Смысл исторических событий

Встреча германского императора Вильгельма в Вене носит торжественный, почти демонстративный характер: Франц Иосиф благодарил перед лицом всего мира того, кто был главным виновником успеха австрийской дипломатии на Балканах.

Если бы Франц Иосиф был не «его апостолическое величество», а Вильгельм не был бы германским императором, то оба они сидели бы теперь на скамье подсудимых. Первый – за грабёж, под угрозой кровавой расправы, второй – за соучастие и пособничество.

Всякое насильственное присвоение чужого имущества, с оружием в руках, называется грабежом, и совершающий грабёж называется преступником.

Но достаточно грабёж назвать «аннексией», а в роли грабителей выступить двум союзным государствам, – и разбой становится «балканской политикой барона Эренталя»².

Грабителей судит уголовный суд.

Апостолическое величество Франц Иосиф устраивает торжественный приём императору Вильгельму.

Грабителей обвиняет прокурор и требует строжайшее наказание, ибо грабёж был с заранее обдуманным намерением и без малейшей нужды.

Франц Иосиф при звуках оркестра поднимает бокал за дальнейший успех Германии в том же направлении.

Подсудимый униженно просит о снисхождении.

Император Вильгельм приносит величественную благодарность за радушный приём.

Присоединение Боснии и Герцеговины – дело прошлое. Люди совершили тёмное дело. Но, по крайней мере, имели бы достаточно совести сидеть после этого тихо и смирно. Нет. Надо ещё устроить пир на весь мир. Смотрите, мол, какие мы молодцы!

Если бы только эти блестящие господа могли посмотреть на себя со стороны и отрешиться хоть на одну минуту от сознанья своего величия, какими смешными и гадкими они бы сами себе показались!

В самом деле, перенесите действие из блестящих дворцов Вены в грязный загородный ресторан. Тут вместо Франца Иосифа будет обыкновенный смертный – какой-нибудь опустившийся, бывший человек Франц, похитивший у купца Абдула часы, отданные Францу на хранение; и пусть вместо императора Вильгельма будет тоже обыкновенный смертный – какой-нибудь силач Вильгельм, помогавший Францу запугать Абдула. Ведь, по существу, в моральном отношении это именно то самое, что случилось на Балканах.

И вот тут Франц встанет с бокалом пива и, обращаясь к Вильгельму, произнесёт следующую напыщенную тираду.

«Мне дана возможность приветствовать вас, постоянного ревнителя всех мирных начинаний, именно в эту минуту, когда мир, подвергшийся в истекшую зиму всем опасностям, вновь представляется обеспеченным. С чувством глубокой и искренней благодарности вспоминаю столь блестящее проявление союзной верности, поддержка которой в столь высокой степени облегчила осуществление моего искреннего желания разрешить все возникшие затруднения без военных осложнений. Но, главным образом, лишь благодаря непоколебимой союзной верности, мы сегодня с полным удовлетворением можем оглянуться на достигнутые успехи».

Поверьте – в грязном, загородном кабаке к этой речи иначе и не отнеслись бы, как к грубой шутке, и встретили бы её всеобщим хохотом.

Неужели же венские вельможи в самом деле до того исполнены собственного величия, что не понимают, какая бездна лжи во всех их речах? Неужели власть может до такой степени извращать человеческую душу?

В освобождённом Константинополе турецкий парламент, превратившийся почти в учредительное собрание, вырабатывает основные законы, обеспечивающие гражданскую свободу всем гражданам молодой Турции.

Народ деспотов и рабов становится одним из самых свободных народов мира.

Военный Константинопольский суд ежедневно выносит всё новые смертные приговоры, и защитников недавнего владыки всенародно душат палачи.

Виселица и парламент; свобода личности и публичное поруганье побеждённых врагов; молодая Турция и старые зверства – всё это плоды многовековой политики восточного деспотизма. Народ сознательно держался в невежестве, сознательно отравлялся фанатизмом и суеверием, запугивался систематическими погромами, повергался в нищету расхитителями народных денег – сознательно и упорно превращался в изувера и дикаря. И вот теперь перед лицом мира внешне облагороженная страна, на пороге новой жизни, неожиданно показала, с каким духовным багажом она начинает новый путь.

Когда-то передовое русское дворянство читало Вольтера и натравливало борзых собак на провинившихся крепостных.

Нечто подобное происходит сейчас в Турции, только крайность ещё более ужасная, потому что и история Турции ужаснее истории России. И если у нас до сих пор ещё, «слава Богу», нет настоящего парламента, то, слава Богу, не было никогда и Абдул-Гамида.

Дети рабской страны, верноподданные Кровавого султана, своему либерализму научились во Франции. Они усвоили себе все оттенки сложной парламентской жизни, научились искренно любить свободное слово, научились уважать чужую веру, зажглись искренней ненавистью к рабству и решили самоотверженно бороться за спасение погибающей родины. Но культура не могла осветить светом своим чёрных осадков – страшной истории деспотической Турции, передававшихся веками от поколенья к поколенью. И вот когда справедливый гнев к изменникам конституции снял последнюю узду, – офицеры, забыв всё, чему учила их истинная культура, подчиняясь голосу Башибузука, проснувшегося в душе, стали вешать на улицах средь бела дня своих врагов, в виде особой «милости» разрешая родственникам присутствовать на месте казни.

Во имя чего совершается это преступленье? Во имя государственных интересов? Или, может быть, во имя справедливости? Или, наконец, в педагогических целях? Не ясно ли, что здесь жестокость для жестокости, стихийное стремление дать выход варварским инстинктам.

И сколько ещё предстоит усилий турецкому народу, чтобы он мог заполнить бездонную пропасть, отделяющую его некультурную душу от внешней европеизации.

Ведь и парламент, и свободное слово, и социальная реформа – всё получает свой смысл и своё значение, только когда освещается конечной великой целью: созданием настоящего человека. И если бы человек оставался полудикарём, полузверем и при парламенте, и при деспотии, при рабстве и равноправии, при экономическом гнёте и при социальной свободе, – человечество не могло бы двинуться вперёд, и мировая история потеряла бы всякий смысл. Путь деспотии и рабство – если человек хочет остаться зверем. Но если он хочет стать личностью, он ни деспотии, ни рабства не примет. И если он провозглашает свободу, он не может принять зверства.

И погибнет турецкий народ и турецкая свобода, если свобода дикарей не станет свободой человека.

«Шах обратился к Его Императорскому Величеству Государю Императору с телеграммой, в которой отдаёт себя и свою семью под покровительство Его Императорского Величества»⁵.

Народ низвергнул своего тирана. Стряхнул кровавый деспотизм. И что бы ни ожидало страну в будущем – новый великий урок истории свершился: он гласит, что всякому народному терпению бывает конец, рано ли и поздно ли, над насильниками свершится Божий Суд⁶.

Возможно ли безнаказанно десятки лет без пощады пить народную кровь? Возможно ли без возмездия в далёком или близком будущем измучить страну пытками, казнями, тюрьмами?

Возможно ли сковать её кандалами, бросить в невежество, в нищету, отдать во власть диких сатрапов, а самому укрыться во дворец, предаваться пирам и разврату?

Возможно ли, чтобы выстраданный гнев народа рано или поздно не поднял меч над троном изменника отечества?

Великий урок снова подтверждён историей.

В какой бы стране, в каком бы веке, каким бы титулом ни прикрываясь, глава государства не издевался до кошмара над своим народом, – час возмездия придёт!

Вл. Соловьёв незадолго до своей смерти предсказывал «жёлтую опасность»⁸.

Японская война была как бы первой страницей исполнившегося пророчества.

Восток – страна загадок. И трудно предвидеть ближайшие события, какими подарит он всемирную историю. Но что Китай и Япония ещё далеко не сказали своего последнего исторического слова, – это факт несомненный.

«Гром не грянет – русский мужик не перекрестится».

Я не знаю, какой гром должен грянуть, чтобы перекрестился китаец. Но я убеждён, что, если такой гром грянет когда-нибудь и Китай проснётся, – мир ожидает колоссальный переворот.

И, кажется, такой гром приближается.

В Китае вспыхнула чума⁹.

Сама по себе чума для окаменевшего Китая не слишком большое потрясение. Китайцы совсем не по-европейски относятся к смерти. Но дело не в чуме. А в удивительной «гуманности» европейских держав.

Я не политик. Но и не политика поражала в газетных сообщениях о китайской чуме одна черта: небывалая забота европейских держав о своих подданных. Если обычный «деликатный» язык Западной Европы перевести на наш грубый русский, то будет ясно, почему современные события в Китае можно считать первыми ударами приближающегося грома, которому, быть может, суждено разбудить Китай.

В самом деле, когда в Европе учиняют международный грабёж и, пользуясь грубой силой, присваивают чужое имущество, – там называют это «изящным» словом аннексия и рассматривают уже не как преступление, а как высококультурный «политический акт».

Но мы переведём слово «аннексия» на грубый русский язык словом «грабёж» и очень хорошо знаем, что оно обозначает.

Когда европейские страны захватывают колонии и потом спаивают местное население водкой и опиумом, они не делают это прямо и открыто. Они по соседству с кабаками ставят «миссию», посылают «христианского проповедника». И, таким образом, получается захват колонии во имя высших культурных целей!

Вот почему и теперь, когда газеты приносят известие, что английские и германские войска двинуты во внутренний Китай, для предупреждения заноса чумы в Европу, – мы, давно уже наученные деликатному языку цивилизованных стран, понимаем, что чума – это «иносказание», а суть совсем в другом...

Несомненно, готовится распад Китая.

Может быть, через год, может быть, через три, через десять – но события идут к этому. Возможно, что падение старого Китая откроет простор для молодых сил, и Китай обновится; возможно, что он разделится на отдельные глыбы, и эти глыбы задавят те самые народы, которые протягивают теперь к ним свои жадные руки.

Я не политик и не пророк.

Но, несомненно, что заботливая посылка европейских войск в Китай для борьбы с чумой – знаменует собой начало каких-то великих событий на Дальнем Востоке.

Счастливым родителям захотелось подшутить над своим маленьким сыном, и они задали ему щекотливый вопрос:

― Кого ты больше любишь: папу или маму?

Мальчик очень наивно, но совершенно искренно ответил:

― Лошадку!

Если бы взрослые люди могли отвечать так же искренно, как дети, то по поводу «китайских событий» на вопрос:

― Чего вы больше хотите: войны с Китаем или мира?

Каждый должен был бы ответить:

― Конституции!

Во всём, что сейчас пишется о возможной войне с Китаем¹¹, мне чувствуется изумительная неискренность: люди говорят об одном, а думают совершенно о другом.

Цензурные условия? – Но, Боже мой, нельзя же сваливать всё на цензуру!

«Война с Китаем необходима: Китай угрожает Европе, нарушен торговый договор, необходимо учреждение консульств», и прочее, и прочее, и прочее...

Так пишет часть правой и часть левой печати.

Они говорят про «папу» и про «маму» – и думают, каждый по-своему, разумеется, о «лошадке».

Левые думают: китайцы разобьют вдребезги русских, а после неудачной войны можно снова ждать освободительного движенья. Без освободительного движения – нам не дождаться настоящей конституции.

Правые думают: мы китайцев шапками закидаем – и загладим впечатление от японской войны. Победоносная война – несёт подъём патриотического чувства. Она может упрочить реакцию. А нормальным порядком Думу совсем не упразднишь.

Другая часть и правой, и левой печати пишет, наоборот, что война не нужна и тоже разбирает всевозможные «доводы», вроде консульств и торговых договоров. А сами так же думают о «лошадке», только в обратном порядке: правым кажется, что китайцы нас победят, и потому возможна новая революция; а левым кажется, что мы победим – и наступит реакция.

Почему бы так прямо о «лошадке» и не говорить?

Ведь несомненно же, что война, если обсуждать исключительно «китайские» поводы, – явная бессмыслица.

Учреждение нескольких новых консульств – сущие пустяки, да и китайское правительство на это уже согласилось. А торговый договор, если и имеет значение, то до того ничтожное, что само русское правительство указывает не на реальный ущерб русской промышленности от его нарушения, а на вопрос «принципиальный».

Но ведь, если воевать из-за всякого «принципиального вопроса», так это ни одного дня мирной жизни не будет.

Итак, все пишут о «папе» и «маме», – а думают о «лошадке»!

Но в этом-то и всё несчастье.

Надо бы писать и не о «папе», и не о «маме», и думать не о «лошадке», а об человеке. А человека-то, народ-то и забыли. Надо думать, прежде всего, о народном благосостоянии. И тогда весь «китайский вопрос» осветится по-новому.

Война принесёт народу новое разорение, новые слёзы, может быть, новые унижения и, во всяком случае, вырвет из среды его десятки, а то и сотни тысяч молодых рабочих сил. Она ляжет страшным гнётом на обедневшее, голодающее крестьянство, в виде новых налогов, она снова отравит его душу картинами смерти и ужаса.

Достаточно вспомнить всё это, чтобы не поднялась рука призывать к войне не только ради каких-то никому не нужных консульств и «принципиальных» вопросов, – но и ради тайных мыслей о политической «лошадке».

Достаточно вспомнить человека, чтобы понять безумие войны.

Давно уже Россия не переживала такого сложного исторического момента, как сейчас.

Китайские события, улаженные на бумаге месяц тому назад, снова встают во всём своём грозном значении. И становится всё ясней и ясней, что война с Востока неизбежна: слишком много глубоких внутренних причин её обуславливают, чтобы можно было надеяться на мирное разрешение вопроса, путём «дипломатической переписки».

Причины эти лежат не в русской политике данного момента, а в давнишнем, хроническом непонимании и русскими, и всеми вообще иностранцами своих подлинных интересов по отношению к Китаю.

Для всех европейцев Китай – место, где всё позволено, Китайская империя – страна, у которой надо по мере сил захватывать, что плохо лежит. Плоды этой политики налицо: могучая, общенародная ненависть к иностранцам.

Другая, ещё более глубокая причина, лежит в самом китайском народе. Китай пережил десятки, сотни всевозможных государств. Он пережил падение Вавилонского царства, Египта, Греции, Рима. Китайский народ слишком стар, чтобы делать что бы то ни было «сгоряча», – все процессы свершаются в нём медленно, но движение их настойчивое и упорное. Явный развал государства и нашествие иностранцев пробудили в народе национальное чувство. Не отдельные люди, а народная масса поняла, что стране грозит гибель – отсюда освободительное движение, направленное против тирании богдыхана, чиновников и иностранцев. А отсюда война на два фронта: против правительства за новый строй и против иностранцев за целость империи.

Наконец, третья причина – экономическая.

Громадное население Китая голодает, потому что колоссальные богатства страны лежат нетронутыми.

Иностранцы парализуют всякую попытку экономического возрождения Китая – попытка, например, постройки железных дорог всегда встречает грозный отпор держав, торговля стеснена беспошлинными товарами иностранцев и пр., и пр., и пр.

Словом, отчасти благодаря внутреннему застою, отчасти благодаря давлению соседей – Китай накануне полнейшего разорения.

Вот эти три причины – отношение со стороны иностранцев, возрождение страны и экономические условия – толкают Китай на борьбу с Европой и прежде всего на войну с ближайшей по соседству Россией.

Итак, Россия несомненно накануне войны¹³.

Но этим не исчерпывается сложность данного исторического момента. Россия переживает внутренний кризис.

Если освободительное движение «не удалось» и русское общество не сумело обновить свою родину, то в той же мере «не удалась» и реакция. Реакция не сумела воспользоваться своей победой, как несколько лет назад освободители не сумели воспользоваться своей.

Вместо того, чтобы воспользоваться «успокоением» и смело провести реформы, предотвратив тем возможность внутренних потрясений, бюрократия потратила это время на упоение своей победой¹⁴.

Результаты сказались с поразительной ясностью в последних событиях в связи с применением статьи 87¹⁵.

Оказалось, что этот акт, по мнению самого Столыпина, выражающий основные идеалы правительства, – встречен с негодованием не только рабочей партией и революционными журналами, но и престарелыми сановниками, и богатыми помещиками, представителями промышленности, аристократии – в буквальном смысле слова, всем обществом.

Полнейшее банкротство внутренней политики и неизбежная война на Дальнем Востоке – вот те два начала, которые неминуемо вызовут в ближайшее время ряд событий, долженствующих коренным образом изменить нашу жизнь.

Такое положение принято называть «тревожным».

Может быть, это и так, но мы относимся к делу иначе.

Мёртвый, недвижный застой мы считаем злом самым страшным. Мы верим в жизнь – и потому не боимся никаких потрясений. Какие угодно ошибки, бедствия, падения, – лишь бы было движение, ибо за ошибками и падениями – наступит торжество и возрождение. И только в мёртвом бездействии – безнадёжность смерти¹⁶.

Мы не раз говорили и повторяем снова: надо расшевелить «успокоившихся», разбудить спящих, надо встряхнуть остановившуюся жизнь, надо в загнившее болото пустить бурный поток воды живой. И в религиозной, и в общественной жизни, и в области идей, – словом, сверху донизу, – когда всё придёт в движение, творческие силы сами создадут новые формы.

Вот почему современное сложное положение России нас не страшит, мы видим в нём приближение новых, лучших дней.

Революция охватила почти всю Китайскую империю. С каждым днём положение правительства становится всё безнадёжней. И теперь уже почти с несомненностью можно сказать, что мы живём накануне четвёртого по счёту ниспровержения существующего строя: Турция, Персия, Португалия и Китай¹⁸.

Китайский переворот, по своим историческим последствиям, не сравним ни с одним из предшествующих переворотов: он окажет колоссальное влияние не только на Азию, но и на Европу и на Америку. Возрождение Китая перетасует веками создавшиеся международные отношения.

Европейцы плохо знают Китай, и потому победоносная революция явилась полнейшей неожиданностью. Мы думали все, что китайцы едят крыс и торгуют чесучой, а оказалось, что загадочная страна упорно подготовлялась к освободительному движению.

Вот почему трудно предугадать нам, в какие формы выльется теперь внутренняя жизнь Китая¹⁹: сможет ли революционное правительство создать единую республику или Империя расколется на отдельные куски, связанные между собою по образцу Североамериканских Соединённых Штатов, или, наконец, оно сумеет лишь разрушить старое, но не сумеет создать нового, и Китай ожидает многолетняя анархия, в предвидении которой некоторые державы уже спешат послать свои эскадры в китайские воды.

Грядущие события скоро ответят на все эти вопросы.

Но, не загадывая о будущем и пристально вглядываясь в настоящее, много можно вынести поучительного.

Четвёртая, китайская революции поражает своим внутренним сходством с предшествующими тремя революциями: турецкой, персидской и португальской.

Разумеется, каждая из них имеет свои особенности, своё «лицо». Причина этих различий – в национальном складе и историческом прошлом народов. Но, несмотря на всё это различие, самая основа событий остаётся одинаковой.

И в Турции, и в Персии, и в Португалии, и теперь в Китае правление было деспотическое. Власть не считалась с материальными интересами и духовной свободой народа. Правительства всех четырёх стран думали не о том, чтобы форма управления соответствовала желаниям народа, а лишь об усилении своей власти²⁰.

Вот это несоответствие внутреннего развития страны и внешних форм управления и обусловливало революционное движение и в Турции, и в Португалии, и в Китае.

Неудовольствие, сначала глухое и робкое, всё крепнет, всё растёт.

И турецкий султан, и китайский богдыхан борются с ними одними и теми же мерами, они не хотят считаться с желаниями народа, они предпочитают подавлять его голос пытками, казнями, конфискацией имущества. Они переоценивают свои силы и не хотят видеть грядущей опасности.

А на помощь к проясняющемуся сознанию народа, который ясно начинает видеть, кто его враг, на помощь этому всеобщему неудовольствию правительством является голод, необходимый спутник политики, которая мешает народу свободно развиваться.

И в результате «неожиданная революция» в Турции, в Персии, ещё более неожиданная в Португалии и совершенно неожиданная в Китае.

Эта кажущаяся неожиданность имеет за собой упорный эгоизм власти и, главное, неумение понять смысл исторического момента.

Ведь совершенно ясно, что если бы Абдул-Гамид двадцать лет тому назад дал Турции ту конституцию, которую младотурки получили путём междоусобной войны, то Турция не дожила бы до унизительной итальянской войны, не было бы резни на улицах Константинополя, и свергнутый теперь султан был бы любимейшим вождём народа²¹. Всё это было бы непременно так. И именно потому, что тогда, двадцать лет назад, народ дорос до конституции, и конституционный образ правления вполне бы соответствовал внутреннему состоянию страны. Китайское правительство расплачивается теперь за такое же опоздание. За ту же историческую и государственную близорукость. Урок китайской революции гласит всё то же, что и урок трёх предшествующих революций: правительство не может безнаказанно останавливать движение народа вперёд.

За несколько лет мы переживаем уже четвёртую революцию: Турция, Персия, Португалия, Китай.

Каждый из этих переворотов сопровождается слухами о вмешательстве держав и о возможном разделе страны, охваченной революционным движением²³.

Слухи такие вполне понятны. Всем известно, что в международных отношениях «моральных норм» не существует; что плохо лежит – то и моё. Государственный переворот всегда сопровождается временным ослаблением страны: старая власть уже рушится, новая ещё не окрепла. «Культурные» соседи при таких условиях всегда не прочь если не поделить всю страну, то вырвать клок побольше. Если их и удерживает от такой операции что-либо, то уж, конечно, менее всего вопросы «справедливости». Удерживает или боязнь быть побитыми, или, и это чаще, боязнь самим перессориться при делёжке.

Нечего удивляться поэтому, что и китайская революция сопровождается слухами о «разделе».

Ещё бы: такой лакомый кусок для культурной Европы и ещё более культурной Америки.

Оснований для прикрытия такого грабежа можно найти сколько угодно: дабы не грабить открыто, а прикрыться ширмами, достойными «цивилизованного народа», можно грабёж назвать «аннексией» – это звучит гораздо благороднее; а во-вторых, можно с чувством не менее благородным заявить, что высокообразованным европейцам грозит гибель от дикарей-китайцев. И на этом основании перерезать несколько десятков тысяч этих самых дикарей, по всем правилам военного искусства высококультурных стран²⁴.

Всё это так.

Но «мечта» о разделе Китая одна из самых несбыточных.

Единодушие китайского народа свидетельствует о полнейшей его подготовленности к самостоятельной политической и общественной жизни. Правда, «регулярные войска», перешедшие на сторону революционеров, – плохая армия, и если этим войскам легко было свергнуть пятилетнего богдыхана и его бездарного регента, то далеко не так легко им будет бороться с японским, английским или германским войском. Но европейским войскам придётся сражаться не с китайской армией, а с китайским народом. При таком условии ни одна армия не сможет рассчитывать на победу.

Если у китайцев было такое единодушие в борьбе за новый образ правления, то каково же должно быть это единодушие, когда речь пойдёт о борьбе за самое существование государства?

Раздел Китая – это длительная, грандиознейшая мировая война.

Кто же из современных народов рискнёт начать такую войну?

Делить можно только то, что бессильно, нежизненно. Почти «неодушевлённый предмет». Китай же нельзя «делить» – с ним можно только воевать.

Кроме того, интересы держав в Китае не равны, и потому «делёж» не может быть всем выгоден одинаково. Только Россия, Япония и Америка могли бы удержать за собой, хотя бы временно, части Китая. Но разве на такое усиление России и Японии согласятся другие державы?

Скорее можно допустить «аннексию» незначительных частей Китайской империи. Проворная Япония, воспользовавшись «общим замешательством», может быть, оторвёт «кусок» Северного Китая, может быть, втянет в эту «невыгодную сделку» и Россию, – но если это и случится, то как мера временная. И когда Китай окрепнет, что случится, надо думать, так же быстро, как недавно с Японией, – за эту опасную игру в «захватное право» не придётся ли... расплачиваться?

Недавно я перечитывал «Дневник писателя».

Мне захотелось вспомнить слова Достоевского о восточном вопросе – его знаменитое «утопическое понимание истории»²⁶.

Прошло тридцать пять лет, восточный вопрос по-прежнему «злоба дня», но взволнованная, страстная речь Достоевского уже не производит того впечатления, которое производила на его современников.

Много пережили. Многое узнали мы за эти годы.

«Константинополь должен быть наш!» – вот основа его мечтаний. И он в эту мечту верил, почти как фанатик, доказывал её со всей горячностью великого своего сердца, со всей силой своего убеждения.

Для него Константинополь не только должен быть наш. Но и будет наш.

«Золотой Рог и Константинополь – всё это будет наше, но не для захвата и не для насилия... это случится само собой, именно потому, что время пришло, а если не пришло ещё и теперь, то действительно время близко, все к тому признаки. Это выход естественный, это, так сказать, слово самой природы».

Под «естественный выходом» Достоевский разумеет не экономические или политические причины, а ту самую мечту, которую он сам назвал «утопическим пониманием истории».

Восточный вопрос должен быть решён взятием Константинополя потому, что это необходимое условие объединения балканских славян под «крылом России», а объединение это – необходимое условие для выполнения Россией своего всечеловеческого назначения в мировой истории: принести братство всем народам.

«Смейтесь над этой утопией, – говорит Достоевский, – но увидите, она сбудется неизбежно».

Никто теперь над заблуждениями Достоевского смеяться, разумеется, не станет. Но и «опровергать» их незачем: до такой степени ясно для всякого, что Константинополь и не может, и не должен быть наш.

«Мечта» Достоевского замечательна только как показатель того, как много пережито Россией за последние тридцать пять лет.

Даже внешняя сторона восточного вопроса неузнаваема. Так, например, предвидя одно из самых серьёзных возражений в смысле внешней неосуществимости своей утопии, Достоевский говорит, что «Россия сильна и, может быть, даже гораздо сильнее, чем сама о себе полагает», а потому Европа не сможет «не позволить» занять столицу Турции.

Сказал ли бы что-нибудь подобное Достоевский после японской войны, после захвата Австрией Боснии, после последней турецкой ноты русскому правительству?

Когда-то Биконсфильд очень хитроумно помешал усилению Болгарии, дабы ни один народ на Балканах не мог единолично противостоять Турции²⁷. Тем устанавливался на Балканах постоянно тлеющий костёр, дававший повод к постоянному вмешательству Европы.

Но Англии не пришлось воспользоваться остроумием Биконсфильда, выиграла больше всех Австрия.

Последние события в Турции, когда Австрия подтолкнула турецкое правительство на резкий ответ России, а затем сейчас же, как только Россия отступила, заняла её позиции и получила руководящую роль в урегулировании вопросов, связанных с албанским вопросом, – события эти со всей ясностью показали, что не только не может быть речи о «взятии Константинополя», но даже вообще «влиянию России» на Балканах наступил конец, если не навсегда, то, во всяком случае, очень надолго.

Но всё это политика!..

Оставим её, ведь речь собственно не «о политике», а о самом смысле исторических событий.

Оставим дипломатию и всех этих остроумных Биконсфильдов и Эренталей.

Достоевский свою веру основывал не на успехах русской дипломатии. Смысл восточного вопроса лежал для него далеко за пределами политических интересов. И восточный вопрос действительно должен быть решён во всём объёме.

Вспомните слова Достоевского: «Этот страшный восточный вопрос – это чуть не вся судьба наша в будущем. В нём заключаются как бы все наши задачи и, главное, единственный выход наш в полноту истории. В нём и окончательное столкновение наше с Европой, и окончательное единение с нею, но уже на новых, могучих, плодотворных началах»²⁸.

Вот о чём речь. О «полноте истории». Такие вопросы не Эренталями решаются. Их решает история. А провидят их не политики, а мыслители.

Так прав ли Достоевский, что восточный вопрос, вновь надвинувшийся на Россию, действительно заключает в себе такой роковой для неё смысл?

* * *

Несколько лет тому назад в России опять заговорили об «объединении славян».

Возникло несколько специальных обществ. Прочли несколько хороших лекций. Устроили несколько банкетов. Съездили к славянам в гости, славяне побывали в гостях у нас.

Всё это было очень мило. Даже трогательно. И очень культурно.

Но, Боже мой, какая разница с тем, что переживало общество вот в то самое время, когда Достоевский писал о своей мечте! Тогда это было дело народное. «Освобождение болгар» создало небывалый подъём морального чувства. На войну добровольцы шли, как паломники к «святым местам».

В наши дни «общество», собственно говоря, никакого участия в «славянских делах» не принимает и «славянскими гостями» интересовалось не больше, чем японскими или американскими. Не только никакого «энтузиазма» не обнаружилось, а даже самого скромного «увлечения» не было.

Что же такое произошло?

Прежде всего, изменилась Турция.

На совесть русского общества, как капли раскалённого свинца, падали чудовищные зверства турок в начале семидесятых годов. Несчастные болгары, которых мучили, жгли, насиловали, избивали тысячами, – стояли живым укором перед русским народом. И легко было пробудить братские чувства к ним в отзывчивом русском сердце.

Современные «интриги Эренталя» и «ноты Турции» слишком мало производят непосредственного живого впечатления. Слишком непохожи на яркие, мучительные впечатления прежних зверств. И потому, естественно, не очень-то волнуют общество. Конечно, Эренталь – Бог с ним – порядочная бестия, но, в конце концов, какое до него дело русскому обывателю?

Вторая причина равнодушия общества к «славянскому объединению» глубже: русское общество в это объединение не верит. Да и как можно верить, когда у нас в России существуют: «польский вопрос», «еврейский вопрос», «финляндский вопрос»? Плохие мы объединители. Дай Бог самим управиться! Вот это неверие, что мы сможем кого-то объединить на Балканах, принести нашим братьям какое-то «освобождение», осуществить на деле «славянскую идею», – и лишает все современные попытки «увлечь» общество славянами всякой внутренней силы.

Но всё же главная причина и не в турецкой конституции, и не в нашем неверии.

Суть вся в том, что восточный вопрос не представляется уже больше таким «страшным» для России, теперь уже определилось с несомненностью, что никакого «выхода в полноту истории» здесь нет.

Достоевский исходил из того, что «больной человек» – Турция – умрёт²⁹. Славяне объединятся и «посчитаются» с Европой. То есть в моральном и духовном отношении посчитаются. И тогда произойдёт окончательное примирение России и Запада.

Но «больной человек» взял да и выздоровел. А славяне и не подумали объединяться. И восточный вопрос, оставаясь очень жгучим политическим вопросом, потерял весь свой всемирно-исторический смысл.

Пусть у России есть своя особая историческая миссия, как есть она и у всякого другого народа, не будем касаться сейчас вопроса, какова эта миссия, допустим условно, что она именно такова, как утверждал Достоевский, – принести братство всем народам, – но даже и тогда, ясно теперь для всякого пережившего сознательно освободительное движение последних лет, – ясно, что успешное выполнение «миссии» и «выход в полноту истории» – не в том, чтобы «объединиться со славянами» и завоевать Константинополь, а в том, чтобы самим-то «объединиться», самим-то стать чем-то цельным. Ведь всё ползёт. Всё валится. «Выход» не в восточном вопросе, а в собственном своём возрождении.

Теперь не Турция, а мы «больной человек», и нам нужно выздоравливать, а не идти куда-то на Восток. Когда выздоровеем, тогда и без всякого «единения со славянами» сделаем для них и для «братства народов» своё великое историческое дело.

Восточный вопрос – большой вопрос. Но он теперь спустился совершенно в другую плоскость. Его значение для России чисто политическое. И не об его решении должна прежде всего думать Россия: она должна думать о решении русского вопроса.

В «Новом времени» А. Столыпин снова поднимает национальный вопрос.

По его мнению, Россия уже пережила ту эпоху, когда государство во имя своего национального эгоизма и может, и должно «порабощать» завоёванные народы.

Пережила эпоху «царства».

Теперь пора ей вступить на путь иной национальной политики, которая есть необходимое свойство «империи»: политики не «порабощения», а «водительства». Русский народ должен лишь «главенствовать» и вести объединённые народы к единой общегосударственной цели.

Такой взгляд, как «теоретическая» схема, может быть принят любым представителем даже самой крайней оппозиции.

Для «практики» же всегда найдётся лазейка в какой угодно теории.

«Водительство» – термин слишком неопределённый.

Возьмите финляндский вопрос. Что это: «водительство» или стремление к «порабощению»? Что это: «царство» или «империя»? Для октябриста А. Столыпина, очевидно, здесь Россия хочет «вести» Финляндию к единой великой «общегосударственной» цели. Для меня, положим, налицо стремление поработить и обезличить целый народ.

Но, несмотря на такой простор для «практики», даже «теоретическая» широта не могла не задеть Меньшикова.

И разгорелась полемика.

Я вовсе не хочу вмешиваться в эту полемику.

Спорить с Меньшиковым – задача неблагодарная. Он принадлежит к числу «ведающих», что они творят. При заведомой неискренности человека всякий спор лично с ним теряет смысл. Но дело в том, что Меньшиков высказывает почти «официальные» взгляды по данному вопросу. И потому с ними приходится считаться.

О некоторых основных вопросах национальной политики как-то странно и говорить теперь. До того исчерпывающую формулировку дал им Вл. Соловьёв в своей знаменитой полемике с Данилевским и славянофилами.

Доказательства Вл. Соловьёва можно назвать классическими – и только при явной недобросовестности возможно по-прежнему оставаться теперь при явно националистических взглядах.

Широте «теоретической» схемы А. Столыпина Меньшиков противопоставляет свой взгляд, сущность которого давно известна. Но, кажется, никогда Меньшиков не высказывался так определённо.

Не «вести» свои народы должна Россия, по его мнению, а «бороться», довести дело покорения народностей «до конца», покуда они совершенно не растворятся в среде своих завоевателей. Если же какой-нибудь народ на окраине окажется неспособным «раствориться», то Меньшиков предлагает лучше совсем вышвырнуть его за пределы Российской империи, вместо того чтобы нянчиться с ним и куда-то вести его.

«Империя» для него – не пустой звук только при условии, если она в то же время и «царство».

Мысль о «водительстве» кажется ему невыполнимой и сантиментальной. Все народы, по мнению Меньшикова, Россию ненавидят, и потому их можно «поработить», но нельзя совместно с ними идти.

Национальная политика должна быть деспотической, потому что мирного развития национальностей совместно со всей Российской империей быть не может. Все народности Россию ненавидят, стало быть, ни о каком «водительстве» не может быть речи.

Пусть так.

Но, спрашивается, знают ли покорённые народы какую-нибудь иную политику бюрократического центра, кроме этой «деспотической»?

Какое отношение русской власти к полякам, евреям, грузинам, армянам и т. д.?

Не всегда ли мыслью администрации в отношении народностей – была мысль о насильственном «обрусении».

А если так, то каким образом из факта ненависти к русским можно выводить необходимость «деспотической» политики?

Ведь ненависть если и есть, то не к русскому народу, а к русскому чиновничеству, об этом не раз заявляли представители всех народностей, входящих в состав Российской империи. Эта ненависть есть следствие обычной политики нашей бюрократии, и потому ссылаться на неё – по меньшей мере, логический круг. Людей теснят – они за это ненавидят. Вам говорят: перестаньте их притеснять. Вы отвечаете: нельзя, потому что они ненавидят нас.

Изумительная, поистине «государственная» логика!

Меньшиков сделал большую публицистическую неосторожность, что обратился к «факту»: пока спор идёт в сфере отвлечённых идей, покуда анализируются понятия «царство» и «империя», – словом, пока вопрос обсуждается в плоскости «умозрения», – здесь трудно сделать решение его «очевидным». А потому, при известном желании, можно всегда остаться при своём мнении.

Другое дело факт.

Что Финляндия фактически ничего против России не злоумышляла, когда Империя ограничивалась «водительством», – это факт. Что русских администраторов, пытавшихся проводить деспотическую политику «царства», ненавидели – это тоже факт.

Если обращаться к истории, здесь «ненависть» и «деспотическая политика» всегда соединяются друг с другом. И не только в истории России, а и во все времена, у всех народов. Деспотия, вызывающая ненависть, создавала лишь бутафорское единство страны, единство для официальных докладов. Но она медленно подготовляла внутреннее разъединение, которое при первом серьёзном потрясении раскалывало государство на куски³¹.

Декоративное единство не есть решение национального вопроса.

Если вы хотите создать царство или империю, всё равно, но если вы хотите из разноплемённых народов создать единое могучее государство, думайте о том, чтобы все граждане чувствовали себя его детьми. Не создавайте «пасынков».

Народная ненависть, как бы глубоко под влиянием страха она ни пряталась, – самая разрушительная сила, и не на ней можно строить какое бы то ни было «единство». Эта же сила делает бессмысленною и основную цель всякого узкого национального обрусения: нельзя обрусить народность, которая ненавидит всё русское.

«И погромче нас были витии, да не сделали пользы пером». Но сейчас «витией» выступает сама жизнь.

Мало вам нынешнего бессилия России, мало потрачено сил на борьбу с «русскими» внутренними врагами. Вы снова толкаете её на обессиливающую, на ненужную, чреватую большими последствиями борьбу с национальностями.

Когда приходится читать и слышать призыв «усмирить» Финляндию, совершить по ней «хорошую военную прогулку», как выразился один из дворян на съезде, – невольно вспоминаешь те впечатления, которые пришлось вынести от непосредственного общения с этим своеобразным и в высшей степени симпатичным народом.

Финляндский вопрос с правовой точки зрения совершенно ясен. Двух «искренних» мнений здесь быть не может.

И сторонники нового государственного переворота, с большей или меньшей откровенностью, оправдывают политику правительства мотивами не принципиальными, а «исторической необходимостью». Апеллируют не к праву, а к высшим «государственным» соображениям.

«Историческая необходимость» – в воинственных и сепаратистских стремлениях финского народа: если Финляндию не обрусить, она всегда готова «отторгнуться»...

С год тому назад в «Новом времени» определённо сообщалось, что каждый финн уже обзавёлся ружьём, якобы для охоты «за лисицами».

Конечно, лучший способ «решить» финляндский вопрос – это, по моему мнению, поехать и самому наблюдать, как живёт этот народ. При малейшей беспристрастности, я убеждён глубоко, результат такого наблюдения может быть только один: признание совершеннейшей несообразностью все упрёки в какой-то «воинственности» финнов.

Только надо ехать не в город, а в деревню.

Полная корректность и лояльность финских властей признаётся чуть ли не всеми. Под подозрение берётся главным образом простой народ – эти загадочные «охотники на лисиц».

К простому народу и надо ехать.

Жил я в Финляндии летом 1908 года. В замечательно красивой местности между Выборгом и Иматрой, на берегу реки Вуоксы, недалеко от станции Антреа.

Местность эта дачная, но я снимал простой крестьянский дом, вернее, только одну его половину, а в другой жили сами хозяева, простые крестьяне-земледельцы.

Старик, почти не выпускавший изо рта трубки, Хейка, жена его, два сына, три дочери, одна больная параличом, два работника, работница, а с приходящими соседями иногда набиралось человек 10–15.

Время было предвыборное. К обеду, когда собирались все вместе, с почты приносили газету, – читали вслух и часто горячо о чём-то спорили.

Очевидно, их очень волновали предстоящие выборы.

Однажды, когда я наблюдал их спор, не понимая ни одного слова, ко мне подошёл старый финн с трубкой и на ломаном русском языке, показывая на себя пальцем, сказал:

– Мы... хотят... социалист...

И очень обрадовался, что я понял.

Присматриваясь к их жизни, я невольно сравнивал её с нашей русской деревенской жизнью. И всегда думал: возможно ли «обрусить» народ, до такой степени обогнавший нас в своей «культурности».

Мой хозяин Хейка был не «кулак», а обыкновенный зажиточный крестьянин. Но он следил за «усовершенствованиями» в области сельского хозяйства и даже выписывал какой-то сельскохозяйственный еженедельник.

Вечером в субботу, после работы, они все отправлялись в баню, которая стояла поодаль, ближе к лесу. А потом вместе с соседями собирались на дворе и занимались «спортом».

Проделывали гимнастику, просто и с играми, поднимали тяжести, – всё это под несмолкаемый хохот и шутки. «Угрюмые финны», оказывается, умеют веселиться. И такой хорошей, «трезвой» весёлостью. Нечего говорить, что о «пьянстве» не было и помина.

В праздники они почти целые дни распевали псалмы. И в кухне, и во дворе, и за какой-нибудь мелкой работой «по хозяйству» – всё время слышались протяжные церковные мотивы.

О воровстве, каких-нибудь хулиганствах там, можно сказать, не слыхали, – и я ни разу не запирал своей «квартиры», и мои хозяева, уходя в поле, оставляли кухню с открытой настежь дверью.

Чувство «законности» до того вошло им в плоть и кровь, что они даже «представить» себе не могут такого «незаконного» покушения на чужую собственность.

Должен сказать ещё, что страшно бросается в глаза действительное равноправие мужчин и женщин. У финнов равноправие – не теория, которая путём «постановлений» стала фактом, – у них это совершенно естественное, нечто такое, что иначе «быть не может», вещь столь сама собой разумеющаяся, как, например, ношение женщинами платья, а мужчинами пиджака. Там даже «решать» вопрос о равноправии нечего. Самого вопроса-то не существует. Одна из причин такого явления лежит в удивительной их нравственной чистоте, чистоте не отдельных людей, а какой-то особенной, я бы сказал, «национальной». В мужских банях, например, женская прислуга. И ни одному финну не придёт в голову видеть в этом какую бы то ни было пакость. Я сам наблюдал, как работники через весь двор раздетые идут в баню и, встретившись с женщинами, разговаривают с ними, – и опять-таки без малейшей тени какой бы то ни было «половой», хулиганской окраски.

Это у них совершенно просто. Потому что безупречно в моральном отношении.

Я прожил всё лето, много гулял, заходил в другие крестьянские «фермы», встречал старых и молодых финнов, женщин и детей, – и всегда меня поражала необыкновенная приветливость, с которой они относились ко мне, русскому и совершенно чужому для них человеку.

Если бы этих финнов кто-нибудь стал «обличать» в ненависти к «русскому», я думаю, они приняли бы такого «обличителя» за сумасшедшего.

Ещё в большей степени поразился мой добродушный Хейка, если бы у него потребовали объяснения, зачем он держит ружьё, – и стали уличать его в военных замыслах против Российской империи.

Финский народ трудолюбивый, упорный, не любит никакого «треска», никаких «авантюр», – и его от сетей и пашень разве силой можно вынудить взяться за «оружие»...

«Военная прогулка»!

Конечно, есть у нас и войско, и сила, и мы можем разорить Финляндию.

Но «обрусить» её – не в нашей власти.

Я два года не был в Финляндии. И вот теперь снова, только что побывав в знакомых местах, не могу отделаться от новых впечатлений.

Въезжая в Финляндию, немыслимо освободиться от «политических» размышлений. Нельзя впечатления от «природы» не смешивать с политическими воспоминаниями о только что свершённых Россией несправедливостях. «Финляндский вопрос» почти заслоняет собой финляндскую природу. И когда хочется наслаждаться видами Саймского озера – невольно воскрешаешь перед собой образ покойного Столыпина и, глядя на сосновые леса, думаешь о будущих карательных экспедициях в «непокорном» крае³⁴. Политические думы особенно яркими делаются от обилия петербургских бюрократических физиономий.

Петербург выезжает в Финляндию «на дачу». Он привык смотреть на свою соседку, как на «дачную местность», а не как на самостоятельную страну. Финляндия создана, по мнению его, для отдыха уставшим петербургским чиновникам, а вовсе не для своей особой национальной жизни.

И вот начался сезон – всюду русские «хозяйские» лица. Это символ русской политики – и потому их особенно неприятно видеть. Они же подчёркивают и другое: всю невозможность соединить воедино Финляндию и Россию. Потому что это два различных народа, две национальности, две страны, две культуры.

Можно, пользуясь случайным составом Думы, случайным соотношением политических сил в стране, провести тот или иной «финляндский закон», можно силой нарушить финляндскую конституцию, можно переименовать Випури в Выборг и даже совсем включить Финляндию в состав Российской империи, превратив целую страну в какую-нибудь «Глуповскую губернию»³⁵, – но нельзя слить две культуры путём насилия и административного распоряжения.

Различие культуры чувствуется во всём, от крупного до мелкого. От своеобразной народной литературы до последней черты костюма. Я подолгу жил в финляндских деревнях и видел народ, значит, не книжную культуру, а то, что вошло уже в плоть и кровь, – и мог воочию убедиться, что «русская политика в Финляндии» – это один из тех продуктов петербургских канцелярий, в котором таится много несчастья, но который не принесёт никому ни славы, ни пользы.

«Новое время» недавно удивлялось, за что это нас «не любят». Люди мы русские, хорошие, и – нас не любят.

На вопрос этот ответить очень легко, но, к сожалению... нельзя...

Но задаться другим вопросом: «кто нас любит?» – можно.

Во-первых, за границей.

В Персии нас одно время очень любили, но мы послали туда полковника Ляхова, и стали на нас коситься. Потом мы, со свойственным нам гостеприимством, приняли у себя «беглого» шаха, и нас разлюбили. Наконец, мы послали в Персию отряды для водворения «порядка», и нас возненавидели.

В Китае нас тоже любили, но мы «усмиряли» «боксёров», и нас разлюбили³⁷. Теперь мы защищаем наши «интересы» в Монголии, и нас терпеть не могут.

Франция предлагала нам свою деликатную дружбу, но мы оказались такими неисправимыми, грубыми рабами, что Франция от нас отвернулась.

Австро-Венгрия не любит нас, потому что видит в нас помеху для своей политики на Балканах. Турция – за прошлое. Германия потому, что никого вообще, кроме себя, не любит. Англия далека от нас. Любили балканские народы, но и они охладели после провала по вопросу о присоединении Боснии.

Теперь у себя дома.

Поляки? Финляндцы? Евреи? Татары? Черемисы? Башкиры?

Кого мы заставили полюбить себя? Нас боятся, а кого боятся, того не любят.

Но сами «мы"-то, кто такие? И любим ли мы друг друга?

«Мы» – это русский народ. Но русский народ состоит из разных элементов, которые также не любят друг друга.

«Народ» не доверяет интеллигенции. Интеллигенция – народу. Правительство ни во что ставит интеллигенцию и не прислушивается к голосу народа.

Кто же «нас» любит?

Нас никто не любит. И сами мы ненавидим друг друга.