Краткий очерк жизни и деятельности старца, священноархимандрита схимонаха Варсонофия

Старец схиархимандрит Варсонофий, в миру Павел Иванович Плиханков, из потомственных дворян, родился 5 июля 1845 года. По окончании образования в Полоцком кадетском корпусе он вступил на военную службу и дослужился уже до чина полковника Оренбургского Казачьего войска в должности начальника мобилизационного отделения и старшего адъютанта Казанского военного округа; но духовное направление, привитое ему благочестивыми родителями еще в детстве, получило перевес над всеми другими интересами, и он решил посвятить себя Богу. Слух о приснопамятном о. Амвросии привлек его в Оптину; великий Старец, одобрив его намерение, благословил его вступить в обитель, и он принят был в число братства Предтеченского Скита той же Пустыни в декабре 1891 года. Три года, каждый вечер, ходил он для долгих бесед к приснопамятному старцу о. Анатолию, а затем к о. Иосифу. Первые двенадцать лет он занимался в уединенной келлии под руководством старцев изучением церковноаскетической литературы. Затем в 1903 году, будучи уже в сане иеромонаха, назначен был помощником Старца и духовником Амвросиевской женской пустыни и богомольцев.

В войну с Японией он был командирован на Дальний Восток для служения в лазаретах и госпиталях Красного Креста, за что награжден был наперсным крестом. По возвращении вновь определен был духовником. В 1906 году Высокопреосвященный Антоний, митрополит С.-Петербургский, вызывал его для высшего назначения, но Батюшка по смирению и любви к уединенной жизни уклонился от предложения Высокопреосвященного Владыки и остался в Оптиной, где в 1907 году назначен скитоначальником с возведением в сан игумена с награждением палицею. На этом посту ему открылось особенно широкое поприще для деятельности. На него возложено было духовное окормление как братства, так и всех посетителей, для чего он ежедневно принимал на устные беседы всякого рода лиц, с коими затем у него была ежедневная переписка, доходившая не менее чем до 4000 писем ежегодно. С кончиной приснопамятного о. протоиерея Иоанна Кронштадтского и старца о. Варнавы прилив богомольцев в Оптину заметно увеличился. Среди них было много лиц из высших классов, а также учащейся молодежи обоего пола высших учебных заведений. Волнуемые различными чувствами, сбиваемые сомнениями, они прибегали к помощи и руководству старца Варсонофия и у него при содействии благодати Божией находили соответствующее врачевание.

Еще задолго до его поступления в обитель Господь как бы приуготовлял его к подвигу старчества, о чем ясно свидетельствует резолюция преосвященного Вениамина, епископа Калужского и Боровского, в коей преосвященный приводит воспоминание о Старце как о человеке, известном ему своею аскетическою настроенностью еще в бытность на военной службе.

За все время пребывания своего в Оптиной Старец никогда не отлучался из обители и выезжал из нее только по послушанию; последний выезд его по послушанию был в 1910 году на станцию Астапово для обращения и напутствования графа Л. Н. Толстого, что, впрочем, как всем известно, не было допущено окружающими графа, к общему сожалению всех православных и прежде всего о. Варсонофия.

В марте 1912 г. неожиданно облетела братию весть о высшем назначении Батюшки. Трудно мирилась эта весть с мыслью о тяжести лишиться его, еще труднее верилось в то, чтобы хилый Старец, недуги коего возрастали все более и более, покинул Оптину. А потому надежда, что Батюшка останется в Оптиной по-прежнему, не оставляла братство почти до самого праздника Пасхи. Но Старец явил себя адамантом иноческого служения; и вот братия узнала, что 2-го апреля, в понедельник на Фоминой, он оставит обитель.

Прощание, со свойственным оптинцам смирением и скромностью, происходило после поздней Литургии в Казанском соборе, куда собралась вся братия монастыря во главе с о. архимандритом Ксенофонтом, а также сам старец Варсонофий и богомольцы. Был отслужен напутственный молебен, перед началом коего о. архимандрит Ксенофонт обратился к Старцу с нижеследующей прощальной речью:

Христос Воскресе!

Пресельник аз есмь у тебе, Господи,

и пришлец, якоже вси отцы мои.

(Пс.38:13)

Думали ли вы, глубокочтимый о. игумен, что вам, почти прошедшему уже жизненный путь, приведется расстаться с Оптиной, и именно тогда, когда вы всего более привязались к ней и, быть может, жизни вне Оптиной и не могли представить себе? Думал ли я расстаться когда-либо с вами и без вашей помощи и содействия руководить обителью? Но вот, как удар грома над головою, разразилась неожиданная весть о вашем назначении в другую обитель... Как все непрочно, подумал я, и вспомнились мне по этому поводу слова Писания: «Пресельник аз есмь у тебе и пришлец, якоже вси отцы мои»⁵³¹. Да, воистину мы никогда не должны были забывать сего и, не видя ничего устойчивого здесь на земле, где все – одна суета, нам следовало бы быть готовыми ко всем испытаниям и превратностям.

Взирая на вас, глубокочтимый о. игумен, я утешаю себя словами той же боговдохновенной Псалтири: «От Господа стопы человеку исправляются, и пути его восхощет зело»⁵³² и все же не могу побороть скорбного чувства и гнетущей мысли о том, что вы оставляете меня и братию. С 1907 года вы разделяли со мною бремя настоятельства, при настоящих условиях особенно ответственное, и за это время значительно облегчали мне труды по управлению обителью. На моих глазах благоустроен вами, и внутренне и внешне, вверенный вам Скит и оставляется сейчас вами в цветущем состоянии; храмы, ризница, трапеза, библиотека, келлии, содержание и источники содержания – все говорит в пользу вашего управления. Выражая вам за все сие глубокую благодарность, не скрою от вас, что нелегко мне и очень прискорбно отпускать вас из обители. Вы знаете, и мне не забыть этого, чем вы были для меня в трудные минуты жизни и настоятельства, за последние годы особенно. Немногие знают вас так хорошо, как я, а потому и не могут по достоинству оценить вас и оттого в суждениях о вас впадают в прискорбные ошибки.

Вот первый приезд ваш в Оптину; стоит ваш образ отчетливо в глазах моих, как и тогда, когда я еще был иеродиаконом. Это было в восьмидесятых годах; я был чередным, когда вы вошли в храм, в то время еще в форме полковника. Не забуду, какое приятное впечатление произвели вы на меня в этот приезд, и это первое впечатление меня не обмануло.

Вступив в число послушников, а это было в 1891 году, вы оказались на высоте сознания предпринятого вами иноческого подвига, и это после блеска и рассеяния великосветской жизни. Помню я, на наших глазах это было, как преданы были вы старцу о. Анатолию, как пользовались его руководством в полном смирении, с отсечением своей воли. Исполняя волю его, вы приняли участие в оптинских печатных изданиях. Припоминается и то, какое усердие обнаружили вы в сооружении памятника на могиле о. Амвросия. В конце искуса, будучи представленным к пострижению, вы не задумались пред лишением пенсии, в чем обнаружилось ваше бескорыстие. Мои воспоминания о вашем духовном росте на моих глазах, под опытным руководством Оптинских старцев, не имеют и тени пристрастия. В доказательство чего я позволю себе привести отзыв о вас преосвященного Вениамина: «Указанный послушник Павел Иванович Плиханков, – писал Владыка, – лично мне известен своей религиозною настроенностью и стремлением к аскетической жизни еще с того времени, когда я был в г. Казани священником, а он – полковником». У всех еще на памяти ваша строго уединенная жизнь в Скиту и усердное в течение двенадцати лет изучение святоотеческих и аскетических творений. Никто, конечно, не забыл, как командированы были вы на Дальний Восток в последнюю войну, как вам было тяжело уезжать от нас, и как вы с честью, достойно имени Оптиной, несли возложенное на вас послушание. Затем, когда вызывались вы для высшего назначения, особенно обнаружилась ваша искренняя любовь к Оптиной, пребывание и служение в коей вы предпочли всему остальному. И вот, наконец, – ваше старчество и духовничество.

Казалось бы по всем соображениям, что здесь, в Оптиной, где вы так много потрудились, вам бы и успокоиться. Но Господь, от Него же стопы человеку исправляются⁵³³, предназначил вам иное поприще жизни и деятельности. И вот новый жребий служения, более высокого и почетного, падает на вас, и падает совершенно внезапно, дабы и вы, и я, в покорности и со смирением, каким учили нас наши приснопамятные старцы, могли от всего сердца безропотно сказать: «Странник и пришлец я у Тебя, Господи!»

Бог да укрепит вас на новом подвиге более широкого и благоплодного служения! Обоюдную скорбь нашу, по завету старческому, мы знаем с вами, чем утолить: помолитесь обо мне, о братии, а мы о вас. Еще раз приношу вам искреннюю благодарность свою и от лица собора старшей братии, и Господь да наградит вас за ваше ревностное и многоплодное служение Святой Церкви в лютое для нее время, если не в сей, то в жизни будущей. Аминь.

* * *

На эту речь Старец ответил со своей стороны кратким словом, в коем отнес все совершенное им на пользу обители к вседействующей благодати Божией: «Утешаю и ободряю себя, – сказал он между прочим, – тою мыслию, что Господь не только деяния приемлет, но и намерения целует, намерения же у меня были самые добрые: много и очень много хотелось бы мне послужить для вас, отцы и братия, и для всей обители, и если в чем не успел, то прошу покрыть мою немощь снисхождением... Грустно и тяжело мне расставаться с вами, но, видимо, так угодно Богу, от Него же стопы человеку исправляются; тщуся не забывать и того, что не имамы бо зде пребывающаго града, но грядущаго взыскуем⁵³⁴. Слабы уже силы и многи немощи мои, но я подкрепляюсь верою в благодать Божию, «оскудевающая восполняющую», неразлучна со мною и надежда, что и на сей раз не оставит меня Господь Своею милостию, как и тогда, когда я расставался с вами, уезжая на Дальний Восток, – для чего усердно прошу молитв ваших, досточтимый о. архимандрит, и ваших, дорогие отцы и братия, всех без исключения... Благодать и мир, и любы Божия да пребудут со всеми вами...»

В конце молебна ризничный и духовник богомольцев, он же духовник и самого Старца, иеромонах о. Феодосий, ныне скитоначальник и временный заместитель настоятеля Пустыни, с благословения настоятеля произнес от лица всего братства обители нижеследующее прощальное слово:

Ваше Высокопреподобие, всечестный о. игумен, досточтимый наш Старец и отец духовный!

Христос Воскресе!

От избытка сердца уста глаголют⁵³⁵.

Сердце преисполнено, слово невольно просится на язык. Благослови нас и на сей раз, как ты благословлял на всякое дело благое: дай благословение сему слову, слову от искреннего сердца, прощальному слову твоих духовных детей и словесных овец. С пасхальными светлыми и радостными песнями провожаем мы тебя на место твоего нового служения. Богу угодно, чтобы светильник, воссиявший среди нас, засиял еще ярче, и вот Он из скромной Пустыни изъемлет тебя и ставит на более высокой свещнице, на более видном и открытом месте, в виду самой первопрестольной столицы. На тебя возлагается высшее назначение, достойные седины твои украшаются знаком высшего церковного отличия, тебе открывается более широкое поприще для духовной деятельности, где еще в большем объеме развернешь ты свои необычные духовные силы. Ты покидаешь нас в пору твоего духовного расцвета, в особенно трудное для нас время, покидаешь тогда, когда ты всего более нужен нам и в таком деле, важнее коего нет другого на свете: ты оставляешь нас без твоего руководства в деле спасения души и подготовления к вечности.

И вот, тебя более не будет среди нас, а мы так сроднились с тобою, привязались к тебе и считали своим навсегда; нам и на мысль не приходило, чтобы ты когда-либо оставил нас. Горькое прощание, прискорбное расставание, прискорбная неведомая разлука! В эти светлые, торжественные дни мы радовались и духовно ликовали во псалмех и пениих и песнех духовных, воспевающе и поюще в сердцах наших Господеви⁵³⁶. Забылась как будто на время вообще всякая скорбь. Мысль о Воскресшем Господе и отрадное чувство в надежде на совоскресение с Ним в живот вечный – вот что нас радовало и занимало. То же чувство светлой радости и торжества Православия в Воскресении Христовом видимо наполняло и твое сердце, когда мы по обычаю собрались в Светлый день к тебе с приветствием. При виде твоего бодрого и жизнерадостного с веселою улыбкою лица как-то не хотелось думать, что близится расставание. Помнится, что мы так же благодушно выслушали твои слова, как ты сказал их: «В гостях хорошо, – привел ты русскую пословицу, – а дома еще лучше; так и я, хотя и уезжаю, но представляю, что еду в гости, а домом все-таки считаю и буду считать Оптину». И мысль о том, что лишимся тебя, еще более отдалялась в нашем сознании. Но иное человеческое и иное Божие. И вот, о чем не хотели мы думать, настало. Трудно верится, что в последний раз пришел ты преподать нам отеческое наставление и благословить нас. Не сразу вникнешь и по достоинству оценишь совершающееся. Как будто все еще по-старому: ты еще в общении с нами, и как будто ему ничто не грозит, и, однако же, вот такого общения более уже не будет. И невольно воскресает в памяти все, что было в этом общении.

И прежде всего приходят мне на мысль слова Спасителя: «Оставите детей приходити ко Мне и не браните им»⁵³⁷. Ни престарелый возраст, ни недуг, ни многочисленность занятий, соединенных с многотрудным служением в должности настоятеля и отца духовного, не отнимали тебя у нас, и ты был верным последователем оных слов Господа: «Оставите детей приходити ко Мне...» Трогательное и назидательное зрелище было, когда ты в определенные дни выходил к нам, своим духовным детям, преподавать назидание и благословение; поучительно было несколько ранее прийти и побыть в исполненной неземного мира и благолепия келлии в ожидании твоего появления, когда, бывало, сосредоточиваешь все мысли на силе и значении твоего общения с нами и весь погружаешься в молитву, да озарит чрез тебя благодать Божия обуреваемую искушениями душу. Отрадно и радостно затем было видеть Старца, убеленного сединою, с евангельскою простотою, детскою кротостию и доверчивостию беседующего со своими богодарованными детьми; еще трогательнее было так называемое общее благословение. Посему, радуясь за твоих новых духовных детей, приобретающих в лице твоем истинного отца и пастыря, мы сами преисполняемся печали.

«Мир вам» – сии слова Воскресшего Господа не один раз раздавались в истекшую Пасхальную седмицу. Ему подражал и ты, отец наш духовный, во всей твоей деятельности на нашу пользу душевную. Но особенно памятными в сем отношении будут для нас твои посещения нас в самой обители, когда ты в течение некоторого времени ежедневно посвящал нам вечерние часы после вечерней молитвы на душеспасительные беседы. Как просты и в то же время глубоки, и какою теплотой проникнуты были эти беседы, в коих ты поучал, как стяжать мир Божий в сердце; как нужно более всего стремиться жить в мире с Господом, ближними и со своею совестию; как необходимо употребить все усилия приобрести живую веру во Христа, и горячею любовию к Нему непрестанно возгревать свое сердце, чтобы еще здесь на земле положить начало Царству Христову в душе. Сколько тогда проливалось на нас духовной силы и мудрости! Едва ли был тогда хотя один из нас, кто бы не испытал на себе действия сладостных увещаний и не уходил бы умиротворенным в свою келлию, чтобы с обновленными, обвеянными духом Христовым любви и мира силами встать на прерванный или поколебавшийся подвиг, на оставленное или пренебреженное послушание. Благие плоды такого общения неисчислимы, они всегда будут в памяти и никогда не забудутся.

«Мир оставляю вам, мир Мой даю вам»⁵³⁸,– вот что завещал нам Спаситель. Пусть же миром Христовым проникается и прощание наше; да обымет мир сей сердца всех, кто бы и в какой степени духовного отношения к тебе ни стоял. Там нет искренней веры в Воскресшего, где одними только устами оглашается песнь «Воскресения день»⁵³⁹, там нет мира, где без сердечного участия поется: «И ненавидящим нас простим вся Воскресением»⁵⁴⁰. Итак, во имя Христово «обымем друг друга», и в полноте мира и любви, все совокупно, от первого до последнего из братии, с миром проводим проповедника мира на новые подвиги мира. Усердно помолимся Господу, да оградит Он миром исхождение твое, как благословил им вхождение твое. Помолись и ты о нас, да не лишит и нас Господь с твоим отшествием Своего мира, коим доселе жила и сейчас жива наша обитель.

Еще тяжелее нам расставаться с тобою, когда мы вспоминаем, что ты был нашим старцем. И с твоим исшествием из духовного фундамента обители как бы изъемлется один из основных камней. Преемник приснопамятных Оптинских старцев, ты был верным истолкователем их заветов. Доселе все твои великие предшественники до конца несли в стенах сей обители свой высокий подвиг старчества и опочили в ее недрах; тебе же судил Господь иной жребий...

Знаем и верим, что тяжкое, неудобоносимое по современным условиям спасения нес ты иго. В наше скудное духовными людьми время немногие проникают в сие премудрое дело, и те, кому оно открыто, только те поймут и оценят, чего они в твоем лице лишаются. И строгость аскетической жизни, при настоящих условиях жизни едва доступная, и просвещенный знаниями ум, и богатые дарования, и знание душ человеческих, и различение оружия вражеского, и духовный опыт, и даже, что всего дороже, – дар рассуждения, – все, что влекло к тебе души людей, отдавших себя не за страх, а за совесть твоему духовному водительству, все эти дарования Божии имел ты для нашей пользы и окормления и ныне уносишь их с собою, уходя в иное место, к иным людям.

Неизгладимыми должны остаться в нашей памяти твои заветы: чистою хранить совесть в отношении к Богу, братии и в келлии; не оставлять ни на минуту мысленной брани; никогда не прерывать Иисусовой молитвы, для чего прежде всего неопустительно исполнять келейное правило, всячески избегая при этом празднословия и свободного общения с братиею; не роптать на монастырские порядки, но за все благодарить Бога и считать себя ничего не достойными; с возрастающим усердием и любовию нести и оказывать всякое послушание настоятелю и старшей братии; без благословения отца духовного ничего не делать и не осуществлять никакого намерения; особенно же опасным почитать для себя осуждение старших и самовольное, без благословения, оставление обители, твердо помня и никогда не забывая, что пребывание в Оптиной – это величайшая милость Божия, которую безусловно необходимо заслужить жизнию, соответственной заветам великих старцев, в Оптиной почивающих.

Запечатлеется навсегда в уме и сердце и отдельная исповедь, коей удостаивались весьма многие – исповедь особенная, продолжительная, в коей ты исследовал все изгибы и тайники души человеческой, исповедь, без преувеличения, перерождавшая каявшегося. Как все вообще у тебя окормлявшиеся, так эти наипаче обязанными тебе будут считать себя до гроба, и имя твое будет у них одним из первых на молитве. Усердная будет со стороны таких лиц молитва, да будет временным твое отсюда отбытие, да обратит его Господь в душеспасительное путешествие и снова да возвратит тебя на место оставляемого тобою служения, в Оптину, в коей ты полагал начало.

Помоги тебе Господи в твоем новом служении. Братская любовь о Христе Иисусе снова побуждает нас радоваться за собратьев, к коим направляет Он ныне стопы твои; еще более примирила бы нас с твоим отшествием утешительная весть о том, что они так же полюбили, почитают и преданы тебе, как любили, чтили и были преданы тебе мы, духовные твои дети – братия Оптиной Пустыни. Чем мы воздадим тебе на прощание за все твои труды? Как их оценим, и какое слово благодарности будет равноценно им? А мы еще не упомянули здесь о твоей начальнической деятельности в любимом тобою Скиту, о его благоустроении и окормлении тобою и простого народа, и образованных классов, о расположении к Церкви интеллигенции, о привлечении в Пустынь богомольцев и об обширной, по примеру приснопамятных старцев, переписке...

Такова была деятельность твоя на пользу Оптиной. И такого-то неутомимого труженика лишаемся мы, насельники Оптиной, в нынешние тяжкие дни нового лихолетия, когда потрясаются основы Церкви и государства, когда семитысячелетний враг стоит во всеоружии всех своих сил, и когда борьба с ним особенно трудна и требует особого искусства и опытного руководства. Дары духовные скудеют, ряды бойцов редеют, пастыри один за другим уходят или разъединяются со своим стадом, вот как ныне с тобою мы, в течение одного только года теряющие сразу двух старцев. Ужели сбывается по грехам нашим и на нас грозное слово Божие: Поражу пастыря, и разыдутся овцы стада⁵⁴¹?

Где же и в чем искать нам средства к умиротворению душевному в столь тяжких скорбях и предстоящих грозных испытаниях? Ты, духовный кормчий наш, лучше нас знаешь и не откажешь нам указать путь, коим бы мы безошибочно шествовали к своей цели и без тебя так же, как и при тебе... Ошибемся ли мы, если скажем, что в нашей возможности остается одно средство, один путь – это следовать заветам преждепочивших старцев и твоим и молиться. Молись о нас, о нашем благоустроении и умиротворении без тебя, а мы будем молиться о тебе. Мы видим, что и тебе не менее прискорбно расставаться с нами и любимым твоим детищем – Скитом. Эта взаимная скорбь еще теснее сближает нас, давая место подкреплению в уповании на слово Божие, одобрительно и утешительно вещающее: Близ Господь сокрушенных сердцем. В мире скорбны будете, но дерзайте, яко Аз победих мир⁵⁴². Аминь.

После «многолетия» о. архимандрит преподнес Старцу икону Казанской Божией Матери в сребро-позлащенном окладе, прося принять ее в знак постоянного молитвенного общения и напоминания о себе, братстве и обители. Вслед за сим вся братия один за одним стали подходить под благословение. Приближаясь к Старцу, все по обычаю, искони установившемуся в Пустыни, падали на колени, у многих заметны были слезы. Трогательно было последнее благословение Старца. Нетрудно было видеть, как горячо любила и глубоко предана была Старцу братия, и как тяжело было для нее расставание. Храм огласился рыданиями, когда двинулся к выходу Старец... В молитвенное напоминание о себе Старец благословил всю братию образками...

Грустию и скорбию веяло на сей раз в обители: все были как-то непривычно сосредоточены в себе, ходили с опущенными вниз лицами, словно чего-то дорогого и самого необходимого лишалась Оптина... Для всех было очевидно, что Пустынь в лице старца Варсонофия понесла великую потерю, в переживаемое время особенно чувствительную. Но неложно слово Божие: «Многи скорби праведным, и от всех их избавит я Господь»⁵⁴³. Еже молитвами Пречистыя Богородицы и старцев буди, буди.

Утром 3 апреля поезд Московско-Киево-Воронежской железной дороги, которым ехал Батюшка, остановился у станции «Москва». Был 9-й час в начале. Выйдя из вагона, Батюшка прямо направился в Богоявленский монастырь к преосвященному Трифону, у которого встретил сердечный, радушный прием. Зайдя в соборный храм обители и помолившись, Батюшка пошел в Иверскую часовню для поклонения чудотворному образу Божией Матери, который особенно чтил. В тот же день он посетил часовню св. великомученика Пантелеймона, а на следующий, 4 апреля, отстояв в Богоявленском монастыре утреню, раннюю обедню и панихиду по старце иеросхимонахе Иосифе (то был день Ангела приснопамятного Старца), Батюшка отправился для поклонения св. мощам чудотворцев Московских и другим святыням Кремля.

Всюду народ толпился вокруг Старца, все наперерыв стремились принять его благословение; среди народа было много его духовных детей, которые не отходили от Старца. Необычное зрелище представлял из себя во все дни пребывания Батюшки в Москве Богоявленский монастырь: целый день народ неудержимо шел к келлии, где остановился Старец, чтобы принять хоть одно только благословение его, увидеть его святолепное лицо и облобызать его преподобную руку.

4 апреля владыка митрополит Владимир поручил преосвященному Трифону возвести Батюшку в сан архимандрита не медля, что владыка Трифон и исполнил на следующий же день. Это явилось почти для всех приятною неожиданностью, так как еще накануне до 9 часов вечера никто не знал о времени торжества возведения Старца в сан архимандрита.

В 9 часов утра 5 апреля раздался обычный благовест с колокольни Богоявленского монастыря. Ничто по внешности не говорило о имеющем свершиться торжестве, однако храм был переполнен богомольцами, что и было подчеркнуто в речи преосвященным Трифоном, сказавшим: «Вижу в этом многолюдстве залог успеха твоей деятельности на новом месте». Сам владыка Трифон не служил; он, облачившись в мантию, омофор и митру, стоял на кафедре лишь до малого входа, за которым и возложил архимандричий крест и митру на Батюшку. В храме воцарилась мертвая тишина, и лишь торжественно звучали слова молитв возведения, в ответ которым гремело с клиросов «аксиос». Далее Божественная литургия следовала обычно, совершаемая Батюшкою соборне. После отпуста владыка Трифон вышел на амвон, держа в руке свой посох, но без сулка.⁵⁴⁴

Благословив Батюшку облечься в архимандричью мантию, Владыка начал речь. Указав на то, что ему в первый раз приходится быть совершителем такого необычного чинопоследования, необычного не по существу, а потому, что лицо, над которым оно совершается, слишком из ряда вон выходящее, Владыка скачал: «Я привык окормлять приходящих в сей храм лишь словесным млеком, но ты требуешь твердой пищи, которой я не имею; потому не слово назидания намереваюсь я сказать тебе, но только хочу выразить те чувства, которыми переполняется душа моя в эту священную минуту...» Затем Преосвященный вспомнил свое первое знакомство с Батюшкой, свои беседы с ним, кратко раскрыл, насколько знал, всю батюшкину жизнь в Скиту, помянул о скорбях его, особенно за последнее время, кончая последнею великою скорбью – разлукою с блаженным, благоухающим, раеподобным Скитом и переводом «на страну далече» в чуждый, неведомый Голутвин. Но что делать – от Господа стопы человека исправляются. Этот текст Владыка много раз повторял в своей речи. Выразив в заключение уверенность, что на новом месте служение Батюшки будет еще благоплоднее, Владыка вручил Батюшке свой посох, произнося при этом слова вручения: «Приими сей жезл, имже паси словесныя овцы...»

Речь эта неоднократно прерывалась плачем присутствующих. Тут же Владыка благословил нового священноархимандрита двумя иконами Спасителя (одною от себя лично, другою от лица духовных чад Батюшки) и просил благословить собравшийся народ общим и отдельным благословением каждого.

В тот же день Батюшка был у владыки митрополита Владимира и просил благословения на настоятельство.

6 апреля, поездом в 9 часов утра, Батюшка с благочинным монастырей о. архимандритом Валентином выехал в свой новый монастырь.

Был второй час дня, когда поезд подъезжал к станции Голутвин. Батюшку и о. благочинного уже ждали монастырские экипажи, в которых сейчас же они и отправились в монастырь. Издали уже начал раздаваться гул колоколов Старо-Голутвина монастыря, а затем открылся и вид на него; Батюшка пророчески сказал: «Отсюда предстану пред Господа». Подъехали ко вратам обители. Встреченный всею братиею ее, Батюшка облекся в архимандричью свою мантию, приложился ко кресту и, взяв посох, пошел во главе всех священнослужителей монастыря в соборный храм. Здесь была отслужена лития, во время которой Батюшка прикладывался ко св. престолу, местным иконам и чудотворному образу преп. Сергия, покровителя Старо-Голутвина монастыря.

Затем о. благочинный возвел Батюшку на настоятельское место, и вся братия по очереди подошла под благословение. Благословив всех, Батюшка в сопровождении братии прошел теплым ходом в настоятельские покои, где, после пения тропаря и кондака Богоявлению Господню и «многолетия», принял поднесенный ему братством образ преп. Сергия и произнес краткое слово, в котором, сказав, что вся его деятельность будет основана на любви, как залоге мира, и вся ею одною проникнута, взаимно просил и братию покрывать любовию недостатки его управления и его немощи, а также просил общих святых молитв. Затем началась проверка и принятие Батюшкою монастырского капитала и наличных сумм. По окончании этой тягостной, но необходимой процедуры, была предложена собравшимся вечеря любви, после которой о. благочинный отбыл в Москву, а Батюшка начал приводить в порядок свои келлии, в которых ему суждено было Богом прожить ровно год.

Здесь нелишне упомянуть, что Батюшка придавал большое значение тому обстоятельству, что ему пришлось быть настоятелем обители, основанной преподобным Сергием, Радонежским чудотворцем, в день памяти которого, 5 июля, он родился и которому всегда молился с детских лет. Также Батюшка очень утешался тем, что он принял настоятельский посох именно Старо-Голутвина монастыря, где в течение 500 лет благоговейно сохраняется посох великого чудотворца Сергия, оставленный им своему ученику преп. Григорию, голутвинскому игумену, в залог постоянной своей помощи ему и преемникам его в трудах настоятельства.

По приезде в Голутвин Батюшка немедленно, со свойственной ему ревностию и энергией принялся за свои новые настоятельские труды, заботясь о внешнем и внутреннем благоустроении обители. Об этой деятельности Батюшки в Голутвине трудно говорить в немногих словах, но, если Господь благословит, она будет подробно рассмотрена в полном жизнеописании Старца. Однако нельзя умолчать и сейчас, что труды Батюшки в Голутвине были чрезвычайно велики и сопряжены с большими скорбями... Силы Старца видимо ослабели; но несмотря на это, он, не покладая рук, трудился на пользу вверенной ему Богом обители и духовной своей паствы.

Начал Батюшка с внешности: потребовал, чтобы никто без благословения не отлучался из обители, потребовал опрятности в одежде, неопустительного хождения к утрене, чему сам первый показывал пример и пр. Но Батюшка умел не только требовать, он неподражаем был и в утешении братии. Все скорбящие, все, в чем бы то ни было нуждавшиеся, нашли в нем заботливого, любящего отца. Была улучшена и общая братская трапеза и доведена до высокой степени. Монастырь видимо весь оживился, тем более, что искренно желавшие спасаться под батюшкиным руководством отовсюду стали стекаться в Голутвин.

Братство все более и более обновлялось, и если некоторые старались по своим понятиям о монашестве сделать лишь внешнего человека монахом, то другие, проникнувшись батюшкиными наставлениями, принялись за обновление внутреннего своего человека. Но, конечно, это последнее не есть дело одного года, а иногда многих десятков лет, Батюшка же прожил в Голутвине ровно год. Поэтому он мог облагообразить лишь внешность голутвинских иноков, приучив их к благочинию в трапезе и вне келлий, к исполнению уставов и безропотному несению послушаний; внутреннему же обновлению он положил лишь начало и основание, верим, что во многих уже вовеки незыблемое.

Слух о великом Старце быстро облетел всю округу, пошел народ, потекли и пожертвования, с помощью которых Батюшка только и мог сделать то, что сделал: с наступлением лета начался капитальный ремонт всего монастыря, потребовавший многотысячных расходов, но Господь видимо помогал Батюшке. Весь монастырь был помыт, перекрашен, прочищен, отремонтирован заново. Одним из главных памятников такой батюшкиной деятельности в Голутвине осталось художественной работы металлическое вызолоченное облачение престола главного собора, стоившее 1650 рублей. И поистине можно удивляться, как у Старца хватало сил. Ведь нужно принять во внимание, что у него была громадная переписка с духовными детьми, а с обеда до позднего вечера был прием народа, который шел и ехал к нему со всех сторон России.

«Аще изведеши честное от недостойнаго, яко уста Моя 6удеши»,⁵⁴⁵ – говорит Господь через пророка, и эти слова как нельзя лучше относятся к Батюшке. Как часто в самом отчаянном грешнике, упавшем до последней степени греховности, богомудрый Старец умел находить и открывать загрязненный и потускневший образ Божий и показывать человеку, в глубине души помышлявшему о себе как навеки погибшем, его же собственную богоподобную душу со всеми дивными ее силами и свойствами, дарованными Творцом. Как изумленный, смотрел несчастный на кротко улыбавшегося Старца, и вдруг слезы градом начинали сыпаться из его глаз. Он рыдал о том, что так долго блуждал по распутиям греха, так долго оскорблял и прогневлял долготерпение Божие, так безумно сам лишал себя божественной жизни и медленно ядом греха отравлял все существо свое. А Батюшка, положив руку на голову его, тихо шептал слова наставления, от которых кающийся весь воспламенялся желанием истинной жизни в Боге и решимостью бороться с грехом до последнего издыхания.

Поистине для верующих уста Батюшки были устами Божиими. И как много среди духовных чад Старца было таких спасенных им из самых челюстей ада! Когда владыка Трифон в своем надгробном слове Батюшке кратко упомянул об этом, какой вопль скорби вырвался из сердец сотни предстоявших и не могших удержаться от рыданий в своем великом горе! Вот один из массы подобных случаев. Одна особа дошла до отчаянного состояния и уже решилась наложить на себя руки. Но вот мелькает у нее мысль: напишу старцу Варсонофию, а там и покончу все жизненные счеты. Написала. Ждет день, ждет другой... третий – ответа нет. Она запирается в комнате... Берет револьвер, уже трогает курок, как вдруг звонок... Вздрогнув, она опускает смертоносное орудие... Минута колебания... Положив револьвер, она выходит к двери и... видит письмо от Батюшки. Бессильно опустившись на стул, она дрожащими руками рвет конверт... Читает.., и, рыдая, падает на колена пред образами. Письмо Старца перевернуло всю ее душу. Бессмертная богоподобная душа ее была спасена для таинственной блаженной вечности. Всех подобных случаев нет возможности передать, но каждодневно в тишине батюшкиной моленной сколько совершалось таких обращений к Богу, сколько дивных рождений в новую жизнь в Боге, скольким живым пленникам ада возвращалась свобода чад Божиих! У Батюшки был характер, несколько сходный с характером великих Оптинских старцев Льва и Анатолия: неподкупная справедливость, простота и прямота его были нестерпимы для всех гордецов, самочинников и несознающихся грешников; он сам не мог лукавить и ни в ком не выносил двоедушия. Это был истинный израильтянин, в немже льсти несть⁵⁴⁶.

Но удел всех праведников – скорби и гонения. Этого удела не избежал и Батюшка, достигший в высокую меру праведности сокровенным иноческим деланием, которого он никому не открывал, кроме наставников своих, старцев иеросхимонахов Анатолия и Иосифа. Только малая крупица этого духовного сокровища сохранилась в его келейных записях, из которых Батюшка большую часть уничтожил еще при жизни. Собирая от этих драгоценных крупиц, аще Господь благословит, постараемся со временем составить цельный, величественный, духовно прекрасный облик души великого Старца.

Между тем как православный верующий народ стекался к Старцу за получением облегчения не только душевных, но и телесных недугов, самого Батюшку подтачивал в это время лютый недуг. Давно уже, свыше 20 лет, напал он на Батюшку и с тех пор не оставлял его до гроба. Даже, вернее сказать, не одна болезнь была у Батюшки, но несколько, только все принадлежавшие к разряду желудочных и кишечных. Несомненно, что и нервы играли в этой болезни немалую роль. Непрестанные батюшкины заботы в Голутвине, многочисленные огорчения, переутомления и часто совершенное изнеможение в непосильных трудах с каждым днем усиливали его недуг.

Кое-как Батюшка перемогался еще весь 1912 год, но с самого же начала 1913 года начал быстро слабеть. Началось с простуды во время великого водосвятия в Крещенский сочельник, когда он сразу почувствовал себя очень плохо. С этого времени желудок Старца совершенно отказался переваривать пищу, хотя и принимавшуюся им в самом ничтожном количестве. Она вся целиком оставалась в желудке и кишках, которые очищались, да и то не вполне, лишь после приема сильнодействующих слабительных. Так прошел весь январь.

В начале февраля Батюшка, несмотря на слабость свою, предпринял поездку в Москву по делам обители. В Москве Батюшка вдруг почувствовал себя так плохо, что быстро поспешил возвратиться к Голутвин, даже не выполнив и половины намеченной программы дел. Однако, возвратясь в свою обитель, Батюшка не прекратил приема народа, хотя силы его с каждым днем заметно падали. В средних числах февраля он слег и 15 числа исповедовался, приобщился Святых Таин, а затем выразил усердное желание пособороваться.

Окружавшие стали опасаться за его жизнь, но Господь сохранил ее еще на полтора месяца; он встал и опять вступил в свой подвиг служения страждущим. 21 февраля, по приглашению коломенского духовенства, Батюшка совершал торжественное богослужение в коломенском кафедральном соборе по случаю празднования 300-летия царствования Дома Романовых.

Минул февраль и первые числа марта. Батюшка уже почти ничего не вкушал. 9 марта, во время всенощного бдения (была суббота) он почувствовал себя очень плохо и в церковь не вышел, в воскресенье затем не служил. 12 марта Батюшка написал начальнику скита Оптиной Пустыни иеромонаху Феодосию собственноручно целое большое письмо, в котором, между прочим, сообщил следующее: «В минуты скорбных дум по поводу разных тягот уношусь мысленно в милую Оптину, в родимый Скит...» Затем, выражая желание возвратиться в Скит, писал: «Быть может, Господь сподобит меня затвориться в нем и подготовиться к смерти, которая видимо приближается; ...останавливаюсь пока на решении: ожидать ясного указания воли Божией...»

Народ, однако, Батюшка принимал до среды, 13 марта, включительно. Вечером в среду он по обычаю готовился идти к утрене в церковь в 12 часов ночи, но болезнь его настолько усилилась, что немедленно был приглашен духовник, который тут же исповедал и причастил Батюшку запасными Святыми Дарами. С этого дня и до самой своей блаженной кончины Старец почти ежедневно приобщался Святых Христовых Таин и не принимал решительно никакой пищи и пития в буквальном смысле. Пригласили фельдшера, а в субботу, 16 марта, прибыл из Москвы доктор, который определил паралич кишок и прописал курс лечения, но Батюшка наотрез отказался, предавшись совершенно в волю Божию и отвергнув все медицинские средства и все доводы человеческого разума. Тут же Батюшка велел пригласить всю братию для прощания с собою, и всех благословлял образками. Также были допущены духовные дети Старца и народ. 17 марта было написано келейное духовное завещание. Затем 22 марта Батюшка послал митрополиту Московскому Макарию прошение следующего содержания:

«Коленопреклоненно испрашиваю, как милости, ходатайства Вашего Высокопреосвященства пред Святейшим Правительствующим Синодом об увольнении меня от занимаемой мною должности настоятеля Коломенского Старо-Голутвина монастыря и о перемещении меня в число братии скита Козельской Введенской Оптиной Пустыни, где я полагал начало иноческой жизни и прожил более 20 лет. Побуждает меня к такому прошению, с одной стороны, ответственность, труды и обязанности настоятельские, а с другой стороны – бесчисленные немощи мои душевные и телесные, по которым не могу я достойно нести обязанности эти. Принял я бремя настоятельства, как тяжкий ярем, принял за послушание только, так же, как и в 1905 году, несмотря на 60-тилетний возраст мой, принял командировку на Дальний Восток для исполнения пастырских обязанностей в действующей армии. Я отправлялся туда, как осужденный на смерть, уже не надеясь увидеть дорогого мне Скита; однако рука Господня была со мною, и я возвратился благополучно в родную мне Оптину Пустынь. Чаял я тогда, оставив все попечения внешние, в тишине келейного безмолвия оплакивать грехи мои, слезами очищать и уготовлять свою душу к переходу в вечность, но Бог судил иначе. Волею преосвященнейшего Вениамина, бывшего епископа Калужского и Боровского, по избранию всего братства Оптиной Пустыни я был назначен начальником Скита, братским духовником и старцем вместо уволившегося по болезни от несения этих должностей старца иеросхимонаха Иосифа, которого помощником я числился с 1904 года. В 1907 году возведен я был в сан игумена. Ничего этого не искал я; я молил Господа лишь о том, чтобы иметь мне возможность беспрепятственно работать Ему рядовым монахом; уповал я, что рано или поздно не отринет Господь моления моего, и понес возложенный на меня крест начальства и старчества. Так было до начала 1912 года. Уже помышлял я, что приблизилось время, когда получу я возможность отойти от начальственных должностей и в уединенной келлии очистить внутренняя моя молитвою и слезами; уже подал я и прошение об увольнении меня от должности, как вдруг неожиданно я был назначен настоятелем Старо-Голутвина монастыря. Удрученный болезнями, не имеющий надлежащего опыта для управления целою обителью, обремененный семью десятками прожитых мною лет, с великою скорбию, как на распятие, отправлялся я из родного моего Скита и, как под терновый венец, преклонил главу мою под золотую митру.

Целый год нес я непосильный мне крест, ныне же – изнемог до конца. Лежу на одре, может быть, уже смертном, лежу, весь разбитый сокрушившими меня лютыми недугами, и в великой скорби умоляю Ваше Высокопреосвященство ходатайствовать пред Святейшим Правительствующим Синодом об увольнении меня от должности настоятеля Старо-Голутвина монастыря с переводом в число братства скита Оптиной Пустыни».

Когда Батюшка подписывал прошение, то сказал своему письмоводителю: «Как получу увольнение, поедем все в Оптину, там я и сложу свои кости». Положение с каждым днем становилось все серьезнее. Письмоводители Старца, чередуясь с келейниками, день и ночь не отходили от его постели. Даже в сильных страданиях Батюшка не забывал о своих духовных чадах, в особенности заботясь об окружающих его, и как трогательны были эти его заботы! Он много учил их за это время терпению, смирению и жизни в духе. «Приидите, чада, послушайте мене, – говорил он, – честная бо реку...» – а они все, окруживши одр его, со скорбию взирали, как угасал этот великий светильник, в час светения которого так радовались сердца духовных чад его от сознания, что он ведет их незаблудно; взирали, как отходил в вечность этот великий носитель лучших заветов Оптинского старчества; взирали, и благоговейно затаивши дыхание, жадно ловили каждое его слово, ясно сознавая, что иссякает уже навеки этот источник воды живой.

Между тем уже кончался март и истекало число 365 дней со дня выезда его из Оптиной Пустыни, с которым должна была совпасть и кончина Батюшки по прискорбному пророчеству блаженной Параскевы Саровской. Батюшка сильно страдал и иногда даже стонал. Громадная опухоль у горла, появившаяся недели за полторы до смерти, очень препятствовала дыханию. Батюшка часто поименно призывал, кроме святых угодников Божиих и Божией Матери, к Которой имел детскую любовь, также и всех Оптинских старцев: Льва, Макария, Амвросия, Илариона, Анатолия и Иосифа, говоря: «Батюшка Лев, батюшка Анатолий, батюшка Иосиф, помогите мне вашими святыми молитвами!»

31 марта в 11 ночи прочли в третий раз отходную (первый раз ее читали 20 марта, а второй раз 30 числа). Заметно было, что дышать Батюшке становилось все труднее и труднее. В это время он начал говорить и спрашивать окружающих его, понимают ли они, но они не могли вполне ясно понять его речь, так как слишком уже невнятно и слабо произносил Батюшка слова свои. Однако, чтобы не утомлять Батюшку переспросами, они говорили, что все понимают. Тогда. Батюшка начал говорить о Рае, но речь его становилась с каждою минутой все слабее и невнятнее.

Было ли Батюшке какое видение или нет – неизвестно. Ясно было только, что речь шла о Рае. Это были его последние слова. Все время он был в полном сознании и окружающих его называл по именам. Часам к 6 утра Батюшка замолк и начал тихо, ровно дышать. Дыхание его становилось все реже и реже, и в 7 часов 7 минут утра 1 апреля 1913 года он предал свою душу в руце Господа, Которого так возлюбил и ради Которого всю свою жизнь распинал себя до последней минуты. Никаких судорог с Батюшкой при кончине не было, никаких даже признаков боли не замечалось: он, казалось, спокойно уснул.

Тотчас же тело Старца было опрятано и облечено в схиму, которую он имел с 1910 года тайно и в которой завещал положить себя в гроб. После прочтения канона по исходе души отец казначей Старо-Голутвина монастыря иеромонах Серафим с благочинным о. Иннокентием отслужили первую панихиду при безутешном рыдании присутствующих. Картина была потрясающая, сами служащие и певчие не могли произносить слов от слез. Все понимали, что утрата эта ничем не вознаградима.

Вечная память, незабвенный, дорогой Батюшка!

(Из «Московских ведомостей» № 82 от 9 апреля 1913 г.)

Тело почившего Старца было в тот же день вынесено в летний собор, но так как там оказалось слишком холодно, было перенесено в зимний на руках духовных детей Старца, съехавшихся в монастырь еще во время его болезни. Здесь тело стояло до 6 апреля при непрестанном служении панихид. Почивший Старец лежал в схиме с закрытым лицом и руками. К великому утешению духовных детей Старца, Святейший Синод разрешил хоронить его в Оптиной Пустыни, откуда и приехал в Старо-Голутвин для перевезения тела иеромонах Палладий с одним из скитских монахов.

Народ стекался в монастырь со всех сторон. Приезжали духовные дети старца Варсонофия, одни проститься с телом, другие – остаться на отпевание. Сходились в монастырь и местные жители, так как Старец за свое недолгое пребывание здесь успел привязать к себе сердца всех. В покоях Старца шла раздача в громадных количествах образков на благословение, а более близким духовным детям почившего раздавались его вещи. Над гробом шло непрестанное служение панихид, молящиеся клали в гроб образки, поясочки, платки и пр.

5 апреля в соборе была отслужена заупокойная всенощная двумя игуменами коломенских монастырей, а после нее оптинский иеромонах Палладий служил панихиды под общее пение духовных детей о. Варсонофия, до поздней ночи не желавших покинуть гроб любимого Старца.

6 апреля, в субботу, заупокойную Литургию совершал преосвященный Трифон соборне с игуменом Ново-Голутвинского монастыря Измарагдом, игуменом Бобренева монастыря Филаретом, протоиереем коломенского кафедрального собора о. Николаем Вележевым, иеромонахом Палладием, местными иеромонахами и коломенским духовенством. Пел хор монахинь Коломенского женского монастыря. Обширный храм был полон молящимися. Народ стоял на лавках вдоль всех стен и колонн собора.

За Литургией преосвященный Трифон совершил посвящение иеродиакона Иннокентия в иеромонаха. По окончании службы преосвященный Трифон, обратившись к лежащему в гробу Старцу, сказал прощальное слово.

«В последний раз, – так приблизительно говорил Владыка, – вижу я твой гроб, дорогой друг и единомышленник. В последний раз собрались мы помолиться около тебя, дорогой брат и Батюшка». Владыка указал, в какой знаменательный день пришлось отпевание Старца: «В день, когда Господь Иисус Христос воскресил Лазаря, подавая и нам всем надежду воскресения. Тогда же Господь дал нам разрешение плакать над усопшим, Сам прослезившись над Лазарем, хотя и знал, что воскресит его. Так и мы плачем, и как Елисей, видя возносящегося на небо Илию, вопиет: «Отче, отче! Колесница Израилева и конница его!»⁵⁴⁷ и мы восклицаем: «Отче, отче, зачем ты ушел от нас, на кого ты нас покинул!» Только слезы наши не должны быть слезами уныния и отчаяния: будем утешать себя тем, что дорогой брат наш и Батюшка ушел от мирской маяты в вечную жизнь и покой и что придет время, когда и мы уйдем за ним. Мы все были связаны с ним узами любви, а любовь не умирает. Или мы думаем, что Батюшка нас теперь не видит и не любит? Он любит, а теперь ему еще виднее и понятнее наши нужды, и он всегда будет с нами, всегда будет помогать нам».

Потом Владыка перешел к воспоминаниям из жизни почившего Старца. Он вспомнил то время, когда Старец, тогда еще недавно оставивший свой полковничий чин и удалившийся в Оптину, проводил там строго подвижническую жизнь. Там посетил его Владыка в его убогой келлии, где стоял только стол, стул и голое деревянное ложе, ничем не покрытое. Смиренно приветствовал своего гостя о. Варсонофий земным поклоном, склонив свою седую голову перед молодым студентом-иеромонахом. Беседуя, о. Варсонофий говорил тогда, как ему здесь хорошо и как он желал бы до конца жизни не покидать Оптинский скит. Вспоминал Владыка, как во время русско-японской войны старец Варсонофий был послан для священнослужения в армию и должен был оставить свой любимый Скит и вернуться в шумную военную среду, которую он когда-то покинул. Он заехал в Богоявленский монастырь попросить напутственного благословения у Преосвященного, который и благословил его иконой св. великомученика Пантелеймона. Тогда о. Варсонофий говорил, что хотя ему и жутко ехать, но что в Скиту они борются с врагами, которые гораздо лукавее и злее японцев – с врагами нашего спасения.

Вспоминал Владыка, как после 1905 года, измученный тяжестью переживаемого времени, он приехал отдохнуть в Оптину и там в беседах с любвеобильным Старцем нашел поддержку и утешение...

В глубоком молчании, стараясь не проронить ни одного слова, слушали все речь Владыки. Но когда он перешел к воспоминанию последнего времени жизни Старца, рыдания потрясли церковь. Все плакали, вспоминая тяжелые события, которые все так живо помнили и которые переживали вместе со Старцем, да и сам владыка не мог удержаться от слез и так продолжал говорить со слезами: «Ты умел только любить, только творить добро, и какое море злобы и клеветы вылилось на тебя! Ты все принимал с покорностью, как многострадальный Иов, говоря: «Господь даде, Господь отъят»⁵⁴⁸. Я свидетель, что ни одного слова осуждения кому бы то ни было я не слышал от тебя. С покорностью подчинившись воле Божией, Старец покинул тихий Оптинский скит и на новом месте со всем усердием отдался трудам по благоустройству обители. Если вы, братие, – обратился Владыка к голутвинским инокам, – когда-нибудь видели суровым его взор, то, верьте мне, я знаю, что он любил всех вас. Но слабое тело не выдержало непосильных трудов, силы надорвались, и Батюшка отошел от нас. И вот мы в последний раз собрались около него».

Обратившись, как к живому, к своему почившему другу, Владыка благодарил его за те советы и утешения, которые он черпал в беседах с ним, и низко поклонился ему. «Еще приношу тебе земной поклон от твоих детей духовных», – и Владыка положил земной поклон перед гробом.

«Я, как пастырь, – продолжал Владыка, – знаю, что в наше время значат такие старцы. Его наставления тем были ценны, что с образованием он соединял высоту иноческой жизни. Как пастырь, я знаю все море горя и скорби, в котором мучаются теперь люди, теряя веру в Бога, доходя до самоубийства. Бывают моменты, когда кажется, что жизнь теряет всякий смысл, когда нет сил бороться, нет ниоткуда поддержки и когда человек стоит на пороге отчаяния. Тогда является старец, говорит ему: не бойся, ты не один, обопрись только на меня: я тебя выведу на дорогу. И вот человек, казалось, погибший, постепенно выходит на истинный путь, находит силы для борьбы, воскресает для жизни. И много таких стоят теперь здесь между нами. Как наседка собирает птенцов своих под крылья, так Батюшка собрал вокруг себя чад своих, и теперь они, оставив все свои дела и занятия, собрались вокруг него в последний раз. Помолимся же об упокоении его души».

Началось отпевание по иноческому чину, которое совершал преосвященный Трифон соборне с сослужащим духовенством. Потом весь собравшийся в храме народ прощался в последний раз со Старцем. Гроб закрыли, с крестным ходом обнесли вокруг церкви и поставили в подвезенный к монастырю траурный вагон. Проводив гроб, преосвященный Трифон отбыл в Москву, а над гробом снова началось служение панихид. Вагон не запирали. Кругом гроба стояли духовенство и певчие. Служил иеромонах Палладий⁵⁴⁹, сменяемый новопосвященным иеромонахом Иннокентием, пели келейники Старца, возвращавшиеся вместе с ним в Оптину, и монахини из его духовных детей; остальные, окружив вагон с дорогим гробом, подпевали. Солнце ярко сияло с неба, кругом расстилалась даль лугов, погребальное пение разносилось среди воскресающей весенней природы; настроение было глубоко торжественное. Тем временем в монастыре происходил поминальный обед, на который были приглашены и съехавшиеся почитатели Старца.

До вечера у гроба шло служение панихид. В начале всенощной вагон, при громких рыданиях голутвинских жителей, был отведен на станцию Голутвин, где была отслужена большая общая панихида, и с утренним шестичасовым поездом был отвезен в Москву. С ним вместе были прицеплены два вагона, в которых ехали духовные дети Старца, пожелавшие проводить его тело в Оптину Пустынь.

По прибытии в Москву, утром 7 апреля, у гроба служились панихиды. К 4 часам дня вагон был переведен на Брянский вокзал, и там снова началось служение панихид, не прекращавшееся до отхода поезда. Московские почитатели Старца съехались на вокзал попрощаться с его телом и грустной толпой стояли на платформе у широко открытых дверей вагона. Вагон к этому времени принял вид церкви. На стенах, задрапированных черной материей, были прибиты хоругви; середину вагона занимал гроб, покрытый золотым покровом, с лежащими на нем цветами; за гробом стояли выносной крест и образ Богоматери, а также большой подсвечник, уставленный свечами. В глубине стоял хор монахинь, провожающих тело в Оптину, кругом толпились молящиеся с зажженными свечами. Непрестанной вереницей шли почитатели Старца по широкой лестнице в вагон – приложиться ко гробу, поставить свечку, отслужить панихиду. Вся толпа на платформе стояла с зажженными свечами, подхватывая пение «Со святыми упокой» и «Вечная память». Настроение всех было тихое, торжественное и светлое; смерть теряла свой страшный облик и становилась торжественными проводами Старца туда, «идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная».

В промежутках между панихидами оптинские монахи раздавали «сиротам» Старца цветы из венков, свечки, ладан, лежавшие на гробе... Перед отходом поезда в 10.30 иеромонах Палладий преподал последнее благословение собравшимся и начал служить напутственный молебен. И под пение отъезжавших и остающихся траурный вагон двинулся в Оптину Пустынь, которую ровно год тому назад покинул старец Варсонофий.

(В. Т.)⁵⁵⁰

С глубокою грустью приняла братия Оптиной Пустыни весть о кончине Старца. Ожидали совсем не этого. Думали, что Старец снова вернется в обитель, и об этом давно уже ходили слухи; особенно ждали сего духовные его дети. Правда, в середине Великого поста пришло известие о том, что Старец болен, но оно скоро сменилось другим, – что Старец решил в скором времени прибыть в Оптину; слава Богу, думали оптинцы, значит, Старцу лучше, и он снова будет с нами. И вдруг страшная, потрясающая весть: Старец скончался, Старца не стало. Тотчас же отслужена была соборне торжественная панихида по почившем; братия была подавлена скорбью и спешила изливать ее скорее пред Богом в молитве. Вслед за сим стало известно, что тело Старца будет перевезено в Оптину: так вот что значили слухи о возвращении Старца! Ясным стало и последнее обращение Батюшки с просьбой о принятии его в Оптину, – итак, Старец, хотя уже и во гробе, но все же возвращается в Оптину, и это служило немалым утешением для братии.

Ко времени прибытия тела 8 апреля собралось на вокзале станции Козельск духовенство, певчие, братия и многочисленная толпа почитателей как местных, так и приезжих. Вот, наконец, показался и поезд (тело Старца по просьбе почитателей следовало с отдельным поездом); встречавшие обнажили головы. Вот и он, Батюшка, снова среди своих прежних духовных чад. Но увы, его уже более не увидят и не услышат преданные ему дети. Черный гроб, от коего веяло вечными тайнами потустороннего загробного мира, навеки сокрыл его вечный образ. Тоскливо сжалось сердце, трепет пробежал по всему телу, и слезы, словно пеленою, застлали глаза. Но да будет воля Божия! Тихо, медленно полились звуки торжественной панихиды на платформе вокзала, где был поставлен гроб. Многие плакали...

Когда стало известно в монастыре, что тело уже на пути к обители, раздался печальный звон с колокольни, привлекший огромные толпы народа, расположившегося по ту сторону реки Жиздры у места торжественной встречи близ переправы через реку. Тут же у парома собралась братия и многочисленное духовенство Пустыни во главе со временно исполняющим должность настоятеля скитоначальником иеромонахом Феодосием. И вот две процессии соединились. Зрелище было настолько же трогательное, насколько и величественное. Невозможно словами изобразить чувств, овладевших присутствующими при сей необычной встрече. Плакали братия, рыдали богомольцы, едва выговаривал в слезах литийные возгласы о. скитоначальник. Шествие растянулось на большом пространстве. Гроб, по настоянию почитателей Старца, покрытый двумя сооруженными их усердием парчовыми покровами, несла на руках братия, в преднесении икон, хоругвей, четырех величественных свечей и предшествии многочисленного, во главе со скитоначальником, сонма духовенства в траурных облачениях.

Было около двух часов дня, когда шествие показалось в Святых вратах обители. При торжественном звоне во все колокола гроб был внесен во Введенский собор Пустыни, и здесь многочисленным сонмом духовенства при пении полного братского хора была совершена с особою торжественностью панихида по новопреставленном Старце, священноархимандрите схимонахе Варсонофии. Трогательна была эта первая по прибытии тела панихида. Невозможно было удержаться от слез, и молящиеся неудержимо плакали. Что-то особенное, необычное чувствовалось и переживалось в эти минуты! Очевидное присутствие благодати Божией ощущалось каждым, с благоговением лобызавшим края гроба со священными останками Старца. Было нечто и печальное, и торжественное вместе; скорбь сливалась с отрадою, и острое чувство нравственной боли сменялось умиротворяющими слезами. Вера подсказывала в утешение, что жизнь вечна; надежда, – что его участь блаженна, и любовь утверждала в мыслях, что общение душ со смертью одного тела не окончится, но очистится, освятится и исполнится еще большей действенности духовной и силы благодатной. Чувствовалось, что Старец не оставил сирыми своих духовных детей, что не прекратит проявлениями своей любви ободрять, укреплять и утешать их и оттуда, из-за гроба... Насколько были преданы и как сильно любили Старца его духовные дети, видно из того, что многие из них сопровождали тело его от самого Голутвина монастыря до места погребения и некоторые из них почти не отходили от гроба до его опущения в могилу. Несмотря на предготовительные к празднику великие дни Страстной седмицы, народ собрался во множестве, и панихиды служились беспрерывно.

Незадолго до малой вечерни гроб был поднят братией Иоанно-Предтеченского скита, начальником коего был почивший, и с крестным ходом, при колокольном звоне, внесен был в Скит, в храм св. Иоанна Предтечи, где скитоначальником о. Феодосием с братией Скита соборне была совершена панихида. По обнесении гроба вокруг храма крестный ход возвратился тем же порядком, причем гроб был внесен и поставлен в Казанском соборе. Ровно в 7 часов началось всенощное бдение по чину Великого Вторника в соединении с парастасом, которое, за болезнью настоятеля архимандрита Ксенофонта, совершал о. скитоначальник⁵⁵¹ в сослужении старшего духовенства соборне. После второй кафизмы им было произнесено следующее надгробное слово:

«Се Жених грядет в полунощи и блажен раб, егоже обрящет бдяща». Днесь в сем храме скорбное зрелище открывается глазам нашим, братие. Пред нами гроб... Безмолвно он стоит, но видом своим много говорит нашему уму и сердцу. В нем, в этом тесном гробе, лежит дорогое нам тело в Бозе почившего нашего старца, священноархимандрита Варсонофия. Господу было угодно призвать к Себе Своего верного раба, и смерть прекратила земную жизнь Батюшки блаженной кончиной. Он ушел от нас, покинув все земное, и разлука с дорогим существом скорбию сжимает наше сердце. И скорбь велика, но вера и надежда, что он, живя духом, не забудет нас, но будет молиться о нас, своих духовных чадах, дают утешение скорбной душе; ибо мы веруем, что он перешел от жизни в жизнь, что умерло лишь тело, а дух живет и будет жить вечно.

Мы, духовные чада почившего Старца, любили его, как отца и наставника, и ныне приемлем с любовию и умилением сей печальный гроб как залог вечной любви о Господе. Пусть нам напоминает он о том, чему учил и наставлял нас Батюшка, то есть о заветах старческих, полных духа Христовой любви, Евангельских заповедей и древних установлений иноческих.

За любовь Батюшки к нам и мы должны воздать ему такой же любовью. Но как и чем мы можем теперь оказать ему любовь? Прежде всего сердечной искренней молитвой, а затем доброй жизнью по его наставлениям, по духу Христовой любви, чтобы он мог на Страшном Суде Христовом сказать Господу: «Се аз и дети мои!»⁵⁵²

1 апреля, в день кончины Батюшки, исполнился ровно год, как он, исполняя святое послушание, против своей воли и желания, расстался с Оптиной; но, расставшись с нею, он не переставал ее любить, постоянно вспоминая о ней и о всех нас. И, лежа уже на смертном одре, он пожелал обратиться к нам, насельникам сей святой обители, с последним своим прощальным словом, которое он и выразил в своем завещании: «Отлагая, наконец, все попечения мира сего, так угнетавшие и томившие дух мой, кратко скажу мое последнее слово и мой последний завет дорогим моим духовным чадам.

И, во-первых, смиренно прошу: простите мне все мои вольные и невольные согрешения, которыми согрешил я против вас, и вас взаимно всех прощаю за все скорби и огорчения, которые подъял я через некоторых по наущению исконного врага спасения нашего.

Веру мне имите, святые Отцы и братия, что все мои действия и делания сводились к одному – охранить святые заветы и установления древних отцев-подвижников и великих наших старцев во всей Божественной и чудной их красоте от разных тлетворных веяний века сего, начало которых – гордыня сатанинская, а конец – огонь неугасимый и мука бесконечная!

Может быть, плохо исполнил я это – каюсь в том и повергаю себя перед благостию Божией, умоляя о помиловании. А вас всех, возлюбивших меня о Господе, прошу и молю: соблюдайте мои смиренные глаголы. Духа не угашайте⁵⁵³, но паче возгревайте его терпеливою молитвою и чтением святоотеческих и Священных Писаний, очищая сердце от страстей.

Лучше соглашайтесь подъять тысячу смертей, чем уклониться от Божественных заповедей Евангельских и дивных установлений иноческих.

Мужайтесь в подвиге, не отступайте от него, хотя бы весь ад восстал на вас и весь мир кипел на вас злобой и прещением, и веруйте: «Близ Господь всем призывающим Его, всем призывающим Его во истине»⁵⁵⁴. Аминь».

Время и место не позволяют сейчас более пространно побеседовать о глубоко назидательной жизни и деятельности Старца, но пусть сей гроб в своем безмолвном таинственном вещании заменит собою всякое слово, и мы все вкупе, с сердцами, полными чувств, приступим единодушно к теплой молитве об упокоении новопреставленного раба Божия Старца схиархимандрита Варсонофия. Да упокоит Господь его чистую душу в селениях праведных, в неизреченном свете и бесконечном блаженстве во веки веков».

Богослужение, отправлявшееся по неизменному обычаю Пустыни со строгим соблюдением чина, закончилось на исходе 11-го часа.

9 апреля в 7 часов утра последовал звон к часам и после оных к литургии Преждеосвященных Даров, совершенной о. скитоначальником соборне, в конце коей, вместо запричастного стиха, монахом Пустыни из студентов Московской духовной семинарии о. К. было произнесено нижеследующее слово:

«Се тебе талант Владыка вверяет, душе моя,

страхом приими дар...»⁵⁵⁵

Так вот, каково твое пришествие к нам... так вот, что означало твое последнее предсмертное обращение к нам с просьбою о принятии тебя в Оптину Пустынь... Ты предчувствовал исход твой, и твоя просьба, просьба еще заживо, была как бы пророческим указанием на то, что теперь видим.

Благословен грядый во имя Господне⁵⁵⁶. Под не замолкшие еще в ушах отзвуки песни церковной «Благословен грядый во имя Господне» совершаешь ты ныне свое к нам скорбное шествие «во имя Господне»... Мы знаем, что имя Господне означает любовь; и вот она-то, именно эта любовь, коей ты в высокой мере причастился в сей жизни, подвигла тебя опять вернуться к нам. Значит, ты помнил о нас, конечно, молился о нас и духом не переставал быть с нами; и, как нашим был, так нашим и остался. До нас нередко долетали слухи о том, что ты думаешь об Оптиной, что любишь ее по-прежнему, искренно желаешь возвратиться в нее и вновь соединиться с братством, с которым, за время двадцатилетнего совместного жития твоего как бы срослись те корни, из коих выросло твое духовное мировоззрение, возвеличившее тебя до степени старца, руководителя, духовного окормителя и разумного начальника. Дивны и неисповедимы пути Промысла Божия, коему – еще раз и уже последний – благоугодно было испытать твое послушание, как послушание Авраама, не пощадившего своего единородного возлюбленного сына; ты же принес в жертву Ему избранный, искренно любимый и благолепно украшенный тобою Скит – твое дорогое насиженное гнездышко, поучая нас сим примером самопожертвованию в несении подвигов за святое послушание даже до смерти, смерти в разлуке со всеми и всем, к чему прилепился всем сердцем, и от всего усердия «во имя Господне». И благословен ты за сие, благословен от Господа и от нас, твоих преданных тебе словесных овец.

Дорогой наш Батюшка! Как нам удержаться, не ответить на твою любовь такою же и, если можно, большею любовию! Ты нас не забывал... Как нам, дышавшим с тобой единым оптинским духом, как нам было забыть тебя! И мы помнили, скорбели за тебя и о тебе, старались при Божией помощи вспомнить твои заветы и укреплялись без тебя, не переставая утешаться мыслью, что Господь, поставивший тебя старцем над нами, снова возвратит тебя в нашу обитель. С честью встречаем тебя как нашего пастыря и начальника; с благодарностью, яко паче инех потрудившася на благо Оптиной обители и с честью высоко вознесшего ее имя на виду самой первопрестольной столицы, и более того: с благоговением приемлем священный гроб [Старца], продолжателя благодатного Оптинского старчества, преемника приснопамятных великих Оптинских старцев, в лице коих мы самыми отеческими творениями приучены и привыкли видеть пророков Божиих – провозвестников и истолкователей воли Господней в деле нашего благоугождения Богу и душевного устроения, через коих и доселе у нас в Оптиной содевается наше спасение.

Господу угодно было испытать и нашу любовь к сему бесценному дару Божию отъятием тебя от нас в такое время, когда старчество является необходимым органом и наиболее удобным орудием нашего спасения, дабы, вразумленные сим грозным уроком, мы более ценили и дорожили этим вышним даром. В кратком твоем отбытии, напоминающем благочестивое путешествие, труды твои увенчались подвигами любви и делания на ниве Божией для других братий наших, и ныне ты возвращаешься к нам еще более сильный духом; и вот ты снова среди своей паствы... Но в какую скорбь ты повергаешь нас необычным видом твоего пришествия! Какой странный и печальный образ твоего посещения! Ныне ты еще смиренней пред нами, нежели тогда, когда покидал нас, чуждый помыслов о власти и повышении.

Но не время и не место теперь предаваться безмерной печали, когда мысли устремляются к образам еще более странным и чудным, от рабов восходя до Господа, когда готовится погребение страшное и непостижимое, и святая Церковь приглашает воспеть надгробные песни Самому Творцу и Жизнодавцу. Посему, взирая на жизнь нашу, как на кратковременную в теле, на земле и бесконечно вечную в духе, на небе, – мы с верою и надеждою ожидаем проявления твоих духовных сил оттуда – свыше, ободряемые сознанием, что с молитвами старцев ты сольешь и свои молитвы и с их предстательством – свое предстательство пред Богом, как наш духовный отец и посредник между Богом, коему мы вверяли свою жизнь, свои души.

Мир на Израиля и спасение языков⁵⁵⁷. Мир, особенно сейчас потребный для нас и благовременный, чрез тебя да будет от Господа на удел твой – Оптину и спасение твоими молитвами – всем приходящим от четырех стран Святой Руси вместе с нами помолиться у могилы великих Оптинских старцев.

«Се тебе талант Владыка вверяет, душе моя, страхом приими дар...», – воспевает ныне Святая Церковь, как бы в назидание нам, чтобы мы со страхом приняли сей предлежащий нашим взорам страшный дар, в поучение оным добродетелям: «заимствуй давшему ти, раздавая нищим, и стяжи друга Господа, да станеши одесную Его». Сии именно добродетели и воскресают в нашей памяти при представлении благолепного образа приснопамятного старца Варсонофия – это его любовь к ближним, благостыня и нищелюбие; к сим поучительны для нас послушание, чуждое прекословия; прямота и искренность, не терпевшие лицемерия, двоедушия и лукавства, неутомимый и неусыпный труд, соединенный с попечением об усилении и укреплении власти и послушания ей, об уставности, порядке и благочинии во благо общее и ревность о благолепии храмов Божиих, как выражение любви к Богу...

Итак, окружим всеми знаками внимания и почтения сей безмолвный гроб и сию священную могилу, в коей заключатся навеки останки того, кто был нашим отцом во спасение. Помолимся о упокоении почившего и, по христианскому обычаю, примирившись с усопшим и усердно испросив прощения у него, отца нашего, во всем содеянном нами против него и своей совести, как при нем, так и в его отсутствие, снова от всего сердца и от всея души вознесем молитву, да ублажит его Господь, да причтет к ликам избранных и в селениях блаженных вместе со старцами Моисеем, Исаакием, Львом, Макарием, Антонием, Иларионом, Амвросием, Анатолием и Иосифом, – вчинит и душу раба Своего, новопреставленного старца схиархимандрита Варсонофия».

По окончании Божественной литургии на середину вышел многочисленный собор духовенства в числе двадцати одного иеромонаха и четырех иеродиаконов во главе с исполняющим должность настоятеля скитоначальником и духовником иеромонахом о. Феодосием в черных облачениях. Братиям и многочисленным богомольцам были розданы свечи, и вот полились звуки умилительного чинопоследования, в котором так ощутительно дается осязать верующему чувству благодатную силу, красоту и величие Богослужения Православной Церкви. Кончилась панихида, и при пении прощальной стихиры «Приидите последнее целование дадим, братия, умершему...» духовенство, братия, духовные дети и во множестве собравшиеся богомольцы стали прощаться с усопшим. Картина была неописуемая: духовные дети прощались с духовных отцом: все было духовно, а потому и благодатно, и веяние благодати носилось в церковной от молитв и каждения благоуханной атмосфере. Но вот мягкими ударами загудел отличающийся особенною приятностью звука большой колокол, и при заунывном перезвоне под захватывающие душу звуки неземной мелодии ангельской песни «Святый Боже...» тронулась погребальная процессия, с гробом на руках священнослужителей, в предшествии икон и хоругвей, и остановилась против южных дверей Введенского собора. Здесь-то, близ гробниц великих Оптинских старцев, против могилы о. иеросхимонаха Пимена и рядом с великим старцем, скитоначальником о. Анатолием, со своим возлюбленным отцом и руководителем, и нашел место своего последнего упокоения старец Варсонофий.

Высокий деревянный крест и тихо теплящаяся на нем неугасимая лампада еще издали указывают инокам и паломникам Оптиной Пустыни могилу Старца, напоминая каждому о его последнем, в отношении к почившему, долге христианском – благоговейно и молитвенно воззвать к Богу: упокой, Господи, душу усопшего!..

Вечная тебе память, батюшка Варсонофий!

Шумный блеск и праздник жизни светской

Променял на крестный подвиг ты,

Перенес с доверчивостью детской

На него все чувства и мечты.

Все, чем был ты одарен от Бога,

Богу в жертву чистую принес...

Жил недаром: возлюбил ты много,

Осушил ты много горьких слез.

Духоносный воин Божьей рати,

Над юдолью скорби ты взлетел,

Как орел небесной благодати,

И скорбящих ласкою пригрел.

Всех, людьми обиженных, всех павших

На пути под тяжестью креста,

От греха и немощи страдавших,

Ты привел к святым стопам Христа.

Пред тобою души раскрывались,

Как цветы пред солнечным лучом;

Язвы сердца быстро исцелялись

Богоданным немощных врачом.

Ты почил от дел своих отныне!

В Боге жил – и в Боге ты почил...

Потеряли мы кивот святыни,

Что сиял нам в жизни и целил.

Умер ты – и мы осиротели,

Холодно в пустыне мира нам.

Как бы нас враги не одолели,

Вопреки желаньям и мольбам!

Умер ты – и мы в недоуменьи

На распутье трепетно стоим:

Кто теперь поймет наши мученья

Сердцем чутким благостным своим?

Кто осветит путь нам мыслью ясной?

Кто поддержит твердою рукой?

К Богу приведет стезей прекрасной,

Трудною сраженного борьбой?..

С нами нет тебя теперь, но с нами

Жив твой дух и твой завет живет:

Мы любили сердцем, не устами...

Верим: нас любовь твоя спасет!

Ты ушел от нас к желаний краю –

Подвигоположнику Христу.

Общую надежду всех вверяю

Я тебе: молись за нас Ему!

И Господь, любви животворящей

Светоч водрузив в душе твоей,

Снизойдет к мольбе твоей, скорбящей

О спасенье нас, твоих детей.

И[еромонах] Арсений [Денисов].

Кремль. 6 мая 1913 года.

5 июля 1845 г. – родился в г. Самаре.

1854 – зачислен в Полоцкую военную гимназию. Окончил в начале 1860-х годов.

1870-е – учение в Оренбургском военном училище и в Петербурге на высших офицерских штабных курсах.

Конец 1870-х – назначение в штаб Казанского военного округа, начальником отдела мобилизации.

1889, 26 или 28 августа – впервые прибыл в Иоанно-Предтеченский Скит к старцу Амвросию.

1891, лето – у старца Амвросия в Шамордине.

1891, 25 декабря (Рождество Христово) – поступил послушником в Иоанно-Предтеченский Скит.

1893, 26 марта – пострижен в рясофор.

1900, декабрь – пострижен в мантию с именем Варсонофий.

1902, 29 декабря – рукоположение во иеродиакона.

1903,1 января – рукоположение во иеромонаха. В этом же году – назначение помощником скитоначальника, духовником Скита и Шамординской женской обители.

1904, 9 апреля – отбыл в Маньчжурию, будучи назначен военным священником при полевом госпитале для солдат.

1905, 1 ноября – по окончании русско-японской войны возвратился из Маньчжурии в Оптину Пустынь.

1906, 9 января – назначение братским духовником Оптиной Пустыни.

1906, 21 апреля – назначение исполняющим обязанности скитоначальника в связи с болезнью скитоначальника о. Иосифа.

1907, 14 мая – посвящение в сан игумена.

1907, 29 июня – назначение скитоначальником.

1909, июль – присутствие в Троице-Сергиевой Лавре на монашеском съезде.

1910, 11 июля – постриг в схиму.

1910, 5–6 ноября – на станции Астапово под Москвой с целью исповедовать умирающего Л. Н. Толстого. Не был допущен.

1912, 2 апреля – отбыл в Старо-Голутвин монастырь Московской епархии, куда переведен настоятелем в сане архимандрита.

1912, 5 апреля – возведен в сан архимандрита.

1913, 1 апреля – кончина Старца.

1913, 9 апреля – похороны в Оптиной Пустыни.