет никаких оснований. Напротив, образ её действий во многих случаях свидетельствует об её несомненной религиозности. В тяжёлые и в радостные минуты жизни Елизавета не забывает обратиться с молитвою к Богу¹¹². Бедность и беспорядок в обстановке некоторых приходских церквей прошли бы, конечно, не замеченными для человека, мало интересующимися религией, но королева близко принимает это к сердцу и в письме к архиепископу с грустью выставляет на вид, что люди готовы роскошно украшать свои жилища, а святые места молитвы оставляют в пренебрежении¹¹³. Её настойчивая приверженность к обрядам указывает также не на холодность к религии, а на живую силу религиозного чувства. В часы богослужений королева постоянно присутствует в своей дворцовой церкви¹¹⁴, и молитвенное настроение так сродно было её душе, что она сама даже составила некоторые молитвы¹¹⁵. Для современников благочестие королевы не прошло, конечно, незамеченным и епископ Джуэль в одном из своих писем называет её истинно благочестивой¹¹⁶; но это благочестие Елизаветы не связано было никакими строго определёнными рамками того или другого вероисповедания.

Широкие религиозные воззрения королевы обещали, по-видимому, её подданным и широкую свободу совести. Чуждая вероисповедного фанатизма, склонная при случае ко всяким компромиссам, Елизавета естественно должна была бы и другим предоставить право относиться более или менее свободно к предписаниям установленной церкви. Однако этого не случилось; напротив, бывали, особенно во вторую половину царствования, такие годы, когда на всех, не повиновавшихся требованиям господствующей англиканской церкви, воздвигалось явное гонение, опиравшееся на целый ряд суровых законодательных определений. Статутами парламента строго предписано было признавать королеву верховною властью (Supreme goVernor) не только над государством, но и над церковью Англии, а потому безусловно запрещалось подчиняться в церковных делах какому-либо иному авторитету, кроме королевы, и признавать какую-либо иную юрисдикцию.

Всякий, занимающий должность в церкви или государстве, принимающий священный сан, получающий церковную бенефицию, учёную степень в университете, должность в школе, в суде, в казначействе или где бы то ни было, избранный членом палаты общин и т.д., должен был принести так называемую супрематическую присягу, т.е. клятвенное признание церковного главенства королевы с отречением от всяких других властей¹¹⁷,

Соответственно таким законоположениям, англичанин становился тяжким преступником, если, будучи католиком, думал каким бы то ни было способом выразить своё уважение к римскому первосвященнику, как к видимому главе церкви¹¹⁸. В особенности же закон вооружался против тех, которые, подчинившись сперва церковному главенству королевы, снова возвращались впоследствии к союзу с Римом, и против тех, которые содействовали такому воссоединению¹¹⁹. Подданному английской королевы в области его религиозных верований не предоставлялось желанной свободы; он должен был веровать и служить Богу так, как предписано было государственным законом.

Чтобы во всех храмах Англии преподавалось лишь учение, согласное с требованиями верховной власти, все духовные лица, при вступлении в должность, обязаны были подписать установленные члены веры и отнюдь не утверждать чего-либо, противного учению этих членов¹²⁰. Актом единообразия (uniformity) во всей Англии введён был определённый богослужебный строй, изложенный в так называемой «книге общих молитв» (the Book of common prayer) со строгим предписанием употреблять только этот богослужебный порядок, не допуская никаких от него уклонений и не позволять никаких неодобрительных отзывов о нём, ни печатных, ни письменных, ни устных¹²¹. Закон предписывал всякому обязательно приступать к таинству причащения по установленному порядку¹²² и во все воскресные и праздничные дни неопустительно присутствовать в своей приходской церкви при совершении богослужения¹²³. Уклонение от этой обязанности и посещение каких-либо иных богослужебных собраний, кроме установленной церкви, вменялось в преступление¹²⁴. Совершение богослужения по обрядам римско-католической церкви было решительно воспрещено; закон не дозволял получать из Рима какие-либо священные предметы, совершать католическую мессу или присутствовать при её совершении¹²⁵. Ни одному иезуиту, воспитаннику континентальных семинарий и католическому священнику не дозволено было даже показаться в Англии, а тайный приём и укрывательство таких лиц кем-либо из подданных королевы признаны были тяжким преступлением¹²⁶.

Рядом подобных законоположений в Англии, очевидно, установлен был такой порядок, при котором о широкой свободе совести не могло быть и речи, а напротив, всему населению страны строго предписывалось безусловное подчинение утверждённым формам вероучения, богослужения и церковного управления, без малейшего уклонения от этих форм в какую бы то ни было сторону. Всякое нарушение этих законоположений было в них же самих тщательно предусмотрено, и для обеспечения им должной силы создана была целая система карательных мер. Просматривая эту систему в её суровой постепенности, мы встречаем в ней единовременные штрафы в 12 пенсов, в 100, 200 и 400 марок; штрафы постоянные в 10, 20 и даже 200 фунтов стерлингов ежемесячно, лишение всего годового дохода церковной бенефиции; отрешение от должности; конфискацию всего движимого и недвижимого имущества; тюремное заключение на полгода, на год, на неопределённый срок и на всю жизнь и наконец, даже смертную казнь.

Бесчисленное количество исторических свидетельств с несомненностью убеждают исследователя в том, что эти карательные определения статутов не оставались мёртвой буквой. В многолетний период царствования Елизаветы суровое гонение на тех, кто уклонялся от безусловного повиновения предписаниям установленной церкви, было обычным явлением. Сотни и тысячи людей лишались своих должностей и изгонялись из состава членов клира или университетов, подвергались тяжёлым денежным штрафам, доводившим многих почти до полного разорения, переполняли собою тюрьмы, а несколько десятков осуждено было даже и на смертную казнь.

Подробное исследование обстоятельств этого гонения завлекло бы нас слишком далеко, а потому мы ограничимся лишь несколькими примерами и ссылками, совершенно достаточными для нашей цели. Не прошло одного года со времени вступления новой королевы на престол, как все четырнадцать епископов Англии, занимавшие свои кафедры ещё при покойной Марии, теперь были низложены. Причиной их низложения послужило то обстоятельство, что они, как католики, не считали для себя возможным принести супрематическую присягу и отречься от папы¹²⁷. В начале 1566 года, члены лондонского клира созваны были в Ламбэтском архиепископском дворце¹²⁸ и им, под угрозой законной кары в случае неповиновения, предложено было дать формальное обязательство в том, что они неуклонно будут следовать во всех частностях установленному богослужебному порядку и употреблять в церкви при службах предписанные облачения. Так как из 98-ми явившихся по призыву членов клира только 61 изъявили согласие подчиниться требованиям власти, то 37 остальных подверглись запрещению и затем лишены были своих приходов. У одного Страйпа в его анналах можно встретить немало документов, свидетельствующих о том, что многие десятки так называемых рекузантов, как папистов так и крайних протестантов, платили правительству Елизаветы тяжёлые штрафы или томились в разных тюрьмах за то, что не подчинялись церковной власти королевы, уклонялись от посещения установленного богослужения, составляли свои особые богослужебные собрания или слушали запрещённую католическую мессу.

Что же касается иезуитов и католических священников, то эти лица в царствование Елизаветы постоянно были предметом самого настойчивого и ожесточённого преследования. Читая, например, некоторые отделы хроник Стоу или Голиншэда, почти на каждой странице можно встретить краткие, но достаточно красноречивые известия о том, как иезуиты и паписты-священники постоянно вешались и четвертовались главным образом за их упорство в признании папской власти¹²⁹ и за тайное совершение запрещённой католической мессы. Количество жертв, пострадавших в царствование Елизаветы за противодействие её церковной власти, не поддаётся точному определению, но некоторые католические писатели ведут в этом случае своё счисление далеко за сто и доводят даже до двухсот¹³⁰. Какова бы ни была действительная цифра, во всяком случае, факт сурового гонения, сопровождавшегося и кровавыми жертвами, не подлежит ни малейшему сомнению. Этот печальный факт, с какой бы точки зрения ни смотрели на него, справедливо считается неизгладимым тёмным пятном на репутации знаменитой королевы; но ни обвинять её по этому поводу, ни оправдывать мы не намерены, ибо для нас в настоящем случае этот факт прежде всего имеет интерес психологический и именно со стороны личного характера Елизаветы нуждается в разъяснении.

Не странно ли, в самом деле, что суровой гонительницей является такая королева, которая, по существу своих религиозных воззрений, всего менее давала право заподозрить в себе присутствие религиозного фанатизма, – королева, вообще довольно безразлично относившаяся к вероисповедным разностям и нередко обнаруживавшая готовность к разным сделкам в области религии по требованию посторонних соображений? Что фанатическая папистка Мария возводила протестантов на костры, – это для всех понятно и ни в ком не возбуждает недоумения; но каким образом могло случиться, что и Елизавета, при её отношениях к вопросам религии, всё-таки вешала и четвертовала католических священников и подвергала суровому преследованию всех, не подчинявшихся установленным церковным порядкам?

Разрешить этот вопрос приняли на себя задачу известные современники и сотрудники Елизаветы лорд-казначей Бёрлэй и государственный секретарь Уольсингэм¹³¹. Это были люди, выдающиеся по своей политической деятельности и пользовавшиеся особенным доверием Елизаветы, а так как разрешали они поставленный вопрос официально, то мы имеем право признавать сказанное ими за выражение образа мыслей самой королевы. По словам этих государственных мужей, Елизавета никогда не имела намерения насиловать совесть своих подданных и вторгаться в область их религиозных убеждений; не религия, а политика была причиной воздвигнутого ею гонения, ибо в ревностных папистах, иезуитах и семинаристах она вынуждена была видеть своих непримиримых политических врагов. Первосвященник Рима грозною буллой подверг её, как упорную еретичку, церковному проклятию; он разрешил всех её подданных от присяги на верность ей; требовал, чтобы истинные католики отказали ей в повиновении¹³² и даже с оружием в руках восстали против её беззаконной власти; он объявлял её низложенной с престола и призывал католических государей континента предпринять вооружённое вторжение в Англию и, силой устранив еретичку, восстановить здесь интересы католицизма. Ревностные нацисты, повинуясь голосу своего верховного пастыря, наполняют страну непрерывной политической смутой. Вечные заговоры против королевы и её престола, интриги и тайные сношения с иностранными державами в видах организации вооружённого вторжения, открытые мятежи и восстания против существующего порядка, – вот те печальные деяния, в которых многие подданные королевы постоянно обнаруживают свою католическую ревность.

Иезуиты и священники-воспитанники католических семинарий являются в Англию только под предлогом религии, а на самом деле предметом их напряжённой деятельности служит мятежная политическая агитация; они поставляют своей задачей возмутить население страны против его законной государыни. Вот почему королева Елизавета, после многих лет терпения, вынуждена была наконец прибегнуть к мерам строгости. Защищая себя и свою страну, она преследует, и казнит папистов не как исповедников католической религии, а как государственных изменников и принимает суровые меры, чтобы положить предел их опасной политической агитации. С той же политической точки зрения, в интересах государственного порядка и спокойствия, она поставлена в необходимость преследовать и крайних протестантов. Они не могут, правда, считаться столь же непримиримыми и опасными врагами королевы, как паписты; но они не повинуются её верховной церковной власти, установленной законом, не хотят исполнять её предписаний, проповедуют вредные демократические тенденции; являются причиной постоянных общественных волнений и беспорядков, а потому получают характер партии, опасной для блага и спокойствия государства. Итак, не религия, говорят нам от имени королевы её советники, а политика была причиной того гонения, которое по необходимости должно было омрачить собою светлые страницы её царствования.

Многочисленные факты с несомненностью убеждают исследователя в том, что заявления правительства Елизаветы не были лишь созданием испуганного воображения, но имели для себя вполне достаточные основания. Почти всё её царствование особенно со времени отлучительной буллы папы Пия V (1570 год), представляло собою непрерывный ряд разного рода мятежных католических интриг, направленных против личности королевы и её престола. При точном исполнении предписаний буллы, ни один католик Англии не мог быть верным подданным Елизаветы, ибо не должен был признавать королевой ту, которая была отлучена от церкви и объявлена низложенною с престола.

Такое положение дела ставило английских католиков в великое затруднение, а потому, по усиленному их ходатайству, в 1580 году, папа Григорий XIII счёл нужным издать к булле Пия некоторое дополнение и разъяснение¹³³. В силу этого разъяснения английским католикам предоставлено было право повиноваться Елизавете, как власти фактической, до тех пор, пока, с наступлением благоприятных обстоятельств, не получится возможность осуществить каким бы то ни было способом предписания отлучительной буллы во всей их полноте. Католики Англии, таким образом, могли оставаться верными подданными королевы; но с наступлением момента, когда чьими-либо усилиями Елизавета будет устранена с престола, папская булла должна для всех получить обязательное значение. Смягчённое толкование Григория успокоило многих английских католиков, дав им возможность служить одновременно и своей церкви, и своей государыне, но оно не могло достаточно успокоить Елизавету и её правительство.

Никто, конечно, не думал, что все католики Англии непременно представляют собою мятежников, всегда готовых восстать против своей государыни; но всем было известно, что существует многочисленный кружок фанатиков, поставляющий целью своих постоянных и настойчивых стремлений возможно скорейшее осуществление отлучительной буллы во всей её полноте. От этого-то кружка исходили те непрерывные заговоры и мятежные попытки, которыми так изобиловало царствование Елизаветы и которые побуждали её правительство видеть в паписте мятежника и принимать против него суровый меры. В личности Елизаветы фанатики-паписты видели главную причину всех тех зол, от которых, по их мнению, страдала Англия, а потому правительственные агенты очень нередко нападали на след преступных замыслов, поставлявших своей задачей убийство королевы.

При усиленном содействии иезуитов, иногда под покровительством папы или какого-либо иностранного правительства, то тот, то другой фанатик, поощряемый денежными наградами, напутствуемый благословениями и возбуждаемый мыслью о мученическом венце и небесном возмездии, обдумывал план покушения на жизнь Елизаветы, спешил для этой цели в Лондон, запасался пистолетом, кинжалом или ядом и искал случая привести свой замысел в исполнение. Не один и не два примера таких преступных планов встречаются в царствование Елизаветы; их можно, пожалуй, насчитать десятки¹³⁴ и только напряжённая бдительность правительственных агентов спасла королеву Англии от судьбы Генриха Наваррского или Вильгельма Оранского. Опасность, непрерывно угрожавшая жизни Елизаветы, была настолько общеизвестна и общепризнана, что ревностные почитатели королевы составили даже добровольную ассоциацию, члены которой клятвенно обязывались употреблять все свои силы и средства на то, чтобы преследовать врагов королевы и препятствовать осуществлению их злобных замыслов. Эта ассоциация в 1584 году получила официальное утверждение в парламентском статуте¹³⁵.

Одними замыслами против жизни королевы дело не ограничивалось; планы ревностных папистов имели гораздо более широкие размеры и нередко представляли собою очень сложные политические комбинации. Большей частью сущность, этих планов сводилась к тому, чтобы, низвергнув Елизавету или умертвив её, освободить из заключения Марию Стюарт, водворить на английском престоле, опираясь на возбуждённое в стране вооружённое восстание католиков и помощь континентальных католических держав, которые предпримут с этой целью военное вторжение в пределы Англии, a затем уничтожить протестантскую англиканскую церковь и снова водворить в стране господство католицизма и папской власти. Самыми усердными агентами по организации подобных заговоров были обыкновенно английские эмигранты, принадлежавшие к составу членов иезуитского ордена или континентальных католических семинарий, каковы, например, были: Кампиан, Парсонс, кардинал Аллен и другие.¹³⁶

В качестве деятельных участников задумываемых предприятий выступали некоторые из представителей английского католического дворянства, иностранные посланники католических держав, жившие в Лондоне, короли Испании и Франции и первосвященники Рима¹³⁷. В ряду многих таких широких заговоров, удачно раскрытых и предупреждённых правительством Елизаветы, достаточно указать на те, которые связаны были с именами герцога Норфолька и Бабингтона. Как ни старались заговорщики соблюсти строгую тайну при своих оживлённых сношениях и переписке друг с другом, благодаря частым открытиям бдительного правительства, опасные размеры заговоров, участие в них континентальных католических государей и связанная с этим постоянная возможность иностранного вторжения в пределы Англии ни для кого не были секретом. Об этом открыто заявляли в парламентских речах, писали в официальных документах и не раз, прямо и глаза, говорила королева посланникам Испании¹³⁸.

Конечно, эти посланники решительно отрицали всякое участие своих правительств в каких-либо враждебных Англии и королеве замыслах; но их слова значили слишком мало, когда один из них, дон Бернардино Мендоза, настолько уличён был однажды в преступных сношениях с заговорщиками, что ему приказано было немедленно выехать из Англии¹³⁹.

Само собой разумеется, что, при возбуждённом состоянии народа и правительства, в массе судебных процессов над заговорщиками не мало, может быть, принято было таких обвинений, которые далеко не могут считаться доказанными; но для общего вывода это обстоятельство не имеет существенного значения. Даже самые искренно-католические писатели, как Лингард и Беллесгэйм, признают, что факт существования в царствование Елизаветы многих католических заговоров не подлежит никакому сомнению. В высшей степени странно было бы такое сомнение, как скоро история рассматриваемого царствования представляет нам не одни лишь судебные процессы о заговорах, но и несколько примеров того, что ревность папистов находила себе обнаружение в открытых попытках вооружённого мятежа. В 1569 году результатом католического заговора было, например, так называемое северное восстание, под предводительством графов Нортомборланда и Уэстморланда, стоившее Англии многих жертв и потребовавшее немалого напряжения правительственных сил для его подавления¹⁴⁰. Десять лет спустя, католические же интриги вызвали восстание в Ирландии под предводительством графа Десмонда, при чём мятежникам оказана была явная помощь со стороны папы и испанского правительства¹⁴¹. Венцом же всех враждебных Елизавете замыслов католического мира было знаменитое, хотя и безуспешное, нашествие на Англию испанской непобедимой армады¹⁴². Это был явный крестовый поход против еретички-королевы, долженствовавший стереть её с лица земли. В виду подобных фактов, Елизавета имела вполне достаточных оснований во всяком ревностном паписте подозревать изменника, всегда готового к мятежу, и, подвергая его жестокому преследованию, с уверенностью заявлять, что не религия, а политика вынуждает её к суровым мерам.

С политической точки зрения смотрела Елизавета и на другую партию, враждебную установленной церкви, – на крайних протестантов, так называемых пуритан и впоследствии Броунистов. Хотя эта партия не была замешана ни в каких преступных заговорах, не замышляла убийства королевы и не думала агитировать в пользу иностранного вторжения в пределы Англии; но, тем не менее, во многих отношениях она заявляла себя такою силой, которая могла казаться опасной для блага и спокойствия государства. Королева требовала, чтобы во всех церквах Англии строго соблюдался во всех подробностях установленный богослужебный порядок, а пуритане считали многое в этом порядке вредным остатком папизма, близким к суеверию и идолослужению. Они ни за что не хотели, например, преклонить колена при приобщении или употреблять облачения во время богослужения, позволяли себе кощунственно относиться к таинству причащения, когда оно совершалось на облатках, а не на обыкновенном хлебе, и выгоняли даже иногда вон из церкви того священника, который намеревался совершать богослужение в установленных для того одеждах.

Королева требовала, чтобы все её подданные обязательно посещали богослужение своей приходской церкви, а пуритане, не довольные установленным порядком, устрояли свои особые богослужебные собрания. Королева требовала повиновения епископам своей церкви, а пуритане смеялись над ними, не хотели и признавать их авторитета и распространяли памфлеты, наполненные самыми ожесточёнными нападками на установленную иерархию. Королева, в силу своего церковного главенства, никому не дозволяла вмешиваться в обсуждение вопросов религии и церкви без полномочия на то от короны, а пуритане постоянно и повсюду и говорили, и писали о разных церковных беспорядках и злоупотреблениях, настойчиво требовали дальнейших реформ и, не смотря ни на какие запрещения королевы, горячо ораторствовали в этом смысле в парламентах и вносили на обсуждение билли по церковным вопросам. В ответ на строгие требования повиновения королевской церковной супрематии, они подвергали её сильному сомнению или даже решительно заявляли, что светская власть не имеет права распоряжаться в делах религии и церкви.

Правда, оппозиция пуритан правительству Елизаветы, по-видимому, не заключала в себе ничего политического и имела исключительно религиозный характер; но королева смотрела на дело иначе; она твёрдо помнила, что её церковная супрематия и все предписания относительно религии и церкви основаны на государственном законе, ясно выраженном в статутах парламента, а потому во всяком противодействии своей церковной власти она видела мятежное сопротивление законам государства. Это сопротивление в особенности раздражало королеву потому, что, при упорстве пуритан, оно вносило постоянные беспорядки и смуту и в университеты, и в администрацию, и в парламент, и в общее течение государственной и народной жизни. При таком положении дел Елизавета считала себя вправе смотреть на пуритан не как на представителей только церковного раскола, а как на партию, опасную для блага и спокойствия государства, и не во имя религии, а по требованиям политики, находила нужным подвергать их преследованию¹⁴³.

Таким образом, и папистов и пуритан королева Англии преследовала, ссылаясь на политическую необходимость. Права ли она была в этом воззрении и существовала ли действительно надобность, руководствуясь хотя бы и политическими соображениями, прибегать к суровым мерам преследования, – это вопрос, который решается различно. Несомненно лишь то, что, при такой постановке дела, гонение, воздвигнутое Елизаветою, перестаёт быть загадкой с точки зрения её личного характера; она является гонительницей не как другие государи XVI в., не в силу своего возбуждённого религиозного фанатизма, а во имя других, посторонних религий, политических соображений.

Прибегая к крайним мерам против папистов и пуритан, Елизавета, чуждая религиозного фанатизма, никогда не чувствовала к подобным мерам особенного расположения; напротив, она лишь вынужденно являлась жестокой и часто обнаруживала готовность допустить в установленных суровых законах все возможные смягчения, не доводить их при практическом применении до крайних пределов. Когда, при вступлении Елизаветы на престол, все английские епископы, занявшие свои кафедры ещё в царствование Марии, стали в резкую оппозицию новой королеве и решительно отказались признать её церковное главенство, светские члены совета внушали Елизавете, что ей следует без всякого снисхождения подвергнуть непокорных прелатов примерному наказанию. На эти внушения королева отвечала: «мы не хотим следовать примеру нашей сестры, а лучше покажем, что наша реформация стремится к миру, а не к жестокости»¹⁴⁴.

Вот с какими чувствами и намерениями начинала своё царствование новая королева. Правда, с течением времени ей пришлось далеко уклониться с предначертанного пути; но, уклоняясь, она часто жаловалась, что вынуждена прибегать к насилию, чтобы защитить себя и своих подданных¹⁴⁵. Даже в самую тяжёлую пору своего царствования, в эпоху грозного испанского нашествия, когда самый престол Елизаветы готов был поколебаться, когда потому всякая, хотя бы и чрезмерная, жестокость против изменников-папистов могла казаться вполне естественной и законной, она решительно отказалась следовать предлагавшимся ей кровавым советам. В виду угрожавшего Англии нашествия врагов, Елизавете советовали учинить расправу над главнейшими вождями английской католической партии, а некоторые ревнители внушали ей даже мысль о необходимости придать этой расправе по возможности более широкие размеры, утверждая, что иностранное вторжение главную свою опору видит в поддержке местных католиков, и не было бы даже предпринято, если бы не существовало уверенности в такой поддержке¹⁴⁶. Строгая расправа с наиболее влиятельными и выдающимися из местных католиков представлялась, таким образом, необходимой оборонительной мерой, чтобы подорвать опору иностранного вторжения и предотвратить угрожающую государству опасность.

Только личному решению Елизаветы, энергично восставшей против чрезмерной жестокости, обязаны были английские католики тем, что кровавые советы не были приведены в исполнение. Царствование Елизаветы изобиловало, как известно, суровыми законами против уклонявшихся от безусловного повиновения требованиям установленной церкви. Если бы все эти законы в точности приводилось в исполнение, немало было бы пролито крови и великое множество всякого рода бедствий выпало бы на долю тысяч и даже десятков тысяч людей. К счастью для страны, главным образом благодаря личному влиянию королевы, суровые законы применялись на практике лишь в очень слабой степени. Католические епископы отказались признать церковное главенство королевы, отречься от папы и принести супрематическую присягу. По смыслу закона, кроме низложения, им грозила конфискация всего имущества, тюремное заключение и даже, в случае упорства, смертная казнь, но в действительности их судьба оказалась далеко не настолько тяжёлой. Побывав в тюрьме лишь на короткое время, почти все они вскоре поставлены были в такие условия жизни, на которые мало имели причин жаловаться, особенно если припомнить недавние дни королевы Марии и гибель на костре протестантских епископов Крамэра, Ридли и Латимэра. Одни из них, как Тёнсталль, Тёрльби, Борн, Уотсон, отданы были под надзор архиепископа Кентерберийского и некоторых других епископов, причём жили в их епископских дворцах, сидели с ними за одним столом, пользовались всеми удобствами, испытывая лишь самые слабые ограничения своей свободы. Некоторые, как Гольдуэлль и Пэйт, воспользовались случаем, чтобы выехать из Англии и доживали свой век на континенте. Многие с течением времени получили полную свободу, как например: Уайт, Тёрберуилль, Пуль и Гит, спокойно проводя последние дни жизни своей в качестве частных людей. Пуль и Гит жили даже в полном довольстве, владея своими имениями, а последний, бывший при Марии канцлером и архиепископом Йоркским, пользовался таким вниманием Елизаветы, что и во время его опального уединения она удостаивала его своим посещением¹⁴⁷.

Такое отношение к низложенным епископам ясно свидетельствовало, что королева совсем не была ревностной сторонницей строгого применения суровых мер. Гуманность Елизаветы в этом случае выразилась не в одних лишь отношениях к низложенным епископам, но и вообще во всём порядке применения сурового парламентского статута. Супрематическая присяга, по смыслу закона¹⁴⁸, требовалась не от епископов только, а от множества разного рода людей, занимавших официальные должности в клире, в университетах, в школе, в суде, в казначействе, в палате общин и т.д., причём, через три месяца после первого отказа принести такую присягу и после понесённых за то наказаний, лицам, остававшимися упорными в неповиновении требованиям установленной церкви, можно было предложить присягу во второй раз, а за вторичный отказ полагалась уже смертная казнь, как за государственную измену.

При таких условиях, стоило только поспешить вторичным предложением присяги, и великое множество католиков очутилось бы на эшафоте. Если этого не случилось, если кровь не полилась потоком, то таким благополучным исходом Англия, может быть, более всего обязана была личному влиянию Елизаветы. По её конфиденциальному внушению, переданному Сесилем, архиепископ Паркер обратился к епископам с посланием, в котором предписывал им относиться к вторичному предложению супрематической присяги кому бы то ни было с самою крайнею осторожностью. Им дозволялось прибегать к этой мере не иначе как после предварительного сношения с архиепископом и получения на то его разрешения. Вмешательство королевы в дело применения сурового статута на практике отняло у него его кровавый характер, так что гроза смертной казни только висела над головами католиков, но не поражала их¹⁴⁹.

Конечно, в долговременное царствование в арсенале парламентских актов и помимо супрематической присяги, скопилось немало такого оружия, которое с успехом можно было обратить против всех, уклоняющихся от повиновения установленной церкви. Сама королева, как мы знаем, хотя бы и по политическим соображениям, не отказывалась от необходимости применения суровых мер; но, чуждая религиозного фанатизма, она, не обладала и его неумолимой последовательностью, а потому нередко обнаруживала готовность смягчить жестокость закона и оказать возможное снисхождение его нарушителям. Преследуя католиков как партию политическую, королева не чувствовала к ним непримиримой ненависти фанатика и, хорошо понимая, что не всякий католик непременно должен быть изменником, всегда готова была в том или другом частном случае показать им и доверие, и снисходительность. В эпоху грозного испанского нашествия армады, когда ожидалось всеобщее восстание католиков против Елизаветы, когда многие даже советовали ей вспомнить для своей защиты пример Варфоломеевской ночи, воспользовавшись им против наиболее видных и опасных представителей католической партии, королева настолько чужда была фанатического возбуждения, что даже и самую защиту себя и своего государства нашла возможным в значительной степени доверить католическим вождям. Во главе больших отрядов её армии свободно становились лорды-паписты, как например, Монтэг, – тот самый, который смело ратовал в парламенте против королевской церковной супрематии. Даже лорд Гоуард, которому поручено было главное начальство над всем флотом Англии, и на которого, таким образом, возложена была тяжёлая задача выдержать первое и серьёзнейшее столкновение с армадой, – был католик. Оказывая ему такое высокое доверие, Елизавета, очевидно, способна была взглянуть на него не как на изменника-паписта, а как на храброго и талантливого адмирала, в верности которого, несмотря на его религиозные воззрения, не было основания сомневаться.

Преследуя папистов вообще, Елизавета в частных случаях не считала грехом оказать некоторым из них и доверие и снисходительность. В 1582 году, например, английский эмигрант, лорд Ричард Шелли, обращается к королеве с просьбой, чтобы она разрешила ему возвратиться на родину, не обязывая его отречься от католической религии. При существовании тогдашних суровых законов против католиков, самый факт такого обращения к королеве представляется знаменательным; но ещё знаменательнее тот ответ, который дала Елизавета смелому лорду, после некоторого колебания она дозволила ему возвратиться в Англию и жить там, сохраняя полную свободу совести¹⁵⁰. Около того же времени, в Беркширском округе, близ Ляйфорда, жила в своём имении жена одного католического джентльмена, мистера Иэйтса, находившегося тогда в заключении в одной из лондонских тюрем. В доме этой особы был явный приют для преследуемых католиков; здесь постоянно совершалась запрещённая католическая месса, жили два патера, совершавшие богослужения и таинства и, мало того, – даже восемь Бриггиттинских монахинь, которые при смерти королевы Марии удалились было в Бельгию, но теперь возвратились снова на родину и спокойно служили своим благочестивым обетам. Любопытно, что всё это происходило с ведома и согласия королевы¹⁵¹.

Строгие законы против католиков и диссидентов не встречали, конечно, недостатка в усердных исполнителях; но Елизавета, сочувствуя этим законам вообще, иногда находила нужным сдерживать ревность их исполнителей, казавшуюся ей подчас чрезмерной. В 1574 г. архиепископ Паркер предпринял визитацию (объезд для обозрения) епархии Винчестерской и в частности острова Уайта. Этот остров был убежищем иностранных протестантов и моряков различных национальностей, а потому здесь молитвословия и обряды установленной англиканской церкви не соблюдались с большою точностью. Архиепископ, строго руководясь предписаниями закона, запретил всех священников, не соглашавшихся употреблять облачения при богослужении, и закрыл их церкви. Жители острова, при содействии графа Лейстера, обратились с жалобою к королеве, и она приказала восстановить всё, как было прежде, а архиепископу выразила своё неудовольствие за его «неуместные строгости»¹⁵².

Вскоре после этого произошёл другой подобный случай в самом Лондоне. В доме португальского посланника Жиральдо совершалась католическая месса и многие английские католики, вопреки закону, допускались к ней и постоянно при ней присутствовали. Конечно, это обстоятельство не прошло незамеченным и один из городских чиновников, Флитвуд, с несколькими шерифами и служителями, выследив предварительно, захватил однажды собравшихся врасплох, чтобы арестовать всех бывших при мессе англичан как нарушителей закона. Несмотря на оказанное последними сопротивление, они были захвачены и заключены в тюрьму. Посланник обратился с жалобою к королеве, которая приказала арестовать Флитвуда и нарядить по делу следствие. Само собой разумеется, что совет, разбиравший дело, нашёл Флитвуда и шерифов вполне правыми, ибо они действовали по предписаниям закона; но их ревность, хотя бы и законная, не понравилась Елизавете и показалась ей чрезмерною, а потому слишком усердные ревнители закона поплатились тюремным заключением¹⁵³.

Самыми ожесточёнными и непримиримыми врагами Елизаветы и её правительства были иезуиты и патеры – воспитанники английских континентальных семинарий. Протестантское общество всех их поголовно считало изменниками, заслуживающими смертную казнь; но сама королева даже и к этим людям не всегда относилась с неумолимой, беспощадной злобой. Правда, к иезуитам и патерам суровый закон применялся всегда с особенною строгостью; их повсюду усердно ловили, переполняли ими тюрьмы, обвиняли в измене и заговорах и вешали, и четвертовали, не прилагая особенной заботы относительно непререкаемости улик; но даже и в этой кровавой хронике есть некоторые мелкие черты, свидетельствующие о гуманных чувствах Елизаветы. Не подлежит, конечно, никакому сомнению, что в тюрьмах и на допросах с изменниками-иезуитами и патерами протестантское начальство дозволяло себе нередко разного рода жестокости, но такой образ действий совсем не одобрялся королевой и когда однажды до неё дошли вести о нём, она сильно разгневалась на тех, которые заведовали делами относительно католиков и, не удовлетворившись их объяснениями, предписала, чтобы следователи и судьи воздерживались от употребления пыток при допросах и не злоупотребляли казнями¹⁵⁴.

В другой раз, судьям, отправлявшимся в объезд, она внушала, чтобы они не предавали смертной казни патеров иначе, как при достаточных уликах относительно виновности их в государственной измене¹⁵⁵. Благодаря подобным внушениям, с достаточною ясностью свидетельствовавшим о настроении королевы, положение заключённых в тюрьме папистов часто было далеко не так худо, как думали о нём, судя по тем рассказам, которые усиленно распространялись врагами правительства в печати и в обществе. Из рассказов Аллена и Блюета, т.е. самих иезуитов и патеров, мы узнаём, например, что некоторые из заключённых получали позволение на многие дни покидать свою тюрьму и отправиться в далёкий путь для сбора пожертвований в пользу своих заключённых собратий, что их отпускали из тюрьмы на известный срок, доверяясь одному лишь честному слову относительно их благовременного возвращения; что в Лондонском Тауэре, на глазах королевы и правительства, заключённые патеры свободно могли принимать к себе католиков города, которые приходили к ним побеседовать или принять от них таинство исповеди и св. причащения: что эти патеры в своей тюрьме ежедневно совершали католическое богослужение; что им дозволялось часто посещать в Лондоне своих друзой, оставляя тюрьму на целый день и возвращаясь только к вечеру¹⁵⁶.

Насколько сурово было заключение многих папистов, можно судить, например, по тому, что известный писатель Гарисфильд именно в тюрьме находил возможность и удобство свободно предаваться научным занятиям и написал свою церковную историю¹⁵⁷. Очень многие из заключённых в тюрьме иезуитов и патеров, исключительно благодаря королеве и её распоряжениям, получали даже помилование и полную свободу. Иногда эти помилования распространились лишь на нескольких, немногих заключённых, а иногда и на целые десятки. В восьмидесятых годах, например, мы читаем свидетельства как, – то 21, то 32, то даже 70 иезуитов и патеров, по приказу Елизаветы, освобождаются из тюрем и высылаются на континент. В числе этих освобождённых оказывалось немало и таких, которые были уже осуждены на смертную казнь, как уличённые в преступных замыслах и покушениях против безопасности королевы и государства; а между тем все они не только получили свободу, но даже встретили со стороны своих приставников и стражей во время перевозки за границу такое хорошее обращение, что сочли долгом выразить свои чувства в особом благодарственном адресе¹⁵⁸.

Приведённые факты, кажется, с достаточною убедительностью свидетельствуют о том, что королева Елизавета не чувствовала никакого расположения к жестокости и потому с полным доверием можно отнестись к её неоднократным заявлениям о том, что она совсем не желала бы применения суровых мер и прибегает к ним лишь вынужденная необходимостью. Но при всём том факт кровавого гонения остаётся, конечно, фактом и лежит на её памяти тяжёлым пятном, значение которого остаётся в полной силе, несмотря ни на какие частные проявления её гуманности. Можно, пожалуй, поставить, ей в некоторого рода заслугу, что в эпоху почти повсеместных религиозных войн она не была сторонницей фанатизма и первая из европейских государей старалась оправдать свои гонения требованиями политики¹⁵⁹; но, с другой стороны, именно потому, что она не была фанатиком протестантизма, эти гонения могут казаться ещё менее извинительными. Маколей признаёт их даже более гнусными, чем кровавые гонения её сестры. Королева Мария, говорит он, «имеет, по крайней мере, своим оправданием фанатизм. Она ничего не делала для своей религии, чего сама не была готова выстрадать за неё. Она строго держалась её во время преследования. Она вполне верила в необходимость её для спасения. Если она сожигала тела своих подданных, то с целью спасти их души. Елизавета не имела подобного предлога. По убеждениям, она была только вполовину протестантка. Она выдавала себя, когда было для неё выгодно, за совершенную католичку. Для пьемонтских убийств и испанских Autos da fe есть оправдание, хотя и жалкое оправдание; но что может быть сказано в защиту правителя, который равнодушен к религии и в то же время не терпит иноверия?»¹⁶⁰

Суровый приговор Маколэя над Елизаветою нам представляется несправедливым. Религиозное гонение, из каких бы источников оно ни исходило и какими бы побуждениями ни обусловливалось, во всяком случае, заслуживает осуждения: но более гнусным его следует считать, нам кажется, именно тогда, когда оно основано на фанатизме, когда насилие над убеждениями и совестью человека возводится в принцип. В этом случае оно становится и наиболее беспощадным, и наименее извинительным. Когда гонителем является фанатик, в его убеждённой последовательности нет места никаким посторонним взглядам и соображениям, которые могли бы умерить и смягчить его жестокость, а потому гонение получает наиболее суровую и беспощадную форму. Между тем гонитель, сам более или менее равнодушный к религии, никогда не будет неумолимым и всегда готов сделать послабления и уступки, как скоро видит основания для них в каких-либо посторонних обстоятельствах и соображениях, часто не имеющих никакого отношения к религии. Именно такую смягчённую, часто непоследовательную форму и имело то гонение, каким запятнала своё царствование Елизавета. Сорокапятилетнее правление, без сомнения, не стольких кровавых жертв стоило бы Англии, и не такими сопровождалось бы плодами для её государственной жизни, если бы одушевлял королеву тот же религиозный фанатизм, которым ознаменовала себя, к счастью лишь в немногие годы, её сестра Мария.

Гонение фанатика нам кажется и наименее извинительным; оно не требует никаких объяснений, не возбуждает вопросов, – оно ясно и понятно с первого взгляда; но именно в этой его ужасающей ясности и лежит основание для его безусловного осуждения. «Дурной поступок, – помнится, говорил как-то Руссо, – лучше, чем дурное правило», и это святая истина, потому что поступок, как бы он ни был дурен, может быть беспринципным, случайным, может извиняться какими-либо смягчающими обстоятельствами, может отнюдь не свидетельствовать о полном развращении и искажении нравственной природы того, кто совершил его; между тем как дурное правило указывает на коренную нравственную порчу и может влечь за собою непрерывную, последовательную цепь дурных поступков. Мы всегда предпочли бы иметь дело лучше с таким вором, например, который совершает преступление под влиянием правды, соблазна или случайного увлечения, чем с таким, который крадёт потому, что самое право собственности считает коренным злом человеческих обществ. Вопреки Маколэю религиозное гонение, воздвигнутое Елизаветой, кажется нам более извинительным, чем гонение Марии, потому что мы считаем его дурным поступком, не истекавшим из дурного правила.

В принципе, Елизавета не признавала за собою права насиловать совесть своих подданных, о чём торжественно заявляла даже в своей декларации¹⁶¹. Если же она, не считая религиозное гонение законным, всё-таки являлась гонительницей, то её образ действий нужно признать лишь уклонением от того пути, который и ей самой казался наиболее правым, т.е. именно только дурным поступком при отсутствии дурного правила. Это дурное правило до такой степени было антипатично Елизавете, что она, как мы видели, не хотела даже и признать того, чтобы её суровые меры против папистов и пуритан были гонением религиозным; она постоянно и усиленно твердила, что не религия, а политика вынуждает её к этим мерам. Конечно, как ни старалась Елизавета доказать, что её гонение не может быть названо религиозным, оно всё-таки часто являлось таким; но не потому, чтобы в его основании лежал фанатический принцип, а только потому, что оно было результатом, печального недоразумения. Основная ошибка Елизаветы заключалась в том, что она по самой себе судила о других, а потому и свои действия понимала и ценила совсем не так, как их понимали и ценили другие. Не придавая вероисповедным разностям особенного значения, сама готовая при удобном случае ко всяким компромиссам, она воображала, что и все другие должны так же относиться к религиозным вопросам. Ценя в религии только то, что ей представлялось существенным, она никак не могла понять той горячности, с какою пуританин, например, соглашался скорее пожертвовать всем, чем надеть стихарь, или преклонить колена при приобщении. Ей казалось это тупым и вредным упрямством, которое достойно и праведно подавить насилием. И свободу совести Елизавета понимала со своей особенной точки зрения. Для обеспечения этой свободы она считала вполне достаточным, если человеку дастся право веровать и мыслить относительно вопросов религии так, как это ему кажется лучшим, хотя бы в области внешних религиозных проявлений его и заставляли поступать совсем не так, как того требовали бы его убеждения. Как сама она в былое тяжёлое время не считала грехом, оставаясь в душе протестанткой, во всём подчиняться требованиям католического исповедания, так и от других она требовала, чтобы они, каковы бы ни были их верования, по внешности во всём подчинялись предписаниям установленной законом, англиканской реформированной церкви. Не признавая законным насилие в области религии, она в то же время постоянно и настойчиво требовала от своих подданных безусловного «конформизма», т.е. полного согласия с принятым церковным порядком¹⁶². Она не видела, в этом никакого нарушения свободы совести и даже в самый разгар гонения торжественно заявляла в своей декларации, что не имеет ни малейшего намерения вторгаться в тайники совести и насиловать её; она требует лишь внешнего конформизма, – исполнения установленных законов¹⁶³. Религиозное гонение, хотя и оправдывавшееся политической необходимостью, было плодом этого печального недоразумения. Если Мария воздвигала костры потому, что была фанатиком, то Елизавета оказалась гонительницей в силу того, что в ней не только не было фанатизма, но она даже должным образом и понять не могла ни силы религиозного возбуждения, ни законных требований религиозной свободы.

Царствование Елизаветы в политическом отношении было, как известно, для Англии блестящею эпохой; оно дало этой стране такую мощь, поставило ее среди других европейских держав на такую высоту, что и доселе всякий английский патриот с гордостью указывает на него, как на одну из самых светлых страниц в истории своей родины. Если соображения расчета играли у Елизаветы большую роль даже в вопросах религии, где им всего менее могло быть места, то в политике для них открывался, конечно, самый широкий простор. В этой области благоразумие королевы, ее величайший талант притворствовать, нашли себе блестящее применение. Ее политика всего менее могла назваться прямодушной и иначе быть не могло, потому что в самом существе этой политики лежало вечное внутреннее противоречие. Почти всегда королева вынуждалась расчетом действовать не так, как бы ей хотелось, идти совсем не туда, куда ее влекли бы ее личные чувства н наклонности.

Монархини – величия рабыни,

Влеченью сердца следовать не могут,¹⁶⁴

говорит ее устами Шиллер и почти вся внешняя политика Елизаветы была непрерывным противоречием влечениям ее сердца, которые она волей-неволей принуждена была скрывать и подавлять. Главной причиной политических успехов Елизаветы было то, что она поставила себя главой и опорой всех протестантов Европы в их борьбе с католическим миром, напрягавшим все силы, чтобы подавить их и стереть с лица земли. Она с успехом парализовала угрожавшее и ей самой и политическому равновесию Европы чрезмерное усиление католических держав и помогла протестантизму, как в Англии, так и в Европе, отстоять себе право на существование. Такая политика была для Елизаветы вполне естественной, но она далеко не соответствовала влечениям ее сердца, а потому стоила ей непрерывной, тяжелой внутренней борьбы.

Вторая половина шестнадцатого века, т.е. эпоха царствования Елизаветы, была во всех пределах западной Европы временем упорной религиозной борьбы, – временем так называемой контрреформации или возрождения католичества, когда протестантизм повсюду должен был употреблять отчаянные усилия, чтобы отстоять свое существование против направленной на него грозной силы всего католического мира. Не было такой страны, где эта борьба не обнаруживалась бы в большей или меньшей степени, в более или менее резких формах. В Германии Аугсбургский мир 1555 года, завершивший Шмалькальденскую войну, был только перемирием; но не успокоил страну и не обеспечил ей прочного порядка в будущем. Религиозные партии по-прежнему враждебно стояли одна против другой. Успешная деятельность иезуитов, особенно в долговременное царствование императора Рудольфа II, все более и более усиливала ненависть между католиками и протестантами. Враждующие стороны ясно сознавали неизбежность нового кровавого столкновения, а потому усердно старались увеличить свои силы и придать им надлежащую организацию. Результатом такого старания были протестантская уния и католическая лига, ожидавшие только повода, чтобы вступить в ожесточенную борьбу, которая вскоре и разразилась, как известно, в так называемой тридцатилетней войне.

Гроза, в Германии только еще надвигавшаяся, во Франции уже свирепствовала с полною силой. С 1562 года, со времени убийств в Васси, открылся долгий ряд ожесточенных кровавых столкновений между французскими католиками и гугенотами. Более тридцати лет продолжалась братоубийственная усобица, выражавшаяся не только в правильных битвах организованных армий, но и в повсеместных стычках, пожарах и грабежах всего разделившегося на враждебные партии населения. Как ни напрягали свои силы гугеноты, предводимые адмиралом Колиньи, принцем Конде и королем Наваррским, им удавалось добиться лишь некоторых временных уступок в пользу своего исповедания, да и то иногда ненадолго. Враждебная им католическая партия представляла собою грозную силу; предводимая талантливыми представителями фамилии Гизов, она почти всегда имела на своей стороне правительство, особенно в лице слабых королей Карла ІХ и Генриха ІІІ, опиралась на энергическую поддержку римских первосвященников Пия V и Сикста V и получала непосредственную сильную помощь от Филиппа ІІ, короля Испанского. В виду такого могущества католической партии, положение гугенотов при всей их энергии и при всех их успехах, долго оставалось критическим.

В очень близкой связи с религиозной борьбой партий во Франции стояли в данное время внутренние дела Шотландии. Вожди французских католиков Гизы по родственным связям имели близкое отношение к шотландскому королевскому престолу; их сестра Мария Гиз была женой короля Шотландии Иакова V. По смерти этого короля в 1541 году, наследницей его престола осталась малолетняя дочь Мария Стюарт, воспитывавшаяся при французском дворе и ставшая впоследствии женой дофина, вступившего в 1559 году на престол Франции под именем Франциска ІІ. Во время малолетства и затем замужества Марии Стюарт во Франции, ее шотландским королевством управляла в качестве регентши мать ее Мария Гиз, а с 1560 года, когда умер Франциск ІІ, овдовевшая Мария Стюарт сама приехала в Шотландию и вступила в управление своим государством. Обе Марии, и мать, и дочь, были ревностными католичками и неизменно стояли под сильным влиянием своих французских родственников – Гизов. Это обстоятельство имело печальные последствия для Шотландии, где протестантизм успел уже пустить глубокие корни. Католические тенденции правительства пришли в столкновение с протестантским настроением большей части шотландских лордов и населения, и страна скоро сделалась ареной постоянных беспорядков и вооруженной усобицы. В начавшейся таким образом борьбе протестантская партия, предводимая лордами, отстаивая интересы своего исповедания, должна была иметь дело не со своим только домашним врагом, а и с врагом иноземным, вмешательство которого сильно усложняло дело. Под влиянием Гизов, правительство Франции считало своим долгом оказывать шотландским католикам энергическую поддержку, снабжая их деньгами и даже посылая на помощь им значительный отряд вооруженной силы. При таком положении дела, несмотря на сочувствие большинства населения задача протестантских лордов Шотландии оказывалась, конечно, весьма не легкой.

Религиозная борьба в то время свирепствовала наконец и в Нидерландах. Эта богатая цветущая торгово-промышленная область входила тогда в состав многочисленных владений могущественной испанской монархии. Глава этой монархии, король Филипп ІІ, был, как известно, фанатическим сторонником католицизма и одной из существеннейших задач своей политической деятельности поставлял безусловное истребление в своих владениях всяких протестантских влияний. А между тем лучший бриллиант испанской короны, – богатые нидерландские провинции, особенно в северной своей половине, успели уже проникнуться сильной приверженностью к протестантизму. Верный своим убеждениям и своей политической программе, Филипп Испанский почти с первых же лет правления стал применять к Нидерландам ряд суровых мер, направленных прежде всего к искоренению протестантизма. Разного рода насилия и жестокие казни, введение инквизиции, грабежи и расправы своевольных испанских войск, достигшие высших пределов в эпоху управления Нидерландами герцогом Альбы, имели своим прямым последствием вооруженное восстание провинций против испанского правительства, а главными вождями этого восстания явились Вильгельм Оранский и затем сын его Мориц. Силы враждующих сторон были далеко не равны. Маленьким и слабым нидерландским провинциям приходилось считаться с испытанной в боях армией первой, в то время, военной державы и иметь против себя воинские таланты таких знаменитых европейских полководцев, как герцог Альба, дон Жуан Австрийский или Александр Фарнезе. Сорок лет продолжалась ожесточенная борьба и слабым протестантским штатам нужна была необыкновенная энергия и отчаянное напряжение сил, чтобы не быть раздавленными могуществом Испании.

В виду уже достаточно определившихся отношений католического мира Европы к протестантской королеве Англии, ее правительство не могло, конечно, оставаться равнодушным ко всем этим, происходившим по соседству, событиям. Всем было известно, что вожди католической партии, начиная с римского папы и продолжая Филиппом Испанским и французскими Гизами, видят в отлученной от церкви Елизавете не законную королеву Англии, а дерзкую похитительницу престола, – опасного врага, царствование которого составляет прямое противоречие интересам католицизма. Не безызвестны были частые замыслы и покушения на жизнь Елизаветы, а также те широко организовавшиеся заговоры, которые поставляли своею целью ее низвержение с престола при содействии вооруженного иностранного вторжения в английские пределы.

Правда, при всех усиленных сношениях католических вождей между собою, при всех напряженных стараниях папистической агитации, проходили годы, а грозные заговоры не были еще настолько сильны, чтобы поколебать престол Елизаветы; но именно это-то обстоятельство, – это кажущееся бессилие католического мира ниспровергнуть протестантское правительство Англии, должно было побудить Елизавету и ее советников относиться к происходившим в разных странах Европы событиям с особенным вниманием. Католический мир, при всем желании расправиться с Елизаветой, не имел возможности приступить надлежащим образом к осуществлению своего желания главным образом потому, что его силы и внимание заняты были напряженной борьбой с протестантизмом, одновременно происходившей уже в нескольких странах Европы. Филипп Испанский не чувствовал себя свободным настолько, чтобы затевать какие-либо новые предприятия, пока не был подавлен мятеж в его собственных нидерландских провинциях, куда потому направлены были и его армии, и его финансовые средства. Как бы ни были могущественны французские Гизы, они не могли сосредоточить своего внимания на борьбе с Елизаветой, пока в самой Франции не была еще подавлена сила гугенотов и пока католическая партия не восторжествовала в Шотландии, откуда с наибольшим удобством можно было бы начать наступление и против Англии. Только тогда правительство Елизаветы могло ожидать серьезных покушений на себя со стороны католических держав, когда им удалось бы победоносно покончить счеты со своими домашними протестантскими врагами, а потому оказывать возможную поддержку всем протестантам Европы в их борьбе за существование, являться их опорой, значило для Елизаветы защищать свою собственную безопасность.

При таком положении дела на английскую королеву отовсюду обращены были взоры, как на естественную союзницу и опору всех протестантов Европы. Так смотрели на нее и церковные и политические, и враждебные ей и дружественные деятели того времени. Глава женевских протестантов Беза в 1586 году писал, например, что Сам Бог избрал себе Елизавету орудием против врагов истины для защиты всех угнетенных¹⁶⁵. Многие указывали при этом, что союз Елизаветы с европейскими протестантами составляет для нее политическую необходимость. Во второй год царствования Елизаветы протестантские лорды Шотландии, теснимые своими католическими противниками, опиравшимися на вооруженное содействие Франции, обращались к английской королеве с просьбой о помощи. Они, между прочим, доказывали ей, что прямой политический расчет должен побудить ее к принятию надлежащих мер для изгнания французов из Шотландии; что защищая соседей, она обеспечит прочность своего собственного престола, ибо французское вторжение в Шотландию для того и предпринято, чтобы чрез эту страну открыть удобный доступ в Англию¹⁶⁶.

Принц Оранский в 1574 году, под впечатлением тяжелых неудач в борьбе с Испанией, писал однажды своему брату: «наша гибель будет гибелью для религии, т.е. протестантизма, во всем мире; за нами следом наступит очередь Германии, а затем и Англии»...¹⁶⁷ Десять лет спустя Адриан Саравиа писал из Лейдена лорду-казначею, прося его убедить королеву, чтобы она взяла Нидерланды под свое покровительство. Бедствие этих провинций, по его словам, повлечет за собою и гибель Англии. Никак не следует допускать их падение, ибо, спасая их, Англия обеспечит мир и безопасность себе самой. Если она не хочет идти на встречу своей собственной погибели, она необходимо должна вступить в союз со всеми, кто исповедует Евангелие¹⁶⁸, т.е. со всеми сторонниками реформы. В ряду советников, окружавших престол Елизаветы, многие самые талантливые и близкие к ней люди решительно придерживались того воззрения, что ее политика, по естественному ходу сложившихся событий, необходимо должна быть протестантской и, что только при такой политике она может чувствовать себя безопасной на престоле. В таком именно смысле многократно высказывались и устно, и письменно при всяком удобном случае, например, Трогмортон, Лейстер, Уольсингэм и Борлэй. Они настойчиво твердили, что поражение протестантской партии во Франции, Шотландии или Нидерландах неизбежно повлечет за собой серьезную опасность и для Англии, а потому правительство Елизаветы, защищая свою безопасность, должно оказывать энергическую поддержку и протестантским лордам Шотландии, и принцу Конде, и королю Наваррскому и принцу Оранскому. В противодействие католической лиге, оно должно сблизиться с протестантскими князьями Германии, с гугенотами Франции, с протестантами Нидерландов и Шотландии, привлечь даже к своему союзу Швецию и Данию и стать главой широкой протестантской коалиции, которая могла бы служить надежным отпором грозной силе католических держав, давно уже стремящихся к соединенному наступлению¹⁶⁹.

Мысль о необходимости для Елизаветы решительной протестантской политики не раз бывала предметом обсуждения на заседаниях совета¹⁷⁰ и всегда находила себе там не мало сторонников, которые доказывали, что только протестантизм составляет для королевы надежную опору ее престола. Хотя такое воззрение и не было господствующим в совете Елизаветы¹⁷¹, оно тем не менее нередко обнаруживалось в официальных заявлениях ее правительства. В государственных бумагах этого царствования часто можно встретить выражения свидетельствующие о том, что английское правительстве в католических державах континента видело всегда своих главных врагов и от них постоянно ожидало себе какой-либо беды¹⁷². Когда французский посланник однажды жаловался, что Англия оказывает помощь мятежникам-гугенотам против их законного короля, ему отвечали, что королева действует таким образом для того, чтобы предотвратить опасность, угрожающую ей самой со стороны Гизов¹⁷³. В парламенте 1563 года правительство требовало субсидии и в качестве главнейшего основания для этого требования выставлялось палатам на вид то обстоятельство, что королеве постоянно приходится считаться с закоренелой враждой к ней фамилии Гизов, которые поставляют своей задачей уничтожение протестантизма на континенте, присоединение Шотландии к французским владениям и низвержение Елизаветы с английского престола¹⁷⁴. Сама королева, по-видимому, вполне разделяла мысль о необходимости для нее протестантской политики. Когда Филипп Испанский, в письме своем 1562 года, заклинал Елизавету не оказывать помощи мятежникам-гугенотам, королева писала ему в ответ, что герцог Гиз всегда был и остается ее врагом; он главным образом препятствует исполнению договора относительно возвращения Калэ в пользу Англии; он постоянно стремится к тому, чтобы лишить Елизавету английского престола в интересах своей племянницы¹⁷⁵.

Шесть лет спустя, в разговоре с испанским посланником де-Сильва, Елизавета однажды прямо высказала те опасения, которые постоянно тревожили ее и ее правительство, побуждая их оказывать возможную помощь протестантам Европы. По ее словам, повсюду ходит молва о существовании католической лиги, в состав которой входят папа, император, король испанский, король французский и другие католические государи. Как только внутренний порядок будет восстановлен во Франции, вожди этой лиги предъявят английской королеве формальное требование, чтобы она отказалась от протестантизма и возвратилась к единению с Римом, ибо пока Англия пребывает в расколе, во всей остальной Европе не может быть мира. Если она откажется исполнить это требование, участники лиги прибегнут к оружию и лишат ее престола¹⁷⁶.

Такого рода заявления повторялись со стороны Елизаветы не раз. Из донесений французских и испанских посланников их правительствам видно, что почти всякий раз, когда они представляли королеве свои жалобы на то, что Англия оказывает помощь мятежникам, Елизавета обыкновенно ссылалась в оправдание своего образа действий на существование католической лиги для истребления протестантизма¹⁷⁷. Она ясно понимала и высказывала, что торжество католической лиги где бы то ни было на континенте неизбежно влечет за собой опасность и для Англии¹⁷⁸.

Это мнение было настолько общераспространенным, что его можно было встретить тогда не в дипломатических только документах, но и в произведениях народной литературы. Когда, например, испанские войска, предводимые принцем Александром Пармским, одержали в Нидерландах целый ряд блестящих побед и сломили наконец, в 1585 году, упорное сопротивление осажденного Антверпена, по этому случаю была написана остроумная баллада, в которой Лондону советовалось быть осторожнее и его предостерегали от такой же участи, какую только что испытал Антверпен¹⁷⁹. Таким образом повсюду господствовала мысль, что самая естественная политика Англии должна состоять в возможно более тесном союзе со всеми протестантами континента.

Результатом этой мысли были постоянные сношения протестантов разных стран Европы с правительством Англии. Теснимые своими католическими врагами, они часто обращали взор на королеву Англии, как на свою естественную и подчас единственную опору, а потому к ней посылали в критические минуты свои мольбы о помощи, в ней иногда мечтали видеть центр для объединения доселе разрозненных сил протестантизма. Почти тотчас же по вступлении Елизаветы на престол протестантские князья Германии уже изъявляли свою готовность и желание принять новую английскую королеву в число членов Шмалькальденского союза. В 1568 году пфальцграф Рейнский предлагал Елизавете вступить с протестантскими германскими князьями в оборонительный союз и просил ее оказать им помощь в виде денежной ссуды. В декабре 1574 года в Англию прибыло специальное посольство от нескольких протестантских князей Германии, чтобы склонить ее в интересах общего блага ко вступлению с ними в союз. Три года спустя немецкие князья снова хлопотали об этом союзе, убеждая Елизавету стать его главой¹⁸⁰.

К английской же королеве обращались с просьбами о помощи и французские гугеноты, когда их собственные силы изнемогали в тяжелой борьбе. Так было, например, в 1562 году, когда главный гугенотский вождь, принц Конде, прислал в Лондон видама Шартрского и Де-ла-Ге, в качестве своих уполномоченных, прося Елизавету поддержать французских протестантов деньгами и вооруженной силой. Несколько лет спустя тот же принц посылал в Лондон кардинала Шатильона, чтобы склонить английскую королеву присоединиться к протестантской лиге¹⁸¹.

На Елизавету возлагали все свои надежды протестантские штаты Нидерландов, теснимые правительством и войсками Филиппа. Много раз обращались они к королеве Англии с просьбами, чтобы она защитила их от испанской тирании, прибегая в этих случаях к посредству английских дипломатов, или же посылая в Лондон своих специальных уполномоченных. Возмутившимся против Филиппа штатам хотелось, чтобы Елизавета явно и формально приняла их под свое покровительство; они предлагали ей стать по отношению к ним на место Испании и изъявляли готовность признать над собой ее верховенство и платить ей все те подати, которые доселе платились Филиппу. С таким именно ходатайством явилось, например, в 1585 году в Лондон нидерландское посольство, снабженное формальными полномочными грамотами от штатов. В этих грамотах штаты заявляли, что по многим важным причинам они признали необходимым отказать в подчинении Испании и избрать себе другого государя. Восхваляя далее доблести Елизаветы, они усердно просили её оказать им свое содействие и принять их под свое царственное покровительство¹⁸². В протестантской королеве Англии они видели таким образом свою главнейшую, если даже не единственную, опору в борьбе с католическим фанатизмом Испании.

К Елизавете же обращались постоянно протестантские лорды Шотландии с просьбами о помощи, не надеясь одними собственными силами выдержать с успехом борьбу против католической партии, опиравшейся на сильную поддержку Франции. Кроме письменных обращений, в этом смысле к правительству Англии и переговоров чрез разных посредников, не раз в царствование Елизаветы можно было встретить в Лондоне и специальных уполномоченных шотландской протестантской партии, являвшихся просить королеву о покровительстве и помощи¹⁸³.

Даже Женева, теснимая католическим герцогом Савойским, минуя своих ближайших соседей, обращает взоры на далекий север, – на ту же королеву Англии. Много раз, и в 1582, и в 1583, и в 1586, 1589 и 1590 годах женевские протестанты посылают Елизавете и свои письменные просьбы и специальных послов, умоляя о помощи.¹⁸⁴ Со всех концов протестантского мира английская королева слышала таким образом обращенные к ней мольбы о покровительстве и защите. Уже одно чувство сострадания к угнетенным единоверцам способно было заставить Елизавету внять этим мольбам, а между тем к голосу чувства присоединялись еще настойчивые внушения политических соображений, – ясное сознание, что, защищая дело протестантизма, она будет тем самым отстаивать свою собственную безопасность.

Надежды европейских протестантов на королеву Англии в значительной степени не обманули их. Царствование Елизаветы представляет великое множество примеров того, как сочувственно относилась она к обще-протестантскому делу и как часто оказывала ему существенную поддержку. Гонимые католиками, многие из протестантов Европы, спасая свою религиозную свободу, а иногда и самую жизнь, вынуждены были бежать из пределов своего отечества и искать себе где-либо безопасного приюта на чужой стороне; Англия гостеприимно давала им такой приют, а потому многочисленные толпы эмигрантов, особенно из Нидерландов и Франции, спешили переправиться чрез пролив и поселялись во многих, преимущественно юго-восточных городах королевства. Бедствующих переселенцев в Англии не только повсюду принимали дружелюбно, но даже, по внушению самой королевы, по всем епархиям сделан был сбор добровольных пожертвований для облегчения их тяжкого положения¹⁸⁵.

После знаменитой резни Варфоломеевской ночи количество французских переселенцев в Англию стало особенно значительным и в их числе было не мало представителей знатных аристократических фамилий. По этому поводу французский король обратился к Елизавете с требованием, чтобы она не дозволяла им, как мятежникам, оставаться в Англии и предписала возвратить их снова на родину. Приютившая эмигрантов королева сочла своим долгом и защитить их; она отвечала королю Франции, что ни в чем не видит, чтобы они были мятежниками; но при убийствах, распространившихся по всей Франции, естественно, что гонимые ищут спасения жизни своей в бегстве.¹⁸⁶

Давая у себя приют беглецам, Елизавета старалась, по возможности, облегчить участь и тех, которые оставались на родине; она не раз делала попытки воспользоваться своим политическим влиянием, чтобы смягчить фанатическое ожесточение католических правителей и добиться хотя некоторых смягчений в пользу гонимых протестантов. Чрез своих посланников в Париже, как, например, Норриса, или чрез особых уполномоченных, как, например, в 1570 году чрез Уольсингэма, она неоднократно обращалась к французскому правительству с настойчивыми представлениями в том смысле, чтобы гугенотам дарована была некоторая доля религиозной свободы и тем положен был предел кровавой усобице.¹⁸⁷ В том же направлении выступала она посредницей между враждующими сторонами и в Нидерландах. Так было, например, в 1575 году, когда она приняла на себя ходатайство о примирении возмутившихся штатов с Филиппом; она убеждала короля Испании, что штаты готовы возвратиться к повиновению своему государю, если только им дана будет религиозная терпимость.¹⁸⁸

При царившем тогда повсюду фанатическом возбуждении, миролюбивое вмешательство Елизаветы не приводило, конечно, ни к чему. Ожесточенная борьба продолжалась везде с постоянно возраставшей силой, а потому если королева Англии хотела постоять за дело протестантизма, ей необходимо было прибегнуть к более энергическим мерам, от которых она и не уклонялась. В ответ на мольбы протестантов о помощи Елизавета очень часто посылала им значительные денежные суммы. Если несмотря на грозную силу католической партии, протестанты были все-таки в состоянии долго и упорно выдерживать борьбу, то в этом случае весьма немалое влияние оказало английское золото. Протестантские лорды Шотландии постоянно получали от Елизаветы денежную помощь; то графу Мёррею, то графу Ангусу английское казначейство выдавало тысячи по три фунтов стерлингов, а иногда королева посылала в Шотландию своего специального агента для раздачи денег ее приверженцам.¹⁸⁹ Нидерландским штатам Елизавета посылала то двадцать, то сорок тысяч фунтов, а в 1578 году вся армия Казимира, шедшая к ним на помощь, организована была на английские деньги.¹⁹⁰ Французские гугеноты также получали от Елизаветы нередко очень значительные суммы.

В 1568 году, например, она послала им 100,000 экю, а двадцать лет спустя Генрих Наваррский получал от нее по двадцати и по тридцати тысяч фунтов¹⁹¹. Начиная с 1587 года, Елизавета, по словам Камдена, постоянно давала деньги гугенотам и нидерландским штатам; он приводит и цифры этих субсидий, а именно: 101.560 фунтов, 71.165; 20 тысяч; два раза по 33.333; 125 тысяч флоринов и 260 тысяч.¹⁹²

Подобный же перечень выданных субсидий встречается у Страйпа. Из него можно видеть, что и маленькая Женева в своей борьбе с герцогом Савойским очень многим была обязана щедрости Елизаветы, которая посылала ей то 66, то 100, то 200, то 300, то даже 4 тысяч золотых.¹⁹³ Протестанты Англии не всегда считали возможным оставаться только зрителями той борьбы, которая происходила в соседних странах. Случалось, что целые толпы вооруженных добровольцев покидали родину и становились в ряды гугенотов или нидерландских протестантов, а другие снаряжали на свои средства корабли и, нападая на торговые суда католиков Испании и Франции, захватывали их вместе с грузом в добычу. Королева Англии не только не препятствовала этим проявлениям протестантской ревности своих подданных, но даже тайно предписывала оказывать им всякую поддержку, делая в этом смысле внушения начальникам портов.¹⁹⁴

Наконец, не раз Елизавета выступала открытой союзницей протестантов в их борьбе с католическими правительствами, посылая свои войска и в Шотландию, и в Нидерланды, и во Францию. В марте 1560 года шесть тысяч английской пехоты и две тысячи конницы, под начальством лорда Грэя, двинулись из Бервика на помощь протестантским лордам Шотландии, а несколько позднее к ним присоединился еще трехтысячный отряд под предводительством Садлера и еще двухтысячное подкрепление, присланное герцогом Норфольком. Действия этих сухопутных сил с моря поддерживались флотом.¹⁹⁵

В 1585 году английский вооруженный отряд в шесть или семь тысяч человек, предводимый графом Лейстером, высадился в Нидерландах и открыто принял сторону штатов, возмутившихся против своего государя, Филиппа Испанского.¹⁹⁶И французские гугеноты наконец не раз получали от Елизаветы вооруженную помощь. В 1562 году, например, трехтысячный английский отряд под начальством Пойнингса утвердился в Гавре, а три недели спустя граф Уорвик привел еще 6 тысяч, которые высадились в Ньюпорте. В 1589 и 1591 гг. на помощь Генриху Наваррскому Елизавета присылала еще отряды в 4 тысячи и 3,6 тысяч человек под предводительством лорда Уиллауби и графа Эссекса.¹⁹⁷

Приведенных фактов, по-видимому, достаточно, чтобы прийти к заключению, что королева Англии не только считалась, но часто и в действительности являлась опорой протестантов всех стран Европы в их борьбе за существование. Такого рода политика была, как мы видели, для Елизаветы вполне естественной и даже почти необходимой с точки зрения ее собственных интересов, а между тем в этой же политике лежал в значительной степени источник ее величия. Защищая свою безопасность, Елизавета тем самым служила общему делу протестантизма. Она оказывала свою поддержку протестантам Европы, чтобы отвлечь от себя враждебные ей силы католического мира, но тем самым она парализовала чрезмерное усиление католических держав и возвысила политическое значение своего государства. «Величайшее, что только может выпасть на долю человека», по словам Ранке, «конечно, то, когда он в своем личном деле защищает всеобщее. В этом случае его личное существование возвышается до степени всемирно-исторического момента». Так было с Елизаветой, когда она выступала «передовым борцом западно-европейского протестантизма».¹⁹⁸

Ход европейских событий сложился для Елизаветы так благоприятно, что ее политический путь определялся, по-видимому, с полной ясностью. Стоило ей лишь неуклонно держаться этого пути, чтобы обеспечить себе и безопасность и могущество; но как ни была естественна такая политика для протестантской королевы Англии, она далеко не соответствовала влечениям ее сердца. Строгая сторонница монархического принципа, Елизавета ненавидела всякие демократические тенденции и действия, в какой бы области они ни проявлялись, а между тем все те протестанты, которым ей приходилось оказывать свою помощь, были, на ее взгляд, элементом самым неблагонадежным, как в религиозном, так и в политическом отношении. Как партия религиозная, это были церковные демократы, смело ратовавшие против установленной иерархии и придерживавшиеся пресвитерианской формы церковного устройства. В таинстве евхаристии они хотели видеть только символ и воспоминание, а над обрядами и облачениями смеялись, как над суеверием, идолопоклонством и вредным остатком папизма. Елизавета скорее готова была признать свое родство с католиками, чем с теми протестантами, которые боролись за свою религиозную свободу в Шотландии, Нидерландах и Франции. К этой форме протестантизма она никогда не скрывала своего нерасположения.

Самые имена таких реформаторов как Беза и в особенности Нокс, были ей до такой степени ненавистны, что благоразумные люди при дворе считали более удобным совсем избегать их упоминания. Отстаивая в Англии свою установленную церковь, ее епископальное устройство, ее полукатолические учения и обряды, Елизавета подвергала крайних протестантов-пуритан суровому преследованию, а между тем в других странах Европы ей приходилось оказывать поддержку той самой партии, которой английское пуританство обязано было и самым своим происхождением. Помогая протестантам этой партии, Елизавета отнюдь не желала полного торжества их религиозным воззрениям, ибо это значило бы отказаться от того среднего пути, которому она всего более сочувствовала в форме англиканства. Судьба в этом случае как будто несколько посмеялась над Елизаветой, заставив ее принять на себя роль опоры и защитницы тех, которые далеко не пользовались ее симпатиями.¹⁹⁹

Не по сердцу были Елизавете европейские протестанты и с точки зрения ее политических убеждений. Как партия политическая, это были революционеры, мятежники, восстававшие против своей законной монархической власти. Французские гугеноты поднимали оружие против французского короля, нидерландские штаты возмутились против своего государя, Филиппа Испанского; а протестантские лорды Шотландии низложили с престола свою законную королеву Марию. Они не только были мятежниками, но даже и теоретически, устами Кальвина или Нокса, например, доказывали законность своего образа действий, возводили в принцип право подданных с оружием в руках восставать против своего государя и низлагать его с престола, если он не удовлетворяет известным требованиям. Дружба с людьми такого рода убеждений и поступков казалась для Елизаветы опасною и даже просто претила ее монархическому чувству. Она боялась, что помогая мятежникам соседних государств, тем самым даст опасный пример для своих собственных недовольных подданных, которые сочтут себя в праве также поднять оружие против своей государыни.

Она никак не могла примириться с мыслью, что ей приходится входить в сношения и оказывать помощь тем, которых она считала изменниками законной власти. Когда, например, в 1578 г. Донфермляйнский аббат явился к ней для переговоров от имени шотландской протестантской партии, она говорила, что «противно ее сердцу принимать как посланника того, кто является представителем правительства мятежников».²⁰⁰ Ей казалось неблаговидным, нося королевскую корону, содействовать революции против своих же коронованных собратий и она не раз заявляла, что совесть не позволяет ей помогать мятежникам.²⁰¹ Искренно убежденная в священном характере и божественном основании королевской власти, она и устно и письменно при случае высказывала, что как нога не может господствовать над головой, так и подданые не имеют права призывать к отчету своего государя; кто, по божественному определению, родился государем, тот не может находиться в подчинении у тех, которые, по природе и закону, должны быть его подданными; как бы ни был порочен (wicked) государь – долг подданных ему повиноваться; и хорошие и худые властители одинаково ниспосылаются Богом, одни на счастье подданным, а другие для их наказания.²⁰²

При таких-то воззрениях, при таком религиозном и политическом настроении, обстоятельства все-таки вынуждали Елизавету дружить с мятежными протестантами-пресвитерианами соседних государств и оказывать им свою поддержку. Ее положение в этом случае было не без некоторого драматизма. Забота о самосохранении, политические соображения и расчеты толкали ее на тот путь, который далеко не соответствовал влечениям ее сердца, а такая коллизия не могла, конечно, обойтись иногда без тяжелой внутренней борьбы.

Вот почему внешняя политика Елизаветы представляется часто в высшей степени непоследовательной, изобилует постоянными противоречиями и производит вообще на наблюдателя очень странное впечатление; она отражает на себе ясный след той внутренней борьбы, которую приходилось переживать ее руководительнице. Сознавая политическую необходимость союза с европейскими протестантами, Елизавета никак не могла отрешиться от своего к ним нерасположения, а потому нередко можно заметить, что она помогала им с крайней неохотой, старалась как-нибудь избавить себя от этой печальной обязанности и подчас обнаруживала готовность к образу действий совершенно противоположного свойства. Протестантским лордам Шотландии, например, часто приходилось обращаться к Елизавете с просьбами о денежной помощи, ибо без такой помощи они почти не имели возможности выдерживать борьбу с католической партией, опиравшейся на содействие Франции. Елизавета прекрасно знала их положение, понимала всю важность шотландского вопроса с точки зрения своих собственных интересов; но тем не менее при постоянных сношениях с лордами вела себя так, что вызывала всеобщее раздражение не только в протестантах Шотландии, но даже и в среде своих министров и советников. Чтобы добиться от нее чего-либо, требовались усиленные, неоднократно повторявшиеся просьбы, подкрепленные еще настойчивым ходатайством кого-либо из близко к ней стоявших людей. Уступая наконец этим усиленным просьбам и настояниям, Елизавета часто давала гораздо меньше, чем сколько у нее просили и сколько нужно было в интересах дела. Посылая даже ничтожную сумму, она иногда еще тайно внушала своему уполномоченному не спешить ее выдачей и лучше совсем задержать ее, если только это окажется возможным.²⁰³

Много раз случалось, что, надававши щедрых обещаний, Елизавета совсем не считала нужным заботиться об их исполнении и те, которые возлагали свои надежды на ее поддержку, в критические минуты оказывались беспомощными.²⁰⁴ Случаи такого рода повторялись так часто, что советники Елизаветы, когда она давала свои обещания, иногда заранее уже высказывали сомнение в их исполнении, а шотландские лорды не раз горько жаловались, что английская королева оказывает им свою помощь только на словах и этих слов им приходится получать от нее гораздо больше, чем дела.²⁰⁵ Очень нередко бывало наконец, что на все усиленные просьбы протестантов о помощи Елизавета отвечала решительным отказом.²⁰⁶ Такой образ действий, конечно, вызывал иногда против нее сильное раздражение; протестантские лорды Шотландии обвиняли Елизавету в измене и высказывали горькое сожаление, что имели неосторожность верить ей больше, чем сколько следовало.²⁰⁷.

При всей естественности союза с европейскими протестантами, Елизавета не находила возможным выступать на этот путь прямо и открыто; она никак не могла забыть, что в этом случае ей приходится иметь дело с мятежниками, а потому, оказывая им поддержку, старалась действовать скрытно и предписывала своим агентам строгое соблюдение тайны.²⁰⁸ Само собою разумеется, что, не смотря на всю такую таинственность, сношения Елизаветы с иностранными протестантами не могли ускользнуть от внимания их правительств. Французские посланники не раз обращались к ней с жалобами на то, что английское правительство к явному ущербу интересам Франции оказывает помощь и гугенотам, и мятежным лордам Шотландии. Елизавета в этих случаях всеми силами старалась уверить французских представителей в несправедливости их обвинений и решительно заявляла, что с мятежниками она не имела и не желает иметь ничего общего.²⁰⁹

Опасение, как бы не унизить свое достоинство в глазах иностранных католических держав, как бы своим союзом с мятежниками не возбудить нареканий, простиралось у Елизаветы так далеко, что иногда она находила возможным для защиты своей монархической репутации принимать такие меры, которые прямо шли в ущерб обще-протестантскому делу. В конце 1572 и в начале 1573 годов очень многие англичане частным образом, в качестве добровольцев, оказывали с моря сильную поддержку гугенотам Рошели. Французское правительство обращалось по этому поводу к английскому посланнику в Париже, требуя запретительного вмешательства Елизаветы и королева не сочла возможным уклониться от исполнения этого требования. Когда, в марте 1573 года, англичане-добровольцы хотели организовать в Гаскони на свои частные средства целую двадцатитысячную армию на помощь гугенотам, Елизавета не только не дала им на это своего разрешения, но даже употребила все усилия чтобы помешать их предприятию, которое потому и не осуществилось. Об этой услуге своевременно доведено было до сведения французского правительства.²¹⁰ В 1576 году много нидерландских эмигрантов прибыло в Лондон и, поселившись здесь, они пожелали вступить в число членов местной голландской протестантской церкви. Узнав об этом, королева немедленно предписала лорду-мэру удалить их из столицы; она опасалась, что ее покровительство им дойдет до сведения испанского правительства, и не хотела затруднять свои отношения к Испании, явно поддерживая ее мятежников.²¹¹ В 1578 году, в разгар борьбы возмутившихся нидерландских штатов с Испанией, когда католический фанатизм Филиппа и ряд совершенных испанцами кровопролитий исключали всякую возможность примирения враждующих сторон, Елизавета, вместо того, чтобы энергически поддержать своего естественного союзника, принца Оранского, усиленно настаивала на том, чтобы штаты подчинились своему законному государю; она хотела даже вынудить их к этому, не только не давая им денег для продолжения борьбы, но сурово требуя возврата и прежних ссуд на самых беспощадных условиях.²¹²

Семь лет спустя, граф Лобстер, командуя в Нидерландах английским вспомогательным отрядом, по усиленному настоянию штатов, но без ведома Елизаветы, принял на себя именем Англии верховную власть над ними. Весть об этом поступке привела Елизавету в крайнее раздражение, и она немедленно послала графу приказ тотчас же торжественно сложить с себя принятое звание. Собственно говоря, тот путь, на который вступил было граф Лейстер, т.е. путь открытого союза с протестантами штатов, был наиболее естественным и в интересах самой Елизаветы; но стать на него смело и решительно она никак не хотела. Присутствие английского отряда в Нидерландах еще можно было объяснить и оправдать пред Филиппом какими-либо дипломатическими увертками, но принять верховную власть над его возмутившимися подданными значило уже прямо идти против него и держать сторону революции, а с таким образом действий Елизавета никак примириться не могла.²¹³

Непоследовательность во внешней политике Елизаветы доходила иногда даже до таких пределов, что королева протестантской Англии, считавшаяся опорой всех протестантов Европы, вступала с ними в явно-враждебные отношения и становилась союзницей католической партии. Когда, например, протестантские лорды Шотландии низложили королеву Марию с престола и граф Мёррэй провозглашен был регентом государства. Елизавета, увлекаясь защитой идеи неприкосновенности королевской власти, дошла до того, что, в явное противоречие своему прежнему образу действий и интересам Англии, вступила в сношения с лордами-католиками, послала им денежную субсидию и усиленно поощряла их противодействовать графу Мёррэю, который был доселе ее постоянным союзником.²¹⁴

Принц Оранский, как главный вождь нидерландских протестантов, имел полное право рассчитывать на поддержку Елизаветы и не раз действительно получал помощь от нее; но бывали случаи, когда она готова была стать его явным врагом. В 1572 году его флот, под начальством адмирала Де-ла-Марка, с большим успехом действовал против Испании, захватывая ее суда и затрудняя сношения с нею герцога Альбы из Нидерландов. В этом случае Англия оказывала ему свою поддержку; но вдруг адмирал получил предписание Елизаветы немедленно оставить английские берега. Служившим у него англичанам приказано было прекратить свою службу, а начальникам портов запрещено было снабжать нидерландский флот припасами и вообще оказывать ему какое-либо содействие. На все возражения против этой меры, на все заявления адмирала, что он ведет войну против их общего врага герцога Альбы, Елизавета отвечала, что если он со своим флотом не удалится от английских берегов, с ним будет поступлено как с пиратом.²¹⁵

Десять лет спустя, в самую тяжелую для штатов пору, Елизавета послала своему флоту приказ захватить несколько лучших нидерландских судов в обеспечение уплаты тех ссуд, которые были прежде сделаны ею в помощь штатам. К счастью и для нее и для Англии этот приказ остался неисполненным.²¹⁶ В 1576 году дело доходило до того, что Елизавета изъявляла готовность вступить с принцем Оранским в открытую войну.²¹⁷ Что по отношению к протестантам Нидерландов только предполагалось, относительно гугенотов оказалось даже и совершившимся. В 1563 году вскоре после заключения во Франции Амбуазского мира, можно было видеть, как войска Елизаветы, доселе помогавшие гугенотам, вступили с ними же в открытую вражду и недавние союзники дрались теперь под стенами Гавра, которым Елизавета хотела завладеть в вознаграждение за оказанные гугенотам услуги.²¹⁸

Внешняя политика Елизаветы, ее отношение к протестантам Европы, представляет таким образом почти непрерывный ряд противоречий. То она высказывает им свое сочувствие, то клеймит резкими порицаниями, то изъявляет готовность помочь им, и сама идет на встречу их желаниям, то напротив, из-за каждой мелочи, заставляет просить себя усиленно и многократно, старается дать как можно меньше, отделывается одними обещаниями, или прямо посылает отказ, то, по-видимому, смело и решительно выступает на их защиту, то начинает вредить им и становится в явно-враждебные отношения. Причина такой странной непоследовательности заключалась, как нам кажется, в той внутренней разладице, которая царила в душе Елизаветы между влечениями сердца и соображениями рассудка. Когда политический расчет руководил ее поступками, она твердо выдерживала роль опоры и покровительницы европейского протестантизма; но, когда заявлял о своих правах голос ее сердца, она готова была идти прямо наперекор тому, что сама же делала доселе. Она прекрасно понимала политическую необходимость своего союза с протестантами; но к пресвитерианам и мятежникам ее сердце не лежало, а потому каждая тысяча фунтов стерлингов, каждая лишняя сотня солдат, посылавшаяся им на помощь, стоила ей некоторой внутренней борьбы, неизменно напоминала ей, что «монархини влеченью сердца следовать не могут».

В том же роковом разладе между расчетом и влечениями сердца нужно искать разгадку и объяснение образа действий Елизаветы во многих других случаях, представляющихся на первый взгляд непонятными. Не только в отношениях к европейским протестантам, но часто и в других политических вопросах умная королева приводила всех в недоумение и раздражение своими вечными колебаниями, непостоянством и изменчивостью в предпринимаемых решениях и непрестанными противоречиями самой себе. Не в недостатке проницательности, чтобы правильно понять свои интересы, или воли, чтобы должным образом направить свой образ действий к их осуществлению, не в слабости ума или характера заключалась причина этих вечных колебаний, а в душевной борьбе, которая часто была уделом Елизаветы, в переживавшемся ею разладе между сердечными влечениями и соображениями рассудка. С этой именно точки зрения следует, нам кажется, взглянуть, например, на вопрос о замужестве Елизаветы, так много волновавший европейское и в особенности английское общество в первые двадцать пять лет ее царствования.

Ко вступлению в брак Елизавета не чувствовала никакого расположения. Тотчас по восшествии ее на престол в первую же сессию парламента, члены совета и депутация от палаты общин, со спикером сэром Гаргрэйвом во главе, явились к Елизавете с просьбой от имени всего народа, чтобы для спокойствия государства и обеспечения престолонаследия королева вступила в брак. Естественно было ожидать, что со стороны молодой государыни, которой было тогда еще только двадцать пять лет, такая просьба встретит лишь сочувственный прием, но ее ответ не оправдал подобных ожиданий. В дышавшей искренностью и теплотой речи Елизавета говорила депутатам, что с давних пор она решилась остаться безбрачной, что в царствование Марии было время, когда, по-видимому, только брак мог спасти ее от угрожавшей ей опасности, но и тогда она решительно отказалась от него. Указывая на перстень, надетый при коронации, она заявляла, что повенчалась со своим народом, ему желает посвятить всю жизнь свою и подданных считает своими детьми. Если когда-либо она согласится на брак, то изберет себе мужа, который не менее ее был бы предан интересам государства. Если же она останется при своих настоящих воззрениях, то, без сомнения, сумеет, при содействии парламента, дать по себе государству такого преемника, который будет, может быть, даже лучше ее предполагаемого потомства. Что касается ее личного расположения, то в этом отношении высшим ее желанием было бы, чтобы надпись на ее надгробном мраморном памятнике гласила: «здесь лежит королева, которая, процарствовав так долго, жила и умерла девицей».²¹⁹

Около этого же времени император Фердинанд предлагал Елизавете брачный союз с сыном его, эрцгерцогом Карлом. Королева отвечала ему что, тщательно испытав свои чувства, она не нашла в себе наклонности изменить своему одиночеству и намерена остаться верным ему и на будущее время. Конечно, при ее возрасте и положении это может показаться странным; но такое намерение в ней не новость и явилось не вдруг; оно представляет собою плод давно ужо принятого, установившегося решения.²²⁰ Подобные мысли Елизавета не раз высказывала и впоследствии, так что ее нерасположение к браку почти всем казалось несомненным. Это нерасположение было, по-видимому, так сильно, что близко граничило даже с отвращением. Мысль о замужестве так была неприятна Елизавете, что однажды, в разговоре с французским посланником де-Фуа, она выразилась, что когда думает об этом, ей кажется как будто у нее вырывают внутренности.²²¹

Какие бы ни были побуждения у Елизаветы при ее отказе от вступления в брак, во всяком случае этот отказ нужно признать ее личным решением, принятым независимо от каких-либо посторонних влияний, ибо такие влияния настойчиво действовали на нее лишь в совершенно противоположном смысле. Елизавета была последней из детей Генриха VIII; в случае ее бездетной кончины престол Англии, при смутных условиях царившей тогда повсюду религиозной борьбы, мог стать предметом раздора, который, конечно, угрожал бы стране великими бедствиями. В виду такого положения дел страх за будущее побуждал английских патриотов всеми силами стараться о том, чтобы порядок престолонаследия был определен заблаговременно и в особенности чтобы королева вступила в брак и обеспечила продолжение династии. В этом именно смысле Елизавета подвергалась влияниям отовсюду. Настойчиво уговаривали ее ко вступлению в брак ее лучшие и наиболее близкие советники, как, например, Бёрлэй, Уольсингэм, Ленстер, Гэттон и другие. Убеждали ее в том же направлении архиепископ и епископы.²²² Торжественно просили о том же, как мы видели, члены совета и депутаты от палаты общин. Со всех сторон осаждали ее брачными предложениями иностранные государи и посланники от имени разных королей, принцев и князей Испании, Австрии, Франции, Швеции, Дании и Шотландии.²²³

Если Елизавета была против брака, то, очевидно, никак не под влиянием чужих советов, – это было ее личное расположение. Но в таком случае многие события ее царствования должны производить на наблюдателя очень странное впечатление. При всем нерасположении королевы к замужеству, история ее долговременного правления, можно сказать, переполнена рассказами о разных претендентах на ее руку и сердце и об их сватовствах. Множество людей занято обсуждением брачных предложений, кипит по этому поводу обширная переписка, подаются надежды, высказываются серьезные обещания, ведутся официальные переговоры и составляются даже формальные тексты контрактов. Во всем этом королева принимает, конечно, самое близкое участие. Некоторые из претендентов, по-видимому, даже могли считать себя ее счастливыми избранниками. Филиппа Испанского Елизавета уверяла, что если когда-либо решится выйти замуж, то никого другого не предпочтет ему.²²⁴ Императорскому агенту, хлопотавшему за эрцгерцога Австрийского, она однажды говорила, что решилась было жить и умереть девицей, но теперь уступает настояниям подданных и просит его передать императору, что готова к замужеству.²²⁵ В парламенте 1566 года, Роджерс, Садлер, Сесиль, Ноллис и Кэйв от имени королевы категорически заявляли палате, что для блага подданных Елизавета решилась наконец вступить в брак.²²⁶Относительно герцога Алансонского²²⁷ Елизавета однажды прямо заявила французскому посланнику Мовиссьеру, что он будет ее мужем и об этом можно уже известить короля Франции. С этим герцогом, несколько раз приезжавшим в Англию, дело заходило у Елизаветы так далеко, что как-то раз, в присутствии многих свидетелей, она поцеловала его и, сняв свое кольцо, надела его ему на руку. После таких исключительных знаков внимания по-видимому не оставалось уже места для каких-либо колебаний и сомнений, а потому дело о браке королевы с герцогом все считали уже совсем решенным.²²⁸

Общие ожидания были, однако, на этот раз также обмануты, как они не раз обманывались и прежде. Брачные переговоры, тянувшиеся иногда по целым годам, обыкновенно оканчивались ничем. Королева придумывала разные затяжки и проволочки, по несколько раз прекращала и возобновляла начатые переговоры, выставляла затруднительные условия и неудобоисполнимые требования и затем, в самый, по-видимому, последний момент, когда все почти казалось улаженным, вдруг уклонялась с решительным отказом и ее претендент оставался не при чем.²²⁹ Даже явные знаки нежного расположения не избавили герцога Алансонского от подобной участи. Как ни близок, по-видимому, был он к осуществлению своих желаний, ему все-таки пришлось покинуть Англию лишь с горькими жалобами на женское непостоянство.²³⁰

Что же, спрашивается, побуждало Елизавету затевать и тянуть иногда по целым годам эту сложную и опасную дипломатическую игру? Почему королева то решительно заявляет о своем желании остаться на всю жизнь девицей, то с не меньшей решительностью соглашается на брак; то подаст своим претендентам надежды, обсуждает условия предполагаемого союза, поощряет обещаниями, доходит до колец и поцелуев, то начинает намеренно затягивать дело, выставляет разные затруднения и заканчивает отказом? Откуда такие колебания, что значит эта непоследовательность?

Причина их заключалась в том, что и в этом брачном вопросе личные склонности Елизаветы не гармонировали с тем политическим расчетом, который внушался ей соображениями рассудка. Когда ей можно было слушаться только голоса своих личных желаний, она не скрывала решительного нерасположения к браку; но иногда обстоятельства слагались так, что о личных склонностях нужно было забыть, уступая соображениям расчета. То открывалась настоятельная потребность сделать некоторую уступку общественному мнению своей страны; то казалось опасным вооружать против себя могущественного соседнего государя; то, наконец, нужно было привлечь к союзу какую-либо из иностранных держав. Политический расчет так настойчиво внушал подобные соображения, что, под их влиянием, Елизавета вынуждена была подавлять на время свои желания. Филипп Испанский, например, сватался к Елизавете тогда, когда она, только что вступив на престол, далеко не была уверена в прочности своего положения. Отвечать ему отказом значило рисковать нажить себе такого опасного врага, неприязнь которого могла стоить престола, а потому Елизавета не только не отказывает ему, но даже в лестных выражениях подает явную надежду. С французскими герцогами она тянет долгие переговоры, потому что ей нужно было привлечь к союзу Францию, чтобы создать противовес угрожавшему в то время могуществу Испании. Парламент 1566 года обнаруживал необыкновенное упорство в своих настояниях по вопросу об обеспечении престолонаследия и вот королева посылает своих вельмож заявить палате что, для блага народа, она решилась наконец на вступление в брак. Не потому она заявляла это, что действительно пришла к такому решению, а потому что в этом заявлении видела единственное средство успокоить возбужденное общественное мнение.

Не расположенная к замужеству королева вела дипломатическую игру брачных переговоров лишь тогда и настолько, когда и насколько это требовалось политическим расчетом. Миновала надобность, и игра прекращалась, конечно, впредь до возобновления. Бывали моменты, когда игра заходила так далеко, что поворот с принятого пути, по-видимому, казался невозможным; но ни разу обстоятельства не сложились так, чтобы вынудить Елизавету, в ее борьбе между расчетом и склонностью, к такому окончательному решению, которое было бы противно ее желаниям.

Печальная история низложенной шотландской королевы Марии Стюарт представляет исследователю другой, может быть еще более резкий, пример той внутренней борьбы между влечениями сердца и соображениями рассудка, какую приходилось иногда переживать Елизавете. После почти девятнадцати лет тяжелого плена в различных крепких замках не гостеприимной Англии, для несчастной узницы приблизился наконец последний час. Верховный суд, специально для этого случая составленный из первейших английских вельмож, после многих исследований, допросов свидетелей и личных объяснений обвиняемой Марии, произнес над ней свой окончательный приговор. Решением суда бывшая шотландская королева, издавна выставлявшая свои притязания на английскую корону, признана была виновной как несомненная и деятельная участница в широком заговоре, который поставлял своей задачей ниспровержение Елизаветы с престола и даже ее убийство. Смертная казнь, законом установленная за государственную измену, должна была явиться теперь для Марии необходимым грозным следствием такого приговора.²³¹ Жить или умереть Марии, должна была решить Елизавета, так как требовался лишь ее приказ, чтобы судебный приговор приведен был в исполнение.

Общественное мнение протестантской Англии давно уже настойчиво склонялось к мысли, что казнь шотландской королевы составляет политическую необходимость для обеспечения безопасности Елизаветы и спокойствия ее государства. Такое воззрение не раз решительно выражали и духовные, и светские сановники, и парламент, и народ. Еще в 1572 году, под впечатлением Варфоломеевской резни, Сэндис, епископ Лондонский, писал лорду Бёрлэю,²³² что необходимо принять против папистов суровые меры и, прежде всего, без малейшего промедления снять с плеч голову королевы шотландской. Около того же времени английские комиссары по переговорам с Францией говорили, что безопасность их королевы невозможна без суровых мер против Марии, а в числе этих комиссаров были Бэкон, Сёссекс, Ленстер, Бёрлэй, Садлер и другие.²³³…. Лорд Бёрлэй остался верен этой мысли и тогда, когда смертный приговор уже произнесен был судом над Марией, а Уольсингэм писал, что смерть Марии необходима для безопасности королевы и ее верных слуг и что, пока эта женщина жива, никогда не будет спокойствия и доброго согласия ни в Шотландии, ни в Англии, ни прочных дружественных отношений между Англией и Францией.²³⁴.

Еще за пятнадцать лет до казни Марии английский парламент уже горячо настаивал на ее необходимости. В сессию 1572 года соединенный комитет обеих палат занимался, между прочим, разрешением вопроса о том, что нужно предпринять относительно шотландской королевы. По докладе комитета палата общин постановила предать ее суду по обвинению в государственной измене и поднять вопрос не только об ее правах на английский престол, но и о самой ее жизни. В журналах палаты записаны и те мотивы, которые вызвали такое решение. Пленная королева, по мнению общин, представляет собой единственную надежду врагов Бога и религии, орудие для ниспровержения протестантизма в Англии, вместилище всяких пороков и злодеяний, главу заговоров против безопасности государства и королевы, причину беспорядков и волнений. Явившаяся к Елизавете депутация обеих палат усиленно доказывала ей, что относительно Марии должны быть предприняты лишь самые крайние меры, что не следует ограничиваться только лишением ее права на престолонаследие или какими-либо угрозами, ибо характер Марии известен давно и все подобные меры не произведут на нее никакого действия. Щадить Марию ради ее высокого положения значит оскорблять справедливость, ибо это высокое положение только увеличивает ее вину. Низложенная королева притом не может и считаться королевой, в чужих владениях она лишь частное лицо.²³⁵

Голос парламента встретил в этом случае поддержку и со стороны конвокации. Архиепископы и епископы в особом адресе убеждали Елизавету, что задерживать правосудие в его законном течении значит пред лицом Божиим совершать преступление. Власть для того и установлена, чтобы карать злодеяния, и королева погрешит, если оставит Марию при всех ее злодействах безнаказанной. Кто бы ни была шотландская королева, но она достойна казни, а пристрастие к лицам запрещается Богом. Саул пощадил жизнь Агага ради того, что он был царь, и Господь лишил за то царства самого Саула. Ахав пощадил царя Бенадада и поплатился за то собственной жизнью… Увлекающие народ Божий к идолослужению должны быть умерщвляемы без пощады, а королева шотландская служит именно орудием для ниспровержения Евангелия… Щадить слугу антихриста, уличенную во многих гнусных преступлениях, к явной опасности и для души и для тела многих тысяч добрых верноподданных, было бы «crudelis misericordia²³⁶».²³⁷

Когда, пятнадцать лет спустя, несчастная пленница была наконец действительно предана суду по обвинению в государственной измене, английский парламент обнаружил по отношению к ней те же чувства непримиримой ненависти, какими он проникнут был и ранее. Судебный приговор, произнесенный над Марией, вместе со всеми документами процесса представлен был на утверждение парламента. Обе палаты посвятили несколько дней на рассмотрение представленного материала и затем единогласно утвердили решение суда. Такое постановление парламента сообщено было Елизавете в форме особого адреса, при чем обе палаты, сперва чрез избранную депутацию, а затем чрез лорда-канцлера и спикера палаты общин, дважды энергически убеждали королеву дать согласие на немедленное исполнение состоявшегося приговора. Шотландская королева, говорили они, издавна считает английскую корону своей и никогда не перестанет добиваться того, что, по ее мнению, отнято у нее незаконно. Это женщина упрямая и отчаянная и, пока она жива, королева никогда не будет в безопасности. Она всецело пропитана папизмом и жаждет ниспровергнуть Евангелие не только в Англии, но и повсюду. Убийство Елизаветы, постоянно поставляемое целью заговоров, неизбежно повлечет за собой иностранное вторжение, гибель английской независимости и водворение снова римской тирании. Спасая истинную религию, спокойствие государства и безопасность королевы, необходимо привести в исполнение произнесенный над Марией приговор. Если несправедливо и одному какому-либо подданному отказывать в правосудии, то тем более несправедливо тогда, когда его единогласно и единодушно требует вся Англия. Милость Марии была бы жестокостью всем верным подданным королевы. Щадить ее значит губить свой народ. Нет другого пути для обеспечения безопасности и спокойствия Англии, как только казнь Марии. Колебаться и медлить в этом случае значит только поощрять дерзость врага, грешить и привлекать на себя праведный гнев Всемогущего Бога.²³⁸

Речи парламентских депутатов выражали в этом случае голос всего народа. Еще в 1572 году французский посланник уже писал своему правительству, что по всей Англии говорят о необходимости казни Марии.²³⁹ Когда же смертный приговор над ней суда и парламента был обнародован, население повсюду встретило его с шумным восторгом. В Лондоне весь день и всю ночь раздавался колокольный звон, его улицы были иллюминованы; по городам и селам запылали костры и везде разносились радостные клики толпы.²⁴⁰

После стольких разнообразных заявлений едва ли можно было сомневаться в том, что казнь Марии составляет, по общему мнению, протестантской Англии, политическую необходимость. Сама Елизавета, по-видимому, вполне разделяла в этом случае образ мыслей своего народа. Когда короли Франции и Шотландии обратились к ней с усиленными ходатайствами, чтобы она пощадила жизнь Марии, Елизавета в устных беседах с их посланниками, в инструкциях и письмах ясно высказывалась в том смысле, что казнь Марии неизбежна для обеспечения безопасности ее самой и ее государства. Злоба шотландской королевы возросла до таких пределов, что уже нет возможности терпеть ее долее, и самосохранение вынуждает Елизавету подумать о самой себе. Она прибегла к суду над Марией, потому что ей невозможно иначе спасти свою собственную жизнь. Она была бы очень благодарна если бы ей указали средство обеспечить свою безопасность, не предавая Марию казни; но так как этого средства нет, то она не хочет быть жестокой к себе самой и находит несправедливым допустить, чтобы она, невинная, погибла, а королева шотландская, преступница, была спасена.²⁴¹И за пятнадцать лет до приговора над Марией, когда парламент 1572 года требовал ее казни для обеспечения безопасности королевы и государства, Елизавета заявляла, что и она считает предлагаемый им путь лучшим и вернейшим.²⁴²

Если так, если Елизавета давно уже отовсюду слышала заявления о необходимости казни Марии, если и сама она вполне разделяла это воззрение, то теперь, когда парламент единогласно утвердил постановленный судом приговор и от нее только зависело привести его в исполнение, следовало, конечно, ожидать, что она, не задумается дать свое согласие. Но не так вышло на деле. Поставленная на очередь кровавая мера представлялась столь необычайной, что решиться на, нее было не легко.

Образ действий Елизаветы по отношению к Марии давно уже был поводом к постоянным нареканиям. Спасаясь от преследования своих возмутившихся подданных, шотландская королева явилась, как известно, в Англию в полной уверенности, что найдет в ней радушный прием, дружескую помощь и защиту, но здесь ее тотчас же встретило самое горькое разочарование; не королевой-гостьей стала она в Англии, а жалкой пленницей, которая девятнадцать лет должна была томиться в своей неволе. Во всем католическом мире, и на континенте, и в Англии, постоянно с негодованием твердили о вероломстве Елизаветы, беззастенчиво воспользовавшейся опрометчивым поступком своей соперницы, чтобы лишить ее свободы. Соображения политического расчета служили, конечно, для Елизаветы в этом случае достаточным оправданием, но в глубине души не могла она не сознавать и не чувствовать неблаговидности своего образа действий и значительной доли справедливости раздававшихся против нее обвинений. Как бы ни была опасна соперница, но, если, в критическую минуту, она вполне доверилась прежде данным ей дружественным уверениям и сама добровольно явилась в Англию, прося приюта и защиты, не великодушно было встречать ее насилием и, вопреки всем обычаям международного гостеприимства, держать ее в плену. Заключив Марию на многие годы в неволю, не могла Елизавета совсем не чувствовать своей неправды, а теперь вот страна еще единодушно требует, чтобы несчастная узница и голову свою сложила на плахе. Давняя неправда, может быть и без того уже не мало смущавшая Елизавету, грозила теперь довести ее даже до кровопролития. И тем беспощаднее стал бы преследовать ее совесть кровавый призрак казненной Марии, что самые преступления и заговоры несчастной пленницы в значительной степени обусловливались ее неволей, ее страстными порывами вырваться на свободу. Что же скажет весь мир об английской королеве тогда, когда она свою, обманом захваченную, пленницу, протомив многие годы в неволе, в довершение всего предаст еще на позорную казнь? Не ляжет ли это мрачное деяние несмываемым пятном на память Елизаветы в потомстве?

Одной этой мысли достаточно было, чтобы, при вопросе о казни Марии, привести Елизавету в смущение, но это было еще далеко не все. Не о простой пленнице шло теперь дело, а о близкой родственнице самой Елизаветы и такой же королеве, как она. Мария была из того же королевского рода, к какому причисляла себя и Елизавета. Генрих VII был их общим родоначальником и, как родная внучка сестры Генриха VІІІ, Маргариты, Мария приходилась племянницей Елизавете. Было время, когда на голове своей она носила даже две королевских короны, как единственная наследница своего отца, она владела короной Шотландии, а как жена Франциска ІІ, была королевой Франции. И вот эту-то коронованную внучку Генриха VІІІ, королеву Франции и Шотландии предали английскому суду, судили по английским законам вельможи-подданные Елизаветы и решением суда и парламента приговорили к смертной казни. Ни сама Мария, ни все сочувствовавшие ей люди, ни весь католический мир не признавали за подданными Елизаветы права судить чужую королеву; но смертный приговор был все-таки произнесен и теперь Англия требовала у своей королевы его исполнения.

В великом смущении почувствовала себя Елизавета и было от чего смутиться, ибо от нее требовали, чтобы беспомощную пленницу, близкую свою родственницу и венчанную королеву она приказала предать позорной казни. Помимо простого, вполне естественного, сострадания, чувство королевского достоинства должно было решительно восстать в ней против такого кровавого дела. Не сама ли она не раз высказывала свое глубокое убеждение в божественном происхождении и священном, неприкосновенном характере монархической власти? Какой же подаст она миру пример уважения к этой высокой власти, если дозволит нанести ей, в лице Марии, такое жестокое оскорбление, если допуститъ, чтобы, по приговору ее подданных, скатилась на плахе голова такой же королевы, как она сама? Как бы ни были сильны соображения политического расчета, внушавшие Елизавете мысль о необходимости казни Марии, невольное смущение пред делом сомнительной справедливости, страх за свое доброе имя пред судом общественного мнения, чувство династического и монархического достоинства должны были решительно восстать в ней против этой казни. Еще раз Елизавете выпало на долю выдержать тяжелую борьбу между соображениями рассудка и влечениями сердца.

Как ни представлялась казнь Марии необходимой с точки зрения политического расчета, мысль об этой казни всегда встречала со стороны Елизаветы настойчивое сопротивление. В 1572 году, под свежим впечатлением Парижской резни, парламент усиленно требовал смерти шотландской королевы; но Елизавета не хотела и слышать об этом. Она заявляла палатам, что считает предлагаемый ими путь лучшим и вернейшим для обеспечения безопасности и государства и ее самой, но ступить на этот путь все-таки не желала. Ее лучшие советники, как Бёрлэй, например, горько жаловались в этом случае на ее медлительность и недостаток решимости; но настоять на своем были не в состоянии и один из членов верхней палаты, Паркгёрст, епископ Норунчский, писал, что только великому милосердию Елизаветы Мария была обязана тем, что судьба ее этим парламентом не была решена.²⁴³ В конце 1586 года, по обнаружении заговора Бэбингтона, вопрос о судьбе Марии был, как известно, решительно поставлен на очередь. Суд произнес над ней смертный приговор, получивший единодушное утверждение парламента, и депутация палат явилась к Елизавете с настойчивым ходатайством о приведении этого приговора в исполнение. Пришел для Елизаветы час решить давно уже смущавший ее вопрос о судьбе своей соперницы, склониться ли смело на сторону соображений рассудка, или послушаться голоса чувства. Ответная речь королевы депутатам парламента ясно свидетельствовала в этом случае об ее душевном настроении. Она говорила о своей благоговейной признательности к Божественному провидению, сохранившему ее от столь многих опасностей, о своей сердечной благодарности к подданным за их верность и привязанность к ней, о той великой горести, какую причиняет ей мысль, что женщина и королева, даже ее близкая родственница оказывается виновной в преступных замыслах. Она уверяла депутатов, что даже жизнью своею готова пожертвовать для блага своей страны и что, если бы только этой жизни касалось дело, она охотно дала бы Марии свое прощение. Она горько жаловалась на ужас своего положения, когда от нее требуют казни ее близкой родственницы. Это положение так беспримерно и вопрос такой великой важности, что от нее, она уверена, не станут требовать немедленного решения. И в менее важных делах она привыкла долго размышлять прежде, чем на что-либо решиться; теперь же она будет Господа Бога молить, чтобы Он просветил ее разум и указал ей то, что может послужить на благо церкви и государства.

После трехдневных размышлений, королева просила парламент подумать еще раз об этом деле и постараться приискать какое-либо другое средство для обеспечения общественной безопасности, не прибегая к казни Марии. Когда же, в ответ на ее просьбу, палаты снова стали настойчиво требовать казни, Елизавета опять повторяла о крайней жестокости, требуемой от нее меры, о беспримерной затруднительности своего положения и т.д. и отпустила депутатов, не дав им со своей стороны никакого решительного ответа и сама откровенно сознаваясь, что в ее ответе нет ответа (аn answer answerless). Чтобы избавиться от тяжелых для нее настояний парламента, Елизавета даже прекратила сессию, отсрочив ее на два месяца.²⁴⁴ Единственная уступка, какой можно было в данном случае добиться от нее, состояла лишь в том, что она дала свое согласие на обнародование состоявшегося над Марией приговора, но при этом она заявляла в своей прокламации, что согласие у нее вынуждено необходимостью к великому ее огорчению.²⁴⁵

При всей настойчивости парламента и советников смертный приговор над Марией не получил таким образом утверждения королевы. Соображения политического расчета оказались не в силах победить ее отвращение к кровавому делу. Мы не думаем утверждать, что личное расположение к Марии, жалость и сострадание к ней, как к человеку, и вообще гуманность удержали руку Елизаветы от подписи смертного приговора. Нет, ею руководили в этом случае чувства, гораздо менее возвышенного свойства, страх за свою репутацию, династическая и монархическая гордость. Елизавета была не против смерти Марии, мало того она, пожалуй, даже желала этой смерти, но только так, чтобы не обагрять в царственной крови своих собственных рук, не быть в кровавом деле непосредственной участницей. Если бы кто-либо другой избавил ее от Марии, она была бы вполне довольна и, конечно, нимало не стала бы сожалеть о печальной судьбе своей несчастной, но опасной соперницы. Было время, когда она рискнула даже сделать попытку именно в том смысле чтобы избавиться от Марии руками других. В 1572 году Елизавета так была напугана Парижской резней, так трепетала за свою безопасность на престоле, со дня на день ожидая вторжения в Англию грозного католического союза, что решение вопроса о судьбе Марии более чем когда-либо казалось ей настоятельной политической необходимостью. Вследствие этого сэр Генри Киллигру поспешно отправлен был в Шотландию для переговоров с регентом, графом Маром, и графом Мортоном. Согласно данным ему от лорда Бёрлэя инструкциям, он должен был объяснить шотландским правителям, что дальнейшее пребывание Марии в Англии признается невозможным и необходимо, наконец, решить ее участь.

Конечно, можно было бы судить и казнить ее в Англии, но по некоторым соображениям, правительство находит лучшим выдать Марию шотландским властям. Лорд Бёрлэй ясно дает понять регенту, что такая выдача предпринимается совсем не для того, чтобы только переменить для Марии место заключения. Королева желает покончить с ней совсем и выдает ее шотландцам для того, чтобы они немедленно предали ее суду. Графы Мар и Мортон должны дать своих близких родственников заложниками в том, что казнь Марии действительно будет приведена ими в исполнение. Само собою разумеется, что такое предложение сделано было с величайшей осторожностью. О точном смысле своего желания Елизавета высказалась Киллигру только в устной беседе и притом требовала, чтобы ее имя в этом деле отнюдь не упоминалось.²⁴⁶ Правда, немного спустя, когда ослабели первые впечатления кровавых Парижских событий и миновал страх вторжения, Елизавета отказалась от своего плана выдать Марию на казнь в Шотландии,²⁴⁷ но сделанная в этом смысле попытка, показывает, что не Марию, а себя жалела она, когда противодействовала ее казни в Англии.

Хотя чувство сострадания и не особенно тревожило Елизавету, но были, как мы видели, причины, которые все-таки заставляли ее переживать тяжелую борьбу, когда пришла пора окончательного утверждения произнесенного над Марией смертного приговора. Три месяца стояла она одна против единодушных настояний парламента и всех своих советников, упорно отказываясь дать согласие на пролитие крови своей коронованной родственницы; но этому упорству наступил конец. В это самое время общественное мнение Англии еще раз было взволновано вестями об открытии нового заговора, поставлявшего своей задачей для спасения Марии поспешить убийством Елизаветы. Хотя некоторые исследователи даже самый факт существования такого заговора представляют сомнительным, тем не менее возбужденная по этому поводу тревога повлекла за собою весьма важные последствия.

Первого февраля 1587 года, выслушав еще раз убедительные настояния лорда-адмирала Гоуарда, Елизавета послала за государственным секретарем Дэвисоном и подписала наконец принесенный им, давно уже заготовленный, приказ об исполнении над Марией смертного приговора.²⁴⁸ С этим, по-видимому решительным, шагом томительное беспокойство Елизаветы, ее колебания и волнения еще далеко не окончились. Подпись приказа совсем не означала того, что королева завершила свою внутреннюю борьбу и пришла наконец к твердому решению. Напротив, в мрачном, угнетенном настроении она волновалась по-прежнему и раздражительно жаловалась на то, что в среде ее подданных не находится ни одного такого человека, который бы освободил ее от горькой необходимости прибегнуть к формальной казни и таким образом снял бы с нее тяжелую ответственность. При существовании известной добровольной ассоциации, члены которой клятвенно обязывались употреблять все свои силы и средства на то, чтобы преследовать врагов королевы, верный подданный имеет даже право умертвить Марию и тем избавить королеву от тяжелого положения, но никто не хочет этого сделать и всю тяжесть бремени взваливают только на нее. По внушению Елизаветы, Уольсингэм и Дэвисон писали сэру Полету, под главным надзором которого содержалась в то время Мария в замке Фотрингэй, упрекая его в недостатке преданности своей государыне и ясно давая понять ее желание; но Полет отвечал решительным отказом, заявив, что он готов пожертвовать королеве всем своим имуществом и жизнью, но не совестью, и не запятнает себя пролитием крови без законного предписания.²⁴⁹

Нет ничего невероятного в том предположении, что и обнародование приговора над Марией и самая подпись приказа о казни сделаны были Елизаветой только для того, чтобы по возможности избегнуть необходимости формальной казни. Королева надеялась, что человек, готовый тайно умертвить Марию, скорее найдется тогда, когда повсюду станет известным, что она и судом, и парламентом, и королевой уже признана достойной смерти; но надежды Елизаветы в этом случае не оправдались. Как она ни волновалась, как ни гневалась, путь для решения рокового вопроса оставался, очевидно, один – исполнить произнесенный над Марией приговор, т.е. формально предать ее казни. Волей-неволей Елизавете пришлось все-таки вступить наконец на этот путь и, подавив в себе голос чувства, дать перевес соображениям рассудка, но до самого последнего момента тяжелая внутренняя борьба не прекращалась в ее душе. Не видя возможности направить события согласно своим желаниям, она дерзнула, как мы увидим впоследствии, на отчаянную попытку спасти хотя в глазах света свою репутацию; но и обмануть общественное мнение ей не удалось. Тяжесть ответственности за кровавое дело осталась на ее плечах, и она таким образом еще раз доказала, что «монархини – величия рабыни, влеченью сердца следовать не могут».

Один старинный автор говорил, что женский характер можно определить двумя главными чертами: «die Neigung zu herrschen und die Neigung zum Vergnügen», т. e. наклонность к господству, к повелеванию и наклонность к удовольствию. Хотя Кант, у которого мы нашли эти слова,²⁵⁰ и не соглашается с ними; но в применении к нашей героине они оказываются весьма правдивыми. Как Тюдор, как истая наследница своего отца и представительница типических свойств своей фамилии, Елизавета преимущественно обнаруживает эту – Neigung zu herrschen, а как дочь сладострастного Генриха и легкомысленной Анны – die Neigung zum Vergnügen. Но к этим двум господствующим свойствам она всегда прибавляет еще одно, составляющее ее личную особенность, – это благоразумие, расчет. И повелевает она и услаждается с расчетом.

Наклонность повелевать так сильно сказывалась во всех поступках Елизаветы, что известный историк Юм счел даже возможным сравнить ее правление с деспотизмом турецкого султана.²⁵¹ В высших правительственных учреждениях Англии того времени, как тайный совет (PriVy соunсіl), звездная палата (Star chamber) и верховная комиссия (High commission), члены которых и назначались и сменялись королевой, ее воля имела решающее значение.²⁵² Суд старался произносить лишь такие приговоры, которые соответствовали желаниям правительства.²⁵³ Когда парламент по собственной инициативе начинал рассуждать о таких вопросах, которые были неприятны королеве, как, например, вопрос о назначении преемника престола, или о делах церковных, решение которых Елизавета, как глава церкви, считала своей исключительной привилегией, она тотчас же посылала палатам резкие выговоры и категорические приказы не читать внесенных биллей и немедленно прекратить дальнейшие прения. Если же некоторые из членов парламента обнаруживали упорство, не хотели слушаться ее приказов и поднимали речь о привилегиях парламента, об исконном праве его на свободу слова, она подвергала непокорных аресту и сажала в тюрьму.²⁵⁴ Руководя государственными делами, она всегда старалась распоряжаться по-своему и проявляла такое упрямство, что самые доверенные ее министры и советники жаловались иногда на трудность и даже невозможность внушить ей какое-либо решение. Никому не желая подчиниться, она предоставляла решение всякого дела себе, а в министрах и вельможах видела лишь исполнителей своей воли.²⁵⁵

Великое множество примеров свидетельствуют о том, что не только отдельные лица, но даже и весь совет в совокупности, оказывались часто совсем бессильными, чтобы отклонить королеву от принятого ею решения.²⁵⁶ Мудрые советники, видя полную невозможность победить упрямство государыни, грозившее, но их мнению, печальными последствиями для интересов государства, приходили иногда совсем в отчаяние и прямо заявляли Елизавете, что отныне не станут подавать ей более никаких советов. Каждый из них твердо должен был помнить, что он только орудие в руках королевы и обязан повиноваться ее воле.²⁵⁷ Если же кто-либо из них, внушая Елизавете свое мнение, обнаруживал особенную настойчивость, она приказывала ему замолчать и не стеснялась назвать «дураком» даже такого преданного слугу и выдающегося государственного мужа, как Сесиль.²⁵⁸ А кто забывался до такой степени, что позволял себе явное ослушание, тот должен был знать, что Елизавета, в случае крайности, не задумается предать суду и казни даже и своего особенного любимца, как это случилось, например, с графом Эссексом.²⁵⁹ Припоминается нам фраза, вложенная в уста Елизаветы Вальтер-Скоттом. Рассердившись как-то раз, она говорила графу Сёссексу: «Неужели вы думаете, что если я не ношу шпаги, так в руках моих скипетр превратился в веретено?»²⁶⁰ В этих словах решительно нет ничего такого, что не соответствовало бы характеру и даже способу выражения нашей героини. Вот, например, как несомненно говорила она в заседании парламента: «Если какие-либо ереси или расколы появятся в церкви, и вы не позаботитесь устранить их», обращалась она к епископам, «я низложу вас! Смотрите же хорошенько за своим делом!»²⁶¹

В церковных делах она распоряжалась полновластно, держась самого возвышенного мнения о своей супрематии. Епископы постоянно получали от нее официальные бумаги с приказаниями, понуждениями, выговорами и угрозами,²⁶² а что эти угрозы не были одними словами, в этом убедился даже архиепископ Гриндаль, за противоречие воле королевы устраненный с архиепископской кафедры.²⁶³ Даже в церкви во время проповеди, когда оратор, почтенный декан Ноуэль, позволил себе неприятное для королевы отступление, она закричала ему со своего места: «к тексту, к тексту, перестаньте об этом!»²⁶⁴ Все знали и чувствовали, что в ее руках не веретено.

Стремление повелевать не затуманивает, однако, ясность мысли Елизаветы. Она повелевает не с упрямой необузданностью, а с расчетом, всегда готовая прислушаться к желаниям и мнениям других, допустить даже в крайнем случае некоторые необходимые уступки. Все отдают ей честь, что она сумела окружить себя такими преданными, опытными и талантливыми людьми, мнения которых всегда могли принести ей большую пользу. Предоставляя только себе решение всякого дела, она в тο же время считает не лишним усердно выслушивать всякого рода советы и внушения, любит беседовать о делах не только со своими доверенными советниками и министрами, но даже с иностранными посланниками, чуждыми серьезной политики царедворцами и придворными дамами, т.е. такими людьми, внушения которых часто были не компетентны и даже прямо враждебны ее интересах.²⁶⁵

Как ни ревниво хранила Елизавета свою самостоятельность, можно все-таки видеть не мало примеров того, что она отдавала должное советам других и в особенности, например, таких людей, как архиепископ Паркэр, лорд Бёрлэй и граф Лейстер, которые в ее глазах пользовались большим авторитетом.²⁶⁶ При всех своих жалобах на упрямство королевы, лорд Бёрлэй сам сознавался, что иногда она уступает его аргументам.²⁶⁷ Самообладание, уменье сдержать во время порыв тюдоровского самовластия, никогда не покидало Елизавету, а потому из самых резких и опасных столкновений с парламентом она выходила всегда с удивительным искусством. Как хладнокровный, опытный ездок, она прекрасно знала тот предел, до которого можно натягивать узду, и никогда этого предела не переступала. Знаменитые парламентские стычки 1566 и 1601 годах служат для этой мысли лучшими иллюстрациями. В обоих случаях, по вопросу о престолонаследии и о монополиях, бурные прения принимают весьма неприятный для Елизаветы оборот и резкие, даже дерзкие, нападки на королеву и ее правительство раздаются в палате. Елизавета пытается сперва властью подавить оппозицию; она шлет приказы о прекращении прений и наказывает непокорных членов; но, когда становится ясным, что дело может зайти слишком далеко, она тотчас же меняет фронт. Она берет назад свои приказы, изъявляет желание немедленно устранить возмущавшие парламент злоупотребления в администрации и даже благодарит палату за ее усердие и заботливость об общественном благе. Она делает это не как насильственно вынужденную уступку, но с достоинством, с выражением нации своих нежных материнских чувств, – делает так, что приводит палату в восторг и она гремит приветственными кликами в честь своей несравненной королевы.²⁶⁸Самое поражение свое Елизавета умеет превратить в победу.

Когда расчет поставляется основой деятельности, для приложения нравственных принципов, как известно, не всегда уже остается место. С полным правом можно сказать это об Елизавете. Поставляя на первом плане свои выгоды и всегда умея во время вспомнить о них, она не особенно задумывалась при выборе средств для осуществления своих целей. Всем было, например, известно ее не совсем похвальное свойство сваливать на других ответственность за какие-либо рискованные меры, а тем более неудачи и ошибки. С поразительной бесцеремонностью, нимало не краснея, она считала возможным торжественно отречься от всяких своих слов и действий, если только видела в этом надобность с точки зрения выгоды. При ее тайной поддержке протестантские лорды Шотландии, с графом Мёррэй во главе, восстали с оружием в руках против своей королевы Марии Стюарт; но, когда, после неудачного исхода восстания, Мёррэй в октябре 1565 года явился в Лондон, Елизавета на публичной аудиенции в присутствии иностранных посланников, резко обвиняла его, как предателя и изменника своей государыне, и призывала Бога в свидетели, что никогда не одобряла и не поддерживала мятежников. Ей был расчет убедить Европу, что королева Англии не может иметь ничего общего с мятежом и революцией.²⁶⁹

Двадцать лет спустя Елизавета подписала смертный приговор Марии и отдала его государственному секретарю Дэвисону; но, когда приговор приведен был в исполнение, она оделась в траур, заливалась слезами и уверяла всех, что вовсе не желала казни Марии и что Дэвисон, дав приговору ход, превысил свои полномочия и сделал то, что ему будто бы совсем не поручалось. Бедный секретарь был предан суду, заплатил громадную сумму штрафа, разорившую его в конец, и попал в тюрьму.²⁷⁰ Он оказался козлом отпущения и принесен был в жертву тому расчету, который побуждал Елизавету свалить ответственность за кровавую меру с себя на какого-либо другого.

Слишком усердное служение расчету обнаруживалось в образе действий Елизаветы и другими непривлекательными проявлениями. Бережливость, например, составляла одну из характерных особенностей ее управления, и эта бережливость имела в своей основе серьезный политический расчет. Благодаря своей настойчивой экономии королева имела возможность не тревожить своих подданных усиленными налогами, исправно платила свои долги по внутренним займам, чего совсем не было в обычае у ее предшественников, и успела погасить крупную сумму государственного долга по займам внешним. Все это в значительной степени возвышало и упрочивало ее популярность. Благодаря той же экономии королева почти всегда обладала значительными свободными суммами, а это давало ей возможность чувствовать себя самостоятельной и не особенно стесняться зависимостью от парламента.²⁷¹ Но экономия, похвальная сама по себе, получала весьма несимпатичный оттенок, как скоро Елизавета думала только о выгоде и не разбирала средств для ее приобретения. В делах внешней политики, при постоянно возникавших вопросах о содействии протестантам континента, когда все зависело часто от быстроты и благовременности принимаемых мер, у Елизаветы в высшей степени трудно было выпросить какую-либо лишнюю тысячу фунтов, а иногда она не стеснялась обещать и не исполнить своего обещания.²⁷²

Даже в критическую минуту угрожавшего испанского нашествия армады она старалась урезать состав своего флота, численность армии и количество отпускавшихся им сумм и провианта, чем приводила своих министров и адмиралов в негодование и ужас, так что даже талантливый и воинственный Гоуард желал лучше мира, ибо экономия и война, по его словам, не могут мириться между собою.²⁷³ Епископы очень часто, без всякой нужды и даже прямо в ущерб интересам церкви, переводились с места на место; это нужно было королеве потому, что при поступлении на новое место епископ должен был вносить в казну крупную сумму аннатов.²⁷⁴ Намеренно переводили древних старцев в надежде, что их недалекая кончина даст скоро возможность к новым переводам. Лорд, хранитель печати, серьезно высчитывал однажды те выгоды, какие получит королева от таких переводов, с особенным ударением указывая на то обстоятельство, что предназначенному к перемещению епископу Норуичскому уже 88 лет, а потому можно быть уверенным, что он не замедлит дать королеве своей кончиной новый источник дохода.²⁷⁵ Во вред религиозным интересам народа, епископские кафедры не только по месяцам и по годам, но даже иногда по целым десяткам лет оставались незамещенными, потому что парламент предоставил королеве широкое право распоряжаться в вакантных епархиях их имуществами.²⁷⁶

Пользуясь этим правом, королева не спешила назначать новых епископов на свободные кафедры и тем временем усердно производила так называемый обмен (exchange), отбирая у епархий их лучшие имения и давая взамен их десятины и другие доходы несравненно меньшей стоимости. Как ни протестовали епископы против такого систематического расхищения церковной собственности, на их протесты королева не обращала почти никакого внимания и многие епископские кафедры были доведены таким путем до крайней степени обеднения, а сама Елизавета возбуждала против себя иногда такое озлобление, что ее называли гарпией и грабительницей церкви.²⁷⁷ Экономия получала совсем уж характер скаредности, когда королева не считала нужным вознаградить должным образом труды даже самых преданных ей и выдающихся по талантам и заслугам государственных деятелей. Лорд Бёрлэй сознавался, что в двадцать шесть лет своей службы при Елизавете он не получил того, что успел получить в четыре года в царствование Эдуарда, и что получаемое им от королевы далеко не покрывает тех расходов, какие он несет по службе. Его казначейское жалованье, по его словам, едва достаточно для того, чтобы покрыть расходы по конюшне, и для приличного поддержания своего положения он вынужден продавать и проживать свои имения.²⁷⁸ Государственный секретарь Уольсингэм, даровитейший и усерднейший слуга Елизаветы, благодаря своей служебной ревности дошел до полного разорения и умер в бедности.²⁷⁹ Расчет покидал королеву лишь тогда, когда дело шло о щедром награждении ее придворных фаворитов, он уступал в этом случае другому, очевидно более сильному чувству, ибо здесь выступала на сцену «die Neigung zum Vergnügen».

И я могла бы наслаждаться жизнью

И счастьем земным, но предпочла

Суровый долг монархов наслажденьям...

говорит Елизавета у Шиллера²⁸⁰, но в эти слова поэта я попросил бы позволения внести небольшую поправку; я скорее прочел бы эти строки так:

Равно любя и все утехи жизни

И власть, соединить я предпочла

Суровый долг монархов с наслажденьем.

И производила Елизавета это соединение полезного с приятным так широко, что едва ли имела право пожаловаться на особенную суровость своего монаршего долга.

Отвечав отказом на просьбу парламента о вступлении в брак, Елизавета красноречиво заявляла, что намерена всю жизнь свою посвятить исключительно на благо своего народа и что высшим ее желанием было бы жить и умереть девицей. По наиболее вероятному объяснению этот отказ от брака имел своим источником желание Елизаветы сохранить за собою полную самостоятельность и свободу, пользоваться властью, не разделяя ее ни с кем. Но, как женщина, она никак не могла и не хотела отрешиться от свойственной ее полу потребности видеть всегда подле себя влюбленных поклонников и наслаждаться своими женскими победами. По политическим соображениям затевая с некоторыми из европейских принцев брачные переговоры, отрицательный результат которых ясен был для Елизаветы прежде их начала, она иногда, как, например, с герцогом Анжуйским, несколько увлекалась и заходила гораздо дальше, чем сколько требовалось по расчету политики. Явное поклонение принца, осаждавшего ее нежными письмами, три раза, приезжавшего в Англию и гостившего в ней по несколько месяцев, приятно льстило женскому самолюбию Елизаветы и она, не думая о последствиях, не хотела отказать себе в удовольствии продлить опасную забаву. Серьезного увлечения у нее в этом случае не было; нежно встречая признания своего жениха, она в тο же самое время не прочь была пококетничать и с его случайным посланником и пококетничать так, что обратила на себя всеобщее внимание.²⁸¹ Кому не известен также ряд ее английских фаворитов, начиная с «милого Робина» (sweet Robin), как называла она Роберта Дёдлэя, графа Лейстера,²⁸² и продолжая Гэттоном, Ралээм и Эссексом, – фаворитов, которых она щедро осыпала богатствами и почестями и которым открыто выказывала свою нежную привязанность.²⁸³

Не мало разносилось и разносится, в особенности врагами Елизаветы, разных пикантных на эту тему рассказов; которые налагают сильную тень на нравственную репутацию королевы-девственницы.²⁸⁴

Насколько справедливы эти рассказы решить очень трудно,²⁸⁵ это такая область, где всего менее можно рассчитывать на обилие документальных данных. Но нельзя не сознаться, что поводов к подобным рассказам Елизавета давала вполне достаточно,²⁸⁶ что иногда даже и сама сознавала.²⁸⁷ Нужно, впрочем, заметить, что и при увлечениях обычное благоразумие Елизаветы не покидало ее вполне. Ее фавориты никогда не были всемогущими временщиками; осыпая их богатствами и почестями, большого влияния в государственных делах она им не давала, так что любимец королевы оказывался иногда настолько бессильным, что не в состоянии был добиться даже какого-нибудь второстепенного местечка для покровительствуемого им приятеля.²⁸⁸ В толпе окружавших ее людей Елизавета всегда умела различать тех, которые нужны ей для дела, и тех, которые нужны для удовольствия. Права и обязанности этих людей были совершенно различного свойства.

«Die Neigung zum Vergnügen», которой служили Лейстеры, Эссексы e tutti quanti, выражалась у Елизаветы прежде всего в том, что она, как истая женщина требовала преклонения пред своей красотой. Собственно, красоты у нее не было, но если вообще людям свойственно ошибаться в оценке своих собственных достоинств, то такая ошибка всего извинительнее в женщине, когда она ценит свою красоту. По меткому замечанию романиста, Елизавета обладала тем, что в монархине зовут красотой, а в другом сословии назвали бы благородной осанкой, соединенной с привлекательным, величественным выражением лица.²⁸⁹ Современник-очевидец, венецианский посланник Микеле, говорит, что она была больше мила, нежели прекрасна.²⁹⁰ Высокий рост, хорошее сложение, свежий, хотя несколько смугловатый, цвет лица, золотисто-белокурые, почти рыжие вьющиеся волосы, небольшие, но темные, живые и проницательные глаза, крупный, немного крючковатый нос и изящная ручка, которую она любила выставлять на показ, – вот все те дары, какими наделила ее природа.²⁹¹

Чего не хватало во внешности, в дарах природы, то восполнялось, иногда пожалуй с избытком, ее внутренними и благоприобретенными свойствами. Она была умна, любезна и приветлива в обращении, хорошо играла на клавикордах, недурно пела, грациозно танцевала и прекрасно ездила верхом.²⁹² В общем она способна была произвести очень хорошее впечатление. Конечно, в ее наружности не было ничего поразительного, но сама она в этом отношении находилась в приятном заблуждении и даже в преклонном возрасте считала себя едва ли не первой красавицей в мире. Не могла Елизавета равнодушно выносить, когда ей приходилось слышать об особенной красоте кого-либо другого. Когда, например, посланник шотландской королевы Марии Стюарт, Джэмс Мельвиль, в 1564 г. прибыл по дипломатическому поручению в Лондон, Елизавета, по рассказу его мемуаров, при ежедневных с ним свиданиях, постоянно меняла свой костюм, приискивала случай в музыке и танцах выказать пред ним свое искусство и грацию и вообще употребляла все возможные средства, чтоб произвести на него особенное впечатление, неоднократно заставляя его при этом делать сравнение между ею и Марией. Все это нужно было для того, чтобы вынудить наконец у хитрого дипломата признание, что по своей наружности и обращению она, хотя в некоторых отношениях превосходит Марию.²⁹³

Горе было тому, кто о красоте Елизаветы позволял себе когда-либо неуважительный отзыв. Все она готова была простить своему, осужденному на казнь, любимцу Эссексу и может быть, он сохранил бы свою голову на плечах, если бы королеве не донесли, что он называл ее старухой и уродом.²⁹⁴ До конца жизни своей Елизавета хотела слышать в этом отношении только комплименты и так дорожила репутацией своей красоты, что по поводу распространявшихся в народе портретов издала даже особую прокламацию. Она объявляла подданным, что все, доселе сделанные с нее портреты, не соответствуют оригиналу, а потому, предписывая уничтожить их, предоставляла на будущее время право рисовать и гравировать вновь ее портреты только самым выдающимся художникам.²⁹⁵ Слишком высокое мнение о своих внешних достоинствах составляло в Елизавете неисправимую слабость. Само собою разумеется, что ловкие люди тотчас подметили эту слабость и пользовались ею в широких размерах. Испанский посланник Мендоза, когда политический разговор с Елизаветой принимал неблагоприятный для него оборот, спешил завести как-нибудь речь о несравненных качествах королевы и всегда, при посредстве этого маневра, благополучно успевал отклонить внимание своей собеседницы от невыгодного для него предмета.²⁹⁶ Придворные, конечно, и устно и письменно всеми силами старались превзойти друг друга в громких выражениях своего восторга. Для Гэттона «видеть Елизавету – небесное блаженство, а быть без нее – адская мука», «страсть совсем одолевает его, когда он думает об ее прелести»; Лейстер «жив только на половину, когда не находится в ее восхитительнейшем присутствии»; сэр Джон Смит пишет королеве из Парижа, что в «одном ее пальце больше красоты, чем во всех дамах французского двора». Они не находили слов, чтобы должным образом обрисовать чарующие свойства своей государыни; они, как Ралэй, например, воспевали, что верхом она ездит как Александр, охотится как Диана, ходит как Венера, поет как ангел, играет как Орфей.²⁹⁷ Чтобы по достоинству оценить смелость этих сравнений, достаточно припомнить, что когда писал это Ралэй, его Диане и Венере было пятьдесят восемь лет. А сама преклонного возраста Венера, даже когда ей стукнуло и шестьдесят девять, набеленная и раскрашенная, все еще продолжала увлекаться танцами, воображая, что всех прельщает своей грацией; ловкому иностранцу-герцогу позволяла целовать себе и ручку и даже ножку и наивно выслушивала беззастенчиво-льстивые речи все на ту же, давно устаревшую, тему об ее несравненной красоте.²⁹⁸ Что делать, – errare immanum est,²⁹⁹ а заблуждается всякий по своему!

Бриллиант становится особенно эффектным тогда, когда он помещен в изящной, красивой оправе. Эту простую истину всегда отлично понимали женщины, и наша героиня не мало старалась о том, чтобы поставить свою несравненную красоту в приличествующую ей обстановку. С излишней смелостью претендуя на первое место в ряду европейских красавиц, она, может быть, с достаточным нравом могла, считаться первой в списке щеголих. Богатство и разнообразие ее гардероба обращало на себя всеобщей внимание. Она старательно следила за модой и запасала себе костюмы не только английского, но и французского и испанского и итальянского покроя. Желая произвести на кого-либо особенное впечатление, она по несколько раз в день меняла свой туалет, а на парадных приемах и выходах появлялась расшитая серебром и золотом и обильно украшенная драгоценными камнями. При переездах королевы с места на место триста повозок ехало за ней с ее багажом, а умирая, она оставила по себе до трех тысяч парадных платьев.³⁰⁰

Особенным вкусом она, впрочем, не отличалась; ее туалеты слишком били в глаза и чересчур изобиловали всякого рода украшениями. На современных портретах ее не трудно узнать по горе взбитых волос, увенчанных короной, по громадным брыжам³⁰¹ и по такому непомерному количеству драгоценностей, пришитых, приколотых и навешанных всюду, что можно, пожалуй, как говорит Уольполь, принять ее за какого-нибудь индийского идола.³⁰² Когда епископ Лондонский говорил однажды, в присутствии королевы, проповедь против излишней роскоши в одежде и пытался направить внимание своих слушателей от богатств земных к небесным, Елизавета, по выходе из церкви, заметила, что если он еще раз коснется этого предмета, то она позаботится прежде всего о том, чтобы его самого «приспособить» для неба, – он отправится туда без епископского жезла и без мантии.³⁰³

Страсть к пышности и блеску была у Елизаветы так сильна, что отказаться от нее она не могла и не хотела. Ее двор в роскошно-отделанных залах блистал расфранченными в шелк, бархат и золото кавалерами и дамами, множеством телохранителей и прислуги в нарядных мундирах и ливреях и таким обилием золотой и серебряной посуды, какому, по описанию Гаррисона, могли бы позавидовать и Крез и Красс.³⁰⁴ Театральные представления, часто дававшиеся при дворе, торжественные аудиенции и парадные выходы были обычным средством, при помощи которого Елизавета любила выставиться напоказ и произвести впечатление. Но самым излюбленным ее удовольствием были путешествия, которые она совершала ежегодно до последних дней своей жизни, или по университетам, или по городам, или по замкам своих вельмож. Дальних, утомительных концов Елизавета не любила, она предпочитала пункты ближайшие и двигалась обыкновенно с торжественной медленностью, при чем ее поездки были для нее сплошным триумфом и праздником. Массы народа восторженно приветствовали ее по всему пути, триумфальные арки воздвигались на разукрашенных и иллюминованных улицах, повсюду устраивались торжественные встречи с учеными речами, хвалебными гимнами, мифологическими и аллегорическими группами и процессиями. В университетах в честь королевы происходили ученые диспуты, а в замках вельмож, – театральные представления, охоты и блестящие праздники.³⁰⁵ Вот как суров был монарший долг Елизаветы!

Давая широкий простор своей Neigung zum Vergnügen Елизавета все-таки, даже и в этом случае, оставалась Елизаветой, верна была своему девизу semper³⁰⁶ eadem.³⁰⁷ Она страстно любила пышность и блеск, но любила по-тюдоровски, любила так, чтобы этот блеск служил роскошным фоном, на котором как можно рельефнее выделялось бы ее величие, ее могучая политическая сила. Когда королева появлялась в блестящих дворцовых церемониях, все должно было преклоняться и раболепствовать пред нею. На кого она обращала свой взор, тот тотчас же падал на колена. Кого она удостаивала разговором, все время оставался коленопреклоненным до тех пор, пока сама она не приказывала ему подняться. Когда сервировали стол для государыни, то и в ее отсутствии дежурные царедворцы и дамы относились к этому столу, как к какой-то святыне. Расстилая скатерть, принося солонку, тарелку или блюдо, они делали свое дело не иначе, как с троекратным коленопреклонением и при входе и при выходе из зала.³⁰⁸ Высшие сановники, и духовные и светские, не мало томительных часов ожидания проводили в приемной, а раззолоченной толпой окружая свою государыню в дворцовых залах раболепно ловили каждый ее взгляд и движение, наперерыв старались угадать и предупредить ее малейшее желание. Встречаясь с королевой на улице, царедворец падал ниц даже в грязь, не жалея своих шелков и бархатов.³⁰⁹

Да что шелки и бархаты, когда Эльмер, епископ Лондонский, чтобы убедить страдавшую от зубной боли королеву, что операция выдергивания не представляет ничего ужасного, не пожалел даже своего совсем здорового зуба, дозволив выдернуть его себе на глазах у королевы.³¹⁰ Придворные свидетели этой сцены наверное только завидовали его находчивости и едва ли менее его способны и готовы были к подобным подвигам раболепной угодливости.

Елизавета любила блеск, но любила, если можно так выразиться, по-женски, любила так, чтобы этот блеск обходился ей как можно подешевле. Отсюда, между прочим, объясняется ее особенное пристрастие к путешествиям. Ей очень нравились те блестящие праздники, торжества и церемонии, которыми сопровождались ее поездки; безумные суммы тратились на их устройство, но расходы нимало не касались королевы. Тяжесть этих расходов всецело падала на городские общества и в особенности на вельмож, которые напрягали все силы в изъявлениях своей преданности королеве и старались только о том, чтобы превзойти друг друга в роскоши устроявшихся ими неслыханных празднеств. Лорд Бёрлей был делец; он не принадлежал к числу особенно богатых и льстивых царедворцев, но и ему двенадцать раз пришлось встречать у себя королеву, которая гостила у него в поместье всякий раз по несколько недель и каждое из этих благосклонных посещений стоило лорду от двух до трех тысяч фунтов стерлингов.³¹¹

Что же касается таких вельмож как Лейстер, то кто из нас не увлекался в юные годы, хотя и в романt, но на исторических документах основанным, рассказом Вальтер-Скотта о фантастическом разнообразии и баснословной роскоши празднеств Кенильвортского замка при посещении его Елизаветой.³¹² Такие приемы стоили уже целых десятков тысяч, а королева в этом случае пожинала лишь их благие последствия и за сказочный блеск расплачивалась только улыбками и милостивыми словами. Не с убытком возвращалась Елизавета из этих триумфальных поездок, а даже с большим барышом, ибо все те, которых удостаивала она своим посещением, считали долгом осыпать ее подарками, подносили ей и драгоценные уборы, и дорогую утварь и даже предметы дамского белья и туалета.³¹³

Елизавета любила блеск, но любила с расчетом, – любила так, чтобы этот блеск служил лишь средством для других, совершенно посторонних ему, целей. Она никогда не забывалась, не уносилась в вихре удовольствий, но даже и в ее веселье, почти в каждом ее шаге и движении всегда можно открыть присутствие задней мысли, какого-нибудь тонкого политического расчета. Когда Елизавета окружена толпой, когда на нее устремлены все взоры, она, по меткому изображению Гайуорда, все свои чувства и способности пускает в дело и каждое движение у нее рассчитано: взгляд она остановит на одном, ухом слушает другого, думает о третьем, к четвертому обращается с речью. Кого она пожалеет, кого похвалит, кого поблагодарит, с кем милостиво пошутит, никем не пренебрегая и с необыкновенным искусством рассыпая вокруг свои улыбки, взгляды и знаки внимания.³¹⁴ Она великая мастерица, что называется, показать товар лицом. В ученой университетской коллегии, с глубоким вниманием присутствуя на научных философских и богословских турнирах, она умеет поразить всех изящной латинской речью или двумя-тремя неожиданно брошенными греческими фразами и почтенные профессора с университетской молодежью в восторг приходят от своей ученой покровительницы.³¹⁵ В момент религиозного возбуждения, на торжественном въезде в Лондон, она горячо целует и прижимает к сердцу поднесенную ей английскую Библию, не опускает удобного случая чтобы у всех на виду с громкой молитвой пасть на колена, поднять очи горе, или сказать «аминь» в ответ на обращенное к ней благое пожелание, и протестантское население столицы до небес превозносит свою благочестивую монархиню.³¹⁶ Во дворце на приемах и выходах она умеет всех обворожить своим приветливым обращением: искусно польстит иностранным посланникам, заговорив с каждым из них на его родном языке, во время своей длинной речи велит подать стул престарелому лорду Бёрлэю, любезно заявляя, что она нуждается не в слабых ногах его, а в крепкой голове, и таким тонко-рассчитанным подбором мелочей производит такое впечатление, что и иностранцы и англичане в письмах своих в Европу и в провинцию не находят достаточно слов, чтобы восхвалить необычайную любезность и приветливость английской государыни.³¹⁷ В путешествиях по стране, в уличных празднествах и процессиях, окруженная густыми толпами народа, Елизавета ко всем без различия относится с одинаковой лаской; благосклонно принимает и выслушивает всякие просьбы и жалобы, с равной любезностью и благодарностью берет и драгоценный, многотысячный подарок лорда или городского купечества и простой букет полевых цветов, поднесенный ей какою-либо крестьянкой или бедняком-рабочим. Всем она дает заметить то внимание, с каким относится к разным уличным украшениям, устроенным ради ее проезда, и не раз велит остановиться своему экипажу, чтобы принять представляемую просьбу, хорошенько расслышать обращенное к ней приветствие, или попросить объяснения, что значит какое-либо, встретившееся на ее триумфальном пути, замысловатое аллегорическое изображение или процессия.³¹⁸Все это, конечно, мелочи, но под их чарующим впечатлением народ неистово гремел «God save the Queen»! и восторженно любил свою «королеву-фею».

Правда, не всегда удавалось Елизавете сохранить свое самообладание и постоянную приветливость; в порыве гнева иногда в ней просыпался Тюдор и тогда громкая, грубая брань раскатами разносилась по дворцовым залам; с искаженными чертами лица королева быстрым, порывистым шагом ходила, почти бегала, по комнате и все знавшие ее люди спешили скрыться куда-либо подальше, ибо в этих случаях она способна была схватить за ворот или плюнуть на какого-нибудь неудачно подвернувшегося ей вельможу, а зазнавшийся любимец Эссекс, дерзнувший однажды в размолвке повернуться к Елизавете спиной, торжественно получил от нее даже полновесную оплеуху.³¹⁹ Но это были редкие, исключительные случаи, совершавшиеся не на глазах народа, которому она являлась только разумной, благочестивой, приветливой и обворожительной феей. Помимо блестящих политических успехов, помимо всего того, что сделано было Елизаветой для блага и величия государства, и этому уменью обращаться с народом она в значительной степени обязана была тем, что пользовалась такой необычайной популярностью, какой едва ли удавалось добиться кому-либо из английских государей.

На светлом фоне долгого и счастливого царствования лишь конец его представляется как бы темным пятном. Последние месяцы жизни своей семидесятилетняя королева провела в мрачной, удручающей меланхолии с помутившимся почти рассудком. Дошло до того, что дни и ночи она неподвижно сидела в своем кресле, обложенная подушками, с устремленным к полу взором, держа палец во рту, не произнося почти ни одного слова и упорно отказываясь от всякой пищи; но даже и в это время иногда проявлялся в ней, так сказать, умирающий лев. Больная Елизавета долго не хотела лечь в постель. Роберт Сесиль, сын уже умершего лорда Бёрлэя, усиленно настаивал, что она должна это сделать. «Королева – должна! – воскликнула Елизавета, – разве слово должна может быть прилагаемо к государям? О человечек, человечек! Если бы отец твой был жив, он никогда не дерзнул бы сказать такого слова».³²⁰

Шекспир в одной из своих хроник, описывая крестины новорожденной принцессы Елизаветы, вложил в уста Крамэра, архиепископа Кантербурийского, восторженно пророчественный монолог, заключавшийся словами:

И девою сойдет она в могилу,

Как лилия чистейшая, и мир

Оденется глубокою печалью³²¹…

Но это пророчество, сомнительное в его первой половине, оказалось совсем неудачным во второй. Слишком много было бы чести для Елизаветы, если бы весь мир стал оплакивать ее кончину. Даже в самой Англии не заметно проявлений острой, глубокой печали и странно было бы ожидать их, когда оканчивала дни свои хотя блестящая и любимая, но престарелая, одряхлевшая и даже помутившаяся в рассудке государыня. При таких условиях, ее кончина ни для кого не была неожиданным и тяжким лишением, но ее народ все-таки ясно понимал все то, чем он был ей обязан.

Почти уже триста лет лежит некогда великая королева в часовне Генриха VII, а ее память и доселе все еще дорога сердцам английского народа. Только тогда он может забыть ее, когда не останется следов его национальной церкви, когда он перестанет гордиться своей свободной конституцией, когда Англия не будет более владычицей моря, или одержит десятки побед, способных затмить крушение испанской армады, одним словом тогда, когда Англия перестанет быть Англией. Не входит в нашу задачу производить оценку успехов и исторического значения царствования Елизаветы, но вот что говорит об этом «великий старик» (Гладстон) в одной из своих маленьких статеек: «что Англия есть теперь то, что она есть, и ее церковь есть именно то, что она есть, – это, без хвалы или порицания, а только как факт, должно быть приписано королеве Елизавете пожалуй более, чем кому-либо другому».³²²

В этом случае устами величайшего из современных государственных мужей Англии выражается таким образом сознание, что женщина, при всех своих женских свойствах и слабостях, а может быть и благодаря им, способна править с успехом и величием. Сознался в этом даже сам Нокс, так сильно ратовавший против женского правления, хотя, при своем упорстве, сознался только отчасти. Усиленно стараясь о примирении с Елизаветой, он выражал готовность признать ее чудесным исключением из общего правила, – исключением, допущенным по особому изволению божественного провидения;³²³ но королева оставалась неумолимой и не хотела простить Ноксу оскорбление, нанесенное им ее полу. Реформатор, так уверенно рассуждавший по женскому вопросу, по-видимому, обнаружил в этом случае не вполне достаточное знакомство со своим предметом; он опустил из вида одно, – что женщины таких обид не забывают.

В. Соколов