Пифагор в представлении Порфирия

"Περί τοῦ βίου Πυθαγόρου λόγος« Порфирия представляет довольно значительное количество данных для характеристики Пифагора в различных отношениях. В первом отделе этого сочинения (1–17 numeri ар. Holstenium) речь идет главным образом о воспитании Пифагора, во втором (num. 18–52) – о политической деятельности, чудесах, частной жизни и учении Пифагора, в третьем описываются последний период жизни Пифагора и судьба пифагореизма после смерти его основателя. К источникам своего сочинения Порфирий относится настолько объективно, что в его труде находят место известия различные до противоречия, и чаще всего¹ Порфирий не вдается в критику их сравнительной достоверности. Прагматическая связь между фактами указана только в очень немногих случаях. Поэтому о собственном взгляде Порфирия на приводимые им известия иногда приходится говорить только предположительно.

Полагая, что Порфирий признает достоверными все те известия, которые взаимно не исключают друг друга, а из известий, прямо противоречащих друг другу, принимает те, которые подтверждаются или большинством цитируемых писателей, или же находятся в сочинении, которое сам Порфирий признает за особенно точное, – можно представить такой очерк жизни Пифагора по Порфирию: 

Пифагор родился в Самосе² между 610–562 гг. до Р. Хр.³ По матери он принадлежал к одному из самых древних аристократических родов в Самосе. Отец Пифагора (мнимый, как уверяли некоторые, вместе с одним самосским поэтом, считавшие Пифагора сыном Аполлона) Мнесарх⁴ был человек очень богатый и «бывалый» (πολλὰς μὲν πόλεις, πολλὰ δὲ κωρία ἐπιών) и заботился о воспитании своих детей. Заметив в Пифагоре еще с детства даровитость и способность к ученью (εἰς πᾶσαν μάθησιν), Мнесарх отправил его в Тир учиться у халдеев. Возвратившись оттуда, Пифагор слушал Ферекида – философа космогониста, несвободного от влияний востока, именно от «финикийских книг» (Henne в Dict. Sciences philosoph., 1851), затем Гермодаманта и Анаксимандра, который преподавал между прочим геометрию и астрономию (num. 11). После этого Пифагор, для довершения своего образования, предпринял путешествие в Египет и к различным народам передней Азии.⁵ Этому путешествию Пифагор обязан большею частию своей мудрости. Предпринял это путешествие Пифагор с тою 1) целью, чтобы изучить естественные и математические науки в их первоисточнике,– у тех народов, которые положили начало различным отраслям этих наук и специально их разрабатывали,– и 2) чтобы ознакомиться с религиозно-нравственными учениями и учреждения ми, а также и тайными знаниями народов, прославившихся и этом отношении. Он изучал геометрию – у египтян, астрономию – у халдеев, чистую математику (τὰ περὶ ἀριθμύς τε καὶ λογισμούς) – у финикиян, слушал у Забрата, вместе с учением о принципах всего сущего (τῶν ὅλων ἀρχαί), и учение (λόγον) о природе. У евреев Пифагор – первый из греков – изучил искусство снотолкования и гадания посредством ладана; маги и халдеи изложили Пифагору свое учение, а Забрат не только научил его, от чего следует строго воздерживаться (ἁγνεύειν) человеку, но и очистил его от скверн его прежней жизни (τά τοῦ προτέρου βίου λύματα).

В Египте Пифагор встретился с множеством препятствий, и победа над ними в ярком свете выставляет все «удивительное терпение» (καρτερίαν) любознательного грека. Здесь ему пришлось изучить египетский язык и три рода письма – символическое, иероглифическое и демотическое (ἐπιστολογραφικόν). Благодаря рекомендательному письму Поликрата, Пифагор получил от фараона Амазиса II предписание жрецам о том, чтобы они допустили Пифагора к своим тайнам. Когда он предъявил этот указ гелиопольским жрецам, те, чтобы отделаться от навязчивого грека, послали его в Мемфис под тем предлогом, что там живут их начальники (πρεσβύτεροι); мемфисские жрецы под тем же предлогом послали Пифагора к жрецам диоспольским. Этим последним посылать Пифагора далее было, вероятно, некуда, отказаться от исполнения фараонова указа страшно, а исполнять его также нежелательно. Поэтому они вздумали испугать Пифагора строгостью искуса и предписали ему именно то, что было противно греческим обычаям. Но Пифагор подчинился искусу с таким терпением, что жрецы удивились и допустили Пифагора – первого из иностранцев – к своему священнодействию и сокровищам своей мудрости.

Возвратившись из своего путешествия по различным народам, Пифагор открыл в Самосе школу. В поведении и взглядах философа было много негреческого; необычного. Он часто удалялся в загородную пещеру и проводил там дни и ночи в беседе с друзьями. Когда он увиделся с товарищем своего детства Астреем, то долго и внимательно всматривался в черты его лица, изучил его и в состоянии покоя и в движении, и только тогда допустил его в число своих слушателей. Той же процедуре подвергались и все другие друзья и знакомые Пифагора. Его отвращение ко всякому роду убийства было так велико, что он и близко не подходил к поварам и охотникам. Сблизившись с самосским атлетом и победителем на олимпийских играх Эврименом, Пифагор стал высказывать ему, что победить на олимпийских играх еще не значит достигнуть нравственного совершенства (συμβαίνειν γὰρ καὶ ἄλλως μηδ᾿ εὐαγεῖς εἶναι τούς νικῶντας καὶ φυλλοβολουμένους), что нужно трудиться (ὑπομένειν τούς πόνους), но избегать зависти – последствия победы, и потому советовал Эвримену подвизаться на поприще атлета, но не побеждать, – мысль, которая стоит в полном противоречии с кругом понятий древнего грека.

Признавая несообразным со своим достоинством философа и свободного человека выносить слишком деспотичное правление Поликрата, Пифагор решился удалиться из Самоса и под влиянием, вероятно, детских воспоминаний о прекрасной Италии, где он был однажды вместе с Мнесархом, избрал своим новым отечеством великую Грецию⁶. По пути в Италию он посетил святилища Аполлона в Дельфах и Зевса в Крите и посвящен был в таинства идеев – Дактилов.

В Кротоне Пифагор имел блестящий успех.

Пифагору было только 40 лет, и он уже пользовался славой великого путешественника (ἀνδρὸς πολυπλάνου τε καὶ περιτ τοῦ); его называли любимцем счастья, потому что вместе с высокими духовными дарованиями он обладал и прекрасною наружностью: его рост был высок, черты лица благородны, голос гармоничен, жесты, внешнее поведение (ἦθος) грациозны. Словом, и его репутация и его внешность уже располагали греков в его пользу. Действительно, его первая, длинная и прекрасная речь к молодым кротонцам (τοῖς νέοις) сразу же приобрела ему расположение самих геронтов, и затем уже по их желанию Пифагор обращался с наставлениями к юношам (ἡβητικὰς πα ραινέσεις), а потом и к детям (τοῖς παιςὶν). Его речь к женщинам имела такой же успех. О силе производимого им впечатления можно судить по тому, что одною своею речью (μιᾶ μόνον ἀκροάσει) он привлек к себе более 2.000 последователей. Слава Пифагора росла и росла, его имя сделалось известным не только и других греческих республиках, но и за пределами тогдашнего цивилизованного мира: луканы, мессанийцы, пиценцы, римляне, даже «цари и властители из соседней варварской страны», приходили послушать Пифагора. Он выступил проповедником умеренности во всем, диетического, скромного образа жизни, просвещения, единодушия в семье и городе. Этот последний оттенок учения Пифагора имел ближайшее отношение к тому печальному положению, в каком тогда находились общественные дела в Италии. Между городами и сограждане ми происходили раздоры, многие города утратили политическую самостоятельность и находились в рабской зависимости от других городов.

Пифагор, живо сознававший свое достоинство свободною человека, оставивший даже родину потому, что в ней не было свободы, естественно, не мирился с таким положением дел в Италии. Каковы были политические воззрения Пифагора, это видно из того, что Симих центурипинский под влиянием слов Пифагора отказался от тирании и разделил свое имущество между своею сестрою и гражданами.

По мере того, как Италия и Сицилия покрывались сетью замкнутых строго организованных кружков или коммун (ὁμακοία) пифагорейцев, агитация принимала все более широкие размеры; пифагорейцы одушевляли своих сограждан идеей свободы, и таким образом Пифагор освободил Кротон, Сибарис, Катану, Региум, Гимеру, Агригент, Тавромену и некоторые другие республики. Вместе со свободою они получили от Пифагора и законы, составленные в его духе Харондом и Залевком,– законы настолько совершенные, что им стали подражать и соседние страны.

Эта общественная деятельность пифагорейцев доставила им такое уважение в Италии, что некоторые города поставили их во главе правления. Сам Пифагор, впрочем, не принимал на себя общественных должностей.

Такое высокое политическое положение пифагорейцев было недостаточно прочно. В самой реформе, произведенной ими, было больное место: она была слишком смела; Пифагор не хотел «идти по избитой дороге», то есть следовать мнению простого народа; а потому и законы, данные Пифагором, были чужими для народа. А высокое общественное положение пифагорейцев стало возбуждать зависть к ним. Сигналом к общему восстанию против них послужило нападение на них богатого и влиятельного кротонского аристократа Килона. Этот нравственно грубый человек не мог простить Пифагору той раны самолюбию аристократа, какую Пифагор нанес ему, отказав ему в праве на поступление в общество Пифагора. Килон обвинил пред своими многочисленными клиентами Пифагора в каком-то умысле против них, и когда Пифагор, имеете с 40 своими учениками, сошелся в одном доме, Килон сделал на них нападение и зажег дом со всех сторон. Пифагорейцы, говорят, бросились в пламя и, составив из своих тел живой мост, дали возможность спастись своему учителю. Из них самих спаслись только двое; остальные пифагорейцы, не бывшие на этом собрании, были избиты.– Пифагор на первый раз удалился в Кавлонийский порт и оттуда направился в Локры. Но локрийские депутаты от герусии встретили Пифагора на границе своей республики такою характеристичною речью: «Мы, Пифагор, слышали, что ты – муж мудрый и умный (δεινός), но в наших собственных законах мы не находим ничего худого (ἐπί τοῖς ἰδίοις νόμοις οὐθὲν ἔχομεν ἐγκαλεῖν), и постараемся сохранять их, а ты возьми у нас что тебе нужно, и иди куда-нибудь в другое место».

Пифагор отправился в Тарент, затем в Метапонт; но всюду поднимались гонения против пифагорейцев, надолго оставившие о себе память в народе. Во время мятежа в Метапонте умер и сам Пифагор с голода в храме Муз. По другому известию, лишившись друзей, философ сам извел себя (ἑαυτὸν τοῦ βίου ἐξαγαγεῖν φαςὶν) вследствие печали о них.

Но добрые плоды политического влияния Пифагора пережили его самого: благодаря ему в продолжение многих поколений (ἄχρι πολλῶν γενεῶν, num. 22) во всех республиках Италии и (Сицилии не было раздоров внутренних и внешних несогласий.

Высокие качества Пифагора не могли во всей полноте выразиться в его общественной деятельности, к которой сам он не питал особых симпатий, но проявились в его частной жизни среди учеников его.

Пифагор строго держался того идеала жизни, который он рекомендовал всем и каждому (n. 22). Строго диетический, умеренный образ жизни верно вел к тому, что телесное здоровье Пифагора было в цветущем состоянии. Невинные удовольствия, как, например, музыка, прогулка в тихих прекрасных рощах или посещение храмов в сопровождении двух-трех друзей, действовали одинаково благотворно на его душу и тело. Для поддержания и нем подвижности Пифагор прибегал к какой-то пляске. Стол философа был самый скромный: мед или сот – за завтраком (ἄριστον), хлеб из проса или каша (μᾶξα) и овощи сырые или вареные – за ужином. Употребления мяса Пифагор избегал даже и тогда, когда имел нужду в пище особенно питательной, надолго утоляющей голод, и только изредка для некоторых частей жертвенного мяса делал исключение из своего правила.– Благодаря такой диете Пифагор никогда не худел и не тучнел.

Столь же ровно и гармонично было и душевное настроение Пифагора: он стоял выше всякой чрезмерной радости или печали; никогда не видали его смеющимся или плачущим. И, однако, он вовсе не был человеком черствым, бессердечным. Друзей своих он любил глубоко (ὑπερηγάπα), как и следовало ожидать от того, кто первый высказал принцип: «у друзей все общее». Он охотно проводил время в беседах с ними, исцелял их болезни, утишал страстные волнения, заставлял забывать о душевных страданиях своим магическим пением. Его кроткая душа просвечивает даже в его отношениях к животным: он долго ласкает (ἐπαφησάμενος χρόνον συχνὸν) давнийскую медведицу, гладит орла, спустившегося ему на руку, и отпускает.

Кротонцы обратили дом Пифагора в храм Цереры; пифагорейцы считали его чуть не богом (κατηρίθμουν μετὰ των θεῶν (не ἐν τ. θ. или πρὸς τ. θ.). Это можно считать верным при знаком того, что нравственные качества Пифагора были действительно высоки, по суду его современников.

Но, может быть, не одни нравственные качества Пифагора послужили основанием для такого высокого мнения современников. Он проявил свое вышечеловеческое могущество и ведение во множестве «удивительных и божественных» действий⁷.

Влиянию Пифагора подчинялись не только люди, но и животные и даже самые стихии. Его ласки и заклятия превратили страшную медведицу в кроткое животное, безвредное и для людей и для животных. Бык, выслушав наставление Пифагора, никогда больше не ел бобов. По слову Пифагора утихали волны морей и рек, по которым плыли друзья его. Река Кавказ приветствовала его громко, во всеуслышание, словами: «χαῖρε Πυθα γόρα!» Своими магическими песнями он исцелял от болезней друзей своих, по его слову быстро (σύν τάχει) прекращались моровая язва, град и бури. На стреле Аполлона гиперборейского Пифагор по воздушному пространству переносился чрез все земные преграды и таким образом в один и тот же день мог беседовать со своими друзьями и в Тавромении (в Сицилии) и в Метапонте (в Италии).

Вышечеловеческое ведение Пифагора засвидетельствовано уже Эмпедоклом. В Пифагоре было такое «богатство ума, что он постигал все изыскания мудрых; при полном напряжении всех своих душевных сил он насквозь видел все существующее, все совершающееся в течение 10–20 человеческих поколений». В самом деле, Пифагор верно предсказывал землетрясения, определил точно количество рыб в не вытащенной еще сети, сказал, что везет корабль, входивший в гавань; знал точно все формы своего существования, начиная от времен Троянской войны, – от Эвфорба до Пифагора, – знал даже о других людях, кем были они до воплощения своего в настоящей личности, и некоторым из них напоминал их жизнь в прежних формах. Внешние чувства Пифагора имели столь совершенную организацию, что он мог слышать дивные звуки, издаваемые небесными сферами.

Словом, – замечает Порфирий, – ни о ком другом не рассказывают вещей более важных, удивительных и божественных...

Впрочем, Пифагор дал и вещественное доказательство своей божественной природы. Жрец Аполлона гиперборейского Абарис пришел к мысли, что Пифагор именно и есть тот Аполлон, которому он, Абарис, служит, и философ не только не разубедил в этом Абариса, напротив, в доказательство правоты его взгляда показал ему свое золотое бедро. «Это известно всякому, – замечает Порфирий,– и всеми признается за истину».

Изложить точно и обстоятельно учение Пифагора Порфирий признает совершенно невозможным (ἃ μὲν οὖν ἔλεγε (ὁ Πυ θαγόρας) τοῖς συνοῦσιν οὐδέ εἷς ἔχει φράσαι βεβαίως). Причине этого – в строго эзотерическом характере учения Пифагора, с одной стороны, и в темном, загадочном (αἰνιγματῶδες) изложении его, с другой.

Философия Пифагора в ее чистом и полном виде не могла распространиться за пределами пифагорейской общины вследствие «строгого молчания» пифагорейцев, а потому страшный удар, нанесенный пифагорейцам восстанием против них народа, был не менее тяжким ударом и для самой философии Пифагора. Спасшиеся от смерти Лисий и Архипп и некоторые другие пифагорейцы, как видно, не особенно ясно понимали темное учение Пифагора, потому что изложенное ими в их «воспоминаниях» (ὑπομνήματα) учение представляет лишь «немногие темные и почти неуловимые искры философии» (ὀλίγα... ζώπυρα τῆς φιλοσοφίας, ἀμυδρά τε καὶ δυσθήρατα. num. 57). И между тем, это самый главный письменный памятник пифагорейской философии, так как сам Пифагор ничего не писал.

По воззрению Пифагора, философия есть средство для достижения истинного познания вещей, а по тому самому она есть средство для достижения и блаженства.

Человек одарен умом, способным по самой своей природе все видеть и слышать, постигать «истинное и здравое», вечное, бестелесное, неизменное по качеству и образу своего существования (τὰ ἐχόντα ὡσαύτως καὶ κατὰ ταὐτά). Но тело, в котором заключен ум, слепо и глухо, и потому ум вынуждается при посредстве телесных органов познавать только телесное, не имеющее устойчивости ни в качестве, ни в количестве (τὰ μηδέποτε κατὰ ταὐτὰ καὶ ὡσαύτως μηδ᾿ ἐφ᾿ ὅσον οὖν διαμένοντα). Цель философии – освободить ум от уз и препятствий такого рода. Трудность осуществления этой цели состоит главным образом в том, что ум, долгое время питавшийся нездоровою, дурною пищей, привык к ней, так что если вдруг предложить ему здоровую пищу, то есть созерцание вечного и бестелесного, то он только испугается этой внезапной перемены и откажется от здоровой пищи. Поэтому философия должна искусственно возбудить в уме аппетит (ἔφεσιν) к здоровой пище и возвести ум от созерцания телесного к созерцанию бестелесного постепенно и незаметно. Для этого она должна наперед предложить уму созерцание таких предметов, которые занимают средину между тесным и бестелесным. Такими именно предметами и занимается математика,⁸ так, например, геометрические тела имеют три измерения, как и тела физические, но они имеют и очень важное отличие от последних: геометрические тела не имеют телесности, материальности, которая заявляет себя в противодействии нашему движению, – не имеют ἀντιτυπίαν.

В некоторой связи с математическими науками находится и самая первая философия» (ἡ πρωτίστη φιλοσοφία) Пифагора. Она представляет трактат (πραγματεία) о числах, или уяснение посредством чисел основных начал сущего. В этом приеме в сущности нет ничего оригинального; это – простое подражание приемам, которые давно практикуются грамматиками и геометрами. Всякий грамматик начинает с того, что показывает ученику букву и называет ее известным звуком, и только впоследствии разъясняет ученику, что буква сама по себе не есть элемент речи и имеет только случайное отношение к тому звуку (δύναμις), для обозначения которого она избрана. Геометр наглядно изображает треугольник буквою Δ; этим он хочет сказать не то, что этот знак, подлежащий внешнему восприятию (τὸ ὑπὸ τὴν ὄψιν ὑποπῖπτον), и есть самый треугольник (как родовое понятие), – а только то, что эта буква имеет сходство с треугольником (τὸ τοιοῦτο), а потому и может напоминать о нем. Точно так же и пифагорейцы, затрудняясь в ясном словесном выражении «первых бестелесных видов (εἴδη) и первых принципов (ἀρχαὶ)», полагали, что всего нагляднее и лучше их можно выразить числами (παρεγένοντο ἐπί τούς ἀριθμούς εὐσήμου χάριν διδασκαλίας).

Не совсем оригинальное с формальной стороны, учение Пифагора не совсем ново и по своему содержанию; по крайней мере, в своем учении о первых двух числах Пифагор повторяет встречающееся и у других философов учение о всеобъемлющих принципах равенства и несходства или различия (ἑτερότητος).

Пифагорейцы признавали существование двух противоположных сил (ἀντικειμένων δυνάμεις): принципу и внутреннему основанию (λόγος) единства, равенства, тождества,– по учению пифагорейцев, – противостоит принцип различия (ἑτερότητος), неравенства. Первый принцип есть причина (τὸ αἴτι ον) внутренней связи, взаимодействия и сохранения целого (τῆς συμπνοιας καὶ τῆς συμπαθείας τῶν ὀλων), причина всего устойчивого по качеству и способу существования, – второй принцип есть причина всего делимого (τοῦ μεριστοῦ) и переменчивого (τὸ ἐν μεταβολῆ καὶ ἄλλοτε ἄλλως ἔχοντος).

Первый принцип пифагорейцы назвали одним (ἓν) и единицею (μονὰς), второй – двувидным, неравновидным, иновидным или – что то же – двоицею (δυὰς). К этой первоначальной противоположности пифагорейцы приурочивали и многие другие и обозначали их теми же терминами. Вот упоминаемые Порфирием виды этой противоположности:

Лучшая (βελτίως) сила – Худшая сила (χείρον)

Монада – Диада

Тождественное – Различное

Равное – Неравное

Нераздельное целое – Разделенное на части – (Σωτηρία τῶν ὅλων) – (Πᾶν τὸ μεριστόν)

Неизменное – Изменяющееся

Пребывающее (μένον) – Несущееся (φερόμενον)

Прямое (εὐθύ) – Кривое (περιφερές)

Правое – Левое

Свет – Тьма

В том же духе пифагорейцы истолковывали и прочие числа Так, например, в числе 3 они видели выражение идеи всего законченного, совершенного (τέλειον), всего, что́ имеет начало, средину и конец, и самое число 3 они называли совершенным. Еще выше ставили они число 10, декаду; в самом названии этого «совершеннейшего» числа «δεκάς» они видели измененное «διχὰς» и связывали с ним представление об «идее и силе», обнимающей собою все прочее, подобно тому, как «число 10 обнимает собою всякий счет (λόγον), вид и отношение (ἀναλογίαν) числа».⁹ Вообще в основе всего трактата о числах лежит, как кажется, воззрение на мир и явления природы как на нечто строго правильное. «Природа всего определяется (περατούται) счетом цифр и пропорциями (κατ᾿ ἀριθμῶν λόγους τε καὶ ἀναλογίας), и все бывающее, возрастающее и завершающееся (τελειούμενον) происходит по счету цифр».

Вне связи с этою «первейшею философиею» стоят другие «всем известные» пункты учения Пифагора. Они не были продуктом его самостоятельной философской мысли, и вся его заслуга в данном случае ограничивается тем, что он первый принес их в Грецию. Вот эти философские тезисы по перечислению Порфирия:

1. Душа бессмертна.

2. Она переходит в другие (ἄλλα) роды животных. Этот тезис в аргументации Пифагора занимал, кажется, первое место. Пифагор сначала доказывал неопровержимыми, наглядными¹⁰ доводами (τεκμηρίοις) непреложность факта переселения душ (того факта, что он, Пифагор, во время Троянской войны воплощался в лице Эвфорба и затем последовательно существовал в лицах Эталида, Гермотима и Пирра и, наконец, в пятый раз воплотился в лице Пифагора) и из этого эмпирически дознанного факта делал вывод (δι᾿ ὧν ἐδείκνυεν), что душа бессмертна.

3. Абсолютно нового ничего нет, потому что по прошествии известного периода все бывающее (τὰ γινόμενα) снова возвращается к существованию.

4. Все одушевленные существа (τά γινόμενα) должно считать однородными.

Происхождение органического мира Пифагор представлял в таком виде:

Первое начало и бытие (γένεσις) замутилось, и семена многих (веществ) в массе пали в землю и вместе подверглись разложению. Из разложившейся массы стали выделяться одновременно животные и растения; при этом бобы произросли из той же самой гнили, из которой произошли люди.

О физике Пифагора ничего определенно неизвестно¹¹.

О нравственном учении Пифагора Порфирий говорит подробнее.

Предметом стремлений человека должно и может быть 1) прекрасное и достославное, 2) полезное для жизни и 3) приятное, или удовольствие. Но не всякое удовольствие позволительно. Есть удовольствия грубочувственные (ἡ γαστρὶ καὶ ἀφροδισίοις ἡδονή), обманчивые и одуряющие человека (γοητευτικήν), покупаемые им слишком дорогою ценою. Это – убивающие человека песни сирен. Но есть удовольствия другого рода, состоящие в наслаждении прекрасным, справедливым и необходимым для жизни, удовольствия самые почтенные, невинные и притом прочные (ἡδονὴ βέβαιος): приятные в настоящем, они не влекут за собою раскаяния в будущем. Эти удовольствия – гармония муз. Только они одни позволительны для человека.

Вне связи, – по крайней мере видимой,– с этим общим учением о должном или позволительном стоят различные отрывочные нравственные предписания Пифагора. Сам Порфирий не приводит их ни в какую систему, не пытается вывести их из одного какого-нибудь начала, но, кажется, довольно значительную часть их можно подвести под принцип, так энергично¹² высказанный Пифагором: «умеренность во всем». Отношение к этому принципу таких правил, как: «не будь корыстолюбив („не перепрыгивай через весы» ξυγὸν μὴ ὑπερβαίνειν· τοῦτ᾿ εστι, μὴ πλεονεκτεῖν)», «не предавайся (чрезмерной) печали (не ешь своего сердца)», «не живи слишком роскошно (φυγαδευτέον ἀπό κοιλίας πολυτέλειαν)», – ясно.

Из того же принципа можно объяснить и правило: «живи так, чтобы не возбудить ни в ком зависти, и сам не завидуй»¹³ с вытекающими из него требованиями: «избегай честолюбия и славолюбия, которые более всего способны возбудить зависть; ради той же цели откажись даже от победы». Во имя того же принципа, как кажется, Пифагор ограничивает оппозиционное отношение к установившимся понятиям. Запрещая «ходить по избитым дорогам», то есть мнениям простого народа (τῶν πολ λῶν), приказывая держаться мнений образованного меньшинства (42), он, однако, оставляет во всей неприкосновенности существующие законы и строго вооружается против раздоров (στάσιν) в государстве (n. 22) и предупреждает возможность враждебного столкновения с обществом, избегая сношений с ним (τὰς μετᾶ τῶν πολλῶν ομιλίας) (n. 32).

Что касается других нравственных правил, то вывести их из принципа: «во всем избегай неумеренности», кажется, невозможно. Вот эти правила:

«Будь трудолюбив» (не живи в праздности (42); должно переносить (ὑπομένειν) труды (15)). – Пифагор понимал труд в очень широком смысле,– как труд физический, каков труд атлета, так и как подвиг чисто нравственного характера,– Нужно трудиться и на пользу других людей, но при этом обращать внимание на то, чтобы это содействие поддерживало их в их трудах и в добродетели, а не служило для них поводом к лености, или, выражаясь живописным языком Пифагора, «нужно помогать носильщикам накладывать на себя груз, а не слагать его». – Нужно заботиться о своем образовании (φυγαδευτέον... (ἀπό) ψυχῆς ἀμαθίαν). Следовательно, и умственный труд обязателен для человека, и он имеет весьма высокое значение: без философского образования ум человека не может созерцать истинное, действительно сущее, а в этом созерцании и состоит блаженство человека (48). Но если созерцание истинного (τὸ ἀληθές) есть блаженство для человека, то говорить правду (τὸ ἀληθεύειν) есть его обязанность. Правдивость – одна из основных добродетелей: «только она может сделать человека богоподобным (παραπλησίου θεῶ), потому что душа у бога Ормузда подобна истине».¹⁴ «Нужно верно хранить не только вверенные деньги, но и вверенную тайну (παρακατα θήκην μὴ χρημάτων μόνον, ἀλλὰ καὶ λόγων, πιστῶς τῶ παρακατα θεμένω φυλάσσειν).¹⁵

Предписания о любви (εὔνουν εἶναι) к родителям и благодетелям и о единодушии между членами семейства (φυγαδευτέον... (ἀπ᾿) οἴκου διχοφροσύνην) не представляют ничего особенно типичного.

Предписание Пифагора: «посещай храмы богов не мимоходом (μὴ ἐκ παρέργου), но выходи из дома с этим намерением» (38) заслуживает особенного внимания как доказательство того, до какой степени был глубок анализ нравственных действий: Пифагор не довольствуется, при оценке нравственного достоинства факта, самым фактом, его внешнею стороною, но следит за самым зарождением его в душе человека.

Как средство для нравственного усовершенствования Пифагор рекомендовал систематический контроль (φροντίδα) над самим собою, самоиспытание перед сном и после сна.

Наконец, последнее правило Пифагора было: «отправляясь, не возвращайся назад», то есть, умирай спокойно, не хватайся за оставляющую тебя жизнь.Судя по тому, что Пифагор ревностно изучал религиозные верования различных народов и был посвящен в тайны египетского и греческого дактилийского культа, можно было ожидать, что он предложит какое-нибудь новое религиозное учение. Ничего такого ясно не говорит, однако, Порфирий. Есть одно изречение Пифагора, в котором как будто слышится глухой намек на какое-то тайное пифагорейское учение о богах. «Не носи изображений богов на перстнях», говорит Пифагор, то есть не разглашай мнения и учения о богах (τῆν περὶ [τῶν] θεῶν δόξαν καὶ λόγον μῆ πρόχειρον μηδὲ φανερὸν ἔχειν, μηδ᾿ εἰς πολ λούς φέρειν). Но это изречение допускает и другое толкование: не должно носить изображений богов на перстнях, может быть, новее не потому, что эти изображения новы, не вошли во всеобщее употребление, а потому лишь, что они святы; не следует профанировать религиозных предметов, делая их предметом обыкновенного разговора со всеми и каждым.

В других изречениях Пифагор является совершенно консервативным в религиозном отношении: он не возвышается, по-видимому, до идеи монотеизма; своим ученикам он заповедует отзываться почтительно (εὔφημον εἶναι) не только о богах, но и о демонах и героях, приносить в жертву небесным богам нечетное, а земным – четное, посещать храмы, выходя с этим намерением из своего дома. Сам Пифагор имел обыкновение на довольно значительное время уходить в святилища богов, а на пути в Италию не преминул посетить священные места – Дельфы и Крит и в этом последнем месте с благоговением выполнил различные религиозные обряды.

И между тем никак нельзя сказать, чтобы темные стороны греческого вероучения Пифагору были неизвестны; он хорошо знал их и как будто намеренно увеличивал число их, и, несмотря на это, оставался верующим греком. Его вера не разбилась даже о такие вещи, как гробницы (τάφοι) Аполлона и Зевса, Пифагор признал факт смерти обоих богов, написав на гробнице последнего: «Здесь лежит умерший Зан, которого зовут Зевсом», а Аполлону отказав даже в славе победы над Пифоном.

Пифагор был чужд религиозной нетерпимости и исключительной приверженности к греческому культу, и в этой склонности к синкретизму состоит едва ли не самое важное отличие религиозного воззрения Пифагора от воззрения обыкновенного набожного грека. В Вавилоне Пифагор не усомнился получить «очищение от скверн прежней жизни» от Забрата, а в Египте получил даже право приносить жертвы богам, и нет оснований сомневаться в том, что он воспользовался этим правом. Ормузда он признавал богом и на сказании магов, что тело Ормузда подобно свету, а душа – истине, обосновывал учение о высоком значении правдивости как добродетели, делающей человека богоподобным.

Таким образом, религиозные убеждения Пифагора не были принципиально противоположны греческому вероучению, и потому никаких враждебных столкновений между Пифагором и ревнителями греческого культа не было. Правда, учение Пифагора о том, что животных убивать не следует, расходилось с обычной религиозной обрядностью, – кровавые жертвы Пифагор считал ненавистным, оскорбляющим богов приношением,¹⁶ – но и в этом отношении Пифагор умел избежать разрыва с греческою обрядностью – частью посредством уклонения от последовательного применения своего учения,¹⁷ – так он, хотя изредка, употреблял в пищу некоторые части жертвенною мяса и приносил в жертву самых нежных поросят и кур,– частью путем своеобразного, так сказать, аллегорического исполнения религиозных обрядов; например, по случаю открытия своей знаменитой теоремы он принес в жертву приготовленного из муки быка; а возлияния богам советовал приносить «по самое ушко сосуда», разумея под этим взятым из обычной практики образом то, что богов нужно почитать гимнами и музыкою, которые воспринимаются ухом.

Особенная организация пифагорейской школы представляет весьма важную, характеристичную черту пифагореизма.

Причина такой организации школы лежит в возвышенном понимании Пифагором своих отношений к своим слушателям. Обычные отношения учителя к своим ученикам не удовлетворяли Пифагора: он видел в них своих друзей, глубоко привязывался к ним и желал объединить их между собою прочными нравственными узами; а понятие о друге Пифагор имел самое идеальное. «Друг мой – другой я»,– говорил он,– «у друзей все общее». Отсюда естественно вытекала необходимость полного нравственного общения между друзьями и уничтожение частной собственности (οὗτοι τὰς οὐσίας κοινὰς ἔθεντο n. 20). Этими двумя чертами определяется и то, какую форму общежития должен был избрать Пифагор образцом для своей школы. Такою формою была семья (οἶκος) с ее крепкою нравственною и материальною связью. Действительно, пифагорейская община и называлась ὁμακοίον.

Вполне понятно, что Пифагор должен был с большою осторожностью выбирать своих учеников-друзей. Для этого он предварительно изучал черты лица приходящего, наблюдал его в движении и покое и, сделав отсюда заключение о нравственных качествах приходящего, или принимал или отсылал его. Из качеств, требующихся от приходящего, у Порфирия упоминается только одно – способность к строгому молчанию; «ласточек», то есть людей болтливых и невоздержных на язык, Пифагор не велел принимать в свои домы. – Конечно, тесному объединению пифагорейской школы должно было много содействовать то обстоятельство, что в ὁμακοίον принимали целые семейства, мужей, жен и детей (n. 20), так что, вступая в ὁμακοίον, пифагореец не разрывал своих естественных связей, не оставлял за пределами общины дорогих ему лиц, которые могли заставлять его с сожалением вспоминать об оставленном им мире.

Пифагорейцы делились по объему курса изучаемых ими наук на два класса, – на акусматиков, выслушивавших только общие основания наук (μόνας κεφαλαιώδεις ὑποθήκας τῶν γραμμά των), и математиков, проходивших точно разработанный курс наук (τὸν περιττότερον καὶ πρὸς ἀκρίβειαν διαπεπονημένον τῆς ἐπιστήμης λόγον). Законы и правила Пифагора обнимали все стороны жизни пифагорейцев (ἐκτος τούτων (νόμων) πράττειν μηδὲν), и они повиновались им как божественным повелениям.

Учреждение школы оказалось самым прочным и, можно думать, благотворным делом Пифагора. Пережив эпоху своего политического могущества и философского процветания, – в то время, когда философия Пифагора самим пифагорейцам представлялась в виде немногих искр, темных и едва уловимых, – пифагорейская община продолжала жить изолированною жизнью, по уставам своего боготворимого основателя; и продолжение многих поколений она все еще поражала общество силою своей нравственной связи, несокрушимою взаимной» верностью своих членов и их высокою нравственною выдержкою: они никогда не унижались ни до слез и рыданий, ни до ласк и заискивания и не поддавались ничьим просьбам, когда дело шло о том, что они считали отступлением от принципом своего учителя. Взаимная верность Дамона и Финтия выдержала самое жестокое испытание со стороны Дионисия, но напрасно и просил их тиран принять его третьим в их дружеский союз; пифагорейцы и здесь оказались непреклонными.

Пифагор был высок по своим личным достоинствам и по своим историческим заслугам.

От начала до конца своей жизни Пифагор остается светлою личностью и привлекает к себе симпатии во всех своих житейских положениях, является ли он как философ в истинном, высоком смысле этого слова, с неутомимым рвением ищущий мудрости в самой ее колыбели – на востоке, – или как политический деятель – борец за свободу и лучшие законы, – или как частный человек с аскетическими склонностями, с кроткою, любящею душою, – является ли он как великий чудотворец, не имеющий себе равного, употребляющий свой чудный дар чаще всего на пользу человека; наконец, когда его гонят, преследуют, он по-прежнему остается симпатичным, высоким уже вследствие той глубокой, самоотверженной любви, какую он успел возбудить в учениках своих.

Заслуга Пифагора как политического деятеля состоит в том, что своею деятельностью он надолго предотвратил всякие гражданские раздоры, – как философа – в том, что он указал на математическую правильность всего, совершающегося в природе, а еще более в том, что он первый принес в Грецию учение о бессмертии души и предложил нравственное учение, которое, быв осуществлено на деле, выдвинуло целое общество лиц, правда не расположенных к открытой общественной жизни, но, во всяком случае, ни для кого не опасных, нравственно чистых (сравнительно) и строго честных.