Василий Васильевич Болотов^*

В великую субботу текущего года на Никольском кладбище Александроневской Лавры было предано земле тело почившего ординарного профессора СПБ. Духовной Академии по кафедре общей церковной истории, доктора церковной истории, д. с. с. Василия Васильевича Болотова. Множество учеников, товарищей и почитателей покойного провожали тело его до последнего жилища, и все – можно смело сказать: без исключения – объяты были одним чувством: чувством горькой, незаменимой утраты, чувством какого то почти озлобления на судьбу, унесшую из среды живых, безвременно и по-видимому внезапно, всего на 47-м году жизни, редкого человека и великую научную силу.

Прилагая к покойному эти эпитеты, мы хорошо знаем, что́ делаем. Мы были бы крайне огорчены, если бы какой-нибудь читатель, незнакомый близко с личностью и деятельностью Василия Васильевича, увидел бы в них хотя малейшее преувеличение аd majorem defunti gloriam, обычное в некрологах. Еще при жизни В. В. высокоавторитетные судьи не сомневались прилагать к нему эти эпитеты; среди таких ценителей его был и наш незабвенный Вас. Григ. Васильевский. Называя покойного Болотова великой научной силой, мы говорим, может быть, слишком мало, но никак не много. Великая научная сила – это великий ученый в возможности; называя так человека, мы как бы говорим, что он, по своей эрудиции и дарованиям, мог бы составить эпоху в науке, если бы не те или иные условия. В этом, в приложении к Болотову, поистине не может быть никаких сомнений. Но, может быть, когда сочинения покойного будут изданы в свет целиком; когда ученый мир познакомится с его посмертными трудами, а также с его превосходными академическими курсами; когда умственное наследство покойного, как его Фактические открытия, так и его взгляды и метод, станут столь доступны и известны всем, как они того заслуживают – кто знает, может быть они и введут науку церковной история в новую эру, по крайней мере, в нашем отечестве, и за Болотовым утвердится тогда титул великого ученого. Правда, сам покойный о переворотах в науке думал меньше всего. Склад его ума и дарования располагал его преимущественно к критической работе. Знакомый до тонкости как с источниками, так и с построенными на основании их историческими представлениями о религиозно-бытовой жизни Европы и западной Азии с Египтом, от седой старины и до наших времен, он ясно видел их слабые стороны: неполноту и неразработанность первых, и как следствие, недоказанность, неточность, Фантастичность и во многих случаях – заведомую ложность вторых; и вероятно потому детальную, математически точную (т. е. по крайней мере с точным указанием пределов возможной ошибки) разработку хотя бы крохотного вопросика он ставил выше блестящих широких концепций, на развитие которых уходит иногда целая жизнь ученого, и которые однако, при пристальной критике их Фактической основы, нередко рассыпаются в прах. И вместе с тем ни в знакомстве с этими концепциями, ни в уменьи ценить их, как создания стремящегося к обобщениям разума, ни наконец в творческой способности в этом самом направлении не откажет, думаем, Болотову никто из его знавших. Благодаря этому он, страстный любитель и мастер этой «исторической мпкрографии» или «целюлярной истории», никогда не упускал из вида, что идеальная цель науки есть обобщение; и потому «за каждой его фразой чувствуется широкая общеисторическая почва»¹, и он никогда не впадал в исследование вопросов «на какой щеке была родинка у Игоря», то есть, вопросов, очевидно безразличных для целей научного обобщения.

Так орфографический его этюд от. наз. «параволанах»² (по Василию Васильевичу οἱ παραβαλανεῖν indeclinabile) имеет, по-видимому, одну цель – разбить утвердившееся нелепое правописание этого слова; но, когда читатель добирается до конца этюда, он с изумлением чувствует, что ему дано гораздо больше, чем обещано – дана яркая картина братства «трудников» в Александрии, его происхождения и деятельности, и доказано, что этих параваланинцев, вопреки обычному мнению, нигде, кроме Александрии, не было. В статье «День и год мученической кончины св. Евангелиста Марка»³ читатель с трудом и вместе с восхищением следит за блестящими эрудицией и остроумием выкладками автора сперва по анализу и критике актов св. Марка, а затем по хронологии и астрономии, испытывая чувство робкого путника на головоломной горной тропинке, идущего на буксире вслед за бодрым, уверенным в себе проводником; но когда он видит себя приведенным к неожиданному и неотразимому результату: ап. Марк убит в Александрии 4 апреля 63 г. нашей эры, – то громадная важность этого результата вдруг встает перед его сознанием. Если св. Марк убит в 63 г. в Александрии, то значит его Евангелие (наше ли, или его прототип) писано не позже 62 г.; а если оно писано в Риме, то в 50-х годах; значит, переводчиком Петра Марк был в 50-х годах, и тогда же ап. Петр был в Риме!... Ища повсюду света, точности и разумных оснований, В. В. сознательно отступал иногда от принятого неправильного написания слов, употребления знаков препинания и. т. д. и иногда подробно и твердо обосновывал свое «особое мнение» в печати. Такова отчасти статья о «параволанах», с примечанием 38-м о происхождении ( ), . . . . , и – – – , и их наиболее разумном и полезном употреблении; таков экскурс о имени Сердика (неверное ходячее правописание: Сардика) в статье «Либерий, епископ римский, и сирмийские соборы»⁴. Но и здесь чувство живой действительности всегда удерживало его от педантизма. Так, он протестовал против правописания «Феодорит, епископ киррский», находя, что в V веке говорить о г. Кирре (вм. Кире) также странно, как в XIX писать Тферь вместо Тверь.

Биография Василия Васильевича очень небогата внешним интересом. Он родился 1 января 1854 года; отец его, дьячок осташковского Троицкого собора, вскоре затем умер, и В. В., единственный сын у матери, был на казенный счет помещен в осташковское духовное училище и затем в тверскую семинарию. Уже здесь он обращал на себя общее внимание учителей и товарищей необыкновенной жаждой знания, исключительной памятью и сильным критическим умом. Здесь он, между прочим, без всякого руководства изучил – и превосходно – древнееврейский язык, что случайно открылось по поводу одной его учебной работы. По окончании курса в семинарии, в августе 1875 года он поступил в ССБ. Духовную Академию и тотчас же занял здесь совершенно исключительное положение: когда он был на третьем курсе, 5 марта 1878 года скончался заслуженный профессор Чельцов, и совет Академии тогда же постановил: не замещать его кафедры до окончания курса студентом Болотовым. Руководителем научных занятий его сделался с этих пор наш известный, высокоуважаемый ученый проф. И. Е. Троицкий, с которым В. В. до конца своих дней был в самой тесной, трогательной, дружбе. Весной 1879 года Болотов кончил курс в Академии, а уже 28 Октября того же года получил степень магистра богословия за сочинение «Учение Оригена о св. Троице». Эта книга, по глубокому проникновению автора в сложный вопрос, по изумительному званию литературы предмета и твердой научно-критической технике была бы редким явлением в любой литературе; с трудом верится, что она окончена человеком, едва покинувшим студенческую скамью. Проф. Троицкий впоследствии официально признал эту диссертацию, по ее научным качествам, за докторскую; в частных же беседах выражался, что за нее можно было дать «трех докторов». С этих пор В. В. приступил, в стенах воспитавшей его Академии, к учено-преподавательской деятельности, которую оставил только со смертью. 24 октября 1885 г. он стал экстраординарным, 19 октября 1890 г. – ординарным профессором; степени доктора удостоен советом 21 мая 1896 г., по докладной записке проф. И. Е. Троицкого, утвержден св. Синодом 15 июля. О возможности каких-либо внешних перемен в своей судьбе он всегда вспоминал почти со страхом: до такой степени его настоящая деятельность и положение отвечали запросам его духа. Казалось, кроме науки и ее преподавания, для него не существовало ничего. Но зато наукой он интересовался в широчайшем смысле слова, на всем ее необъятном просторе, живо сознавая тесную связь всех ее областей; и благодаря этому он при личных сношениях отнюдь не казался человеком узким, сухим; напротив, это был радушный, увлекательный собеседник, прекрасный, сердечный руководитель и товарищ, чуждый всякой тени зависти к чужим талантам и успехам; критик строгий и беспристрастный к существу дела, но всегда человечно-снисходительный к лицу. Всем памятно красноречие В. В. и как собеседника и как профессора; к этому красноречию как нельзя больше подходили слова Шопенгауэра, что «весь секрет хорошего стиля состоит в том, чтобы человеку было, что́ сказать, и чтобы он вполне понимал, что́ он хочет сказать»; можно добавить: и чтобы предмет мысли и речи увлекал самого говорящего.

Эрудиция В. В. была из ряду вон. Живи он в Византии, когда-нибудь в VIII или IX веке, его за нее, как патриарха Фотия, непременно обвинили бы в сношениях с нечистой силой; а в наше время она являлась поразительным свидетельством того, каких результатов достигает Феноменальная способность понимания и усвоения мыслей и фактов в союзе с пламенной всепоглощающей любовью к познанию. В. В. до конца своих дней был способен в буквальном смысле слова забывать за работой о сне и еде. В последние недели жизни, когда болезнь не позволяла ему сидеть, он простаивал на коленях дни и ночи на кресле перед письменным столом. Не знаешь, бывало, чему больше удивляться: точности, обилию, или разнообразию его сведений, или той их твердости и, так сказать, привычности их его уму, благодаря которой он, по всякому поводу, во всякую минуту, казалось без труда находил в своей умственной сокровищнице и быстро комбинировал в твердый и ясный вывод все, что было нужно в данный случай. Болотов, казалось, не забывал ни строки из всего, когда-либо им читанного. Он знал до двадцати языков живых и мертвых, европейских и восточных, и знал не кое как, чтобы только разбирать их грамоту, а до тонкостей их стиля и диалектологии, с их историей и литературой. Таким же специалистом являлся он по части хронологии – тут он едва ли знал себе соперников в России. Для хронологии необходима астрономия; и В. В. стал астрономом; астрономия покоится на математике – и он стал математиком. Такие же специальные сведения он проявлял и в исторической географии, и в науке о древностях народов Востока, греков и римлян, и в церковной археологии и иконографии, и в метрологии; и вместе он же был блестящим догматиком и историком догмата, умевшим схватить самые неуловимые тонкости богословских систем, изложить их коротко, точно и до осязательности ясно, указать их смысл и значение. Благодаря такой эрудиции, он мог выступать, и выступал без заносчивости, но смело, со своим самостоятельным мнением против величайших научных авторитетов в любой области своего предмета.

Весьма поучительно, как сравнительно мало написал Болотов, при его эрудиции и при его неустанной работе. Μέγα βιβλίον – μέγα κακόν, говаривал он, и терпеть не мог «свежеотпечатанной бумаги», раз она не вносит в науку ничего существенно нового или вполне твердо обоснованного, и только заслоняет собою лучшие старые сочинения на ту же тему. Зато его статьи все без исключения строго отвечают требованиям, которые он предъявлял к ученой работе. По новости выводов, а отчасти и вопросов, по строгой логичности построения, скрупулезной полноте аргументации и вместе отсутствию всего лишнего и постороннего – все попутные замечания выделены в примечания и экскурсы – это образцовые произведения. В. В. делал все, чтобы не заставлять своих читателей трудиться даром; но надо сознаться, что изучение его статей требует серьезного труда. Чтобы их понять и оценить, их необходимо изучать строка за строкою; при легкой «перлюстрации»

через страницу они ничего не дадут, кроме тумана в голове. К необыкновенной сжатости их стиля при обилии содержания присоединяется еще то обстоятельство, что автор движется в своей аргументации из одной специальной СФеры в другую с молниеносной быстротой и уверенностью: редкий читатель сразу поспеет за ним. Вот в чем, по нашему, справедливая сторона довольно часто слышанного нами мнения, что «Болотов пишет тяжело»: в сущности, не «Болотов пишет тяжело», а людям меньшей, чем он, эрудиции, трудненько поспевать за его мыслью. Но кто проработает его статьи до конца, тот не останется в накладе: он встанет от чтения с приятной усталостью, как от роскошного умственного пира, чувствуя, что предложенные ему яства все были самого лучшего качества и предложены ему в строго рассчитанном сочетании.

Среди трудов В. В. нет посвященных специально византийской истории⁵; но много ценных отдельных замечаний и частных выводов, относящихся к нашей науке, находится почти во всех его статьях. Уже в диссертации его «Учение Оригена о св. Троице» (помимо важной роли, которая принадлежит Оригену в истории византийского богословия вообще) есть отдел: «Историческая судьба учения Оригена о св. Троице», где на стр. 388 – 435 разбирается история отношений к Оригену восточного богословия до V собора включительно. Далее, статьи «Из церковной истории Египта» об изданиях Ревилью: «Рассказы Диоскора о халкидонском соборе»⁶ и «Архимандрит тавеннисиотов Виктор при Константинопольском дворе в 431 г.»⁷ имеют для византиниста важность прежде всего потому, что, доказывая неподлинность разбираемых памятников в прямом смысле слова, они предостерегают от слепого доверия к ним, как источникам истории III и IV собора; а в примечаниях к вып. 1 находится немало детальных «очерков и набросков», уже прямо о взаимоотношениях православной и монофизитской партий в империи в V веке. Еще теснее связаны с нашей дисциплиной статьи В. В.: «Либерий, епископ римский, и сирмийские соборы»⁸ по поводу диссертации г. Самуилова: «История арианства на латинском западе» (писанной, кстати сказать, под руководством В. В.), и его «Тheodoretiana – Addenda-corrigenda» и «аddendis superaddenda» к сочинению г. Н. Н. Глубоковского: «Блаженный Феодорит, епископ Киррский»⁹. В первой статье находим тщательнейший разбор вопроса о том, ради какого вероизложения папа Либерий изменил никейскому символу, и в связи с тем – доказательство, что сирмийских соборов было не пять, а только четыре; далее хронологию диспута Фотина, еп. сирмийского, с Василием анкирским и остроумную реконструкцию этого диспута (памятник редкой способности В. В. вживаться в мельчайшие особенности богословских направлений); а в экскурсе: «Реабилитация четырех документов 343 г.» доказывается, что критика Гефеле, Лангена и Фридриха по отношению к этим документам неосновательна, что они вполне отвечают духу времени я обстоятельств, а также стилю и характеру Афанасия В.; с одушевлением указывается, какие живые краски дают эти документы (послания сердикского собора к папе Юлию и к мареотцам и послания Афанасия к клиру церкви в Александрии и Паремволе, и к тем же мареотцам). Значение «Тheodoretiana» состоящих почти сплошь из остальных дополнений, возражений и поправок к капитальному труду г. Глубоконского, нелегко определить в коротком некрологе; но кто проштудирует их с книгой Глубоковского в руках, тот кончит чтение с отрадным сознанием, что этот алмаз нашей церковно-исторической литературы заиграл еще ярче после окончательной шлифовки его рукой такого мастера, как покойный В. В.

Все изложенное нами не более, как ἐχ πολλῶν ὀλιγα; истинное понятие как об изумительной эрудиции В. В., так и обт. объективной ценности его работ можно получить только читая их в подлиннике. О выдающихся дарованиях его, как лектора, мы уже говорили. Его академические курсы, будучи изданы, составили бы бесценное пособие для любого богословского и Филологического Факультета. К сожалению, такое издание, кажется, было бы против воли покойного. Он не «читал», а импровизировал; в литографии существуют лишь студенческие записи, им неисправленные.

Кладу перо – и в памяти встает картина похорон В. В... Торжественное служение, множество речей в похвалу покойного, Высочайшее соболезнование, на всех лицах немая скорбь по великой утрате – а посредине гроб, и в нем знакомое, бледное, мертвое лицо, почти еще совсем молодое: в темных волосах ни сединки – жить бы да жить человеку... Что делать! редко «стоят» крупные русские люди!

2 июля 1900 г.