Сперанский, Михаил Михайлович

Сперанский, граф Михаил Михайлович – государственный деятель времен Александра I и Николая I (1772–1839 г.).

Сперанский родился 1 января 1772 г. в селе Черкутине, Владимирского уезда, где отец его, Михаил Васильевич, был священником. Семи лет отдан был отцом во Владимирскую духовную семинарию; по окончании семинарского курса, как один из лучших студентов, переведен был студентом в главную Александро-Невскую семинарию, которую также прекрасно окончил (1791 г.) и был оставлен при ней преподавателем математики, физики, красноречия; затем преподавал философию и сделан был префектом семинарии. Благодаря связям, которые давно уже образовались между Черкутиным и известным протоиереем Самборским, в свою очередь близким к кн. Куракину, Сперанский принят был на службу к кн. А. Б. Куракину, определившему его вскоре (1797 г.) в канцелярию генерал-прокурора. Несмотря на частые смены генерал-прокуроров при Павле (Куракин, Лопухин, Беклешов, Обольянинов), Сперанский продолжал возвышаться и тогда уже стал известен лично и государю и цесаревичу Александру Павловичу. Вступление на престол Александра I сразу изменило положение Сперанского; Д. П. Трощинский, пользовавшийся тогда большим доверием государя, взял к себе в помощь Сперанского, который был назначен статс-секретарем (19 марта 1801 года); скоро Сперанский занял место в канцелярии нового непременного совета. Тогда же Сперанский стал проникаться конституционной идеей; государь хотел в день своего коронования обнародовать всемилостивейшую свою грамоту русскому народу, которая должна была стать magna charta России; сохранился текст этой грамоты с незначительными стилистическими поправками Сперанского. К этому же времени относится сближение Сперанского с молодыми друзьями Александра – Кочубеем, Строгановым, Новосильцевым и Чарторыйским; можно считать доказанным, что Сперанский не только был осведомлен о намерениях неофициального комитета, но и принимал косвенное участие в работах, составляя записки и проекты для молодых друзей Александра (Корф и вел. кн. Николай Михайлович), следовательно, и Сперанского можно считать одним из авторов неудачной реформы 1802 года. Сперанский пользовался в чиновном мире такой репутацией, что из-за него произошел спор между Трощинским, желавшим сохранить Сперанского при совете, и Кочубеем, тянувшим Сперанского в новое министерство внутренних дел; спор разрешен был государем в пользу Кочубея; Сперанский, несомненно, хотел служить под начальством Кочубея. Без преувеличений можно сказать, что все главные бумаги, в изобилии выходившие тогда из министерства внутренних дел, написана Сперанским; они упрочили положение и репутацию его. В 1803 г. он выступил впервые с крупным проектом. Ему поручено было от государя, впрочем не лично, а чрез Кочубея, составить план устройства судебных и правительственных мест империи; проект известен пока лишь в черновом виде (напечатан И. А. Бычковым, в XI т. «Истор. Обозрения»). Записка эта практических последствий не имела; она любопытна тем, что Сперанский считал Россию далеко не готовой для конституционного строя, каким он его понимал; здесь же указаны основы этого строя: свобода всех состояний, существование общественного мнения, уложение гражданское и уголовное, суд в руках населения, публичное судопроизводство и свобода печати. Едва ли правильно мнение (Семевский, «Былое» 1906 г., № 1), что Сперанский высказался так в угоду Кочубея; увидим ниже, что такое мнение свое он проводил всю жизнь свою; в полном соответствии стоят и слова, сказанные тогда Сперанским Дюмону, что он не верит в возможность установления политической свободы в России. Государь знал Сперанского лично еще с 1797 г.; но в более близкие отношения к нему Сперанский стал лишь с 1806 г., когда ему нередко приходилось докладывать государю вместо гр. Кочубея, часто прихварывавшего. Государь оценил талант Сперанского и, очевидно, тогда уже в уме своем предназначил Сперанскому высокую роль. В 1807 г., отправляясь на осмотр войск в Витебск, государь взял с собой, между другими, и Сперанского; Сперанский вышел тогда из министерства внутренних дел.

После заключения Тильзитского мира для государя Александра Павловича настали самые тяжелые дни, дни испытаний. По всей стране разлилось глухое, местами весьма сильное неудовольствие переменою политики, заключением союза с Францией а следствиями, вытекавшими из этого союза. В кругах руководящих образ действий государя подвергался решительной критике, о которой государю было известно из предупреждений, которые ему присылались частью от нового союзника из Парижа, часто от нового врага – из Англии; в делах комитета 1807 г. сохранилось также немало доказательств тогдашнего возбужденного состояния умов.

Тем более государь привязывался к лицам, при помощи которых он рассчитывал облагодетельствовать народ, тот народ, который еще так недавно его приветствовал и оставил его при первых же встретившихся неудачах.

С 1808 г. Сперанский нередко уже обедает у государя; впрочем, ст.-секр Молчанов в 1808 г. удостаивался этой чести значительно чаще Сперанского. Должно отметить, что Сперанского приглашали к столу обыкновенно тогда, когда у государя обедал французский посол Коленкур; вероятно, это объясняется тем, что Сперанского считали сторонником Франции и союза с нею. Так, в обществе Коленкура Сперанский обедал у государя 4 июля 1808 г., затем 5 августа.

8 августа 1808 г. Сперанский был назначен членом комиссии составления законов. Характер этого назначения виден из письма Сперанского к гр. Кочубею: «при отъезде кн. Лопухина в Киев мне досталась комиссия законов, в которую, без чаяния и желания моего, определен я членом». Будто бы случайно и против желания своего, Сперанский призван был к важнейшему делу своей жизни. Впрочем, к занятиям в комиссии он приступил несколько позже. 2-го сентября 1808 г. император Александр Павлович выехал и Эрфурт на свидание с Наполеоном; опасения руководящих кругов достигли к этому времени величайшего напряжения; сделаны были совершенно исключительные усилия, чтобы повлиять на Александра I; тем ближе, казалось бы, он должен был привязаться к людям, всецело и искренно разделявшим его взгляды, его систему. В числе немногих лиц, сопровождавших государя, был и Сперанский; это обстоятельство безусловно выделяло его среди сильных мира, указывало на исключительное уже положение. Сперанский кратко известил мать свою о поездке в чужие края на два месяца; зятя своего он уговаривал в письме же не приезжать к нему в Петербург, потому что он должен быть в отлучке; по обыкновению никаких сведений политических в письмах к родственникам нет. Впечатления, которые вынес Сперанский из первой своей поездки за границу, характеризуются обыкновенно фразой, будто бы сказанной Сперанским государю в ответ на его вопрос: какова ему кажется Германия? – «Постановления в немецкой земле лучше наших, но люди у нас умнее» – отвечал Сперанский.

16-го октября государь уже вернулся в Петербург; следовательно, в 1½ месяца Сперанский мог ознакомиться лишь с некоторыми порядками в Германии. Вообще о путешествии его в Эрфурт сохранилось немало преданий, но они более, чем сомнительны. При расставании Наполеон подарил Сперанскому табакерку со своим портретом, осыпанную бриллиантами. По возвращении в Петербург в свите государя, Сперанский стал лицом, очень близким к Александру Павловичу. По камер-фурьерскому журналу он обедал у государя 23 октября, 14 ноября, 5, 12, 19 и 27 декабря. Вместе с тем Сперанский быстро поднимается по иерархической лестнице, а главное – круг его действий расширяется: 16 декабря 1808 г. он назначен товарищем министра юстиции (на место Новосильцева), 20 декабря ему повелено докладывать государю по делам комиссии составления законов с предписанием Лопухину особенно и исключительно по сей части употребить д. с. с. Сперанского; 28 декабря государь вручил Сперанскому «бумаги, до внутреннего управления новоприсоединенной Финляндии относящиеся», и повелел ему по делам этим сноситься с министерствами и докладывать ему, государю. Но было дело и более важное; «в конце 1808 года, после разных частных дел, ваше величество, говорит Сперанский в пермском письме, начали занимать меня постояннее предметами высшаго управления, теснее знакомить с образом ваших мыслей, доставляя вам бумаги, прежде к вам вошедшия, и нередко удостаивая провождать со мною целые вечера в чтении разных сочинений, к сему относящихся. Из всех сих упражнений, из стократных, может быть, разговоров и рассуждений вашего величества надлежало, наконец, составить одно целое. Отсюда произошел план всеобщего государственного образования».

При самом начале своей работы Сперанский, который в теории совершенно правильно ценил силу общественного мнения, подал государю записку, которая потом (20 апреля 1809 г.) была сообщена всем министрам, – записку «о составе статей для напечатания в газетах». Цель этих статей направлять общественное мнение, поправлять и опровергать неверные слухи; составлять статьи взялся сам Сперанский, настолько он был озабочен враждебным правительству настроением. Впрочем, мысль Сперанского осуществилась несколько позднее; как и в 1804 г., решено было при министерстве внутренних дел издавать «Северную Почту» или «Новую С.-Петербургскую Газету», – редактором был назначен Козодавлев (товарищ министра внутренних дел); первый номер газеты вышел лишь 3 ноября. Но что могло сделать официальное издание, когда как раз в апреле–августе при участии Сперанского изданы были меры, чрезвычайно возбудившие общественное мнение против Сперанского – указы 3 апреля и 6 августа 1809 г. Если первый указ (о придворных званиях) разделил общество на два лагеря, вызвал негодование аристократических кружков и сочувствие служак, много терпевших от чинопроизводства не по заслугам, а по рождению и протекции; то сочувствие этого класса к Сперанскому превратилось в ненависть после указа 6 августа 1809 г. Насмешки и обвинения, слова: дьячок, попович, поповский сын, великий преобразователь, иллюминат, революционер, сыпались на Сперанского.

Сперанский желал привлечь общественное мнение на сторону правительства; правительство держалось и должно было держаться во внешней политике системы, к которой общество относилось, вполне отрицательно, – поэтому следовало ли еще более раздражать общество уколами сравнительно мелкими? Только действительный государственный интерес оправдывает принятие мер, непопулярных самих по себе; государственный деятель должен знать общественное настроение, считаться с ним. Сперанский, понимавший это в теории, на практике совершенно разошелся с теорией. Далее, какой государственный интерес продиктовал эти меры, особенно второй указ? Тогдашнее чиновничество оставляло желать весьма многого, оно было необразованно; правительство желало и должно было желать заставить Россию учиться. Но зачем же было придавать указу 6 августа обратную силу? Придавать тогда, когда намеревались ввести Россию в число правовых государств? Даже, если бы не было такого напряженного положения, вполне достаточно было бы объявить, что поступающие на службу с 1810 г. будут производиться в чины по таким-то правилам. Сперанский не мог не знать, как нелегко было людям его поколения, получить высшее образование, когда в России собственно был только один университет (в Москве). Указ 6 августа не мог не показаться жестокою насмешкою над теми, кто отдал лучшие свои годы и силы на службу государству.

Затем Сперанский должен был отказаться лично от участия в этом деле; указ 3 апреля, проведенный кем-либо другим, менее оскорбил бы нашу знать, чем указ, приписанный «поповичу»; ради успеха своего дела, большого дела – Сперанский должен был действовать осторожнее и склонять к тому же государя. Образ действий Сперанского поражает тем более, что по плану государственного образования новыми политическими правами наделялось, по преимуществу, на наше высшее дворянство.

В своем «Плане» Сперанский метко обрисовал общественное неудовольствие, совершенно, опять-таки, справедливо общее недовольство он считал одним из главных признаков того, что «настоящая система правления несвойственна уже более состоянию общественного духа и что настало время переменить ее и основал новых вещей порядок». В таких условиях нельзя было раздражать общественное мнение подобными указами.

Среди этого шума, как будто не слыша его, заслоненный государем, Сперанский работал над планом нового образования России. Кажется, можно доказать, что он работал не один. Одно из качеств Сперанского – всегдашнее уменье организовать работу подчиненных ему лиц. Среди бумаг подчиненного ему M. A. Балугьянского хранятся: Plan du Code du droit public, написанный в начале 1809 г., и Mémoire sur le droit public – в последних месяцах 1808. Едва ли было случайным совпадением то, что Балугьянский как раз одновременно со Сперанским сел за ту же работу. Работа Балугьянского имеет подготовительный характер; она имела влияние на план Сперанского, хотя, конечно, он значительно изменил ее.

Самое изложение Балугьянского показывает, что он писал для кого-то. Так перед перечислением основных прав гражданина, Балугьянский пишет: следующие параграфы извлечены из французской конституции; не знаю, должны ли они принадлежать всем подданным или предоставлены только привилегированным состояниям или, в крайнем случае – всем свободным людям. Все права эти находятся в «Habeas corpus» и Déclaration des droits ameriquaine»: определенно указан источник «Шана» и предложено несколько возможных вариантов.

Разбирая пункт жалованной грамоты о представлении на утверждение монарха приговоров судебных, лишающих дворянина чести, – Балугьянский прибавляет: думаю, что постановление это противно независимости и достоинству судебной власти. Сперанский и в «Плане» и после также полагал необходимым приговоры сената сделать окончательными. По самому животрепещущему вопросу – об отношениях между господами и крепостными – Балугьянский полагал, что отношения эти определяются законом; Сперанский – иметь право приобретать недвижимую собственность населенную, но управлять ею не иначе, как по закону.

Население империи Балугьянский делит на четыре класса: дворянство, именитые граждане, ремесленники (industrieux) и рабочие; между первыми тремя он распределяет права общие и особенные; Сперанский разделил население на только три состояния, отнеся ремесленников к рабочему классу; термин «рабочий» Сперанским удержан.

Многоэтажная система выборов, отличающая план Сперанского, предложена Балугьянским: первоначальные собрания в округе (district) и в городах; из них в уездных городах образуются собрания нотаблей; из них в губерниях собрания (chambres) депутатов трех первых сословий – états généraux или то, что называется во Франции теперь collège électoral или соединенные collège électoral и conseil générale.

Законодательные права, по Балугьянскому, гораздо ограниченнее таковых же у Сперанского, а именно у Балугьянского нет государственной думы; губернские собрания помогают государю советом, знаниями, опытностью в законодательстве, когда его величеству угодно будет призвать некоторых лиц из них в свой совет, сенат или министерства; они же представляют государю список лиц наиболее достойных (идею списков Сперанский удержал); затем они содействуют исполнению мер, предписанных правительством, и избирают некоторых должностных лиц. Они же имеют право представлять государю (rémonstrances) и сенату о замеченных злоупотреблениях и подавать государю петиции (а это удержано Сперанским).

Несколько отличаясь, собрания Балугьянского, его нотабли, états généraux очень близки к думам волостным, окружным и т. д.

Есть и отдельные замечания, такие же, как у Сперанского: Балугьянский тоже противник освобождения дворянства от службы.

Но есть другие предположения, от которых Сперанский отказался, как от совсем не соответствовавших нашей действительности, напр., предположения о пожизненных должностях: митрополита председателя синода, генерал-прокурора, великого цензора, великого канцлера, великого казначея, фельдмаршала и адмирала. Лица эти – стражи конституции, оберегатели прав трона, интересов религии, гражданских и политических прав народа. В известных случаях лица эти образуют тайный совет императора (война, мир).

По всей вероятности, при посредстве Балугьянского Сперанский ознакомился с политической литературой того времени и разнообразными конституциями. Обращение к Балугьянскому было тем необходимее, что парламентарная практика была совершенно чужда Сперанскому, между тем как Балугьянский недурно ее знал и сам много раз бывал в парламенте. Сотрудничество Балугьянского может быть подтверждено «пестротою» плана Сперанского: основные положения его позаимствованы из сочинений и конституций, далеко не сходных между собою.

«План» сшит из лоскутков, взятых или из политической литературы или из конституций французских: 1791 г., 1793, 1799 г., 1804 г. Больше всего заимствований сделано из конституции 1799 г.; очень много взято у оракула того времени – Монтескье, немало из декларации прав, из Блекстона, Руссо и др.

Основное начало, из которого вытекает законодательство: «не делай другому того, чего не желаешь себе» – перевод французского: Ne fais pas а un autre, ce que tu ne veux pas qui te soit fait (Конст. 1793 г., арт. 6). Другое основное положение – «начало и источник сих сил (власти) в народе» – взято из декларации. Строго проведенный принцип разделения власти на законодательную, судную и исполнительную взят у Монтескье; из этого же источника – ответственность министров пред законодательным собранием; более точные указания случаев, когда министры должны быть привлекаемы к ответственности – из конституций 1791, 1793 и 1799 гг.; право державной власти не утверждать решений законодательного собрания, требование имущественного ценза для лиц, обладающих политическими правами – из декларации и конституций; исключение из этого числа лиц, кои по образу жизни и воспитанию не дозволяют предполагать ни довольно разума, ни столько любочестия, чтобы допустить людей, их занимающих, к участию в составлении закона (домашние слуги, ремесленники и рабочие люди, поденщики, хотя бы они и имели собственность), заимствовано у Монтескье; идея разделения граждан на обладающих политическими правами и не обладающих – у Сиэйса. Определение гражданской свободы (никто без суда наказан быть не может и т. д.) – у Блекстона, может быть, из конституций. Разделение России на 4 степени: волость, округ, губерния и государство – с современного Сперанскому устройства Франции; составление волостными и окружными думами списков 20 лучших граждан – опять у Сиэйса. Право государственной думы самой собираться взято из конституции 1791 г. Основной принцип судоустройства – избрание судей населением – опять заимствован: «les juges serons elus par les justiciables» (Сватиков).

План Сперанского долго оставался малоизвестным русскому обществу. Ученым и публицистам приходилось довольствоваться тем, что помещено было Н. И. Тургеневым в его книге «La Russie et les Russes»; к сожалению, бумаги Сперанского, оказавшиеся у Тургенева, были спутаны. Н. К. Шильдер в приложениях ко II тому «Имп. Александр I» – изложил весьма подробно план этот по рукописи. В. И. Семевский издал («Историч. Обозрение», т. Χ) план по другой рукописи целиком, и с этого времени план Сперанского сделался прочным достоянием русской мысли. Рукопись носит название «Введение к уложению государственных законов»; она черновая и, следовательно, едва ли русская наука имеет право успокоиться на достигнутом успехе: несомненно, была рукопись, которую Сперанский представил государю императору; по всей вероятности, на этой рукописи должны быть пометы государя. Нельзя даже ручаться за то, что чистовая и черновая окажутся тождественными. Сперанский писал чрезвычайно много, легко сравнительно изменял взгляды, легко переделывал; вот почему представляется чрезвычайно важным отыскать чистовую рукопись, всеподданнейший доклад Сперанского.

Сличая изложение Шильдера с «планом», напечатанным Семевским, нетрудно заметить, что обе рукописи весьма значительно расходятся между собою. В некоторых своих частях рукопись Шильдера точнее, т. е. представляет собою, вероятно, уже следующую редакцию, напр., по вопросу о имущественном цензе, как условии политических прав, рукопись Шильдера дает больше, чем рукопись Семевского; равным образом в отделе – о действии державной власти в порядке законодательном – в рукописи Семевского очевидный пропуск (утверждение закона); отдел об устройстве министерств носит в рукописи Семевского совсем черновой характер, на стр. 50 – Сперанский полагает 7 министерств, на стр. 53 к семи прибавляет еще четыре; причем на стр. 50 признается возможным министерство народного просвещения отнести к министерству внутренних дел, казначейство – к министерству финансов, а на стр. 53 – оба эти управления должны быть самостоятельны. В рукописи Шильдера эти колебания Сперанского сглажены, число министерств – одиннадцать.

С другой стороны, в рукописи Семевского нет ничего о кабинете, у Шильдера – есть; но то, что у него сказано о кабинете, взято из совсем другого проекта, проекта о правительствующем и судебном сенатах.

Главною целью «Плана» Сперанского было водворить в России законность, т. е. ввести в русскую жизнь то начало, на отсутствие которого так долго уже и бесполезно жаловалось поголовно все население империи. Для достижения этой заветной цели надлежало дать России свод действующего права и затем ввести такой порядок, при котором господство закона было бы не фикциею, а действительностью. Сперанский мечтал и верил тогда, что в самом непродолжительном времени свод законов будет готов; оставалось установить порядок, который расчищал бы дорогу для свода и сохранил бы силу свода в русской жизни. Молодая мысль Сперанского остановилась не без основания на том положении, что это достижимо и возможно лишь при условии наделения подданных правами политическими. Сто лет отделяет нас от «Плана»; в продолжение этих ста лет немало было сделано попыток для водворения начала законности путем реформы или перестановки высших правительственных установлений и образования новых учреждений; и теперь мы можем сказать, что все они оказались безуспешны, все они не достигли цели. Исходною точкой Сперанского было его искреннее убеждение, что того же желает государь Александр Павлович: великий переворот в России должен был совершиться совершенно мирно, по инициативе самой верховной власти. Русская конституция должна была быть не следствием столкновения народа и власти, а следствием великодушного и свободного обращения власти к народу для водворения правды на русской земле. На взаимные отношения власти державной и новых политических установлений Сперанский смотрит, как идеалист; так же безусловно он смотрел на отношения отдельных классов между собою. Молодым свежим идеализмом проникнут весь «План»: верховная власть и все слои народа должны слиться воедино для достижения столь высокой цели. Если к основной идее «Плана» должно отнестись с величайшим одобрением, то этого никак нельзя сказать о разработке идеи и о способах применения ее к русской жизни. Новый строй требует прежде всего нового административного разделения России, дабы поставить в иерархическом порядке новые учреждения. Россия разделяется на губернии и области (губернии пока можно оставить старые); губернии – на округа (2–5 округов в губернии, следовательно, округ равен 2–5 уездам); округа – на волости (волость иногда равна уезду, иногда меньше его).

Равным образом население империи разделяется по-новому, а именно на три состояния: 1) дворянство, 2) среднее состояние и 3) рабочий народ. Основание деления – обладание теми или другими правами. Права должны быть различаемы – гражданские и политические; первые, кроме того, делятся на общие гражданские и особенные гражданские.

Низшее состояние, рабочий народ (крестьяне, мастеровые, их работники, домашние слуги), может пользоваться только обидами гражданскими правами, Magna Charta русского народа: 1) никто без суда не может быть наказан; 2) никто не обязан отправлять личную службу по произволу другого, но по закону, определяющему род службы по состояниям; 3) всякий может приобретать собственность движимую и недвижимую и располагать ею по закону; но приобретение собственности недвижимой населенной принадлежит известным только состояниям; 4) никто не обязан отправлять вещественных повинностей по произволу другого, но по закону или добровольным условиям.

Среднее состояние (купцы, мещане, однодворцы, поселяне, имеющие недвижимую собственность в известном количестве) имеют общие гражданские права и при наличности имущественного ценза имеют также и политические права.

Высшее состояние – дворянство – обладает как общегражданскими, так и особенными правами (свобода от очередной службы и право владеть населенными имениями), равным образом, при наличности ценза имущественного, дворяне обладают политическими правами.

Лица первых двух состояний, обладающие политическими правами, участвуют в суде и законодательстве, содействуют исполнительной власти, наблюдая за нею, и в необходимых случаях привлекают ее к ответственности. Для этого, все такие лица в волости образуют волостную думу, которая избирает волостное правление, проверяет действия правления, выбирает депутатов в окружную думу, делает окружной думе представления об общественных нуждах, составляет список 20-ти отличнейших обитателей волости. Волостная дума собирается раз в три года.

Из депутатов волостных дум также каждые три года образуются окружные думы, которые выбирают членов окружного совета, окружный суд и депутатов в губернские думы; принимают денежный отчет от окружного начальника и делают по отношению к округу все то, что по отношению к волости – волостная дума.

Из депутатов окружных дум образуются каждые три года губернские думы, которые выбирают депутатов в государственную думу и затем делают то же по отношению к губернии, что окружная дума – к округу.

Государственная дума собирается сама, без всякого созыва, ежегодно в сентябре. Срок ее действий определяется количеством дел, ей предлагаемых. Державная власть может отсрочить ее заседания до следующего года и вправе также уволить всех ее членов; в последнем случае назначаются новые члены, выбранные губернскими думами. Кроме общих собраний дума образует в своей среде шесть комиссий (законов государственных, гражданских, уставов и учреждений, министерских отчетов, представлений о государственных нуждах, финансов). Дела думе предлагаются одним из министров или членов госуд. совета, таким образом, инициативы законодательной дума не имеет; но она вправе сама делать представление о государственных нуждах, об уклонении от ответственности и о мерах, нарушающих коренные законы; следовательно, думе принадлежало право широкого контроля над высшими органами исполнительной власти. Значение думы в государстве видно из положения: никакой закон не может иметь силы, если не будет он составлен в законодательном сословии.

Еще шире участие населения в порядке судебном: – верховная инстанция – судебный сенат составляется из лиц, выбранных губернскими думами, приговоры сената окончательные. Судебная власть целиком и вполне верховною властью передана в руки населения; ответственность за правосудие отныне должна уже лежать на населении и выбранных им судьях; верховная власть оставила себе только надзор за формами суда, чтобы они повсеместно были одинаковы. Средоточием действий властей исполнительной, судебной и законодательной служил государственный совет; в нем все действия соединяются и чрез него восходят к державной власти и от нее изливаются. Все законы, а равно уставы и учреждения первоначально рассматриваются в совете, затем предлагаются соответствующим учреждениям и, рассмотренные ими через совет, поступают на утверждение государя. Высокое это учреждение есть доверенный орган верховной власти, в котором она устанавливает принципы всякого нового закона, а потом в нем же рассматривается, насколько представленный на утверждение закон или устав соответствует ее первоначальным намерениям. Поэтому совет состоит из лиц, призванных в него высочайшим доверием.

С первого взгляда этот план может показаться чрезвычайно подробным, стройным, обнимающим русское государственное устройство от волости до державной власти. Вникая в него, нельзя, однако, не отметить многочисленных противоречий, недомолвок; нельзя не признать, что в самом Плане заключаются положения, которые должны были отсрочить введение его в жизнь на долгие и долгие годы.

Так, признавая собственность основанием политических прав, Сперанский не определил ценза; мало этого, по его же словам, «волостную думу составляют все владельцы недвижимой собственности». Представители капитала, следовательно, забыты здесь, во-первых; а во-вторых, всякий мещанин, владевший домами в уездном городе, член ли думы волостной?

Волостная дума выбирает волостное правление и депутатов в окружную думу; а в порядке судном оказывается, что сверх волостного правления есть волостной суд (из трех лиц) и волостной совет, из состава которого суд приглашает присяжных. Как образуется совет, ничего не сказано; может быть, совет заменяет «правление»? Присяжных двое; один из них, по крайней мере, из того состояния, к которому принадлежит подсудимый. А если подсудимый рабочего состояния, то это уже невозможно?

Излагая действия губернской думы, Сперанский ничего не говорит о том, что они должны выбирать также сенаторов, хотя все выборы этих дум указаны подробно; ниже оказывается: по смерти или увольнении сенаторов, места, их замещаются державной властью из лиц, избранных в губернских думах и внесенных в государственный избирательный список. Что это за список, приходится догадываться, потому что губернские думы, окончив свои занятия, посылают три списка: один министру юстиции (лица, выбранные в правления волостные и в суды окружные и губернские); второй – канцлеру государственной думы (лица, выбранные в советы окружные и губернские); третий – в государственную думу (списки 20-ти отличнейших обывателей губернии). Какой из этих списков государственный и в каком должны быть кандидаты в сенат судебный?

Существовавшие тогда сословия и классы бытовые Сперанский слил в три состояния, при этом он (сын священника, попович) забыл о духовенстве и его детях.

К рабочему классу отнесены: мастеровые, их работники, все поместные крестьяне и домашние слуги. Понятие «поместные» крестьяне – весьма неопределенное; тогда были крестьяне: казенные, экономические, удельные, посесионные (заводские), владельческие – все ли эти разряды обобщены одним новым названием или только некоторые? Несколько ниже – в волостную думу «казенные селения от каждого пятисотенного участка посылают в думу одного старшину», следовательно казенные крестьяне выделены из среды остального крестьянства. Такие же недоумения вызывает термин «мастеровые»; они также отнесены к рабочему классу, лишенному политических прав; как будто под этим названием следует разуметь цеховых ремесленников, о которых ничего не сказано; естественно возникает недоумение, отчего же они лишены политических прав, но мещане (ремесленники тоже мещане) отнесены к среднему состоянию и, владея собственностью, могут пользоваться политическими правами?

Отдел о государственной думе, который, казалось бы, уже в силу его новизны следовало изложить весьма тщательно, возбуждает несколько серьезных недоумений.

Срок полномочий представителей не указан: действие государственной думы пресекается двояким образом: 1) отсрочкою его до будущего года; 2) «совершенным всех чинов ее увольнением», – следовательно, если бы известный состав думы понравился правительству, оно имело бы право держать такую думу неопределенное время. Между тем выборы членов в государственную думу – очередное занятие губернских дум, которые собираются раз в три года, причем все губернии в отношении к выборам разделяются на пять классов, а выборы располагаются так, чтобы в двух близко смешных губерниях никогда вместе выборов не было и чтобы в десяти губерниях они ежегодно совершались. Такой порядок, казалось бы, приводил к тому, что состав государственной думы ежегодно обновлялся.

Еще большее затруднение – отношение государственной думы к государственному совету. «В порядке государственных установлений совет представляет сословие, в коем все действия порядка законодательного, судного и исполнительного в главных их отношениях соединяются и через него восходят к державной власти и от нее изливаются». «Никакой закон, устав и учреждение не походит из совета и не может иметь своего совершения без утверждения державной власти».

Сперанский не предвидит случаи столкновения двух законодательных собраний и сословий.

Еще более недоразумений должно было возникнуть при проведении этого плана в жизнь. Провести его можно было двояким способом: изложить заключавшиеся в нем начала в манифесте и даровать России сразу новое бытие. На это как будто и намекают слова Сперанского: «блистательнее, может быть, было бы все установления сего плана, приуготовив вдруг, открыть единовременно: тогда они явились бы все в своем размере стройности и не произвели бы в делах смешения. Но ваше величество предпочли твердость сему блеску и признали лучшим терпеть на время укоризну некоторого смешения, нежели все вдруг переменить» и т. п.

Второй путь был: ввести в жизнь новые и реформированные высшие учреждения и затем уже через них провести намеченные реформы.

Полагаю, что ни тот, ни другой путь не привел бы к скорому завершению дела.

В первом случае надлежало сначала переустроить все высшие учреждения и затем все областное управление, поставить на новых началах губернаторскую власть, разделить губернии на округа, округа на волости, даровать всей России гражданские права (не исключая и крепостных), выделить граждан, имеющих права политические, и из числа их тех, кто обладает не только правом выбора, но и правом представительства. При тогдашних отношениях помещиков и крестьян дарование всем гражданских прав было невозможно без продолжительных подготовительных работ и правительственных разъяснений, а иначе выборы явилась бы жалкою комедией.

«Никто без суда наказан быть не может, никто не обязан исполнять вещественных повинностей по произволу другого, но по закону или добровольным условиям», – такие слова манифеста не могли быть не доняты во многих местах, как упразднение властью государя крепостного права. Смело можно сказать, что намеченные в плане административные и социальные реформы потребовали бы десятилетия напряженной работы, если не больше: в два года (1810–1811 и начало 1812) Сперанскому не удалось, как известно, окончить переустройство министерств. Он был выслан из Петербурга, а уставы отдельных министерств далеко не были закончены.

Сколько же времени потребовалось бы на все, указанные в плане, реформы?

Оставался, следовательно, второй путь – как будто и указанный самим Сперанским: по реформе государственного совета и новом образовании министерств – «государственное уложение в течение четырех месяцев не только будет составлено, но и во всех частях успеет быть рассмотрено; следовательно, с 1-го сентября можно положить первые начала его введению; для сего манифестом, сообразным тому, какой издан был в 1766 г., назначить выбор депутатов из всех состояний (курсив наш), взяв предлогом издание гражданского уложения, созвать думу к 15 авг., две недели употребить для рассмотрения депутатских наказов, собрание назвать государственною думою, первого сентября открыть думу, действие которой начнется рассмотрением гражданских законов; «между тем распоряжения депутатов будут надлежащим образом испытуемы и приуготовляемы; если не встретится каких-либо непреоборимых препятствий, то с Божиею помощью предложится государственное уложение» и т. д.

К сожалению, Шильдер, опубликовавший эту записку Сперанского, поданную, по его словам, государю, не отметил, откуда он взял эту записку, где ее рукопись.

То, что Сперанский написал такую записку, это не подлежит сомнению; но возможно сомневаться, чтобы он решился подать ее государю. В черновых бумагах Сперанского встречаются записки, которые он иногда сгоряча намеревался представить, но которые впоследствии он заменял другими, значительно измененными. Прежде всего, выбор и собрание депутатов предлагается произвести не без хитрости; во-вторых, сами депутаты должны быть испытуемы и если выдержат испытание, то им предложено будет на утверждение государственное уложение! Нельзя не признать такие предложения недостаточными для государственной власти, оскорбительными для государя, который по собственному почину хотел дать России политические права. С другой стороны, Сперанский не мог не пожелать испытать депутатов раньше предложения им своего проекта государственного переустройства. Собрание депутатов должно было согласиться, в некоторой своей части, на самоуничтожение, так как по новому государственному уложению политическими правами могли впредь пользоваться лишь два первых состояния: дворянство и среднее состояние, и эти два класса могли остаться участниками в политической жизни на основании ценза, ценза повышенного для представительства. Так, наше первое собрание государственной думы, которое было бы названо учредительным, должно было начать с акта самопожертвования. Но это самопожертвование простиралось и дальше: большинство его, дворяне, должны были согласиться на значительное видоизменение крепостного права, после которого оно, может быть, для них оказалось бы невыгодным; и они же должны были отказаться от того, что так ценили, чего так долго добивались и с таким трудом добились их предки – освобождения от службы, ибо потомственное дворянство, по проекту Сперанского, приобретается происхождением и службою, не менее 10 лет.

Рассчитывать, что план нового образования государства, предполагаемый ряд крупнейших политических, административных и социальных реформ, может пройти легко и скоро в несколько месяцев и быть принятым, мог или ослепленный фанатик или человек, находившийся в состоянии самогипноза. Сперанский не был ни тем, ни другим. Он был участником, правда не ближайшим, всех реформ царствования Александра I; он не мог не видеть, какие затруднения, трения встречали планы государя; он не мог не знать, к каким ничтожным результатам привело обсуждение крестьянского дела в неофициальном комитете.

Сперанский мог составить «План» по указаниям государя, исполняя его волю; мог предложить порядок, которым «План» вводился в жизнь. При всем том, он не мог не указать государю величайших затруднений, которые должны были возникнуть при проведении «Плана». И тогда должно было последовать значительное изменение «Плана». Но этим ли и объясняется некоторая небрежность «Плана»? Вместо того, чтобы разрабатывать его в подробностях, Сперанский предложил, вероятно, государю на первое, по крайней мере, время ограничиться реформами административными и при том в области центральных учреждений. Огромную, колоссальную реформу он свел к тому, чтобы «посредством законов и установлений утвердить власть правительства на началах постоянных и тем самым сообщить действию сей власти более правильности, достоинства и истинной силы». Он убедил государя вернуться к той точке зрения, что самодержавная власть пока должна быть сохранена.

Этот сокращенный план, который вероятно и находился в кабинете государя, первоначально рассматривался в комитете председателей. Рассмотрение его председателями приводит к тому же заключению, а именно то, что пред ними был не первоначальный проект; первая часть проекта – образование государственного совета – рассмотрена была пятью лицами, из которых трое с 1 янв. 1810 г. стали председателями департаментов совета (гр. Кочубеем, Завадовским и кн. Лопухиным), т. е. порядок предварительного рассмотрения был, так сказать, предрешен.

План образования лежал на столе у государя в октябре 1809 г., в декабре того же года означенные лица, а за ними и еще некоторые (Аракчеев и Румянцев) уже читали учреждение совета; и что же? Это учреждение объявленное манифестом 1 января 1810 г., коренным образом расходится с планом; именно в «Плане» о совете говорится – и порядке государственных установлений совет представляет сословие, в коем все действия частей законодательной, судной и исполнительной, в главных их отношениях, соединяются и через него восходят к державной власти и от нее изливаются».

В образовании государственного совета вышеприведенные слова заменены следующими: «все части управления в главных их отношениях к законодательству соображаются», т. о. государственный совет рассматривается, как единое законодательное сословие империи. После преобразования законодательной части перешли к новому образованию исполнительной, т. е. министерств, и затем сената, то есть судебной части. Необходимость реформы сената Сперанский видел прежде всего в совершенных уже преобразованиях совета и министерство; следовательно реформа законодательства предполагалась уже законченной. Весьма существенная часть «Плана» – ответственность министров пред думою – заменена иным порядком, более бюрократическим (см. ниже).

Проект реформы сената внесенный в совет, также весьма существенно расходится с «Планом»; во вступительной записке к этой реформе Сперанский развивает взгляды, противоположные тем, что составляют основу «Плана» (ниже); оттого, конечно, и его проект сената встретил возражения, как справа, так и слева.

Весьма решительное доказательство наконец – слова пермского письма, которыми Сперанский оправдывается от обвинения, будто бы учреждением совета он стеснил государеву власть, – «другие утверждали, что разум сего учреждения стесняет власть государству. Где и каким образом? Но по государеву ли повелению дела вносятся в совет? Не единым ли словом его? По зависть или клевета лучше желают казаться слепыми, нежели быть безгласными».

Какой смысл было Сперанскому оправдываться в этом обвинении, если вслед за образованием совета предполагалось образование думы, дарование населению политических прав?

С большим тактом Сперанский не говорит в этом письме о том, он ли отклонил государя от первоначального его намерения или сам государь принял такое решение. Скорее можно предполагать первое.

То, что в доме Сперанского не было «Плана», следует и из нижегородского письма к государю, где он о бумагах своих говорит так: «одне (бумаги) касаются плана общего образования, составленного под нашим покровительством и по непосредственным вашим приказаниям. Оригинал этого плана должен находиться в кабинете вашего величества, а французский перевод по вашему приказанию был отослан в свое время принцу Ольденбургскому. Работа эта, государь, главная и единственная причина всего того, что случилось со мной, слишком исключительна, чтобы позволить ей cмешаться с другими бумагами в министерских канцеляриях. Я буду в Сибири, государь, но я не перестану верить, что рано или поздно ваше величество вернетесь к тем же основным идеям; оне запечатлены в вашем сердце; не я их предложил; я их нашел совершенно образовавшимися в нашем уме; и их исполнение может и должно быть видоизменено или отложено до более спокойного времени, но основания их не должны быть оспариваемы».

Слова эти, написанные в марте 1812 г., тотчас после приезда в Нижний Новгород, безусловно относятся к плану, который проводился в течение двух лет и который Сперанскому не удалось завершить.

Из всего этого позволительно сделать вывод: известные нам (по Тургеневу, Шильдеру и Семевскому) планы не представляют из себя последней редакции плана Сперанского.

Чем же заменил он свои конституционные идеи 1809 г.? «Не зная плана правительства, судили намерения его по отрывкам, порицали то, чего еще не знали, и, не видя точной цели и конца перемен, устрашились вредных установлений.»

Слова эти сохраняют силу, отчасти, и до настоящего времени. Центральный пункт реформы, предпринятой по плану Сперанского, составленному в конце 1809 г., была реформа сената и потому представляется наиболее удобным прежде всего рассмотреть эту часть его проекта; тем более, что именно она и встретила самые сильные возражения и, в конце концов, завалялась в канцеляриях.

Вслед за преобразованием министерств Сперанский поставил на очередь рассмотрение своего проекта о преобразовании сената, правильнее, о разделении сената на два самостоятельных учреждения: сенат правительствующий и сенат судебный [Проект напечатан у Шильдера, Александр I, т., но не вполне; предисловия нет. Мы пользовались рукописным текстом архива Гос. Совета. Дела Комитета председателей 1810–1811 гг., где этот важный проект сохранился в нескольких экземплярах.].

Проект этот рассматривался сначала в комитете председателей департаментов государственного совета в 1811 г., а затем и в общем собрании совета в заседаниях.

Во введении к образованию сената Сперанский определенно говорить, что сила законодательная не может принадлежать сенату. «В настоящих установлениях наших сие непосредственно принадлежит государю в его сонете. Если бы в какой либо эпохе бытия нашей империи и можно бы предполагать необходимость установить особенное законодательное сословие на началах, общему доверию более свойственных, то установление сие не может быть вмещено в сенате, ибо это равносильно преобразованию судебного и исполнительного сословия в законодательное, и, превратив сенат в законодательное сословие, вместе с тем должно учредить другие два совсем новые установления, из коих одно должно быть средоточием верховного суда, а другое верховного исполнения, ибо, еще раз приметить должно, три сии установления ни в каком государстве благоустроенном не могут быть сливаемы воедино. Ho время ли помышлять ныне в России о законодательном сословии в истинном его разуме, ныне в трудном положении финансов, и трудном сопряжении политическом и в совершенном недостатке всякого рода положительных законов и учреждений. Когда же сие время настанет, когда не прихотьми или подражанием, но силою и движением обстоятельств империя наша придет в сию эпоху: тогда, как все статьи установлений сего будут готовы, трудно ли будет приложить им приличное имя? И должно ли ныне в неопределенном ожидании сей эпохи оставлять настоящее устройство сената в его бессилии и смешении единственно для того, чтобы сберечь и сохранить имя его для других установлений?»

Слова эти, бесспорно, доказывают, что Сперанский не отказывался совсем от идеи 1809 г.; законодательным, политическим учреждением должна быть государственная дума, а не сенат. Реформой сената Сперанский подготовляет, очищает путь для думы.

Проект был подготовлен Сперанским тщательно. В канцелярии составлен был краткий исторический очерк сената, заключавший в себе все указы и другие законоположения, относившиеся к сенату за время 1711–1783 г. На рукописи этой есть пометы Сперанского; далее в его руках был любопытный проект нового устройства сената 1783 г. с собственноручными пометами Екатерины II. Для Сперанского же A. Энгельсоном составлена особая записка о деятельности сената за 1802–1810 гг. Из приложенной ведомости видно, что весьма распространенные упреки сенату к медленности нельзя считать справедливыми, так:

В 1777 г. в сенат поступило 3093 дел, решено 2512 дел.

· 1805 · · · · ·· · ·· ·· · · · · · · · 40660 · · · · · · · 27815 · · ·

· 1806 · · · ·· ··· · · · · · · · · · · 42530 · · · · · · · 31813 · · ·

· 1807 · ·· · ·· · ·· · · · · · · · · · 44711 · · · · · · · 34822 · · ·

· 1808 · · · ·· · ··· · · · · · · · · · 47223 · · · · · · · 38618 · · ·

· 1809 · ·· · · ··· · · · · · · · · · · 51542 · · · · · · · 45181 · · ·

Несомненно, что в последние перед 1810 г. дни сенат работал очень напряженно, но наличных сил его не хватало на работу, так быстро разраставшуюся. А главное «качество» сенатской работы далеко не соответствовало количеству. «Мемории не только цели своей не соответствуют, но и виду меморий не имеют. Они суть только копии с журналов и состоят из огромных кип бумаг. За одну неделю их бывает обыкновенно по целой стопе и более, а в год около 50 стол. Рассматривать же их особливо, делать по оным соображения не только затруднительно, но и совсем неудобно». Ревизия судов в России почти исчезла, ибо не только, палаты должны по предписанию сената, у себя пополнять дела, но даже и себе сенат предоставил это право в тех случаях, когда замечены упущения, т. е. сенат в некоторых случаях сам себя принудил исполнять обязанности нижней или первой инстанции; в результате такого порядка, при множестве инстанций, отсутствие надлежащей ревизии судопроизводства.

«Замечания сделаны мною, писал Энгельсон, не в обиду сему судилищу, но единственно с тем, чтобы обратить на некоторые беспорядки внимание таковой особы, которая имеет в руках власть к потравлению оных, ибо я вывел тут примеры, где сенат, сей хранитель законов, явным образом сделался не только нарушителем оных, но сверх того изданным от себя указом без доклада государю императору постановил узаконение отяготительное для народа, вопреки указам предписанным».

На критике сената правительствующего, как органа административного, Сперанский останавливался меньше. В этом отношении его идеи известны уже из его же проекта 1803 г.: совместное сосуществование сената правительствующего и комитета министров и раньше и впоследствии казалось Сперанскому совершенно неправильным: оно становилось еще более, если можно так выразиться, неправильным, после издания устава и наказов министерских. К такому заключению Сперанский пришел как по соображениям теоретическим, так и практическим. Узаконениями определены были степени и пределы власти министров. Все, что превышало их власть, должно быть представляемо, ими на высочайшее разрешение. В области законодательной разрешение таковое принадлежит державной власти, действующей в государственном совете; в области управления – державной власти, действующей в правительствующем сенате.

Разбор дел, подлежащих ведомству сената правительствующего и комитета министров, приводил Сперанского опять к заключению о том, что комитет министров должен быть поглощен сенатом.

Дела, которые должны рассматриваться в правительствующем сенате, Сперанский делит на три категории;

1) неподлежащие в частности ни одному министру (обнародование законов);

2) дела, и по существующим законам, принадлежащие сенату: заключение контрактов и подрядов на «важные» суммы, дела винные (откупные), определение к местам;

3) дела, которые должны представляться на высочайшее воззрение.

Разрешение дел первых двух категорий не представляло затруднений, так как они и раньше разрешались сенатом. Но как поступить с делами третьей категории, т. е. требовавшими высочайшего разрешения? Если бы можно было рассчитывать на постоянное присутствование в правительствующем сенате государя, то вопрос этот разрешался бы сам собой; но раз это невозможно, то каким образом, через кого дела эти будут докладываемы государю? Чрез одно лицо? Опытом, однако, уже доказаны неудобства, проистекающие от единоличных докладов. Остается, следовательно, предоставлять такие доклады каждому министру, но в совокупном присутствии всех министров; выгоды последнего образа докладов очевидны: остальные министры могут свободно заявить здесь же свое мнение наряду с мнением министра докладывающего. Но такой совместный доклад и есть комитет министров, а следовательно комитет министров есть не что иное, как особое заседание правительствующего сената в высочайшем присутствии, и следовательно правительствующий сенат должен иметь в будущем два рода заседаний: в высочайшем присутствии и без государя. Дела, которые требуют соблюдения полной тайны, должны быть рассматриваемы в кабинете.

Итак, все дела текущего управления будут рассматриваемы и разрешаемы в правительствующем сенате.

Переходи к сенату судебному, Сперанский старался прежде всего поднять его значение в глазах населения. Лучшим средством для этого ему представлялось изменить самый состав высокого учреждения, которое должно состоять как из членов по назначению, так и по выбору, причем тех и других должно быть поровну (ср. План).

Только сим способом можно доставить сенату ту степень свободы, независимости и уважения, которые должны принадлежать высшему в империи судебному сословию. Затем решения сената – окончательные; никакие жалобы на решения общего собрания сената не должны быть допускаемы. Сперанский справедливо указывал, что при тогдашнем судоустройстве у нас было 7 инстанций и, несмотря на это, повсюду раздавались жалобы на «неправосудие». Сперанский понимал, что нелегко провести в русскую жизнь запрещение подавать государю жалобы на решения сената; тем не менее, для утверждения законности в жизни он считал это существенно необходимым и нельзя не согласиться, что обновленный в своем составе судебный сенат, поставленный столь высоко, сделался бы учреждением совершенно независимым от административной власти, и в то же время верховная власть была бы освобождена от массы мелких, сравнительно, дел. Дело, рассуждал Сперанский, из департамента сената, в котором заседает до 7 сенаторов, переносится в общее собрание, где присутствует до 50 сенаторов, на том оснований, что 50 человек рассудят лучше, нежели семеро; а затем нередко решение общего собрания сената рассматривается одним рекетмейстером, т. е. один оказывается умнее 50! Выход из такого положения вещей Сперанский видел в установлении запрещения жалоб на решения сената; с этою же целью, очевидно, он и вводил в сенат, выборных членов: если бы и обновленный сенат оказался не на высоте своего положения, то ответственность за такое положение падала бы и на население. Нельзя не признать, что независимое положение сената, его широкие права по пересмотру судебных решений, ревизии и управлению судебными местами Империи, могли обеспечить населению законность, в которой оно столь сильно нуждалось.

По делам тяжебным Сперанский проектировал считать окончательными решения департамента по большинству голосов; в делах по отчуждению казенной собственности в случае протеста министра юстиции дело переносится в общее собрание сената, где и решается окончательно.

Приговоры по делам уголовным, соединенные с лишением прав чести и прав дворянства, постановленные общим собранием, утверждаются государем. Помилование, конечно, остается прерогативой монарха. Дела по важным государственным преступлениям, напр., измена, заговор, рассматриваются верховным уголовным судом; наконец, из сенаторов, по их выбору, образуется верховный совестный суд, в который поступают дела по определению общего собрания сената, рассмотревшего государственным советом.

Чтобы приблизить верховное судилище к населению, Сперанский принимал мысль об устройстве сенатов в четырех городах империи: Петербурге, Москве, Киеве и Казани. Каждый сенат состоял из четырех департаментов: по тяжебным казенным делам, частным тяжебным, уголовным и межевым (временно).

Проект Сперанского был сначала рассмотрен в комитете председателей совета. Любопытны их отзывы. Влиятельное положение Сперанского чувствуется в робости критики. Завадовский и Лопухин представили ряд второстепенных возражений; должности министра юстиции и генерал-прокурора не должны был соединены в одном лице; сенаторы должны быть особами 3-го класса; приговоры о лишении дворянства, тем более жизни, должны быть вносимы к государю, но не подписываемы им (Завадовский); председатель сената должен наблюдать, чтобы сенаторы собирались в определенное время и высиживали определенные часы (Лопухин) [Отзыв Мордвинова см. Архив гр. Мордвиновых т. IV, № 934.].

Граф Кочубей оказался значительно либеральнее Сперанского; он боится, как бы при либеральных правилах проекта не вкрались «противные» начала; ему кажется, что часть исполнительная недостаточно ясно отделена от судебной. Что скажут в просвещенной Европе? Что скажут, когда с проектом сличат установления даже Наполеона, желающего управлять азиатами?

Недовольный тем, что давал проект Сперанского, очевидно, ждавший политической реформы, Кочубей переходит к подробностям, ярко характеризующим тогдашние нравы в высших государственных установлениях. Нужно ли министрам и членам государственного совета быть сенаторами по званию своему? Часто видел, отвечает себе бывший министр, большую храбрость, когда не было министра, по части коего дело производилось, но лишь только являлся он, то следовало молчание или самое подлое снисхождение. Примеры сего влияния и весьма недавно в сенате были.

Предполагавшееся уничтожение комитета министров радовало кн. Кочубея; в комитет министры будто бы возили дела на пароконных телегах с фельдъегерями; конечно, это гипербола, но факт, что благодаря этому учреждению, неопытности некоторых министров, государь безусловно завален был мелкими делами.

Вслед за тем проект был внесен в общее собрание государственного совета (засед. 17, 24 и 31 июля и 7 авг. 1811 г.). Замечаний сделано было немало; наиболее существенные принадлежали Попову, гр. А. Н. Салтыкову и кн. A. H. Голицыну. Первые двое находили проект прежде всего не «ко времени», – вводить в жизнь новое установление во время войны, финансового расстройства при всеобщем недостатке в людях! По существу же проекта выставлено было до 25 отдельных возражений (Алексеев, A. H. Голицын, Вейдемейер, Кампенгаузен, Мордвинов, A. H. Салтыков, Попов, Кошелев, Вязьмитинов). Порядок решения дел – запрещение приношения жалоб на решения сената, новый порядок назначения сенаторов, разделение сената судебного на четыре округа, участие министров в сенате, канцелярия, верховный совестный суд и т. д. – вот предметы, затронутые в государственном совете. Сперанским составлен был свод сделанным замечаниям, к своду приложена записка, в которой он горячо защищает свой проект, уступая противникам только в мелочах. В последнем заседании председательствовал государь. По открытии заседания был прочитан свод, замечаний и государь спросил, находят ли члены государственного совета свод содержащим в себе силу всех поданных мнений. После единогласного утвердительного ответа, государь поставил на разрешение вопрос, существуют ли причины, необходимые для введения нового учреждения сената? Большинством 18 против 3 этот вопрос решен был утвердительно. На поставленный государем вопрос, благовременно ли ныне ввести новое установление, 9 членов высказались в положительном, а 12 – полагали: отложить до удобнейшего времени. Государь согласился с мнением меньшинства, но (и это представляется нам весьма интересным) другою рукою на журнале приписано: «предоставляю себе назначить определительную эпоху». Приписка, сделанная другою рукою на журнале, фразы, значительно видоизменяющей решение, представляется нам весьма интересной и даже несколько загадочной.

Особый порядок для исков к казне принят был 16 против 1; 20 против 1 голоса признано было, что сфера сената вполне достаточно отделена от сферы совета; разделение на 4 округа прошло 13 голосами против 9; определение в сенат по выборам 15 голосами против 7. Против этого пункта особенно сильно возражали гр. Н. И. Салтыков и сын его гр. А. Н. Салтыков, которые считала такое нововведение противным самодержавию и даже целостности Империи, опасным при условии запрещения жалоб на определение сената. Нововведение это обратится в источник злоупотреблений тем более, что населению запрещается искать прибежища под сенью закона.

Самый важный пункт нового устава – запрещение жалоб на решения сената – в совете по прочтении за него высказалось 9 членов против 13; государь опять утвердил мнение меньшинства. Против этого пункта горячо возражали Попов и Голицын: народ русский привык искони почитать в лице государя земное божество, верховного судью. Всякий твердо был уверен, что слезы и вопль угнетенной невинности всегда могут достигнуть к престолу монаршему. Горестно было бы лишить народ сей утешительной надежды. Какие основания могут побудить самодержавную власть уделить судному департаменту одну из существеннейших своих принадлежностей – окончательное решение судных дел? Пока в России нет свода законов, возможны частые ошибки; следовательно, будут жалобы, в каком же положении окажется государь? К чему государю связывать себя словом, когда общее мнение, что только государево влияние на все части управления может доставить делам правильное решение?

Остальные замечания редакционного характера. Некоторые члены совета, не присутствовавшие на заседании, отозвались письменно. В своде замечаний, сделанных Сперанским, помещено было и замечание Мордвинова. Но Мордвинов в общем был в восторге от труда Сперанского и писал ему: сожалею, однако, что поместили меня в число спорящих. Мои замечания недостойны были ни опровержения, ни выписки. Я препроводил их к вам при записке, в которой писал, что сообщаю не в виде критики. Мнение мое о сем преизящном труде вашем подробно изложено в первой бумаге, которую я подал; мнение мое утвердилось еще более по прочтении опровержения вашего на противные суждения».

Иначе отозвался старик Державин: «Суд на суде, сенат на сенате, чиновник на чиновнике, почти равносильные по одному и тому же делу. Многосложные машины слабо действуют, скоро и беспрестанно портятся. Когда и порознь с обер-секретарями не умели ладить, что же теперь будут делать с привилегированными рекетмейстерами? Зачем рукам собираться, когда их дело только писать, что приказано. Это дело голов, но они не подписывают не только протоколов, но и журналов... Почитаю сие преобразование еще неполным, ибо нет в нем твердого основания... Кажется мне, что все это можно бы сделать проще, короче, яснее и удобнее, не столь убыточным и более охраняющим единство власти монаршей, без коей Россия благополучна быть не может».

Итак, вопреки желанию Сперанского, в совете поставлен был вопрос о самодержавии. Некоторые члены совета и такой старый делец, как Державин, в выборных сенаторах и, главнейше, в запрещении приносить жалобы на решения сената, усмотрели ограничение прав самодержавной власти. Такая постановка не могла быть приятной для Сперанского. Одним из решительнейших доводов Сперанского было утверждение, но проект этот предусмотрен манифестом 1 января 1810 г. и что за устройством законодательной части (государственный совет) и исполнительной (министерство) необходимо переустроить и судебную часть. Освобожденный от зависимости министрам, судебный сенат, наполовину составленный из выборных членов, по мнению противников Сперанского, послужил бы мостом, который должен был соединить самодержавную Россию с Россией конституционной. Противники Сперанского догадались об этом раньше, чем он предполагал и хотел. И Сперанский не мог не видеть своего поражения; в двух существеннейших пунктах большинство совета было против него; правда, государь утвердил его, Сперанского, мнение, за которое высказалось меньшинство, но Сперанский не мог скрыть от себя, что среди большинства были люди, очень близкие к государю (гр. Н. И. Салтыков, кн. А. Н. Голицын) и что они заподозрили его в покушении на самодержавную власть монарха.

Настроение Сперанского ясно обрисовывается из представленного им государю доклада по окончании прений в совете. В архиве государственного совета нам попались два списка этого доклада: один черновой, не конченный; другой – чистовой. Между ними разница, характерная и для Сперанского, и для эпохи. В черновом докладе, без конца, Сперанский предлагал государю ввести реформу, ввести ее незаметно.

Сперанский признает, что все мнения государственного совета сводятся к двум положениям: хорошо, да не время.

Сперанский не скрывает, что «время» в данном случае только предлог; ему представляется, что противники ухватились за несвоевременность проекта, не имея возможности возражать чего-либо по существу. Правительствующий сенат составляется из министров; можно ли допустить, что министры будут содействовать учреждению, которое устанавливается против мнения большинства министров? За «своевременность» проекта подали голоса только трое из министров (Козодавлев, барон Кампенгаузен и Барклай де Толли). Иначе, рассуждает Сперанский, и быть не могло, так как проект лишает министров драгоценного права докладывать лично государю императору и по докладам этим объявлять высочайшие указы без всякой ответственности; проект лишает министров права раздавать чины и награды почти по произволу. Равным образом устройство судебного сената не может быть приятно и почти всему наличному составу сената. С другой стороны, исключительно частные возражения против отдельных пунктов доказывают истину и силу проекта, обеспечивают ему успех, который был бы яснее для всех, если бы известно было предполагаемое устройство суда и управления в губерниях. Далее, по обычаю своему, Сперанский ссылается на общественное мнение и настроение: общее недовольство судом будет отныне сильнее, так как проект доказал возможность нового порядка: старый терпели, как неизбежное зло. Теперь необходимо, заключает Сперанский, дать успокоиться воспалению страстей: холодный разум укажет всем, – кому яснее выгоды сего учреждения (т. е. сената). Но вот что важно и что зависит исключительно от высочайшего разрешения: судебные дела могут некоторое время подождать, но дела, поступающие в департамент сената и министерский комитет так неустроенны, что если терпение (очевидно ваше, т. е. государево) дошло до той степени, что неугодно вам еще некоторое время ждать, то часть сию можно устроить так, – и далее Сперанский предлагает ряд мер, которыми существенная часть его проекта сената правительствующего может быть осуществлена незаметно:

1) В I департаменте сената оставить членами одних министров, остальных разместить по другим департаментам под предлогом большого количества дел.

2) Наименовать государственных министров и велеть им присутствовать в I департаменте сената и комитете.

3) Рескриптом на имя председателя ввести в ? департаменте обряды, положенные (по проекту) для обыкновенных собраний правит. сената.

4) Комитету министров предложить вместо его инструкции руководствоваться правилами, предложенными (в проекте) для особого присутствия правительствующего сената.

5) Переименовать обер-прокурора I департамента в статс-секретари и т. д.

Очевидно, этот доклад писан был в первые дни после неудачи, в момент, когда Сперанский не совсем легко отдавал себе отчет в происшедшем: только в такой момент Сперанский мог посоветовать государю ввести реформу столь унизительным путем. В чистовом экземпляре он справедливо осуждает подобный способ действия. «Люди противодействовавшие возмечтают, что правительство не имело довольно твердости, чтобы идти прямо против пустых предубеждений, и потому решилось лучше взять околичный дуть. Путь сей, всегда унизительный, может быть допускаем в одной только крайности обстоятельств. Все это будет иметь вид некоторой хитрости, недостойной правительства Люди, которые противодействовали сему учреждению не столько открытыми их мнениями сколько потаенными путями, возомнят, что они в самом деле устранили их разглашением и принудили правительство уклониться с прямого пути». Указав далее на целый ряд затруднений, отчасти принципиального, отчасти практического характера, с которыми встретилось бы правительство, идя по первому пути, Сперанский предлагает государю: определить решительно время, когда новое устройство может быть введено, за 2–3 месяца манифестом назначить выборы в сенаторы (приложен и проект манифеста), учредить предварительный комитет из председателей департаментов совета и министра юстиции, при манифесте издать и самое учреждение, назначить соответствующих лиц на должности председателей и министра, управляющего письмоводством. Самые выборы Сперанский полагал произвести обыкновенным порядком, т. е. так, как производились тогда дворянские выборы, внушив дворянству, чтобы оно выбирало лиц, заслуживающих особого доверия и уважения, как по их нравственным свойствам, так и по опытности в службе, не позволялось избирать только находящихся на действительной военной службе; избираемые должны были иметь не менее 35 лет; оклад жалованья им назначался дворянством, но не менее 3000 руб. в год.

Как известно, государь не утвердил этих предположений Сперанского; следовательно, осенью 1811 г. он потерпел сильное поражение.

Тогда же государю были поданы любопытные Réflexions sur le projet du statut de senat dirigeant par M. B. Août 1811: – Мемуар этот, надо думать, написан M. A. Балугьянским; в архиве государственного совета есть мемуары его, помеченные только двумя упомянутыми инициалами; и по содержанию он обнаруживает того же уважаемого юриста, каким был Михаил Андреевич Балугьянский. Очень может быть, что дружественная Сперанскому партия или убедила Балугьянского самостоятельно выступить с политическим трактатом, или устроила дело так, что от имени государя ему приказано было подать мнение по поводу проекта Сперанского.

М. В. устанавливает прежде всего две точки, с которых должно смотреть на проект Сперанского: 1) как на реформу только сената или 2) как на образование сословия (corps) законодательного.

В первом случае М. В. не находит нужным много распространяться: ясно, что новое устройство во всех отношениях гораздо лучше прежнего, и потому автор ограничивается второстепенными замечаниями.

Иное дело, если смотреть на этот проект, как на первый шаг к конституции: M. В. горячо доказывает и своевременность подобной меры и то, что русский народ вполне заслуживает этого. Русский народ флегматичен, трудолюбив, рассудителен и способен принять свободу. Направленный своим гением к торговле и искусствам, он походит более на англичан, голландцев, народы севера, всегдашних друзей свободы, чем на французов легкомысленных, хвастливых, то суеверных, то неверующих, привыкших к деспотии, попиравших нравы отечества и веру свою. Всякий законодатель делал из своего народа, что хотел. Александр хочет славы, он будет ее иметь, если установленные им учреждения дадут простор духу, а не свяжут цепи рабства. Для этого M. B. проектирует наряду с сенатами судебным и правительствующим сенат законодательный. Никакой закон, никакой расход не могут иметь место без согласия сената законодательного. Сенат законодательный составляют две палаты, сенат и палата депутатов. В первую верхнюю палату входят: принцы крови, верховные сановники, члены государственного совета, министры, сенаторы – члены сенатов правительствующего и судебного и лица, особо назначенные туда государем. Депутаты нижней палаты избираются: дворянством по 1 на губернию, императорскими (крупными) городами, академией наук и университетами, духовенством – по одному с епархии, от банков, больших промышленных компаний. Избранными могут быть только собственники; исключение сделано лишь для духовенства; профессорам (университетов) лучше бы предписать избирать не профессора.

В общем конституция M. В. весьма любопытный трактат; но еще знаменательное отношение его к проекту реформы сената: в умах современников тесно сплелись план Сперанского и дарование России конституции: то отступление, которое должен был сделать Сперанский, но всем еще выяснилось, как не выяснились еще и причины его отступления.

Рядом с конституцией Балугьянского существует еще проект известного Розенкампфа.

Противники Сперанского стояли на той же почве, что и его союзники: независимое положение суда в России равнялось в их глазах введению представительного образа правления. Так ли это?

Одновременно обсуждалось и проводилось в жизнь преобразование министерства. В ученой литературе давно выяснено, насколько несовершенно было первое (1802 г.) учреждение министерств. Сперанский в общем верно уловил некоторые существенные недостатки внутренней организации министерств. Главный недостаток реформы 1802 г. Сперанский сводил к трем основаниям: 1) недостаток ответственности министров; 2) недостаточно точное разделение дел и 3) недостаток учреждений (дела, не быв разделены на свои степени, все по-прежнему стекаются в одни руки и естественно производят пустое многоделие и беспорядок). Все это было совершенно верно, и практика 1802–1810 гг. дала убедительные доказательства несовершенства реформы 1802 г. Сначала Сперанский предложил новое разделение государственных дел в порядке исполнительном (манифест 25 июля 1810 г.), а почти через год (манифест 25 июня 1811 г.) издано было общее учреждение министерств.

В составлении проектов этих учреждений он принимал живейшее участие. Министерства организованы были почти совсем так, как проектировал их Сперанский в своем плане. Немало сохранилось доказательств и другого рода. Прежде всего для рассмотрения учреждений министерств образован был особый комитет, из председателей департаментов государственного совета. В рескрипте канцлеру Η. П. Румянцеву (27 мая 1810 г.) читаем: «как предмет сей не принадлежит отдельно ни к одному из департаментов государственного совета, то признал я нужным особый порядок для сего рода дел». Журналы комитета этого свидетельствуют, как сравнительно мало изменений он внес в первоначальные проекты; комитет вносил только некоторые изменения; так, проект министерской инструкции комитет нашел удобным по образу производства, краткости и единообразию. Вторая часть наказа министерства финансов вызвала, кроме нескольких замечаний, положение: заняться по сношении с министром финансов прочным образованием государственного казначейства в виде отдельного министерства и, кроме того, оставить в своем действии нейтральную комиссию и экспедицию государственных доходов. Эти проекты вносили отдельные министры и затем поправляли по соглашению с государственным секретарем на основании замечаний, сделанных в комитете. Уже после ссылки Сперанского мирской министр (марк. Траверсе) просил возвратить ему «оригинальные и скопированные, существующие по морскому министерству постановления и законы, истребованные от него бывшим государственным секретарем по случаю внесения проекта образования министерств». Сохранилась краткая записочка-письмо Сперанского к гр. Η. Π. Румянцеву. Сперанский имел в руках на час труд Вестмана – учреждение министерства иностранных дел; Сперанский наскоро сделал небольшое извлечение из проекта; отметим, что в существенном идеи Вестмана мало различаются от его собственных идей, – и что наиболее резкое отличие в том, что Сперанский проектировал для этого министерства три департамента, тогда как Вестман – только два. В еще более оживленных сношениях были тогда Сперанский с Гурьевым, министром финансов; сохранилось немало записочек Сперанского к Гурьеву, помеченных днями: то он сообщает Гурьеву начала финансовой системы – «начала сии не мои и весь труд мой состоит только в выборе их из лучших известных вам писателей», – то он предваряет Гурьева, о чем, вероятно, с ним будет говорить государь; то он обращает внимание министра финансов на банкира Ралля, то сговаривается с Гурьевым, как провести в департаменте экономии изъятия по случаю нового налога на вино в пользу Финляндии, Курляндии и литовских губернии, на что он, Сперанский, получил повеление; «если завтра пожалуете, то и о сем, может быть, побеседуем», заключает Сперанский.

Сперанский верно изобразил свою роль в этой реформе в пермском письме; по его словам, им составлен был общий устав, составление же частных уставов возложено было на отдельных министров. «Здесь и начались трудности, ибо каждый министр, считая вверенное ему министерство за пожалованную ему деревню, старался наполнить ее людьми и деньгами. Тот, кто прикасался к сей собственности, был явный иллюминат и предатель государства – это был я». Сперанскому одному пришлось вести тяжбу против восьми сильных.

Едва ли этот отзыв преувеличен; при господстве личных отношений, понятна вражда, которую должен был возбудить против себя смелый организатор. Эти нападки, также нападки за сенат, – он и считал в письме из Нижнего Новгорода главною причиною своей погибели, когда говорил, что План был главной и единственной причиной того, что с ним случилось.

Безусловно, Сперанский принимал большое и сильное участие в подготовлении, исправлении и окончательной отделке вносимых в совет и комитет председателей проектов учреждений и министерских наказов; он был душою всего этого сложного дела. Оно вылилось в двух названных манифестах 1810 и 1811 гг.

Манифестом 1810 г., 25 июля, было обнародовано новое разделение государственных дел, комитет министров в заседании 4 августа мог уже распределить дела согласно новому образованию министерств. Огромное это дело далеко не было закончено к началу 1812 г., оно остановилось, очевидно, вследствие падения Сперанского.

Спрашивается, насколько удачно было это переустройство министерской системы?

Самая сильная сторона реформы Сперанского – внутренняя организация министерств. Недостатки положения 1802 г. к 1810 г. сказались сильно (записки Кочубея, Трощинского). Отныне коллегиальное начало уничтожено и министерства организованы, как строго бюрократические учреждения. Министерства «установлены на тот конец, чтобы непрерывным действием их и надзором доставить законам и учреждениям скорое и точное исполнение»; министр имел полную возможность понуждать все подчиненные ему места и лица к исполнению законов и учреждений; всякое дело по своему усмотрению министр может предназначить к своему разрешению.

Учреждением министерств Сперанский чрезвычайно гордился: «смею утверждать с достоверностью, что ни одно государство в Европе не может похвалиться учреждением столь определительным и твердым. Оно лежит теперь покрыто пылью и прахом, во время и опыт восстановят его и оправдают». Последние слова не соответствуют действительности. В 1814 г. министерства находились в таком же положении, в котором их оставил Сперанский в 1812 г.

Безусловно, по своей организации строго бюрократической они значительно превосходят учреждения 1802 года. В министерствах, одинаково устроенных, хорошо дисциплинированных, верховная власть получила сильное и надежное орудие для проведения в жизнь своих предначертаний; к тому же министерства оказались оружием чрезвычайно гибким. Нельзя, однако, восхищаться этим учреждением в той мере, в какой им восхищается сам творец их. Избранные Сперанским системы очень хороши при условии действительной ответственности министров пред собранием представителей. После отказа от учреждения думы вопрос о министерствах следовало пересмотреть; быть может при тогдашних условиях, при отсутствии ответственности, невыгодно было для дела вверять министру столь огромную власть и давать в его распоряжение ведомство, в котором все и каждый были в полной зависимости от него. Вместо решения этого вопроса Сперанский ограничился созданием нового порядка ответственности, весьма далекого от прежнего.

Вследствие спешности и того, что основания плана менялись, явилось противоречия, замеченные уже тогда (Сборн. Имп. рус. ист. общ., т. 90, стр. 60), противоречия весьма важные в порядке, коими министры должны были испрашивать отмену, ограничения и дополнения прежних положений: по ст. 228 они должны были по таким предметам обращаться в государственный совет, а по ст. 235–в правительствующий сенат, а по ст. 232 могли даже обратиться непосредственно к Государю! Между тем вопрос этот чрезвычайно важный: Сперанский хорошо знал, что именно таким путем ослаблялась и даже уничтожалась сила закона. Существенным недостатком положения 1802 года Сперанский считал то, что «дела, не быв разделены на свои степени, все по-прежнему стекаются в одне руки и естественно производят многоделие и беспорядок», т. е., что решение всякого дела зависело от министра, который был поэтому завален мелочами. Сперанский определил круг дел, которые директора департаментом, имели право разрешать сами. Практических последствий от этого не было: чиновники подчиненные отвечали перед министром только за верность, в изложении дела на бумаге; избегая ответственности, подносили все дела на разрешение министра.

Недостатки эти – следствие последовательно проведенного уничтожения коллегиального начала в министерствах. В настоящее время после продолжительного опыта можно сказать, что в монархическом государстве при безответственности министров управление выигрывает при сохранении в министерствах некоторых коллегиальных органов. Сперанский сознавал это и сам организовал в министерствах советы министров и общие присутствия департаментов; но состав этих учреждений, из лиц вполне зависимых от министра (или директора) привел к тому, что значение их было ничтожно; и в комитете 1826 г. признано было необходимым составить советы из людей, независимых от министра; хотя это не осуществилось, но во всех министерствах последовательно возник целый ряд коллегиальных учреждений (мануфактурный совет 1828 г., коммерческий – 1829 г., ученые комитеты и т. п.).

Разделение дел по министерствам 1811 г. в теории значительно совершеннее первого разделения 1802 г.: оно систематично, ибо выходит из начала, что исполнительный порядок есть приведение в действие закона, и потому, как разделяются законы, так же должно быть разделено и управление. Сообразно этому получается пять главных частей управления: а) внешние сношения = 1) министерство иностранных дел; б) устройство внешней безопасности = 2) военное и 3) морское министерства; в) публичная экономия – народная промышленность – 4) министерство внутренних дел, доходы = 5) министерство финансов, расходы = 6) государственное казначейство, проверка счетов = 7) государственный контроль; г) устройство внутренней безопасности = 8)министерство полиции; д) устройство и надзор суда = 9) министерство юстиции.

Сверх того Сперанским указаны были части управления, которые не могли быть подведены под указанное начало, а именно дела духовные и, наконец, такие части, как учебные заведения, почты и пути сообщения, которые все могли бы быть отнесены к министерству внутренних дел, но которые по соображениям практическим удобнее и целесообразнее было бы выделить в самостоятельные ведомства. Отсюда возникли: 10) министерство народного просвещения, 11) главное управление духовных дел инославных исповеданий, 12) главное управление почт и 13) путей сообщения. Большая заслуга Сперанского, что все крупные задачи управления он выделил в самостоятельные министерства, не подчиняя все управление интересам фискальным и полицейским (Коркунов). Два ведомства – полиции и финансов – поглощали народные силы и сбережения; главы этих ведомств всегда являлись господами нашего внутреннего управления: не только комитет министерств, но и совет и сенат послушно склонялись пред требованиями этих двух министров. Нельзя поэтому не одобрять идеи разделения министерства финансов, и противоположения ему министерства внутренних дел, как ведомства земледелия, торговли и промышленности. Идея эта нет нет да и проскальзывала во внутренней политике; только с 1905 г. явилось отдельное министерство торговли и промышленности.

Отказаться от этой идеи значило быть равнодушным к производительным силам страны. Совершенно правильно также выделение контроля в самостоятельное ведомство, хотя организовать контроль Сперанскому не удалось.

Ошибки Сперанского сводятся к пренебрежению общественным мнением с одной стороны и к переоценке силы центральных учреждений – с другой. Создание новых учреждений потребовало значительного увеличения чиновников и расходов; и то и другое было одинаково не по средствам России. Уже первое образование министерств отвлекло лучшие силы из провинции, реформа же 1810–1811 г. имела последствием полное обезлюдение провинции. Облагороженная, на виду, хорошо оплачиваемая, со скорой карьерой – канцелярская служба в столице стала привлекательна для молодого поколения; еще недавно презираемая, служба эта стала конкурентом военной службе.

Ввиду недостатка в деньгах и людях, а также иногда и высшей политики, созданная им система центральных учреждений не раз подвергалась более или менее сильным изменениям; в 1817 г. образовано так наз. соединенное министерство духовных дел и народного просвещения; далее весьма неудачным оказалось название министерства полиции, чем и обусловилось его скорое (в 1819 г.) присоединение к министерству внутренних дел.

Проект сенатов не прошел, т. е. был отложен и до сих пор не увидел свет. Министерства были преобразованы на началах, указанных Сперанским; реформу их ему не удалось довести до конца и скоро дело его было испорчено обстоятельствами времени и людьми, наследовавшими ему. Только одна часть его плана – реформа государственного совета была проведена целиком.

Реформа эта вызвала тогда, вызывает и теперь немало нареканий. Сперанский справедливо указывал, что судят о части, не зная целого. Но и в настоящее время многие склонны видеть в совете не то, чем он должен был быть по замыслу Сперанского (Покровский), т. е. продолжают смотреть на учреждение 1810 г. 1 января, как на пробную конституцию, «парламент по назначению, нечто неслыханное и невиданное». Цель создания такого удивительного учреждения раскрыл сам организатор его, Сперанский, в ответе, поражающем своею «до цинизма доходящею откровенностью», т. о. что совет должен «ответствовать» за возвышение податей, налогов и т. п.

Совет поставлен, конечно, не вполне удачно; в значительной степени это объясняется его историей; по первоначальному «Плану» он должен был быть доверенным советом около государя (см. выше); затем Сперанский отступил, признал необходимым сохранить самодержавие, уничтожил государственную думу, короче, решился ввести законность при сохранении самодержавия. Если и может быть речь о каком-либо ограничении власти, то только нравственном, т. о. что государь Александр Павлович решился избрать себе советников и отныне утверждать мнения большинства. Но, если государь и принял такое решение для себя, то прежде всего оно нигде выражено не было. Ст. 2 образования гласит, что все законы, уставы и учреждения в первообразных их начертаниях предлагаются и рассматриваются в государственном совете, а ст. 3 – «никакой закон, устав и учреждение не исходит из совета и не может иметь совершения без утверждения верховной власти».

Отсюда ясно, что законом в русской жизни отныне становилось то, что рассмотрено советом, как таковое, и утверждено государем. Этим путем Сперанский устанавливал важное различие между законом и указом; но вместе ясно, что совет имел только законосовещательное значение.

Тем не менее многие поняли тогда, понимают и теперь, что совет имел законодательное значение. Причины такого явления – манифест и те пышные формы, в которые облек производство дел в совете Сперанский. Члены совета – законодательное сословие; формула утверждения – «вняв мнению совета»; после прекрасных разъяснений Коркунова едва ли нужно доказывать, насколько эти блестящие формы не соответствовали действительности. Однако Сперанскому должно поставить в вину, что многие тогда поняли дело иначе. Особенно важно, даже подозрительно, мнение Мордвинова, ближайшего соратника Сперанского, назначенного председателем департамента экономии при участии Сперанского: «самодержавный государь, уделяя подданным своим часть своей власти, должен был назначать и пределы оной». Манифест должен был быть написан проще и яснее. Сперанский хвалился тем, что в совете законы обсуждались с неслыханною до того времени свободою. Едва ли история повторит такой отзыв: самое обсуждение многочисленных проектов Сперанского (финансы, финляндские дела, свод законов) указывает на робость критики; многие мнения в совете очень красноречивы, вернее многоречивы, наполнены общими местами, пышными вступлениями – это правда, но отсюда до деловитости и свободы еще очень далеко. Организацией делопроизводства в совете Сперанский также значительно стеснил свободу суждений, что заметили его современники: канцелярия вместо того, чтобы иметь только служебное значение, весьма влияла на самые мнения, ибо подготовляла дела. В первые годы Сперанский самою близостью своею к государю давил, можно сказать, государственный совет. При нем государственная канцелярия вместе с комиссией составления законов образовали министерство преобразований. Нечего и говорить о том, что он совершенно вышел из той объективной роли, в которой должен пребывать государственный секретарь; образчики его отношения к мнениям совета (о сенате) были приведены выше. Если у него и была мысль о том, что государь должен бы всегда утверждать мнения большинства, то он сам же толкнул государя на противоположную дорогу. К тому же журналы совета Сперанский докладывал государю лично; впоследствии был принят гораздо более правильный порядок отсылки журналов (меморий) совета государю.

День открытия совета (1 января 1810 г.) был днем торжества Сперанского; государь прочитал в собрании речь, написанную Сперанским; манифест об образовании совета – также произведение его пера; несомненно, что он принимал деятельное участие в назначении как членов совета, так и председателей его департаментов. Так, Н. С. Мордвинов вызван был в Петербург рескриптом от 24 декабря 1809 г., рескрипт сопровождался пояснительным письмом Сперанского Мордвинову. Сам Сперанский в этот день назначен был государственным секретарем и вместе с тем директором комиссии составления законов.

Сперанский имел основание предполагать, что правильно поставленный, независимый суд будет на страже закона (см. выше); на первое время и это казалось ему достаточным. Исходною точкою его плана было убеждение, повторенное в нижегородском письме, что идеи эти, т. е. идеи правды и закона, он нашел в душе монарха; он мог и должен был верить, что монарх всегда будет охранять как независимость суда, так и силу его решений. Дорогое ему всегда начало законности торжествовало и без политической реформы, трудность которой он оценил.

В настоящее время ясно, что средства, предложенные Сперанским первоначально (политическая реформа), были действительнее, чем попытка организовать независимый суд и поставить его на страже общественного блага.

Без особенного преувеличения можно сказать, что первое время государственный совет занят был, главным образом, рассмотрением проектов государственного секретаря.

Департамент законов, а затем общее собрание, 43 заседания посвятили проекту первых двух частей гражданского уложения.

Комиссия составления законов «досталась» Сперанскому в августе 1808 г.; приступил он к занятиям в комиссии лишь после возвращения из Эрфурта. Еще к началу 1808 г. комиссия эта, стала в своей работе на верную точку зрения: вместо собирания и исправления законов решено было только извлечь действующие законы из массы разновременно изданных законов и утвердить их на непоколебимом основании права. Но у комиссии, и в особенности у руководителей, не хватило уменья найти правильный метод для осуществления правильно поставленной задачи. В таком положении находились дела, когда Сперанский принялся распоряжаться в комиссии. По общему признанию историков-юристов (Корф, Дмитриев, Филиппов), для столь сложного дела ему прежде всего не хватало знания; легкость, с которою он взялся за него, поразительна, она может быть объяснена лишь нашими традициями XVIII века: Сперанский, не составлял исключения из правила, по которому каждый сколько-нибудь образованный человек считал себя вправе заниматься составлением законов. Сперанский тогда еще не знал немецкого языка; следовательно, к его услугам была английская и французская юридические литературы. Общепризнанно, что он находился под сильным влиянием Наполеонова кодекса. При таких условиях и Сперанскому казалось легче сразу составить уложение, тем более, что образец (французский) был перед глазами.

Первым шагом Сперанского было, как всегда у него, преобразование самой комиссии, новые штаты комиссии.

Перемены эти не были существенны: до Сперанского во главе работ стояли референдарии, после его «реформ» – начальники отделений. В совет комиссии вошли влиятельные люди (кн. Лопухин, гр. Завадовский, Новосильцов, кн. Чарторыйский, гр. Потоцкий, сам Сперанский и сенаторы Алексеев и Карнеев; санкция этих лиц должна была обеспечить успех трудам комиссии. В таком виде комиссия просуществовала недолго, лишь до 1 янв. 1810 г., когда она была обращена в учреждение, при государственном совете состоящее. Совет комиссии был упразднен, члены его назначены были членами преобразованного совета. Теперь комиссия получила начальника в лице директора, который по самому званию своему заседал в департаменте законов с правом совещательного голоса. Директором ее был назначен Сперанский. Все предварительные начертания гражданских и уголовных законов, также уставов и учреждений, составленных вне комиссии, отныне должны были чрез государственного секретаря поступать в комиссию и с ее мнением поступали в департаменте законов.

Таким образом, комиссия собственно обращалась в одно из отделений государственной канцелярии (Майков).

Что же помешало слить их в одно учреждение? «Звание государственного секретаря, отдельно взятое, нетрудно, но соединенное со званием директора комиссии законов и в связи с работами всякого рода, на меня возложенными лично, – весьма тягостно и для сил моих невозможно» – ответ Сперанского, данный им в 1812 г., когда он сознал всю трудность составления свода. В конце 1809 г., когда все это соображалось, мотивы были, кажется, другого рода. К законодательным работам своим Сперанский тогда и в 1810 г. еще относился легко: из своего времени Сперанский уделял утро каждого понедельника делам совета: что было одобрено, выработано им в утро, что его писцы успели переписать набело, то и вносилось в совет.

Мотивы реформы были в значительной степени личные. До 1810 г. главою комиссии оставался кн. Лопухин; по свидетельству Ильинского, «кн. Лопухин не расположен был к Сперанскому, а Розенкампф прибегал более к князю, и тем сделались над комиссиею начальники в чувствованиях и усердии несогласны». Для удаления Лопухина, прежде всего, и была произведена реформа; во-вторых, она же обосновывала исключительное положение Сперанского: всякое дело, касавшееся уставов или учреждений, составленное и вне комиссии, вносилось с его заключением в совет, и наконец благодаря званию директора, он становился членом департамента законов, хотя и не равноправным остальным.

Когда Сперанский начинал свои работы по составлению Уложения, он рассчитывал на помощь и содействие иностранных ученых, особенно французов; в числе корреспондентов комиссии числилось немало знаменитых иностранных юристов, но действительной помощи от них не было, да и могла ли она быть, раз до Сперанского комиссия хотела (и правильно) составить русское уложение из русских законов. Манифест 1 января 1810 г. объявил России, что первая часть гражданского уложения уже окончена и что другие части непрерывно последуют за нею. Эта первая часть и была вручена государем гр. Н. П. Румянцеву в тот же достопамятный день. Но Россия так и не увидела этого гражданского уложения.

Сперанский свернул с правильной дороги, на которую не без труда стала комиссия в 1808 г.; он перестал извлекать статьи уложения из русских законов. Государственный совет рассматривал сначала первую часть (права лиц), затем и вторую (вещественное право).

Совет при рассмотрении требовал от Сперанского на каждую статью ссылки из русских законов, из которых велено было составить уложение. Требования этого комиссия исполнить вполне не могла, хотя и пробовала отписаться канцелярским путем, подводя иногда многие законы под одну статью (Ильинский). К концу 1810 г. совет окончил рассмотрение первых двух частей; они были напечатаны для пересмотра их в исправленном виде, но больше уже до ссылки Сперанского в совет не поступало. Третья часть гражданского уложения представлена была в 1813 г., но в 1815 г. по представлению Трощинского пересмотр, начатый в 1814 г., был советом остановлен.

Мнение Карамзина (Записка о древней и новой России) нашло сильное сочувствие в совете – и там раздались голоса, что все это почерпнуто из Наполеонова уложения и совсем «противно духу российских законов и даже по грамматической словесности недостаточно; что первая часть написана так, чтобы, возмутя море, утопить одну муху».

В пермском письме Сперанский защищает и эту свою деятельность, называя ложью или незнанием обвинение в том, будто уложение есть перевод с французского или близкое подражание. Сходство, которого он отрицать не мог, объяснял тем, что «в источнике своем, т. е. в римском праве, все уложения всегда будут сходны». Но можно ли считать римское право – источником русского уложения – этого Сперанский еще не знал и в Перми.

В первом торжественном собрании совета государь вручил гр. Н. Π. Румянцеву, кроме первой части гражданского уложения, и план финансов. Рассмотрение финансового плана поставлено было в числе предметов, на которые совет должен был обратить свое внимание в первых же своих собраниях, ибо этого требовало положение государственных доходов и расходов.

План этот также был представлен государю Сперанским; в действительности же Сперанскому принадлежит только переработка записки, составленной все тем же M. A. Балугьянским. Переделка Сперанского подверглась в 1809 г. обсуждению по словам гр. М. А. Корфа за обедами в доме гр. С. Потоцкого, по словам Сперанского – в комитете, который собирался в доме Гурьева. Вероятно, были и те и другие собрания; в доме Потоцкого в собраниях принимали участие, кроме двух авторов и хозяина дома, Мордвинов, Кочубей и Кампенгаузен. Во всяком случае плану заранее обеспечено было сочувствие и поддержка со стороны главных финансовых деятелей, ибо с 1 января 1810 г. Мордвинов стал председателем департамента экономии, Гурьев – министром финансов, а Кампенгаузен – сначала государственным казначеем, а затем (с 1811 г.) государственным контролером. Вероятно, бывший (до 1810 г.) министром финансов Голубцов признан был неспособным усвоить новые идеи, и тогда же предрешено было заменить его Гурьевым, о назначении которого впоследствии в Перми Сперанский отозвался очень характерно: его считали за честного человека и устрояли под его руководством; но и он вздумал умничать». Можно допустить, что для проведения финансового плана образовался кружок из влиятельных лиц, во главе которых стали Сперанский и Мордвинов; к этому кружку примкнули и другие, в том числе и Гурьев (тогда, в 1809 г. товарищ министра финансов); позволительно думать, что Гурьев присоединился не по внутреннему убеждению своему, ибо с начала 1812 г. он перешел на сторону врагов финансового плана.

Положение русских финансов тогда было действительно тяжелое, по смете 1810 г. доходов – 105 млн. руб., расходов – 230 млн. руб., ассигнаций – 517 млн. руб., курс которых быстро падал. Денежных знаков, бывших в обращении, было:

Золота . . . . . . . . . 24 млн. руб.

Серебра . . . . . . . .195 млн. руб.

Меди . . . . . . . . . . 98 млн. руб.

Ассигнаций . . . . 577 млн. руб.

План Балугьянского-Сперанского в главных чертах своих сводился: 1) к изъятию из обращения ассигнаций, для чего должен был образоваться капитал погашения; 2) к твердому устройству монетной системы, 3) к установлению равновесия между расходами и доходами, – это все предметы государственного хозяйства; в области народного хозяйства прежде всего развитие торговли. (Куломзин, 45 т. Сб. И. Р. И. О.).

После Сперанского наиболее горячим сторонником этого плана был Н. С. Мордвинов, который, как в своих мнениях, так и в мнениях департамента экономии, настойчиво проводил, прежде всего, изъятие ассигнаций чрез замену их банковыми свидетельствами.

В теории, конечно, трудно возражать против основных положений плана; и об этом, финансовом, вопросе приходится повторить то же, что выше сказано было о политической реформе Сперанского: основные положения плана верны и те же сто лет, отделяющие нас от 1810 г., убеждают в том, как важно государству вместо бумажных денег иметь звонкую монету, насколько выгоднее внутренние и внешние займы новых выпусков бумажных денег; против равновесия расходов с доходами никто, разумеется, спорить не будет.

Другой вопрос – как достигнуть этого? Улучшать государственное хозяйство страны, кажется, труднее даже, чем провести политическую реформу.

На Сперанском и его друзьях прежде всего лежит ответственность за выбор времени для финансовых реформ: Россия была в войне с Турцией, отношения к Франции выяснились, опасность войны с нею должна быть принята во внимание; страна страдала и несла сильные убытки от континентальной системы; предстояли большие и крупные реформы административного характера, которые должны были, прежде всего, привлекать все внимание правительства: при таких условиях нужна была сугубая осторожность во всех финансовых мерах.

Во-вторых, кружок Сперанского был проникнут слишком большим оптимизмом и ставил вопрос слишком решительно. Вот письмо Сперанского к Мордвинову (октябрь 1810 г.): «Я тем более утвердился в наших (Мордвинова) заключениях и, сколько голос, мой ни маловажен, буду защищать начала сии везде и перед всеми; буду, как Кассандра, провозвещать бедствия, кои неминуемо из легких и половинных мер и поправлений временных и несовокупных должны последовать. Успеха не надеюсь, но буду все делать для очищения совести».

Но кружок Мордвинова по-видимому легкомысленно смотрел на дело. Что другое можно сказать о письме Н. С. Мордвинова государю по поводу принятых департаментом, в котором он председательствовал, мер; письмо от 12 января 1812 г., накануне краха, в нем Мордвинов не только сулит, Александру Павловичу незабвенный памятник в истории народа, обещает, что, следуя намеченной финансовой политике, государь не только к состоянии будет облегчить народ от откупов, многих личных повинностей, но и приготовить без всяких налогов запасный военный капитал и даже вообще по всем частям государственного управления составить особые капиталы, которые со временем могли бы достаточны быть не токмо каждой из них с подведомственными ей ветвями в предначертанное совершенство, но и на содержание всех оных независимо от налогов!

Государств. совет очень скоро в 1810 г. согласился на финансовый план, – новое доказательство слабости тогдашнего совета и неосновательности возлагавшихся на него надежд. Манифестом 2 февраля 1810 г. объявлено было: новый выпуск ассигнаций отныне пресекается. Отныне все производство государственного ассигнационного банка будет состоять в одном промене ветхих ассигнаций на новые. Далее, очевидно, для вящего подкрепления, купечеству Петербурга, Москвы и Риги повелено было выбрать по одному сочлену своему в число директоров банка. 20 июня 1810 г. главною неприменяемою монетою объявлен серебряный рубль; 29 августа велено было все подряды и поставки казенные заключать на серебро; обещано было усилить, сколь возможно, чеканку серебряной монеты и после всего этого в 1812 г. (Сперанского уже не было) с апреля правительству пришлось прибегнуть к новым выпускам ассигнаций и установить правило, что все подати, налоги могут быть платимы исключительно ассигнациями; в 1812 г. выпущено было ассигнаций на 142 млн. руб., а в следующем – 120 млн. руб., итого 262, так что к 1814 г. ассигнационный долг возрос с 577 млн. руб. до 831 млн. руб. Критическое положение русских финансов в 1812–1814 годы слишком известно. Образовать капитал погашения также не удалось. Капитал предполагалось составить: а) продажею государственных имуществ (оброчных, статей, казенных лесов, арендных имений и др.) и внутренним займом в 100 млн. pуб., на 183 млн. pуб. Предполагалось продать государственных имуществ, с рассрочкою операции на 5 лет; заем также разделялся на 5 частей. Для большего успеха продажи купцам 1 гильдии и иностранным капиталистам дозволено было покупать и населенные казенные имения и владеть ими на помещичьем праве.

Продажа пошла чрезвычайно слабо, заем не удался; между тем продажа имела роковые последствия для класса казенных крестьян. 15-ый пункт манифеста 2 февраля обещал лучшее устройство сего класса людей, который терпел «важные отягощения. В ограждение их на будущее время в течение сего года приняты будут все нужные меры». Вследствие же назначения казенных земель в продажу повелено было прекратить переселения казенных крестьян, и даже тех, у которых земли было совсем недостаточно. В двадцатых годах пред правительством, по свидетельству тогдашнего министра финансов Канкрина, раскрылась тяжелая картина бедственного положения казенных крестьян, когда даже в «лучших» губерниях приходилось по 2–3 десятины на ревизскую душу, а в некоторых и по одной. Недостаток земли у казенных крестьян чувствовался всегда, но особенно ощутителен он стал с 1812 г., когда переселения были приостановлены по случаю предположенной продажи оброчных статей.

Средств для погашения ассигнаций было недостаточно; хуже было то, что доходов не хватало на расходы, а между тем близилась война. Единственным средством оказалось возвышение налогов; эта всегда тяжелая операция была проведена и слишком стремительно и без всякого внимания к тем, кто платил налоги. Сперанский рассуждал довольно правильно, когда писал, что от падения курса ассигнаций многие плательщики налогов и податей выиграли, и что, следовательно, они должны быть привлечены к погашению ассигнаций чрез возвышение налогов и податей. В письме своем он отмечает, что к 1810 г. доходы государственные состояли в 125 млн. руб., а к 1812 г. они были увеличены до 300 млн., т. е. в два года на 175 млн. руб. Если бы Сперанский был опытнее, он понял бы, что нельзя повышать налоги в таком размере, что это не только должно вызвать сильнейший ропот, но может привести страну к полному кризису в народном хозяйстве. Если страна могла справляться с подобным возвышением налогов, то благодаря лишь новому, исключительному падению ассигнаций, ибо если в 1810 г. 1 ассигнационный рубль равнялся половине серебряного, в 1812 г. за серебряный рубль давали 4 и даже 5 руб. ассигнационных; уже в 1811 г., недоимки образовалось 30 млн. руб. Затем в манифесте 1810 г. прибавки в податях установлены были на 1810 г., а увеличение подушной подати объявлено единственно на текущий год; в 1811 г. все налоги, кроме подушной, обращены были в постоянные, а в конце 1810 г. введена в губерниях, где не было откупов, пошлина на винокурение; в 1811 г. сделана новая перепись, увеличившая число плательщиков; манифест 29 января 1812 г. объявил населению, что доходы и расходы найдены в соразмерности и что потому повелено расходы текущие удовлетворить из доходов; а манифестом 11 февраля опять установлены надбавки в податях и новые пошлины – единственно на погашение долгов. Оба эти манифеста написаны Сперанским после долгих и тяжелых прений в совете, ибо безнадежное положение финансов в 1812 г. выяснилось вполне. Первоначальный дефицит на этот год определялся в совете в 106 млн. руб. (234 млн. доходов и 340 млн. расходов). Тогда и в совете раздались голоса против того пути, по которому шло правительство.

Сочувствие общества вызвали только таможенный тариф 1811 г. и торговое уложение. Первый, построенный на началах покровительственной системы, оказал большую поддержку нашей промышленности, совершенно разоренной континентальной системой.

Когда Сперанский принял в заведование финляндские дела, страна эта de jure оставалась еще шведской провинцией. Государь Александр Павлович вступил в сношения с населением ее, обещал ему сохранение старинных прав, устройство управления, религии, принял от него присягу на верность, созвал и лично открыл и закрыл сейм в Борго, на котором подтвердил обещание о сохранении конституции финляндской; все это сделано было раньше, чем законный обладатель страны – король шведский отказался от своих прав на Финляндию.

Мотивы, которыми руководствовался император Александр I, очевидно, весьма разнообразны: желание поскорее кончить затянувшуюся и непопулярную в России войну и желание обладать новым населением не по праву силы, не по праву завоевания, стремление привязать обитателей Финляндии к новому отечеству; наконец едва ли было целесообразно в глазах государя уничтожение финляндского политического строя, приближающегося к тому новому строю, который он собирался дать России. Таким образом, задача Сперанского определялась следующими положениями: 1) Финляндия присоединялась к России и составляла отныне одно целое с нею; 2) Финляндия получала отдельное, особое управление и 3) Финляндия сохраняла свое политическое бытие, т. е. становилась в иные отношения к короне, чем остальная Россия. Задача, данная Сперанскому, была тем труднее, что с одной стороны условия присоединения Финляндии к России, характер ее «политического бытия», т. е. конституции, умышленно не были выяснены, а с другой стороны представляется доказанным, что финляндские сторонники соединения с Россией стремились к возможно большему расширению конституционных прав Финляндии.

Сперанский, что с ним случалось редко, едва ли правильно определил теоретически свою задачу словами: «Финляндия есть государство, а не губерния». Если эту фразу понимать буквально, то пришлось бы считать Сперанского родоначальником учения о Финляндии, как отдельном государстве; на деле Финляндия представляла собою лишь автономную провинцию России.

Ближе подошел Сперанский к истинному взгляду на вещи в словах: «власть державная должна была искать усилить себя подробностями управления». В этих словах заключается мудрый завет Сперанского его преемникам по управлению финляндскими делами. Только с первого взгляда такая роль может показаться не вполне достойною представителя русского монарха, но только таким путем можно было и соединить Финляндию теснее с Россией, и в то же время сохранить ей и старые законы, обычаи и конституцию.

Вступление Сперанского в финляндские дела произошло так:

В ноябре 1808 г. особым комитетом (Аракчеев, Кнорринг и Спренгпортен) представлен был государю проект управления Новой Финляндией; государь утвердил проект, кроме § 11: «генерал-губернатор представляет все дела по принадлежности чрез министров, от коих равным образом получает высочайшие повеления». Против этого § государем написано: «кроме сего пункта, все же представления делать ко мне». Следовательно, уже тогда было решено государем дать финляндским делам особое направление. Вслед за тем, в декабре 1808 г. (см. выше) дела эти поручены были Сперанскому. Так как новый любимец государя не знал ни языков края, ни законов и обычаев его, то помощником его был назначен бар. Ребиндер, в свою очередь, взявший себе в помощь двух финляндцев: Блэкборна и Валлена. Так возникло в Петербурге зерно канцелярии по финляндским делам; во главе ее стал Сперанский, остальные чины были уроженцы нового края. Сперанский отныне должен был действовать: suavirter in modo, fortiter in re. Первое ему удалось вполне; во всяком случае по отношению к новым подданным России он, по указанию свыше, действовал совсем иначе, чем по отношению к своим соотечественникам, и добился, конечно, обратного результата: финские деятели (Спренгпортен, Маннергейм, де-Геер, Тенгстрен, Колониус, позже Армфельд и Аминов) смотрели на Сперанского, как почти на «своего» человека, не только льстили ему в глаза, с похвалою отзываясь о нем императору, но и в мемуарах своих сохранили теплые отзывы о нем.

Насколько же Сперанский держался fortiter in re?

Первое важное, крупное дело – сейм в Борго. В приготовлениях к сейму Сперанский принимал весьма деятельное участие.

Созыв сейма, впрочем, был уже предрешен. Церемониал открытия составлен был в Петербурге при участии Сперанского. Напрасно, однако, некоторые исследователи (Ордин) преувеличивают роль Сперанского в составлении церемониала, предполагая даже, что Сперанский о многом даже не докладывал государю. В вопросах церемониальных Сперанский никогда не был авторитетом.

На сейм Сперанский выехал в свите государя 13 марта из Петербурга; речь государя сочинена была Сперанским, равно как и грамота 15 марта. В грамоте государь торжественно подтверждал свое обещание вновь утвердить и удостоверить религию, коренные законы, права и преимущества, коими каждое состояние в особенности и все подданные, оное населяющие, от мала до велика, по конституциям их доселе пользовались. В речи своей государь обещал сохранить конституцию, коренные законы.

Общеизвестна полемика, которая завязалась из-за значения употребленных в этих актах слов «конституция» и «конституции» (Мехелин, Даниельсон, Ордин и др.).

Сперанский в бумагах своих употребляет слово «конституция» в разных смыслах: то он разумеет вообще всякое государственное устройство и в этом, смысле говорит о конституции России в 1803 г., когда он писал свой первый большой проект, то, напротив, под конституцией он разумеет монархическое правление, ограниченное торжественным актом монарха. Но едва ли может быть сомнение, в каком смысле это слово употреблено здесь, конечно – в последнем смысле; и, когда Сперанский ставил это слово, он исполнял волю своего государя. Чрез год в проекте наказа финляндскому генерал-губернатору совершенно ясно сказано: «Намерение мое при устройстве Финляндии состояло в том, чтобы дать народу самое бытие политическое (наш курсив); чтобы он считал не порабощенным России, но привязанным к ней собственными его очевидными пользами; для сего:

1) сохранены ему не только гражданские, но и политические его законы» и т. д.

Но конституция – конституции рознь. На долю Сперанского выпало определить, какая же отныне конституция предназначалась Финляндии.

Государственное устройство Финляндии и ее отношения к Швеции основывались на двух актах: 1772 и 1789 гг. (акт соединения и безопасности). Теперь Россия вступала на место Швеции и самодержавный император заменял конституционного короля; не могло быть сомнения, что оба указанные акта не могли вполне сохранить своей силы; с этим согласны и финские историки (по актам этим государь, напр., должен исповедовать евангелическую религию, пришлось бы соблюдать акт о престолонаследии 1643 г.). Кажется, с финской стороны, однако, сделаны были попытки к тому, чтобы государь присягнул в сохранении этих конституционных актов (инцидент вечером 17 марта в Борго между Маннергеймом и Сперанским), но Сперанский решительно отклонил подобную попытку. Для последующих отношений было бы очень важно в самом начале выяснить вопрос о конституции исчерпывающим образом; Сперанский от этого уклонился; вне сомнения, он действовал так по указаниям свыше; политические права Финляндии должны были выясниться путем практики; государь не вполне открывал свою мысль. Можно догадываться, что Финляндии предназначалась такая же, приблизительно, конституция, которая вырабатывалась тогда и для всей России. Действительно, прежде всего ограничили деятельность сейма рассмотрением вопросов, предложенных ему правительством; следовательно, инициатива законодательства должна была оставаться за правительством. Сейму поставлено было четыре вопроса (о милиции, податях, монете и устройстве управления), и Сперанский зорко следил, чтоб сейм не выходил из указанных ему пределов; было стремление подвергнуть обсуждению вопрос о конституции, но безуспешно. Чинами сейма сверх того, подано было государю много петиций; это обстоятельство – опять-таки в соответствии с правом государственной думы представлять на высочайшее воззрение о нуждах страны.

Утверждение выработанных законопроектов, по плану, принадлежит монарху. Постановления финского сейма Сперанский всегда называл по-французски «avis» (советы); представленные на утверждение государя, эти «avis» утверждены были с некоторыми изменениями.

Следовательно, Сперанский по отношению к Финляндии хотел установить правило, что верховная власть может вносить изменения в постановления сейма, оттого он и называл их «avis». После этого становится понятно, почему он не хотел начисто объяснить Финляндии, как должно понимать слово «конституция» В то же время – далекий и в плане от мысли делать из законодательного сословия комедию – Сперанский охранял свободу прений на сейме. Когда генерал-губернатор Спренгпортен сделал попытку властно говорить на сейме, Сперанский по жалобе маршала сейма де-Геера сейчас же пресек эту попытку, разъяснив генерал-губернатору, что он вправе давать разъяснения сейму лишь тогда, когда сейм будет просить его об этом. Государь, закрывая сейм, высказал это словами: «Никакое влияние, никакая власть, кроме вашей, не осмелились переступить порог этой двери. Я охраняю независимость ваших мнений». Такое отношение Сперанского к сейму достигло цели: результатом его работ русское правительство не могло не остаться довольным: Финляндия разоружилась, приняла русскую монету и выработанный Сперанским в Петербурге проект управления Финляндии прошел на сейме.

Управление организовано было в Финляндии так: надзор верховный вверен был генерал-губернатору. Около него поставлен был совет, в котором генерал-губернатор был председателем. Идея областного (губернского) совета – одна из излюбленных идей Сперанского (она проведена и в «Плане», а позже в сибирском учреждении). В Финляндии совет поставлен был вполне самостоятельно; даже при разделении голосов поровну, голос председателя не давал перевеса; но генерал-губернатор мог, остановив исполнение, делать представление верховной власти. Совет разделился на два отделения: судебное и хозяйственное.

Члены нового совета были избраны на сейме, т. о. государь позволил сословиям указать лиц, которых считали достойными этой чести. Любопытно, что сословия выбрали гораздо больше, чем сколько требовалось. Все избранные получили места: или в совет, или на другие должности. При том уважении к избирательному принципу, которое имел тогда Сперанский, трудно было и ожидать другой постановки дела.

В общем представляется, что во всех этих действиях Сперанский действовал осторожно, сообразуясь о выгодами России, по наставлениям государя. Он добивался того, чтобы Финляндия присоединилась к России не только на словах, но и на деле, чтобы финский народ не сожалел о перемене владычества. Сперанский относился к финнам благожелательно, не думая мелкими ограничениями или придирками умалить значение великого и благожелательного акта. Осторожность Сперанского понятна: Финляндия была присоединена к России – союзнице Франции; когда закрывался сейм в Борго, тем более при заключении мира в Фридрихсгаме, призрак грозной войны с Францией уже достаточно обрисовался; сохранить Финляндию за собой, не сделать из нее второго герцогства варшавского – задача, которая не могла не тяготеть над Сперанским, тем более, что скоро в Швеции наследником престола был избран маршал Наполеона, Бернадотт.

Распустив сейм, государь не только не назначил времени созыва следующего сейма, но, как известно, во все последующее время (1809–1825 гг.) и не созывал больше сейма. Хотя в ближайшие годы (с 1809 года по конец 1811 года) Сперанский стоял во главе финляндских дел, но едва ли в этом вопросе он не действовал по указаниям государя, который в своей политике был гораздо самостоятельнее, чем обыкновенно думают.

Однако Сперанский не мог не видеть опасности от столь ответственной роли, как единоличного советчика государя по совершенно чуждым ему делам. Например, в бытность еще в Петербурге финской депутации духовенство (евангелическое) просило государя, чтоб решения по церковным вопросам восходили до государя; через несколько месяцев, на сейме, когда уже выяснилось устройство совета (сената), духовенство ходатайствовало о передаче дел церкви на решения проектированного совета. Мотив – боязнь обременять драгоценное время государя мелкими сравнительно делами. Сперанский поддержал ходатайство; хотя едва ли это было последовательно со стороны министра, желавшего усилить влияние России в Финляндии подробностями управления; казалось бы нетрудно было Сперанскому разобраться в вопросе, почему желание финского духовенства так быстро изменились в противоположную сторону; тогда, может быть, под выставленным мотивом он, увидел бы нечто другое.

Еще в 1802 г. учреждена была комиссия для преобразования управления Выборгской губернии. В 1809 г. она была преобразована в комиссию финляндских дел.

С учреждением комиссии 1809 г. выдвигался вопрос о «старой» Финляндии – «и вместе с тем находя нужным, чтобы и прежняя Финляндская губерния, коей устройство поручено было особенной комиссии, получила сколь можно успешнее приличное ей образование, признание» и т. д.

Учреждение этой комиссии не удовлетворило финляндцев; да и действительно деятельность ее совершенно незаметна: мало ли члены ее были осведомлены с финляндскими делами, не имели ли они достаточно авторитета в глазах как правительства, так и общества, – факт тот, что комиссия эта была почти не замечена. Как бы вместо нее в Петербург прибыла депутация офицеров бывшей финской армии (ген. Аминов, Гриппенберг и др.). Барклай де-Толли в конфиденциальном письме к Сперанскому дал краткую характеристику главных ее членов (27 ноября 1809 г.). Через полгода гр. Армфельд, с позволения государя, представил ему свои замечания о Финляндии, в которых писал: «Величайшим счастьем этого народа (финского) было видеть господина Сперанского исполнителем воли нового монарха. Так как дарование и либеральные принципы этого статс-секретаря империи известны и соответствуют великим и гуманным планам императора Александра ? для общего блага, то остается желать только одного: зная, насколько обременен этот министр, нужно пожелать, чтобы при нем учреждено было особое бюро для дел Финляндии; нужно, чтобы начальником этого кабинета был человек вполне честный, способный и трудолюбивый, и чтоб подчиненные ему набирались из среды финской молодежи, из самых выдающихся поведением и способностями подданных»... Слова Армфельда заключают в себе, конечно, очень тонкую критику Сперанского, именно – его некоторого невнимания и проистекающей отсюда медлительности в течении финских дел. Но, с другой стороны, что же значит предложение образовать около Сперанского бюро? Во-первых, у Сперанского давно уже был товарищ – Ребиндер, у которого, в свою очередь, были помощники, и все они были финляндцы; во-вторых, – работала комиссия 1809 г.; не знать ее Армфельд не мог, ибо там были членами тот же Ребиндер, Егергорн? Остается предположить, что искусным деятель – Армфельд – указывал на необходимость реформировать комиссию, положение и состав которой его и друзей его не удовлетворил.

Чем же комиссия 1809 г. навлекла неудовольствие довольно влиятельного кружка? Может быть, ответ на это заключается в письме Сперанского к делопроизводителю комиссии Емину от 18 авг. 1810 г. Сперанский сообщает Емину высочайшее повеление, «чтобы по части образования прежней Финляндии», Емин, до внесения дел на рассмотрение комиссии, предварительно представлял работу его величеству. С какой стати было бы обременять государя предварительными сведениями, когда у него немного оставалось времени и на рассмотрение окончательных решений комиссии? В руках опытного, искусившегося в бюрократических приемах, Сперанского такое предварительное представление не значило ли, что после дела возвращались в комиссию с состоявшеюся уже Высочайшею резолюциею, и в таком случае комиссия вместо решения дела по существу должна лишь указать способы к наискорейшему и легчайшему исполнению высочайшей воли. К подобному приему министры прибегали нередко. Это предположение представляется тем вероятнее, что во втором пункте письма Сперанский уполномочивает Емина не стесняться для старой Финляндии заимствованиями из законов и постановлений в новоприсоединенной Финляндии.

Несколько странная роль, предложенная теперь Емину, производителю дел, указывает на желание обойти самую комиссию; вероятным представляется и то, что соображения Емина дополнялись, освещались, изменялись Армфельдом, который пользовался тогда огромным влиянием на государя и был в глазах его авторитетом по шведо-финским вопросам. Сперанский, сколько можно догадываться, не перечил восходящему на придворном горизонте светилу. Отношения между ними были тогда очень хорошие, Армфельд пока даже льстил Сперанскому (письмо от 1 сент. 1810 г.).

В августе 1810 г. Сперанский дает наставления Емину; в своем всеподданнейшем отчете за 1810 г. о комиссии отзывается уже так: она «едва успевает пересматривать дела уголовные и заниматься собиранием сведений к образованию Старой Финляндии» и далее предлагает устроить на будущее время финляндские дела довольно близко к плану Армфельда: дела вверяются особому статс-секретарю или канцлеру юстиции, при котором должна быть комиссия из четырех членов: двух финляндцев и двух здешних. Сперанский стал на точку зрения Армфельда, но не вполне, а только наполовину.

На первый раз это предложение как будто было оставлено без внимания. Скоро, однако, в апреле 1811 г. возникло дело, которое указало государю, что финляндские дела во всяком случае требуют большего к себе внимания. Это – дело о высочайше утвержденных инструкциях генерал-губернатору и прокурору (совета).

По словам Сперанского, он не был «ни первым, ни последним редактором сих инструкций», а проекты были составлены упомянутым уже профессором Колониусом и представлены в Петербург вместе с замечаниями тогдашнего генерал-губернатора Барклая де Толли; в Петербурге, по словам Сперанского, проект был несколько изменен и затем утвержден.

В Финляндии инструкции произвели весьма неблагоприятное впечатление, а совет финляндский полагал даже, что ими ограничивается дарованная краю конституция, так как инструкции утверждены были без ведома совета.

Сперанскому, хотя он и не был автором, пришлось ликвидировать это дело. Генерал-губернатору Штейнгелю Сперанский разъяснил, что финляндский совет устроен не по праву конституции, но по единому усмотрению правительства. Финляндия никогда не имела особенного совета. Утверждение прав ее и никакой не имело связи с сим установлением. Права могли существовать и без совета и были даже утверждены прежде его учреждения... Примечатели предполагают, что для составления сих инструкций надлежало прежде сообщить их совету и истребовать его мнение. На сие нет никакого положения в законах. Сие могло быть и не быть по усмотрению правительства.

Слова эти очень характерны для Сперанского, они показывают, как он понимал финляндскую конституцию и какое значение в его глазах имели постановления сейма. Это – avis и ничего больше. То, что учреждение совета было рассмотрено и принято сеймом, не придавало совету никакой политической силы; совет как будто оставался учреждением по усмотрению правительства, а сейм – учреждением законосовещательным.

Но слова эти сказаны в письме к Штейнгелю, сказаны в минуту понятного раздражения. При других политических обстоятельствах, может быть, благодаря данному случаю и не следовало бы разъяснение, как следовало понимать финляндскую конституцию. Но в 1811 г. правительство в лице Сперанского вместо разъяснения поспешило отступить. Взгляды Сперанского остались известны только генерал-губернатору, а на деле тому же генерал-губернатору поручено было государем составить под своим председательством небольшой комитет из двух или трех членов совета, при участии автора инструкций Колониуса и в комитете этом рассмотреть: 1) в чем не сходство инструкций с коренными законами; 2) чем заменить статьи, оказавшиеся неудачными, и 3) по окончании дела представить его на усмотрение государя. Пока же, до рассмотрения, действие инструкций повелено было приостановить. Если Сперанский настоял на том, что обсуждение инструкций в совете финляндском не состоялось, то нетрудно видеть, что по существу он поспешил сделать уступку финляндцам: но уступка эта удобная лично для Сперанского, так как она отсрочивала момент необходимого объяснения, едва ли соответствовала интересам государственным.

С другой стороны, приостановление высочайше утвержденных инструкций, пересмотр их – подобные факты должны были убедить Сперанского в необходимости настаивать на изменении порядка обсуждения финляндских дел. С весны 1811 г. он уже не сопротивляется идеям Армфельда о преобразования комиссии и учреждении особой должности статс-секретаря по финляндским делам. Армфельд настаивал, чтобы как статс-секретарь, так и члены комиссии были обязательно уроженцы великого княжества.

Учреждение комиссии было написано Сперанским; 8 сент. 1811 г. Сперанский мог известить Армфельда об утверждении его доклада, а 26 окт. 1811 г. дан был указ о преобразовании комиссии.

Организация комиссии остается пока не совсем выясненной; делопроизводство в ней пока дозволено было на шведском языке, но составлялась ли она исключительно из финляндских уроженцев, это обстоятельство для вас не выяснено, несмотря на утверждения Коркунова, Бородкина. Дело в том, что в конце декабря 1811 года членами ее были назначены Сперанский и Розенкампф, именно 26 дек. 1811 г. Армфельд известил Сперанского о назначении его членом финляндского комитета по случаю воссоединения Старой и Новой Финляндий, – «давая вам новый случай употребить ваш признанный талант на пользу его службы».

Во всяком случае с преобразованием комиссии активная роль Сперанского по финляндским делам кончилась.

Но за время управления Сперанского этими делами совсем подготовлено было еще одно крупное и очень важное дело, которое и послужило причиной назначения Сперанского в Финляндский Комитет, именно присоединение Старой Финляндии к Новой.

Мысль о воссоединении обеих Финляндий – мысль сравнительно старая: она высказывалась финляндскими деятелями еще во время аньяльской конфедерации.

Старая Финляндия (завоевания по Ништадскому и Абовскому мирным договорам) имела всегда особое управление. Абовский трактат § 9 обеспечил населению присоединяемого края сохранение старых привилегий. Обещания Елизаветы были подтверждены в 1764: г. Екатериною. Областные реформы Екатерины не успели еще пустить корней в Старой Финляндии, как Павел I приказал восстановить в ней все те присутственные места, кои «по прежним тамошним правам и привилегиям существовали до открытия наместничества». Александр Павлович повелел (1801 г. сент. 9) оставить в настоящем образе правление Финляндской губернии, как состоящее на особых правах.

Безусловно обособленное положение этой губернии не могло не привести к нежелательным последствиям. Вопрос этот озабочивал русское правительство, образовавшее еще в 1802 г. особую комиссию. После присоединения остальной части Финляндии у государя явилась мысль соединить обе части в одно. Со времени появления Армфельда в Петербурге вопрос этот снова был, поднят. Армфельд писал докладные записки (мемуары) на эту тему. В делах государственного совета при журнале, в котором обсуждалось это дело, сохранились две записки – одна на французском, другая на русском языках. Может быть, что первая написана Армфельдом, вторая – Сперанским. Первая, французская, записка доказывает крайне бедственное, нищенское положение Старой Финляндии под русской властью; автор записки считал своим долгом удостоверить, что не государи России виновны в столь плачевном положении Финляндии, а те лица невежественные, которым вверялось управление: они-то, не зная ни языка, ни законов страны, извратили ее установления и довели ее до материального и нравственного упадка. Средство поправить зло одно – воссоединение (reunion) с той Финляндией, qui vient d'être incorporée à la Russie.

Если эта записка Армфельда, то он не отрицал, что Новая Финляндия инкорпорирована Россией.

Русская записка – по изложению, по-видимому, принадлежащая Сперанскому – исходит из того положения, что нельзя ни образовать управления в Старой Финляндии по шведскому образцу, оставляя ее в числе русских губерний, ни распространить на нее общие начала губернских учреждений. Первое невозможно потому, что 1) шведские гражданские права тесно связаны с правами политическими, 2) в сенате и министерствах трудно соображать финляндские дела с нашими узаконениями. Второе предположение также невозможно, потому что нам при этом придется затронуть весьма сильно права личные и вещественные, сохранение которых обещано населению; следовательно придется или выкупить эти права или нарушить обещание.

Итак, и русская записка приходит к тому же выводу, что и французская: средство одно – воссоединение обеих Финляндий. Зато, утешает автор русской записки, бедность, упадок земледелия и нравов не будут более в преддвериях самой столицы в укоризну закону и управлению. Автор несколько смущен тем только, что старая Финляндия ставила рекрутов и давала доход казначейству. Но доход маловажный, а в Финляндии предположено со временем восстановить милицию.

Это было внесено сначала в комитет председателей 28 ноября, не вызвало там никаких возражений, а затем единогласно 4 декабря прошло и в общем собрании государственного совета; манифестом 11 декабря 1811 г. возвещено было населению.

Отчего столь важное дело прошло так незаметно и в высших установлениях империи и в обществе? В обществе, конечно, оттого, что национальное самосознание развито было чрезвычайно слабо. В правительственных учреждениях была еще одна особая причина, – вопрос был предрешен государем, и Сперанский явился первым вестником царской воли. Почти за месяц до внесения дела в комитет председателей государь дал рескрипт Боргоскому епископу Алопеусу – «остановившись на проекте соединить старую и новую Финляндию» (26-го октября 1811 г.); Алопеус с восторгом отвечал Сперанскому – от 2 ноября; 4 ноября Сперанский писал официально кн. Голицыну: «из прилагаемого при сем в списке высочайшего рескрипта... ваше сиятельство усмотреть изволите намерения государя императора, чтобы при присоединении старой Финляндии к новой...»

Что же значило обсуждение дела в комитете председателей и совете?

Какой иронией звучат после этого слова пермского письма!

Приблизительно тем же началам автономии Сперанский сочувствовал и в русско-польских отношениях. В июне 1811 г. с ним беседовал кн. Огинский, известный сторонник автономии Литвы, об отдельном управлении литовского княжества. Сперанский, в докладе своем, предлагает сообразно намерениям и видам государя учредить в Петербурге комитет из лучших польских дворян под предлогом жалоб на неуравнительность повинностей. Удобнее, продолжает Сперанский, составить комитет не по выбору (слишком громко), а по назначению, тем более, что у Огинского есть уже список людей примечательных; сообразив сей список с тем, который доставлен был от Северина Потоцкого, кажется, легко будет сделать хороший выбор. Председателем комитета Сперанский предлагает гр. Завадовского (поляки его уважают и любят), а нашим это назначение преградило бы толки о комитете.

Итак, по образцу финляндской комиссии предполагалось образовать польско-литовскую для введения автономии в западном крае.

Вновь присоединенная к России по Шенбрунскому миру часть Галиции, т. наз. Тарнопольская область устраивалась при посредстве Сперанского. Для устройства управления туда послан был сенатор Тейльс, который сносился с Петербургом чрез Сперанского. Чрез Сперанского же шли бумаги по управлению Молдавией и Валахией. Митрополит и экзарх Гавриил просили Сперанского ходатайствовать пред государем за бедный, шесть лет уже разоряемый народ; лучшим средством к этому экзарх считал учредить комиссию молдаво-валахийских дел, которая занялась бы устройством края. 5 марта 1812 г. Сперанский известил митр. Гавриила об учреждении этой комиссии.

Не все дела внешней политики проходили через руки Сперанского, но во всяком случае важнейшие из них. Участие Сперанского в делах внешних наглядно показывает, в каких самых разнообразных положениях ему приходилось бывать, в атмосфере какого притворства и обмана приходилось действовать.

Как и многие государи, Александр Павлович вел свою политику, помимо официальных представителей своих. Известно некоторое недоверие, которое государь имел к способностям тогдашнего канцлера, гр. Н. П. Румянцева и своего посла в Париже кн. А. Б. Куракина. По мысли Сперанского решено было отправить в Париж для непосредственных переговоров с Наполеоном, для разведывания положения и для наблюдения К. В. Нессельроде, тогда совсем еще молодого человека; Нессельроде должен был вести переписку со Сперанским, который представлял ее государю. Министерство иностранных дел о переписке этой ничего не знало. Переписка эта чрезвычайно характерна для тогдашних отношений. Нессельроде совершенно правильно указывает на неизбежность войны Наполеона с Россией, указывает и то, что война будет в 1812 г. Письма Нессельроде начинаются 15 марта 1810 г. и кончаются в сентябре 1811 г. Главными сведениями Нессельроде снабжал Талейран, изменивший своему отечеству. Он носит в письмах названия «mon couzin Henry», «Anna Ivanovna», «Ιо jurisconsulte», «notre libraire» (предлогом переписки, были сношении Сперанского с французскими юристами). Сам Сперанский называется «mou zemillant cousin», «le voyageur» и «Caroline». Александр Павлович – «Louise», «M Ilve» и «Savant». Есть подозрение (вел. кн. Николай Михайлович), что и другие лица, доселе считавшиеся вполне преданными Наполеону, задолго до 1812 г. продали его. Благодаря этой переписке, Сперанский был осведомлен в наиболее важных, интимных нитях политики государя.

Дело Бека, арестованного скоро после высылки Сперанского, показывает, что Сперанский, очевидно без ведома государя, старался проникнуть в иностранные сношения глубже, чем, может быть, этого хотел государь. К тому, что раскрыто Корфом и Шильдером, добавим, что Сперанский интересовался личностью Бека, его жалованьем, обещал ему свою помощь; Бек давал Сперанскому и такие бумаги, на которые не имел разрешения, и с своей стороны обращался к Сперанскому с просьбой по своим личным делам; Бек был в связях со стариком гр. Паленом и т. п.

Преступления со стороны Сперанского здесь никакого не было, но бестактность некоторая, конечно, была допущена.

17 марта 1812 г. деятельность Сперанского внезапно прервалась. К 8 часам вечера он был вызван во дворец; ночью с 17 на 18 отправлен в сопровождении частного пристава Шипулинского в Нижний Новгород.

Что могло заставить государя Александра Павловича поступить так жестоко со своим любимцем?

Исследователи выходили из предвзятой мысли, что в деятельности Сперанского не было ничего такого, что могло бы навлечь столь жестокую кару. Сперанский пал невинно, пал жертвою или гнусной интриги со стороны лиц, рассчитывающих унаследовать его положение, или личных расчетов монарха – «итак патриотизм, требования общественного мнения прикрыло собою сведение личных счетов оскорбленного мстительного сердца. Страшные слова, измена, предательство, были пущены в ход с редким уменьем, были найдены подходящие исполнители и простое по сущности дело затмилось настолько что потребовалось почти сто лет, чтобы несколько распутать его и найти путеводную нить среди целого лабиринта преднамеренной лжи и противоречивых показаний».

Такое отношение историков к катастрофе Сперанского имело свои основания: бар. Корф не ставил задачею своею критический разбор деятельности Сперанского, для других – Сперанский остался носителем высших политических идеалов; падение Сперанского было крушением либеральных идей, торжеством режима Аракчеева.

В настоящее время позволительно, прежде всего, поставить вопрос, оправдал ли Сперанский надежды и доверие своего государя, как первый министр?

Сперанский явился и в эти годы 1809–1812 года политическим деятелем без строго определенной программы; конституционалист 1809 года обратился в 1810 г. в приверженца самодержавия, прикрытого внешними формами конституционных учреждений. Неутверждение проекта реформы сената не заставило Сперанского ни отказаться от своего положения, ни прекратить своей реформаторской деятельности. Не имея определенной программы политической, Сперанский не имел ее и в области общественных отношений; взгляды его на крестьянское дело оставались неопределенными и интересами этого класса, он способен был жертвовать в угоду другим своим взглядам.

Как практический государственный деятель Сперанский не обнаружил искусства проводить в жизнь свои идеи, принятые государем, указывать им легчайшие пути: ему не удалось ни составить уложения, ни переустроить финансов. Как государственный секретарь, он не обнаружил умения редактировать манифесты: то манифест (об образовании совета) выражал на словах больше, чем следовало, то между отдельными манифестами замечались противоречия.

Была еще одна отрицательная черта у Сперанского: неумение привлечь на свою сторону русское общественное мнение; напротив, он скоро стал положительно предметом общественной ненависти; неверно было бы объяснить это тем, что Сперанский выскочка, что он «попович», представитель либерального режима, Сперанский мог бы привлечь к себе расположение общественных кругов, как сумел он это сделать в Финляндии, – в России он не считал это нужным.

Следовательно, Сперанский, как деятель, не оправдал доверия государя; и если бы дело ограничилось этим, он вероятно, получил бы отставку более или менее почетную, потому что на Сперанского возложено было слишком много дел и чрезвычайно важных дел. Но к неудовольствию или разочарованию государя в деяниях Сперанского присоединилось разочарование в личности Сперанского. Действия Сперанского никогда не отличались прямотой и искренностью, и, однако, он умел многим казаться человеком преданным и расположенным. Александр Павлович, возвысив Сперанского, приблизив к себе, имел право считать его «своим» человеком, с которым он мог и не стесняться. Сперанский не щадил болезненного самолюбия государя и в отзывах о нем позволил себе то, чего не имел права позволять; и не только в отзывах, но и в действиях. Дело Бека показывает, что Сперанский не прочь был проникать в сферы, ему не подлежащие; затем Сперанский в своей деятельности вовсе не был одинок: финансовый план, известный под его именем, был произведением кружка, члены которого почти все прошли в совет или министры. Государь не захотел видеть около себя такого человека, и Сперанского постигла участь, которой раньше подвергся Пален, гр. Панин и некоторые другие.

Представить себе, что государь поверил «измене» Сперанского – значит умалить ум Александра; допустить, что выслал Сперанского для примирения с общественным мнением, для возбуждения патриотизма – значит и унижать характер государя и преувеличивать значение этого события. Должно в этом сложном деле различать две стороны: отставку и ссылку; первая вызвана была неуспехом политики Сперанского; вторая – его отзывами о государе. Для такой катастрофы нужен был повод, нужно было дело, которое раскрыло бы окончательно глаза государю, убедило бы его, что дальше такая политика продолжаться не могла.

Представляется, что в литературе пока мало было обращено внимания на связь, между удалением Сперанского и удалением Мордвинова и на перемену, немедленно же воспоследовавшую, в положении двух высших учреждений: государственного совета и комитета министров.

По свидетельству Мордвинова, «17 марта (?), в воскресенье, день катастрофы Сперанского, в совете читали проект манифеста финансового характера, составленного уже не Сперанским и составленного на противоположных началах, в коем обещалось населению сложить в будущем году новые налоги, установленные манифестом 11 февраля, далее оглашались возможность удвоить число ассигнаций и введение 6% облигаций. За принятие манифеста высказались четыре министра (Гурьев, Балашов, Дмитриев и Козодавлев) и два члена совета (Алексеев, Соблуков); два (Румянцев и Чичагов) высказались за перемену финансовой политики, но постепенную, не столь решительную. Но большинство совета после возражений Мордвинова, Кочубея, Кампенгаузена полагало отвергнуть манифест. После этого заседания Мордвинов отказался от должности, затем последовало слияние двух департаментов совета – законов и экономии – один и назначены были новые члены в совет: Армфельд и Попов; помощником статс-секретаря – Розенкампф».

Рассказ этот не совсем точен и требует пояснений: 30 марта кн. Лопухин, председатель департамента законов, старый неприятель Сперанского, назначен был председателем соединенных департаментов и ему повелено было председательствовать во всех департаментах; председателем совета назначен был Н. И. Салтыков – также противник Сперанского; за таким назначением Лопухина, очевидно, гр. Кочубей, Мордвинов и Аракчеев, как председатели департаментов, остались без дел. Далее 3 апреля повелено было соединить департаменты законов и экономии и этим соединенным департаментам повелено было рассмотреть прежде всего меры, принятые в 1810 г. по всем частям государственных финансов, и департамент этот должен был обсудить способы восстановить и усилить доверие к благонамеренности и постоянству мер, принимаемых правительством по части финансовой.

Конечно, после этого Мордвинов должен был уйти в отставку и 2 апреля он подал об этом прошение.

Что могло заставить правительство произвести столь странную реформу в совете? Кроме крайне неудовлетворительного положения финансов, выразившегося в страшном падении курса (местами 19 руб. серебра за 100 руб. асс.), обсуждался в совете вопрос о содержании армии. Мнение Гурьева, проведенное потом в апреле 1812 г. чрез комитет министров, сводилось к тому, что следует продовольствие и снабжение армии расположить по возможности на землю; т. е. войска имеют право забирать то, что им необходимо, выдавая владельцам квитанции, которые заменены будут 6% облигациями правительства; таким путем казначейство избавится от необходимости высылать в армию звонкую монету и ассигнации. Барклай де Толли, на заключение которого, как главнокомандующего, послан был журнал комитета министров, высказался за предложение Гурьева с некоторыми изменениями в том смысле, так как «не все же можно» возложить на землю и в армию необходимо высылать и серебряную монету. Так дело и было утверждено государем.

Таким образом, наша армия снабжалась провиантом и фуражом и лишь по окончании всех войн с 1816 г. правительство приступило к ликвидации своих обязательств; общеизвестно, что большинство губерний пожертвовало впоследствии всеми своими претензиями государству (Московская, Калужская, Лифляндская, Смоленская и др.).

Судя по рассказу Мордвинова, эта мера в числе прочих и не прошла в совете. Мордвинов и бывшие с ним заодно считали, очевидно, поднятие курса ассигнаций единственным выходом из трудного положения.

Суждениями в совете государь остался недоволен; недоволен он был вполне и финансовой политикой. Два главных дела Сперанского были скомпрометированы в глазах государя.

Мы не знаем, в каких словах осуждалось в совете предложение Гурьева; судя по позднейшему, аналогичному мнению его в 1821 г., можно думать, что осуждение было резкое, даже с угрозами.

23 марта Сперанский привезен был Шипулинским в Нижний Новгород. Здесь Сперанский проживал под строгим и не всегда искусным полицейским надзором. Сначала Сперанский не отдавал себе полного отчета в происшедшем; он считал его следствием искусной интриги: если бы Балашов не предупредил его двумя неделями, то был бы на его теперешнем месте. И в письме к родственникам и в разговоре с друзьями, поспешившими в Нижний, он не скрывал надежды, что настоящее его положение скоро изменится к лучшему. Гордая нота уверенного в правоте своих идей деятеля звучит и в письме к государю. Сперанский не избегал нижегородского общества, он желал с ним жить в ладу и мире; старался также узнать настроение народных масс. К величайшему своему огорчению увидел, как широко распространилась молва о нем, как изменнике и предателе; открытие это причинило величайшую боль его душе, но Сперанский имел твердость и мужество не показать никому, как жестоко он страдал. В сердце его не нашлось места злобе и ненависти к тем, кто так мстил ему за его стремление утвердить в России начало законности и права. Иное дело его враги; они не оставили его в покое; одним из самых ярых ненавистников его продолжал быть гр. Растопчин; падение Сперанского не удовлетворило его: Сперанский стал Растопчину орудием, на котором тот рассчитывал создавать свой «патриотизм» народных масс. Есть основание думать, что он готовил ему судьбу Верещагина.

Сперанский надеялся поселиться в деревне, около Нижнего; вместо этого 15 сентября в Нижний, гр. Π. А. Толстому, командовавшему ополчением, пришло повеление отправить сего вредного человека (Сперанского) под караулом в Пермь, с предписанием губернатору от имени государя иметь его под тесным присмотром и отвечать за все его шаги и поведение. Ближайшею причиною такого распоряжения был разговор Сперанского у нижегородского преосвященного Моисея, в котором Сперанский позволил себе с похвалою отозваться о Наполеоне, в частности об его отношении к духовенству.

23 сентября 1812 г. Сперанский был привезен в Пермь частным приставом Козловым; скоро прибыла его семья. В Перми Сперанскому жилось значительно хуже, чем в Нижнем: надзор полиции был сильнее, от него все отворачивались, слово «изменник» бросали ему в глаза, суровый климат, полное безденежье, отсутствие друзей сломили дух Сперанского. Он стал просить, стал домогаться облегчения своей участи; он не получал жалованья, не получал того, что ему следовало. Первоначально он обратился к гр. П. А. Толстому, прося его переслать письмо к государю; после неудачи, он решился написать государю чрез Балашова: письмо зашито было в шапку гонца и при письме серебряные деньги. В ответ на это Сперанскому повелено было производить жалованье по 6000 руб. в год, вместе с тем губернатору пермскому (Гермелу) было разъяснено, как он должен обходиться с Сперанским. Огорчением Сперанскому был выговор от государя за неприличную посылку письма в шапке, а также и за посылку серебряных денег. После этого изменилось как материальное, так и нравственное положение опального; пермское общество открыло ему свои двери и Сперанский сумел скоро приобрести его любовь и уважение.

В душе Сперанского начался переворот, который приближал его миросозерцание к новому настроению государя. В письмах своих он заговорил о «лжеименном» разуме, которым избаловались люди. Глубоким смирением, безразличием нравственным проникнуты строки: «я долго взирал на преступников, законом осужденных, публично наказанных и сосланных, с внутренним отвращением; ныне смотрю на них с некоторою отрадою. Это ангелы добродушия в сравнении со всем тем, что мы называем часто честным и порядочным человеком».

Дух смирения не вполне овладел Сперанским: «я живу здесь изрядно, весьма уединенно и спокойно; возвратиться на службу не имею ни большой надежды, ни желания; но желаю и надеюсь зимою переселиться в маленькую мою новгородскую деревню, где теперь живет моя дочь и семейство, и там умереть, если только дадут умереть спокойно; люди и несправедливости их по благости Божией мало-помалу из мыслей моих исчезают».

Незадолго перед этими письмами Сперанский отправил свою семью из Перми в упоминаемую им деревню «Великополье». Бар. Корф справедливо считает причиною отправки дочери – желание Сперанского возвратить себе царскую милость. Дочь повезла с собою письмо, так называемое пермское.

Письмо это лучше, чем письма к друзьям, письма иногда длинные на семи страницах, дает отчет о настроении автора его. Сперанский решительно защищает все главнейшие свои преобразования: совет – все последствия его оправдали; министерства устроены так, что ни одно государство в Европе не может похвалиться учреждением столь определительным и твердым; сенат – необходимо должен быть переустроен по его предположениям; законы – Сперанский не мог сделать столько, сколько хотел, но в два года он сделал больше, чем во все время с Петра Великого было исполнено; финансовая система его спасла государство от банкротства.

Изгнанник, он по-прежнему ревнив к славе своего государя: он догадывается, что государя стараются уловить системой ложных страхов и подозрений, и предостерегает от них государя, ибо такая система всегда приводит к бесславию и бедствию; он напоминает, что он напротив, всегда старался питать и возвышать в душе своего государя ту любовь к человекам, ту терпеливость к их слабостям, ту кротость и снисхождение, коею Бог и природа в благости своей одарили государя.

В награду всех горестей своих, в возмездие всех тяжких трудов, он просит позволения провести остаток своих дней в маленькой своей деревне; и он был бы вполне счастлив, если бы в этой уединенной жизни государю угодно было поручить ему окончить какую-либо часть законов: гражданскую, или уголовную, или судебную.

Цель письма – вернуть доверие государя; для этого Сперанский оправдывается в сделанных им преобразованиях и, понимая невозможность уже сразу занять прежнее место, просит предоставить ему одно дело – составление свода.

Литературные занятия Сперанского посвящены были религии. Он перевел книгу Фомы Кемпийского, занимался Biblia polyglota. В новом письме из Перми к государю (9 июля 1814 г.) Сперанский близко подходит к сокровенным желаниям государя в словах: «да будет мир сей эпохою лучших дней человечества, твердым союзом не только политического, но и нравственного порядка образования, новым залогом благоустройства и счастья...»

Так правильно схватил Сперанский новое настроение Александра, живя в глуши, отдаленный от него на несколько тысяч верст; что же было, когда он часто виделся с государем!

Теперь, в ответ на это письмо, где он повторял свою просьбу о дозволении жить в деревне, он получил благоприятный ответ. Он стал ближе к Петербургу, он надеялся, что скоро возвратится туда, куда его так неотразимо тянуло. Его действительное настроение, действительная надежда выразилась в словах Кочубею, будто первым движением государя было вызвать его в Петербург; второе – проводить за присмотром в деревню.

Но Сперанский гораздо лучше схватывал идеи своего государя, чем его чувства. Он принужден был прожить еще два года в Великополье, в той же ссылке, только гораздо более приличной. За образом жизни его тщательно продолжали наблюдать. В Великополье Сперанский в строгом уединении прожил почти два года, поклонник св. в. Терезы и Франциска обратился в ревностного почитателя св. Саввы Вишерского. По-видимому, погруженный в занятия, воспитание и образование дочери, Сперанский на деле не терял надежды на призыв в Петербург.

Политическая обстановка в Петербурге изменилась: главные враги Сперанского (Армфельд, Балашов, Растопчин) сошли со сцены. В 1812–1814 гг. Россией управляли гр. Н. И. Салтыков и Молчанов при посредстве комитета министров, получившего особые полномочия тотчас после удаления Сперанского. Правлением комитета министров государь остался чрезвычайно недоволен; конечно, обстоятельства, в которых приходилось действовать комитету министров, были чрезвычайные, но и картины раскрывшихся после окончания войны злоупотреблений были также чрезвычайные; государь не показал своего гнева старому своему воспитателю гр. Н. И. Салтыкову, – даже, напротив, возвел его в княжеское достоинство, но ст.-секр. Молчанов отдан был под суд, а комитет министров (учреждение, к которому Сперанский всегда относился неприязненно, в котором заседали его враги) попал под опеку гр. Аракчеева. В государственном совете восстановлен был тот нормальный порядок, который учрежден был образованием 1810 г.; старый единомышленник Сперанского Мордвинов снова занял пост председателя департамента экономии.

Таким образом, преемники Сперанского не только не доказали, что их система лучше системы его, но скорее наоборот.

При совершившихся тогда (1814–1815 гг.) переменах в высшей администрации, при замене целого ряда министров (Разумовский, Румянцев, Дмитриев, Балашов, Шишков), Сперанский мог рассчитывать на возвращение, но вопреки ожиданиям его этого не последовало. Тогда он решился уже прямо проситься снова на службу; сперва (в Нижнем) он надеялся, что сила обстоятельств заставит государя вернуться к его, Сперанского, идеям и гордо заявлял о своей непоколебимости; позже (в Перми) он оправдывался, доказывал правоту воззрений и действий и просил либо возможности спокойно дожить свой век, либо позволения работать над составлением законов; теперь в Великополье он просится на место, которое угодно будет предоставить ему, а мотивом просьбы выставляя ту страшную репутацию, которая сложилась вокруг его имени; невозможность при таких условиях передать своей дочери честного имени.

Первый раз (насколько известно) Сперанский обратился из Великополья непосредственно к государю чрез Вязьмитинова с поднесением записки, мысли по поводу манифеста 25 декабря 1815 г. (от 6 января 1816 г.), в которой он почти отрекался от прежнего своего миросозерцания. Сперанский сознавался, что пытливость разума часто ввергала его в изыскания более тонкие, нежели основательные; изыскания сии были в свое время предметом бесед, коих ваше величество меня удостаивали. Священный союз – величайший акт, когда-либо бывший со времени введения христианской веры; он чистое излияние преизбыточествующей Христовой благодати – строители государственного порядка до сих пор не примечали, пренебрегали основного, коренного начала – Божию силу, Божию премудрость; вместо прежних дряхлых и худородных стихий основано новое политическое право, коего твердость врата адовы не одолеют.

Сперанский спешит начертать, какие предметы должны прежде всего обратить на себя внимание нового христианского направления политики: «1) народное просвещение и воспитание должны быть почерпаемы из учения Христова; 2) улучшить содержание колодников, ибо кто может утверждать, чтобы в числе осужденных не было тех, которых Христос называл меньшею своею братиею; и 3) уравнительное распределение государственных податей и тяжестей всякого рода, ибо нельзя умолчать, что есть подати, коих и простая языческая нравственность едва бы потерпела».

Мысли эти, кроме сознания Сперанского в прежних его заблуждениях, интересны и тем, что они вполне совпали с правительственной политикой, хотя, конечно, не они повлияли на нее: в 1817 г. откупы заменены казенною продажею вина, народное образование поставлено именно на началах, предлагаемых Сперанским, и чины библейского общества, весьма влиятельного в эти годы, усиленно стали заботиться об улучшении быта заключенных. Не Сперанский принес либеральные идеи в 1801–1812 гг., но был одним из усерднейших их распространителей; не Сперанский принес и мистико-реакционные идеи 1815–1825 гг., но он же явился одним из первых глашатаев их.

Тем не менее это письмо не достигло цели.

Тогда он попытался обратиться к посредничеству расположенного к нему Кочубея. Всегда уклончивый В. П. Кочубей уклонился от щекотливого посредничества на том основании, что с ним «ни один раз и слова не было вымолвлено о вас», и что вообще он вовсе не у дел.

Кажется, одновременно с обращением к Кочубею, Сперанский в июле же 1816 г. обратился и к посредничеству тогда уже всемогущего Аракчеева.

Обращение к прежнему противнику принесло другие результаты, чем к союзнику и покровителю. Конечно, Сперанский мог своеобразною лестью, щедро рассыпанною в позднейшей переписке, подкупить Аракчеева; но что для избалованного вельможи значила лесть бедного изгнанника? А между тем, судя по тону переписки, защита была действительная, может быть не из легких: Сперанский, по его же словам, стремился, чтоб новый покровитель всегда смело мог сказать: «я его защищал, но он стоит моей защиты». Обычно неприязненное чувство к гр. Аракчееву не позволяет нашим историкам (Корф, Шильдер) допустить мысль, что Аракчеевым водило чувство справедливости и понимания государственных интересов, т. е. не мог же он не понимать, что Сперанского надо возвратить к государственной деятельности. Был, может быть, еще один вопрос, по которому последовало сближение между Сперанским и Аракчеевым – это военные поселения. Отношение Сперанского к ним требуют дальнейших разысканий. Впоследствии, по настояниям Аракчеева он написал брошюру о поселениях, т. е. исполнил ту работу, от которой имел гражданское мужество отказаться его старый, принципиальный противник Карамзин; Великополье он продал под военное поселение (с того времени оно и называется Сперанскою); переписку по этому делу, в которой Сперанский и старался поднять цену имению и более чем сильно заискивал пред Аракчеевым, последний показывал государю... Но в записках Ильинского есть нечто более интересное: он уверяет, что он подал Сперанскому проект о поселении из крестьян вместо рекрутских наборов; Сперанский доложил проект государю, «и сей велел населить прежде в одной из польских губернии». Военные поселения начались так, как указывает Ильинский.

В письмах к Аракчееву, которым надо полагать предшествовали переговоры, Сперанский указал, как могло бы совершиться его возвращение на службу: или после суда или образом «самым простым хотя, несравненно менее удовлетворительным, предоставив ему оправдаться против слов делами. Сперанский, как бы по старой привычке, приложил проект приказа – «ныне, по подробном рассмотрении, находя донесения сии недоказанными, Его Величество соизволяет его употребить таки на службу».

Указом 30 августа 1816 г. Сперанский назначен был пензенским гражданским губернатором. Предложенный Сперанским проект приказа не прошел вполне; приказ дан был в форме более оскорбительной для Сперанского и его товарища по несчастью Магницкого Сперанский, уже под конец жизни, уверял, что эта форма придумана была Аракчеевым, а что «государь совсем иначе был к нему расположен» но это едва ли справедливо: государь тогда не хотел еще видеть Сперанского и ему было приказано отправиться прямо в назначенную губернию: государь простил его, но далеко не вполне. Управление пензенской губернией должно было убедить всех насколько и как изменился Сперанский. Пост, занятый Сперанским, был один из труднейших; без преувеличения можно сказать, что немногие счастливцы уходили с подобных мест без суда, без бесконечных тяжб и с чистой репутацией.

Пребывание Сперанского в Пензе интересно, как время его примирения с петербургскими сферами, явное обращение некогда политического деятеля в хорошего чиновника; в частности оно интересно изменением его взглядов на задачи управления.

В Пензе Сперанский открыл путь к государю. До сих пор ни одно из его писем к Александру не удостоено было личного ответа; путь этот Сперанский нашел чрез кн. А. Н. Голицына. Сперанский всегда был религиозен, всегда был наклонен к мистицизму, к внутреннему христианству. Тем радостнее было для него мистическое настроение государя: создавалась почва для нового сближения. В ряде писем кн. А. Н. Голицыну Сперанский и в восторге от манифеста об образовании соединенного министерства и от деятельности библейского общества; в Пензе библейское дело росло помалу, но ежедневно; Сперанским обещано Голицыну лично вступить по делам этого общества в сношение с дворянством. Зная любовь государя и Голицына к всякого рода пустынникам и затворникам Сперанский просит Голицына испросить у государя разрешение ему краткого отпуска для посещения «пресловутой» Саровской пустыни; он надеялся там найти, судя по рассказам, силу внутреннего христианства. Он не хотел просить отпуска обычным порядком чрез министерство полиции («почтут сие пустосвятством»), он надеялся, что Голицын исходатайствует ему отпуск и сам же сообщит ему о результате. Дозволение было дано. С удовольствием Голицын, а за ними и Александр I, узнавали, что отныне Сперанский всем пытливым тонкостям авторов предпочитает чтение Ефрема Сирина; Сперанский шел даже дальше: он спрашивал Голицына, что значит вообще чтение самых истинных пророческих книг, когда надо идти к Богу живыми путями.

К этому времени Сперанский окончил перевод Фомы Кемпийского, который он пожертвовал библейскому обществу; государь соизволил приказать напечатать перевод на свой счет. Сперанским переведены были «Избранные места из творений Таулера». В противоположность Голицыну и Александру Сперанский не хотел, однако, заимствовать полезное чтение из посторонних кладезей, отчего не попытаться – из собственных источников, у него уже готовы были «Избранные места из бесед св. Макария Великого». В Перми и деревенском уединении Сперанский прошел творение отцов церкви; также основательные знания позволяли ему отнестись совершенно критически к модному тогда мистику – Бему.

По делам библейского общества Сперанский осмелился принести лично поздравления государю и получал ответы уже лично от государя, – ответы, ярко обрисовывающие тогдашнее мистическое настроение государя.

С Аракчеевым Сперанский поддерживал весьма почтительные отношения; переписка касалась, главным образом, продажи Великополья. В самые дружелюбные сношения вступил Сперанский с Гурьевым, о котором он так резко отзывался еще в пермском письме. Надо признать, что и Гурьев был весьма любезен со Сперанским, сообщал ему свой предположения, спрашивал мнения составителя финансового плана. Тяжело читать ответы Сперанского – «сии (Гурьева) превосходные учреждения ставят наше правительство на такой высоте финансовых соображений, к которой и сама Англия доходила веками»... «В одной Англии может министр говорить с таким достоинством»...» остается желать, чтобы все благонамеренные люди считали долгом совести поддерживать правительство в его видах».

Благодаря Гурьеву Сперанский получил высший губернаторский оклад жалованья, по представлению Гурьева ему продолжена была аренда; наконец, за успешные операции по винной продаже, за восстановление казенного Брилевского завода Гурьев же исходатайствовал Сперанскому 5000 десятин земли в Саратовской губернии. Это показывает насколько полно было примирение Сперанского с курсом, которого держалось тогдашнее правительство.

Кн. Голицын, Аракчеев, Гурьев – всегда держались других убеждений, чем Сперанский. Можно заподозрить, что в переписке с ними Сперанский не искренен, что он до известной степени подделывался под их политические и общественные взгляды. Письма к Кочубею, который по своим воззрениям стоял всегда весьма близко к Сперанскому, указывают, что перемена воззрений Сперанского вовсе не была так глубока: «Если бы теперь вопросили, какие же для внутреннего устройства России учреждения наиболее нужны, – не теряясь в воздушных высотах, можно было бы с достоверностью ответить: всего нужнее учреждение или устав об управлении губерний. Мысль о лучшем губернском уставе сама уже приведет к другим учреждениям для внутреннего гражданского порядка необходимым, – к учреждениям, кои во всех случаях должны предшествовать преобразованиям политическим, если желают, чтобы сии последние когда-либо у нас возникли с прочною пользою и без потрясений». Словом: добрая администрация есть первый шаг; а в администрации правила и учреждения занимают первое место; выбор и наряд исполнителей второе.

Перед нами почти прежний Сперанский, Сперанский последней редакции знаменитого «Плана»; разница и существенное лишь в том, что тогда он начинал с верхов, т. е. центральной администрации, – теперь, став ближе к провинции, он на первое место ставит реформу губернских учреждений.

Цитата приведена из письма к Кочубею, написанного Сперанским по поводу весьма известного проекта 1816 г. о наместничествах. Вероятно, по этому же поводу написана Сперанским записка. Россия есть и всегда была государство военное. Гражданские установления ее – средства, а не цель; они не имеют самостоятельности ни в людях, ни в законах, ни в учреждениях. Однако теперь время перейти от воинских начал управления к гражданским. Необходимость этого перехода доказывается так же, как в первых редакциях «Плана» доказывалась зрелость России к политической реформе: состоянием умов, общим неопределенным недовольством, упадком значения чинов и орденов, ропотом и т. п. Реорганизация управления центрального и местного необходима в связи с экономическим и образовательным подъемом страны. Сперанский цифрами доказывает, что одного дворянства не хватит на все государственные должности, что только путем привлечения к государственной службе и образованию других сословий правительство может обеспечить себе достаточный контингент служащих. Еще раз Сперанский подчеркивает необходимость составить свод законов и на этот раз предлагает (вероятно, разумеет себя), чтобы лицо, которому поручено будет столь важное дело, было освобождено от всяких других занятий. В этой записке любопытна не лишенная меткости характеристика русского управления, как, «военного». В общем Сперанский стоит на той же точке, на которую он ступил с конца 1809 г., когда выдвинулись все трудности политической реформы, а равно (позже) и составления законов. Пребывание в Пензе убедило его в правильности прежних взглядов на губернаторскую власть. По «Плану» – губернатор имеет надзор над движением всех частей (полиции, фабрик, торговли, почты. учебных заведений, казенного хозяйства) и все предписания министерств к нему обращаются; он ответствует министерству, а управляющие ответствуют ему, т. е. губернатор не чиновник одного министерства внутренних дел или полиции, а хозяин губернии, лицо ответственное пред всеми министрами за все, происходящее в губернии, хозяин, ограниченный советом депутатов всех состояний губернии, имеющих собственность.

В Пензе Сперанский воочию убедился, как далека была действительность от его предположения и с горечью писал: «губернатор есть хозяин губернии; но в том самом месте, где соединяются и ведаются хозяйственные части, в казенной палате, он может иметь одно только случайное участие. Губернатор есть надзиратель порядка в присутственных местах; но все чиновники, к надзору сему определенные, не состоят в его ведомстве и даже за ним сами надзирают». Губернатор, по Сперанскому, совершенно не имел способов быть в действительности хозяином губернии. Положение лично Сперанского, как губернатора, было иное, чем, так сказать, обыкновенных губернаторов: почти все министры немедленно вступили с ним в весьма предупредительную переписку (Аракчеев, кн. Голицын, гр. Кочубей, Козодавлев, Кампенгаузен, Гурьев); тем не менее, такой опытный делец, такой самостоятельный, самолюбивый и властный характер, как Сперанский, живо почувствовал всю призрачность губернаторской власти, полную невозможность при тогдашнем составе сделать что-нибудь действительно полезное для губернии. Следует припомнить, что тогда все казенное хозяйство (вино, соль, оброчные статьи) ведалось вице-губернаторами, непосредственно подчиненными министру финансов; так что ближайший помощник губернатора был чиновником другого ведомства, и столкновения между ними были довольно обычным явлением. Что же оставалось делать Сперанскому? Сперанский понимал, для чего он назначен; что, конечно, он не должен был доказывать, что деятельность его не антиправительственна; он не должен был даже доказать, что он может, имеет способности управлять; но он должен был доказать, что он способен своею деятельностью не раздражать общество и людей. Для этого надо было поладить с петербургскими и местными властями, а равно и с пензенским обществом – во-первых; а, во-вторых, не слишком долго засиживаться в Пензе, ибо при долговременном пребывании невозможно было сохранить добрые отношения со всеми.

Последнюю мысль несколько позже высказал Сперанскому замечательно определенно гр. Кочубей, тогда управлявший министерством внутренних дел, отчего отзыв его получает особое значение: «я у вас спрашиваю, можете ли вы ласкаться, чтобы не имели вы впоследствии чрез несколько лет величайших затруднений и неприятностей по управлению вашему? Не приводя в пример всех предыдущих генерал-губернаторов царствований прошедших и настоящего, я не вижу, чтобы отправление, от высшего правления зависящее, имело то единство и ту систему, от коих в администрациях провинциальных пользы ожидать можно».

Сперанский понимал это не хуже Кочубея; с Петербургом у него установились наилучшие отношения; возвращение его на службу приветствовали очень многие его друзья, бывшие сослуживцы и подчиненные. М. А. Балугьянский восклицал: Restitueris patrias, amicis, bonis omnibus, restitueris fortuna superior! Бар. Аминов поспешил послать Сперанскому медаль, выбитую офицерами старой финляндской армии в честь Александра Павловича, напоминая, что он, Сперанский, принимал большое участие в благополучии Финляндии. С. М. Броневский в дружественном письме вспоминал, что Сперанский научил его молитве «Господи, помилуй»! Бетсон, генеральный французский консул, посылал привет тому, кого имел счастье видеть еще в Эрфурте; Хавский прислал ему свое сочинение «О наследстве» и т. д.

Со своими подчиненными Сперанский обходился ласково, выхлопотал, пользуясь своим влиянием, им много наград, на приемах давал средство от зубной боли. Всего труднее, казалось бы, ему было поладить с дворянством, которое было вооружено против него; к пензенскому дворянству принадлежала семья Вигелей, глава которой Ф. Ф. Вигель был врагом Сперанского везде, где только мог. Но, с другой стороны, Сперанскому в этом отношении много помог старый и верный его друг – А. А. Столыпин, тоже пензенский помещик; и скоро Сперанский, который всегда умел, когда хотел, очаровывать людей, приобрел любовь и уважение пензенского дворянства. У губернаторов того времени бывали нередко столкновения с губернскими предводителями дворянства; у Сперанского, напротив, с тогдашним пензенским предводителем Кишинским завязались и надолго сохранились наилучшие отношения. При первом же значительном возмущении крестьян помещичьего села Кутли Сперанский дал дворянству доказательство своего отношения к больному и животрепещущему вопросу... Затем Сперанский и сам стал пензенским помещиком, приобретя имение Холеневка. В Пензе он приобрел такую общую любовь, которой удостаивались лишь немногие губернаторы; это признает и Вигель. Дворянство и купечество торжественно провожал Сперанского; на одном транспаранте была надпись:

«Почувствовать добра приятство

Такое есть души богатство,

Какого Крез не собирал».

Когда Сперанский возвращался из Сибири, местное общество опять устроило ему торжественную встречу.

Итак, Сперанский блистательно доказал, что он истинный христианин, что деятельность его никого не возбуждает против правительства, что он человек вполне «спокойный», что он не только не враг дворянства, а, напротив, пользуется полными симпатиями этого сословия. По мере того, как стали выясняться столь благоприятные результаты, Сперанский усилению стал хлопотать о том, чтобы выбраться из Пензы. Главным образом чрез старых своих доброжелателей – К. В. Нессельроде и В. П. Кочубея – он стал домогаться сенаторства, дабы этим почетным званием закончить свою служебную карьеру и выйти затем в отставку. Конечно, он был уверен, что теперь его не отпустят со службы, и что любимое его занятие – составление законов – не минует его.

Но государь еще не хотел видеть его, не потому, чтобы он боялся встретиться с тем, кто призывал его к суду Божиему, а потому, что не простил совсем личной обиды; поэтому Сперанский назначен был (22 марта 1819 г.) сибирским генерал-губернатором; не столько генерал-губернатором, сколько ревизором. Назначение это сначала, кажется, не порадовало Сперанского; по крайней мере, он в переписке с высокими своими корреспондентами не скрывал огорчения. Но уже из рескрипта государя он мог увидеть, что назначение это, вводилось к тому, что ему приходилось вместо обычных 1500 верст, отделяющих Пензу от Петербурга, сделать 12000 верст. Затем он утешился мыслью, что путешествие его будет небесполезно для обширного края; он даже мечтал, что и Жуковские и Мерзляковы из рода тунгусов и остяков воспоют имя его, как греки воспели Кадма или скандинавы – Одина. Во всяком случае Сперанский не думал и ее хотел посвятить богатые силы свои Сибири; проревизировать управление края, наметить средства для исправления и поскорее в Петербург, – «я не более, как на год и много если на год с половиною должен отправиться в Сибирь». Так, Сибирь была лишь второю ступенью для возвращения себе почетного положения в Петербурге.

27 мая 1819 г. Сперанский вступил в свою новую должность в Тобольске; 9 февраля 1821 г. он выехал уже из Сибири (из Тюмени); он выехал бы раньше, если бы не был задержан государем. Войти глубоко, войти с любовью в сибирские дела, Сперанский не хотел. Напрасно Козодавлев (игравший в истории Сперанского двусмысленную роль, теперь сильно заигрывавший опять с Сперанским) интересовался, дошло ли до Сперанского известие, что он подал в комитете министров по сибирским делам отдельное мнение; напрасно бывший союзник Армфельда и Балашова уверял Сперанского, что он «враг самовластия, а особливо нашинскаго»; что он любит «муниципальное правление, магистраты и прочее сему подобное»; что он «до коронных чиновников по губерниям небольшой охотник: они только подкрепляют таканием самовластие местных начальников»; напрасно также он послал Сперанскому в подарок книгу Прадта «Sur les colonies» и советовал прочитать madame Stahl sur la rèvolution française. Сперанский понимал лучше, на каких началах устроить сибирское управление в будущем, чтобы все остались довольны, убедились бы, что он недаром прокатился в Сибирь, и чтобы проекты его не встретили возражений Аракчеева, Гурьева, Голицына, спорить с которыми сколько-нибудь крупно он теперь не хотел и не мог. Сперанский всегда был аристократ духа, который был не прочь, чтобы остяцкие Мерзляковы воспевали его и его любимую дочь, но искренней любви к низшим классам населения у него не было. Он был очень доволен, что его Великополье купили под военные поселения за 140000 руб. acс.; в дневнике его попадаются фразы – в Екатеринбурге – «умные люди, хотя и с бородами». В Томске – «духоборцы. Незначительная сволочь до 10 человек». «Весь путь от Канского до Красноярска есть сад; но деревни бедны, грязны; обыватели большею частью народ пьяный и ленивый». В проведенные им в Сибири полтора года он много занимался делами, разбирал бесконечное число жалоб, временами он находил, что недаром Провидение прислало его сюда, но все же мыслями был в Петербурге, или спешил углубляться в Геродота, Шлегеля, – Geschichte der alten und neuen Literatur, записывал сам все время показания барометра, учил Жоржа; порой даже заметно, что этот сильный ум стареет, занят мелочами. По-прежнему доносил Голицыну об успехах библейских обществ; в каком городе находил отделение общества, там Сперанский спешил вступить в число членов; где не было (Нерчинск, Якутск), основывал товарищества. Всем, что попадалось ему по пути, Сперанский интересовался чрезвычайно живо: развалинами, местными обрядами, инородцами, их обычаями, животными, растениями, – всему искал объяснения; над всем этим царила масса жалоб, жалоб без конца. Только опытные руки Сперанского могли разбираться в этом море жалоб, исков, дрязг и пр.

Результатом наблюдений и работ в Сибири явилось обширное сибирское учреждение 1822 г.

В сибирском учреждении 1822 г. отразились обычные свойства работы Сперанского. Обстоятельства и условия на этот раз были гораздо менее благоприятны, чем прежде; сам Сперанский был не тот; сибирским учреждением он держал экзамен своего рода, причем он хорошо знал желания и мысли своих негласных экзаменаторов. Предмет ему был мало известен: недолго он там пробыл и все время мысли его были далеко от Сибири. Тем не менее, он желал доказать urbi et orbi, что его недаром посылали в Сибирь. Как некогда к «Плану», манифестам, – к сибирскому учреждению присоединено немало рассуждений хорошего идейного содержания, в которых высказано много хороших слов и мыслей.

Что касается до сути дела, то Сибирь получила немного, не так много, как думала она сама. И в Сибири Сперанский завоевал общественное мнение – ошибки 1809–1812 гг. он не повторял.

По его предложению, Сибирь прежде всего разделена была на две Сибири; обычный прием Сперанского, но прием чисто бюрократический: увеличением числа чиновников обеспечить лучшее управление. После этого единство Сибири распалось, образовались две крупных области, правители которых могли вести отдельную политику. С точки зрения централизации – это было выгодно для государства. Для обеспечения большей законности Сперанский ввел в сибирскую жизнь коллегиальное начало, идею советов. Только с первого взгляда введение коллегиального начала может показаться противоречием прежним идеям Сперанского. Приверженец единоличного начала в организации исполнительной власти в центральных органах, Сперанский всегда и в «Плане», и в устройстве Финляндии, и позже в записке о губернских учреждениях – высоко ставил коллегиальное начало – «безотчетное и личное действие губернского правления, писал Сперанский в записке около 1827 г., должно подчинить надзору местному, не личному и самовластному, каков есть надзор генерал-губернатора, и не слабому и ничтожному, каков есть надзор прокурора, но надзору коллегиальному, постоянному, на твердых правилах установленному, имеющему власть не только заявлять за тысячу верст беспорядки и злоупотребления, но прекращать их, остановляя зло не спустя месяцы и годы, но в самом его начале; держать чиновников в строгой дисциплине; преследовать виновных судом». Для Сибири Сперанский остановился на бюрократических советах, составленных из представителей разных ведомств, объединенных в совете, имевшем, однако, ничтожное значение: при генерал-губернаторах образованы советы главных управлений, при губернаторах – губернские советы, в округах – окружные советы. Наибольшее значение должны были иметь советы главного управления. В этот последний совет Сперанский проектировал включить бригадного начальника внутренней стражи, окружного начальника путей сообщения и советников главного управления по штату. В учреждении первая часть этой статьи изменена так: положено шесть штатных чинов совета: три по представлению генерал-губернатора и три по представлению от министерства.

Есть мнение (Прутченко), что мотивом изменения было желание ослабить совет; что Сперанский стремился окружить генерал-губернатора возможно влиятельным советом и потому включил туда двух лиц военного звания, начальствующих отдельными частями и не находящихся в непосредственной зависимости от генерал-губернатора. Едва ли с этим мнением можно согласиться; генерал-губернаторы штатские у нас редкое исключение; а при военном генерал-губернаторе (не говоря уже о том, что в Сибири нередко губернаторы были также и командующими расположенными там войсками) военные чины совета главного управления давали меньшую гарантию самостоятельности, чем члены по назначению от министерств.

Советы главного управления имели совещательное значение; это положение совершенно ясно выражено было в § 257.

Составленное таким образом учреждение не обеспечило ни плодотворности работы, ни закономерности ее (Прутченко). Очень скоро жизнь дала яркое доказательство того, насколько новое управление осталось чуждым, разобщенным с населением. Дело, в котором Сперанский принимал живейшее участие, это положение о земских повинностях в Сибири. По инициативе Сперанского решено было заменить натуральные повинности денежными, снять с населения тяжелую дорожную повинность, образовав постепенно из бродяг и ссыльных рабочие команды, содержание которых отнести на счет земских повинностей.

Несмотря на некоторую настойчивость, обнаруженную Сперанским, действовавшим чрез сибирский комитет, меры эти в жизнь не прошли. Легко написать на бумаге – образовать из ссыльных и бродяг рабочие команды и содержать их в строгой дисциплине; чем на деле были эти команды, как они себя вели, какие жалобы поднялись на них – это легко тоже себе представить; затем, главное, сибирскому крестьянину, нередко жившему безбедно, но, за отсутствием почти рынков сбыта, заменить натуральную повинность денежною было крайне тяжело (возражение Катерина). Чрезвычайно любопытна резолюция императора Николая I, который признал, что «лучшие судьи удобнейшего исполнения земских повинностей суть сами жители. Они ближе знают, где, что и кто может исправить деньгами, где, что и кто сам собою, своими руками и своею лошадью». Государь приказал опросить местных жителей.

Никто никогда не скажет, чтобы государь Николай Павлович был сторонником участия общественных сил в управлении, а Сперанский предоставил этим селам еще менее возможности влиять на управление, хотя бы только доставлением сведений, чем это допускал император Николай I.

Планомерности не было, не было и закономерности; если какие чины советов главного управления и проявили некоторую самостоятельность, так это как раз чины, назначенные от министерства. Сибирское учреждение написано Сперанским как бы мимоходом.

Ни детство и юность, проведенные в провинции, ни время ссылки, ни пензенское губернаторство, ни обладание деревнями не дали ему ни необходимых сведений, ни опыта: интересы его всегда были в другом месте, и провинциальная жизнь казалась ему всегда слишком мелочной.

22 марта 1821 г. Сперанский возвратился в Петербург. «Выехал 17 марта 1812 г. Возвратился 22 марта 1821 г. Странствовал 9 лет и 5 дней». Государь приехал из Лайбаха в Царское Село 26 мая, 6 июня Сперанский был принят государем; лишь 31 августа государь говорил с ним о причинах ссылки его.

Возвращение Сперанского первоначально чрезвычайно взволновало общественные кружки: рассчитывали, что он скоро займет прежнее положение, т. е. станет во главе гражданского управления и что, следовательно, Россия снова вступить в пору реформ, необходимость которых чувствовалась тогда может быть сильнее, чем когда-либо. Сам Сперанский также надеялся на нечто в этом роде. Но этого не только не произошло, но Сперанский даже не получил более никакой отдельной части (министерства) в свое управление. Он назначен был членом государственного совета, в награду получил 3486 десятин земли в Пензенской губернии, затем ему же поручалось управление комиссией составления законов, – на время отсутствия кн. П. В. Лопухина. Для рассмотрения его отчета о Сибири и тех мерах, которые предполагалось принять по сибирскому управлению, учрежден был сибирский комитет (Кочубей, Гурьев, Аракчеев, Голицын, Кампенгаузен и Сперанский). В комитете этом, состоявшем из лиц, с которыми Сперанский был в переписке, предположения Сперанского прошли в общем легко; особого оживления в правительственную деятельность они не внесли, так что занятия эти, равно как и отдельные поручения, многократно дававшиеся Сперанскому, не могли отвлекать его внимания от законодательной работы. Но в комиссии законов, где начальником оставался его старый недоброжелатель кн. Лопухин, а главным почти единственным работником был сильнейший враг его Розенкампф, – положение Сперанского было неопределенное.

Сперанский поспешил представить государю обозрение дел комиссии (21 августа 1821 г.); в обозрении он не пощадил комиссии; он указывал не только на весьма значительную неполноту трудов комиссии и на неудовлетворительное исполнение замечаний государственного совета, но обвинял даже комиссию в спутанном и затемненном «как бы с намерением» слоге, своды комиссии представляли из себя безобразную смесь. (Майков).

Во всяком случае приговор этот едва ли справедлив; самолюбие Сперанского было слишком задето всем, что случилось с выработанными им частями уложения, чтобы он мог быть беспристрастным судьей в этом деле, работе своего врага. Обстоятельства переменились и теперь для исправления сделанного комиссией Сперанский предлагал сделать то же, что в 1812 г. враги его сделали относительно его финансовых мер, а именно – «чтобы, назначив, писал Сперанский государю, для этого рода занятий особый день в неделю, приказано было комиссии вносить в это заседание советы по порядку ее работы. Как член совета я (Сперанский) буду делать и вносить письменные примечания. Совет будет их рассматривать и судить», т. е. работы комиссии будут обличены не частным мнением лиц, а целым сословием.

Предложение Сперанского было принято государем и в этом смысле дан был на имя Лопухина рескрипт, коим Сперанскому ее только предписывалось особо заниматься сим делом, представлять свои изъяснения и примечания на статьи, но ему поручалось составление журналов этих заседаний совета и доклад их государю. Неудивительно, что скоро, чрез пять месяцев, Розенкампф уволен был из комиссии.

Сперанский стал во главе дела, но комиссия ему не была подчинена; место Розенкампфа занял Балугьянский, старый приятель и сослуживец Сперанского. Тем временем в государственном совете начались прения по вносимым Сперанским проектам комиссии (с 21 ноября 1821 г. по 21 декабря 1822 г., 49 заседание: из 1343 рассмотренных статей осталось без перемены только 622). В общих собраниях первенствовал в замечаниях Мордвинов; одно дело – глава о браке – причинило большую неприятность Сперанскому: он временно рассорился с кн. А. Н. Голицыным и получил замечание от государя. Исправленное советом уложение (первые две части которого три раза были рассмотрены советом) все-таки не увидело света: введению его в действие противился сам Сперанский; несмотря на внесенные по его же инициативе поправки и переделки, он продолжал считать работу слабою, нуждающеюся в коренной переделке. Образ действия Сперанского во всем этом деле представляется загадочным: к чему же было заставлять государственный совет так работать, посвятить ему 49 заседаний, вызвать столько споров.

В августе 1824 г. в совет внесен был проект уголовного уложения, но и это дело скоро, в начале следующего года остановилось.

В совете Сперанский, конечно, был видным членом, но поведение его было очень осторожное. Во время бурных прений в совете по проекту Гурьева об установлении пошлин с наследства, против которых с жаром восставал Мордвинов, увлекший за собой и департамент, и общее собрание, Сперанский стал на сторону Гурьева; с другой стороны, некоторые мнения Мордвинова изложены Сперанским. К искусному перу Сперанского в затруднительных случаях государственная канцелярия также охотно прибегала (по делу гр. Каменского с поваром-французом, когда кн. А. Г. Куракин очень резко отозвался о действиях гр. Каменского).

В частной жизни Сперанский поддерживал хорошие отношения с представителями тогдашнего высшего служебного общества в Петербурге: с главным своим покровителем Аракчеевым Сперанский работал в комитете по военным поселениям; в начале 1825 г. им и была издана брошюра «О военных поселениях», имевшая целью примирить общественное мнение с этим крайне непопулярным учреждением. В душе своей Сперанский, конечно, держался совсем другого взгляда на поселения; но кто же решился бы тогда громко критиковать их?..

В общем кредит Сперанского падал и довольно сильно: с 1823 г. он обратился в рядового члена совета, которому иногда давались поручения законодательного характера (уставы о коммерции, коммерческом судопроизводстве, о банкротстве); государь в 1824 и 1825 гг. совсем не принимал Сперанского с бумагами, несомненно, что он охладел к нему; есть известия, что государь недоброжелательно относился к тому, чтобы близкие ему лица входили в сколько-нибудь тесные сношения с Сперанским. В 1822 г. Сперанский, наряду со всеми лицами, состоявшими на государственной службе, дал подписку о непринадлежности к тайным обществам и масонским обществам; дав подписку, Сперанский прибавил: «в 1810 и 1811 гг. повелено было рассмотреть масонские дела особому секретному комитету, в коем и я находился. Дабы иметь о делах сих некоторое понятно, я вошел с ведома правительства в масонские обряды; для чего составлена была здесь частная и домашняя ложа из малого числа лиц по системе и под председательством доктора Фесслера, в коей был два раза. После чего, как в сей, так и ни в какой другой ложе, ни тайном обществе не бывал; да и сами собрания сии, не принадлежавшие к числу правильных и установленных лож, сколько мне известно, сами собою прекратились».

Частная жизнь Сперанского в эти годы ознаменовалась чрезвычайно важным для него событием: дочь его, столь им любимая, единственная радость его на земле, Елизавета Михайловна вышла замуж за Α. А. Флорова-Багреева, черниговского гражданского губернатора, родственника гр. В. П. Кочубея. С этого времени начинается обширная переписка Сперанского с зятем: старик очень занят был свадьбой, он постоянно в «свете», то у Кочубеев, то у Васильчиковых, то у Лобановых, то у кн. Прозоровской. Сперанский деятельно хлопочет об «Анне I ст.» для зятя, устраивает его дела, сообщает, что весь город толкует о свадьбе их; дает, конечно, наставления будущему зятю; с Багреевым Сперанский откровеннее и разговорчивее, чем со своими родными, которые слишком далеко стоят от своего знаменитого родственника; зятю он сообщает о некоторых слухах, о наградах и передвижениях по службе.

Вступление на престол императора Николая изменило положение Сперанского: при Николае Павловиче он занял то место, на которое имел полное право, к которому давно готовился: он поставлен был во главе составления свода законов, он стал официальным юрисконсультом русского правительства. Принципиального разногласия между ним и новым самодержцем не могло быть не только потому, что Сперанский «смирился», не только потому, что Сперанский давно уже стал сотоварищем Аракчеева и кн. А. Н. Голицына. Еще до ссылки своей Сперанский убедился в необходимости сохранить, по крайней мере, до поры до времени самодержавие и считал возможным утвердить законность, различить «закон» и «указ» при сохранении самодержавия: это и было идеалом Сперанского с 1810 г., от которого он с горечью отступил в 1810 г.; император Николай, безусловно, намеревался и искренно хотел водворить самую строгую законность в царстве своем; он прекрасно увидел, в каком хаосе пребывало тогдашнее управление Россией; с создавшимся положением вещей он не хотел мириться. Были и другие черты у императора Николая, сблизившие его со Сперанским: вера в форму, вера в силу предписания, приказы, стремления к наибольшей централизации.

Николай Павлович не вверил Сперанскому никакой отрасли управления, считая его недостаточно положительным человеком, но зато составление законов поручено было Сперанскому: работа Сперанского – лучшее дело тридцатилетнего царствования Николая I. О кончине Александра Павловича Сперанский узнал 27 ноября в Невской лавре; Сперанский явился туда на молебен о здравии, по получении письма Елизаветы Алексеевны, в котором стояло: «il y а im mieux décidé, mais il est tres faible». Во время причастного в Невский явился генерал Нейдгарт и объявил горестную весть; в одно мгновение ока она разлилась по всей церкви и обнаружилась рыданием.

Для Сперанского настали трудные и тяжелые дни; о тайном обществе он, вероятно, знал. В доме у него тогда проживал такой видный декабрист, как Батеньков. Может быть, Сперанский знал, что новые люди пытались осуществить то, что он надеялся ввести в России совершенно мирным путем; он, может быть, знал, что имя его и его политического друга Мордвинова произносилось декабристами, что они рассчитывали на них.

Впрочем, у себя дома Сперанский решительно запретил всякие разговоры о политике, об отречении цесаревича. Со времени катастрофы он стал чрезвычайно осторожен; даже когда он получал явно несостоятельные приказания он позволял себе лишь одно слово: «чудаки». Батеньков вздумал было проверить городские слухи о том, что цесаревича удаляют, но Сперанский прервал его словами: ежели не хочешь погибели себе, то не занимался бы тем, что до тебя не относится.

13 декабря Сперанский вызван был во дворец для составления манифеста; сперва это дело было поручено Карамзину, но редакция последнего не удовлетворила Николая I; тогда и обратились к искусному перу Сперанского. Проект Сперанского был принят; им же было написано письмо от государя цесаревичу Константину Павловичу.

Такое приближение очень обрадовало Сперанского; вернувшись домой он сказал дочери, что император обещает нового Петра Великого. Когда присутствовавший при разговоре Батеньков огорчился таким отзывом, заметив Елизавете Михайловне, по уходе Сперанского, что все думают о себе, о России – никто; то последняя ответила: у вас странные желания, менее всего надеялась их от математика. Перестаньте о ненужном хлопотать; это их дело (указав на малютку). Время все сделает, а мы должны теперь радоваться.

Если Николай Павлович произвел на Сперанского такое впечатление, что он готов был видеть в нем Петра I, то первые впечатления Николая Павловича о Сперанском были обратные, в чем Николай Павлович и сознался впоследствии: «Михаила Михайловича не все понимали, и не все довольно умели ценить; сперва и я сам, может быть, больше всех был виноват против него в этом отношении. Мне столько было наговорено о его либеральных идеях; клевета коснулась его даже и по случаю 14 декабря, но все эти обвинения рассыпались как пыль». Дело в том, что некоторые подсудимые показали, что надежды свои на успех они строили на содействии Мордвинова, Сперанского и других. Показания эти были расследованы самым секретным образом; производивший расследование Боровков пишет: «по точнейшим изысканиям обнаружилось, что надежда эта была только выдуманною и болтовнею для увлечения легковерных».

Как член совета, Сперанский был судьею в деле декабристов; нечего и говорить о том, что такой законник, как Сперанский, должен был чувствовать в суде, который менее всего походил на правильный суд. Сперанскому выпала более активная роль: он был избран в ту комиссию суда, которой предоставлено было определить степень преступности и меру наказания каждого обвиненного. Участие его, как юриста в этой комиссии, вероятно, значительное, тем более что он же избран был после в комиссию всего из трех лиц для составления всеподданейшего доклада. Приговор комиссии, принятый судом, известен: пятерых четвертовать, 31 человека казнить отсечением головы, прочих сослать в вечную каторгу и т. д.

Есть вполне достоверное свидетельство, что Сперанский чувствовал себя очень расстроенным в эти месяцы.

Таким же, как в Верховном суде, Сперанский был и в комитете 6 декабря 1826 г. Комитет этот (Кочубей, Толстой, Васильчиков, Голицын, Дибич и Сперанский) должен был составить программу нового царствования, наметить ряд преобразований административных и социальных. Вопроса политического не поднималось; последнее обстоятельство не противоречило идеям Сперанского, ибо комитет ставил ту же цель, что его план в последней редакции, т. е. образовать вокруг самодержавного государя учреждения, вполне обеспечивавшие законный ход в жизни. Комитет начал свою работу с пересмотра узаконений о высших государственных учреждениях (совет, комитет министров, министерства и т. д.). В вопросах этих Сперанский давал разъяснения, иногда весьма пространные. Сперанский старался провести обломки прежнего своего плана: разделить сенат на два – судный и правительствующий, уничтожить комитет министров, заставить министров действовать решительнее, брать на свою ответственность те случаи, которые могут быть разрешены по разуму законов, а не обращаться при всяких мало-мальски сомнительных случаях за разрешением к верховной власти. Ho проводя этот проект, Сперанский не напоминал ни о предположенных в 1811 г. высоких правах судебного сената, ни о дополнении его выборными членами; для обновления сената, для усиления его он теперь останавливался на мысли, что в сенате могут быть назначаемы не только особи третьего, но и четвертого класса. В «Плане» 1810–12 гг. видна попытка приблизить население к монарху, воспрепятствовать бюрократии стоять стеною между монархом и населением; теперь, в комитете 6 декабря, Сперанский ни о чем подобном не говорит и не думает.

В вопросах местного управления комитет принял мысль Сперанского об учреждении общих присутствий при губернаторах и в уездах, т. е. почти те же советы, которые Сперанский дал для Сибири; мысль эта не была осуществлена. В «законе о состояниях», выработанном в комитете, последний также следовал авторитету Сперанского. Отношение Сперанского к крепостному вопросу известно: он мирился с крепостным правом настолько, что никогда не ставил уничтожение его в основу своих проектов даже эпох 1810–1812 гг., вопросы политические и финансовые в глазах его всегда имели первенство пред разрешением крестьянского дела. Сперанский в теперь указывал длинный и долгий путь постепенных мер, после которых можно было ограничить крестьянские работы и повинности на помещиков условиями, определенными в договорах между обеими сторонами. Сперанским же составлены были записки о дворовых, принятые комитетом; их основная мысль – рядом мер с одной стороны затруднять увеличения этого класса, а о другой ускорить сокращение его: в переписи обозначить отдельно дворовых от крестьян, запретить вторых переводить в дворовые, запретить ставить крестьян в рекруты вместо дворовых и vice versa, дозволить дворовых вместо крестьян и т. п. Сперанский же указал на необходимость улучшения быта казенных крестьян; эта его мысль и привела к образованию нового министерства государственных имуществ.

Несмотря на то, что император Николай вначале несколько колебался в доверии своем к Сперанскому, последний уже в январе 1826 г. представил государю четыре записки с своими предположениями об окончании дела; Сперанский не щадил комиссии законов ни ее устройства, ни ее членов. Доводы Сперанского были уважены; государь решил взять это дело в непосредственное свое ведение. Для этого учреждалось II-ое отделение Собственного Его Величества канцелярии; комиссия составления законов была упразднена, дела ее переданы в новое учреждение. Но не Сперанский стал во главе II отделения; на это место назначен был М. А. Балугьянский, управление же всем делом и доклады государю возложены были на Сперанского. Едва ли верно объяснение Корфа, что дело устроилось так по инициативе самого Сперанского, опасавшегося возбудить снова зависть своих врагов. Сперанский безусловно рассчитывал, вернувшись из Сибири, на то, что он займет место министра. Гораздо правильнее второе указание Корфа, что государь назначил Сперанского по необходимости, не найдя вокруг себя никого, кем бы он мог заменить Сперанского. Николаю Павловичу известно было мнение Александра I о Сперанском и он не видел причины пока изменить это мнение. Слова, сказанные им Балугьянскому: «смотри же, чтоб он не наделал таких же проказ, как в 1810 г.: ты у меня будешь за него в ответе», – определенно рисуют положение, занимаемое тогда Сперанским: его талантом и знаниями хотели пользоваться, но он должен был находиться под присмотром. В этом, конечно, было много обидного лично для Сперанского, но возможность выполнить свое любимое дело, дать России свод, заставила его стать выше расчетов самолюбия; история должна только преклониться пред решением Сперанского.

Вместе с тем, Николай Павлович дал решительное указание, что должно составить II отделение, – свод или уложение? Под первым разумели свод законов существующих, с исключением всего недействующего, но без всяких изменений в существе их. Под вторым – таковой же свод, но с дополнениями и исправлениями. Государь приказал следовать первой системе без всяких изменений. Решение это, вероятно, было принято по предложению Сперанского; если это так, то в этом находится прямое указание, в каком направлении совершалось изменение идей Сперанского; обширные его записки 1805–1812 гг. написаны в убеждении сходства русской истории с историей запада; к Николаевскому времени он постепенно перешел к убеждению противоположности начал нашей жизни с началами западной жизни: все западные государства получили богатое наследство: римские законы, России же из римского наследства ничего не досталось; законодательство наше должно все почерпать из собственных своих источников. Наш свод должен быть по составу Corpus juris Юстинианов, содержание же его совершенно отличное.

Составить свод Сперанский решил так же, как составлен был образец, т. е. Corpus, но по началам, установленным Беконом: 1) законы, вышедшие из употребления исключить; 2) все повторения также; 3) статьи свода излагать словами законов; 4) многочисленные статьи сократить (мотив, рассуждения, случай); 5) из законов противоречащих избирать тот, который лучше других. Это последнее правило Бекона Сперанский заменил другим: из двух несходных между собою законов надлежит следовать позднейшему, не разбирая лучше ли он или хуже прежнего; 6) проверить свод, дабы не вкрались в него законы новые под видом старых; 7) кроме общеимперского свода местные законы изложить в особенных сводах (остзейском, западных губерний).

Сперанский образовал II отделение, пригласил туда несколько профессоров университета (кроме Балугьянского, Плисов, Куницын, Данилович), пригласил некоторых молодых людей, воспитанников Царскосельского лицея, Московского университета; некоторые ему были предложены, например Дибич пишет Сперанскому: государь император узнал, что старший адъютант егерского полка штабс-капитан Кутузов имеет наклонность и способность к занятиям по части законоведения, поэтому нельзя ли его принять; конечно, Кутузов был принят. О работах этих лиц Сперанский докладывал государю, докладывал так сказать мастерски, т. е. он умел испрашивать своим подчиненным щедрые награды, почетные и денежные. Работу канцелярии Сперанский всегда умел образовать, так что с этой стороны Сперанский был обставлен хорошо.

Общеизвестны результаты этой работы: в апреле 1830 г. напечатано было первое полное собрание законов (45 томов, 48 частей, начиная с уложения царя Алексея Михайловича по 12 декабря 1825 г.), а в конце 1832 г. готов был печатанием и свод законов, в 15 томов, заключавших в себе до 42000 статей.

По мере окончания трудов этих, волнение все более охватывало Сперанского; хранилась масса черновых его записок, записочек (особенно К. Г. Репинскому) разными заметками, сомнениями, вопросами о судьбе свода. Интересно, что Сперанскому не хотелось и в количестве отстать от Юстинианова Corpus, – он пишет в черновой: число всех статей в своде 36 тыс., а с приложениями до 42 тыс., в Corpus'e – 45 тыс. статей; своду своему он дает девиз «Structura nova veterum legum» (Baco, Aph., 62). Для достижения таких результатов из архивов всех государственных, сенатских и коллежских архивов были собраны сперва реестры всех узаконений; по ним составлен общий реестр; затем обратились к первоисточникам: осмотрено было более 3000 книг сенатских протоколов, важнейшие постановлений сверены с подлинниками, хранившимися в кабинете его величества или в сенатском архиве; уложение ц. Алексея Михайловича взято было из московской окружной палаты и т. д.

Колоссальность работы, количество ее вне сомнения; но затем должен был подняться вопрос о качестве.

Относительно первого полного собрания Сперанский мог не опасаться критики; конечно, он не мог рассчитывать, чтобы в собрании не было пропусков, но огромность собранного материала была очевидна, и некоторые пропуски не имели существенного значения, так как собрание и не предполагалось для практических целей: ученые же критики могли высказаться много позднее, ибо только после издания собрания и свода могла явиться наука русского права.

Иное дело свод.

Правда, до некоторой степени свод был уже проверен, ибо по мере составления свода отдельные части его подвергались ревизии в соответствующих ведомствах, и затем образован был при министерстве юстиции особый комитет для ревизии всего свода.

Любопытно, что на состав этого комитета Сперанский имел влияние; так он доносит Императору докладною запискою, что, по его, Сперанского, мнению, в известный комитет могут быть употреблены сенаторы: Энгель, Баранов и Болгарский; есть далее черновая его докладной же государю о том, что Баранов жалуется на расстроенное здоровье, Энгель просится к водам; сначала в этом комитете председательствовал управляющий министерством юстиции кн. А. А. Долгоруков, позже за его болезнью председательствование перешло к Д. В. Дашкову. Вообще с ревизией свода у Сперанского было немало хлопот; напр., в департаменте внешней торговли был уже составлен свод; Канкрин предлагал Сперанскому дополнить департаментский свод тем, который будет прислан из II отделения, и затем исправленный и дополненный департаментский свод представить в государственный совет. Сперанский на это не согласился; через несколько времени в этот департамент прислан был из II отделения Устав Внешней Торговли; тогда департамент отвечал, что, сделав сличение своего свода со сводом и отделения, он не открыл ничего такого, чем бы должно было дополнить уже составленный свод. Сперанский объяснял в ответе, что прислан Устав внешней торговли, в котором таможенные узаконения попадаются случайно, а таможенный устав доставлен будет позднее. Переписка эта едва ли не свидетельствует, что некоторые ведомства были не прочь стать причастными к кодификации, разделить со Сперанским славу дела.

Пройдя через все эти мытарства, Сперанский не без волнения ждал приговора совета. Представлялось четыре возможных решения:

1) признать свод единственным основанием для решения дел;

2) наряду со сводом допустить и обращение в некоторых случаях к самому тексту законов;

3) признать свод средством лишь вспомогательным;

4) некоторое время пользоваться текстом законов, а с точно указанного времени заменить их сводом.

Это последнее решение (не указанное у Корфа) и было принято в совете после исторического заседания 19 января 1833 г., в котором государь Николай Павлович произнес обширную речь. Свод становился обязательным при решении Дел законом с 1 января 1835 г., а остававшиеся до этого времени два года должны быть употреблены на ревизию свода.

В заседании этом государь император, сняв с себя Андреевскую звезду, надел ее на Сперанского.

Для вторичной ревизии свода образован был особый комитет при государственном совете: председатель гр. Головкин, члены Новосильцев, Кушников, кн. Долгоруков и двое сенаторов; Сперанский и министр юстиции присутствовали с правом совещательного голоса; для справок приглашались государственный секретарь и начальник и отделения. При министерстве юстиции был особый же комитет под председательством Дашкова из четырех сенаторов. Сколько можно судить, критика свода производилась чрезвычайно усердно; Дашков уже в марте 1833 г. имел до 300 замечаний.

Результаты ревизии к 1839 г. могут быть сведены к таким цифрам:

Всех статей в своде (без приложений) было 35730, из них изменено 7581 статьи.

Великое дело было совершено, Россия получила свод законов, – никто не ожидал и не мог ни требовать, ни надеяться, что свод русский будет составлен безошибочно. Сам Сперанский, по словам Корфа, никогда не считал свод окончательным трудом: он смотрел на него, как на очищенный материал для составления впоследствии настоящих уложений. Безусловно в своде много повторений, противоречий, недомолвок, отсутствие общих руководящих начал, множество статей праздных и даже странных. Составленный так не систематично, свод предопределил направление последующего нашего законодательства, которое и продолжало развиваться шаг за шагом, исходя из разных ведомств, иногда совершенно противоположных в своих направлениях. Случайно составляемые и включаемые в свод законы, чрезвычайно увеличивались в числе. Первое издание свода, колоссальное, включало с приложениями 42000 статей, третье его издание 1857 г. уже насчитывало более 100000 статей; принятое было правило при помещении новой статьи указывать точно, какие именно статьи она отменяет, скоро заменено было формулой: «в отмену подлежащих статей».

Все это, конечно, верно; но причина этому лежит как в своде Сперанского, так и в направлении последующих кодификационных работ.

Затем наиболее важным представляется вопрос, насколько соблюдено обещание не включать в свод чего-либо нового, насколько действительны оказались меры, принятые Сперанским, против того, чтобы под видом старых статей не пробрались новые статьи.

Составителю свода приходилось нередко соединять несколько статей в одну, толковать разум отдельных статей, – при этом невозможно было им, воспитанным на римском праве, отрешиться от давно и прочно усвоенных воззрений. Бумаги Сперанского, переписка его указывают на сношения с западными, по преимуществу германскими юристами (Миттермайер, Савиньи). В настоящее время можно считать доказанным (Филиппов, Винавер, Кассо, пергамент), что иногда статьи X тома не имеют себе источников в Полном Собрании Законов, они заимствованы из сочинений иностранных юристов и иностранных кодексов (Нольде).

Надо думать, что такие отступления были допущены незаметно для составителя и главного редактора свода; бумаги Сперанского позволяют установить и тот факт, что иногда от него требовалось творчество.

При обсуждении некоторых вопросов или мер государственный совет неоднократно обращал внимание на недостаточность нашего законодательства; такие дела (по утверждении государем) передавались Сперанскому, дабы он принял их во внимание при составлении свода.

Так, напр., Сперанскому переданы были труды комитета 1817 г. об уничтожении кнута, как орудия наказания; мнение Дибича о необходимости усилить наказание за хищение казенной собственности; мнение особого комитета об установлении правил для обуздания ябедничества; записка Воронцова и кн. Куракина о гильдиях. В 1824 г. государственный совет обратил внимание на довольно обычную тогда формулу приговора: по лишению дворянства отдать в военную службу, в случае неспособности к ней сослать в Сибирь на поселение. Совет усмотрел в этой альтернативе несправедливость: физический недостаток сильно увеличивал наказание виновного, ибо он этим самым не только извергался из общества, но наказывался даже разрушением семейных связей. Поставлено было передать Сперанскому, чтобы он имел в виду его при составлении свода.

Итак, иногда по требованию или указанию верховной власти, Сперанский должен был проявить свою инициативу.

Затем, судя по черновым Сперанского, противоречие в законах ставило его иногда в затруднение. Выше было приведено, как Сперанский вообще поступал при противоречии, но он сам же отметил в черновой, что есть два рода противоречий: одни в законе, а другие – в самых началах различных законов. Неудивительно, поэтому, что современная критика отметила иные, иностранные источники для многих статей, хотя бы X тома Свода, следовательно под видом старых законов все-таки пробрались в наше законодательство законы новые.

Составление свода было последним большим делом в неутомимой деятельности Сперанского; он занят был после этого составлением отдельных сводов для остзейского края и для западных губернии. Первый свод не был кончен при жизни, второй – закончен, но никогда не был обнародован, так в 1840 году состоялось решение о распространении на губернии от Польши возвращенные общих русских законов (Нольде). Под руководством Сперанского составлен был особой комиссией – Свод военных постановлений, свод об инородцах, кочующих в Сибири; он причастен был к кодификационным работам Финляндии и Царства Польского; он разрабатывал новое уголовное уложение.

Сверх того, в последние годы Сперанский стал доверенным юрисконсультом царя и правительства: во всяких сколько-нибудь затруднительных случаях спешили узнать мнения Сперанского; сравнительно чаще других с вопросами обращался к нему гр. Бенкендорф.

Вопрос о продолжении Свода не менее интересовал и занимал Сперанского. – Кроме кодификационных работ, II отделение составило также руководства по законоведению. Так в 1833 г. великий князь, главный начальник военно-учебных заведений, писал Сперанскому, что в подведомственных ему учебных заведениях не изучается один из главных предметов образования, именно воинские законы: причины – неимение преподавателей и отсутствие учебных руководств. Сперанский отвечал, что руководство по гражданским законам будет кончено в апреле 1834 г., тогда же будет закончен во II отделении свод военных постановлений и затем II отделение приступит к составлению и руководства. Когда ответ Сперанского доведен был до сведения государя, последний предписал докладывать ему об успехах составления учебной книги.

Но преподавателей русских законов не было не только в военно-учебных заведениях, их не было и в университетах, дела не могло быть, как не было и руководств. По мере приближения к окончанию работ Сперанский понял, что на нем лежит нравственная обязанность дать России не только свод и собрание законов, но и преподавателей, которые могли бы растолковать эти сокровища подрастающему поколению. Сперанский предполагал для этого пригласить лучших студентов его almae matris, духовной академии, назначить им стипендии и заставить их слушать лекции, частью в университете (по римскому праву у проф. Шнейдера и по латинской словесности у проф. Грефе), частью во II отделении (по публичному праву у Плисова, по гражданскому у Куницина и у Балугьянского); юридическое свое образование и кандидаты законоведения должны были завершить в Берлине под руководством Савиньи. Сперанским же одобрен проект учреждения училища правоведения. Сперанский лично приглашен был прочесть наследнику цесаревичу юридический курс, которому он давал название «бесед» (1835–1837 г.). Для путешествия наследника цесаревича по России Сперанский составил маршрут по Сибири. В совете Сперанский последний год усиленно занимался, кроме вопросов кодификационных еще финансовыми; он был в живой переписке с гр. Канкриным по поводу подготовляемой им реформы денежного обращения, изъятия столь ненавистных некогда для Сперанского ассигнаций.

Незадолго до смерти Сперанского постигло огорчение в совете: не прошел выработанный в комитете под его председательством проект нового образования петербургской полиции (Сперанский, Кокошкин, Курута, Степанов, Веймарн, Корниолин-Пинский); Сперанский привык до известной степени, что некоторые его проекты отвергались, как слишком либеральные: теперь случилось обратное, творец «плана» оказался слишком консервативным, слишком большим сторонником полиции. Основание этого проекта: поставить полицейские учреждения столицы вне зависимости от губернского правления, расширить судебно-исправительную власть полиции и преобразовать управу благочиния. Со свойственною Сперанскому систематичностью, он разделил управление столицы на четыре степени: управление частью (кварталами), округом, общее управление и главное управление. Судебно-полицейская власть полиции расширена и чрезвычайно регламентирована; система телесных наказаний – также: легкое наказание, строгое, строжайшее.

Служебное положение Сперанского мало изменилось: он оставался членом государственного совета; он заседал в двух департаментах совета, что случалось очень редко: законов и Царства Польского. В 1838 г. по смерти Новосильцева Государь Николай Павлович, судя по разговору его с Корфом, думал было одно время назначить Сперанского на высокий пост председателя совета и комитета министров, но преемником Новосильцева назначен был кн. Васильчиков, а Сперанский сделан был лишь председателем департамента законов.

В 1837 г. Сперанский получил высшую награду – бриллиантовые знаки к ордену Андрея Первозванного; 1 января 1839 г. он пожалован был графским титулом. Он достиг высших земных почестей; материальное его положение обрисовывается так: он получал жалованья и столовых 22 тыс. руб. асс. в год, имел два имения (Полтавской и Пензенской губ.) в 2715 душ, дохода с которых получал 75733 руб. асс., на имениях был большой долг в 459 тыс. руб., так что Сперанскому приходилось платить % в банк почти 34 тыс. руб., около 10 тыс. руб. асс. он раздавал своим родственникам, которых он поддерживал всегда очень щедро; 11 февраля 1839 г. Сперанский скончался. Кончиной его больше всех, конечно, не говоря о дочери и родных, поражен и огорчен был император Николай I. «Другого Сперанского мне не найти» – несколько раз сказал государь.

Действительно, Сперанский был совершенно исключительным явлением в нашей высшей администрации первой половины XIX в. Без особого преувеличения он может быть назван организатором бюрократии в России. До него, до его эпохи, высший служилый класс тесно связан был с поместным дворянством; если в среду его и попадали иногда случайные люди недворянского происхождения, то они очень скоро сливались в господствующий класс, растворялись в массе его. До Сперанского гражданская служба в общественном мнении стояла очень невысоко; Сперанский поднял ее на чрезвычайную высоту, он сообщил ей важность, ибо стянул управление Россией в центральные учреждения, сделал их распорядителями народного блага; гражданской служебной карьере он сообщил своеобразную привлекательность, возможность постоянного движения вперед, движения в ту эпоху чрезвычайного; мало того, он придал ей прелесть возможных опасностей и таинственности. Сперанский был своего рода Пушкиным для бюрократии: как великий поэт, точно чародей, владел думами и чувствами поколений, так точно над развивавшимся бюрократизмом долго парил образ Сперанского.

В Сперанском ярко обозначились господствующие типические черты бюрократа: своеобразная универсальность, энциклопедичность, гибкость характера и ума, удивительная работоспособность и самоуверенность.

Он легко и охотно брался за все: одновременно перестраивал политический, административный и социальный строй России, исцелял ее финансовые затруднения, сочинил для нее кодекс законов, устраивал ее отношения к Финляндии, подавал советы относительно польско-литовских дел, решал вопросы образования, внешней политики, исследовал масонство. Это совершенно исключительная универсальность, не та, что отличает наших деятелей XVIII в., по преимуществу петровской эпохи; то были мастера, если не на все, то на многие руки. Сперанский же в расцвете своей деятельности и сил был универсален на бумаге; эта та универсальность, которая имеет своим источником либо энциклопедический словарь, либо так называемое последнее слово науки, т. е. недавно вышедшее сочинение. Взявшись за разрешение наиболее трудных, сложных общественных вопросов, Сперанский работал один или в сообществе с немногими в глубоком убеждении, что его решение есть и наилучшее и наилегчайшее, что мнения лиц, в данном деле непосредственно заинтересованных, нечего и спрашивать.

Ум Сперанского отличался необыкновенною гибкостью, он легко усваивал сущность самых разнородных предметов; но, может быть, благодаря гибкости, это не был ум оригинальный; творческой силы у него было мало: все его учреждения суть заимствования с чужих образцов, изменения, перекраивание существующего; даже в лучших, наиболее полных созданиях своих – Собрании и Своде – Сперанский не был ни изобретателем методы, ни, конечно, автором содержания. В первую половину его деятельности в нем было слишком мало национального чувства, чтобы творчество его могло стать оригинальным; во вторую, когда он безусловно стал на национальную почву, ум его, привыкший к подражанию, не мог уже подняться на высоту самостоятельного творчества; любимую свою и драгоценнейшую идею законности, Сперанский так и не сумел воплотить в русскую жизнь.

Наиболее несимпатичной чертой Сперанского была, несомненно, чрезмерная гибкость его характера; напрасно было бы думать, что она явилась следствием катастрофы 1812 г., она всегда была в Сперанском: в школе он был уже любимец товарищей и начальства, поступил на гражданскую службу, по протекции кн. Куракина, он благополучно сохранял свое место и подвигался вперед после опалы своего покровителя, умел нравиться всем вовсе непохожим друг на друга генерал-прокурорам Павловского времени; выступив при Александре под эгидою Трощинского, он очень скоро перешел к гораздо влиятельнейшему тогда Кочубею; падение Кочубея и его товарищей в свою очередь но только не увлекло за собою Сперанского, а подняло его на необычайную высоту самостоятельного политического деятеля; это положение оказалось не по плечу Сперанскому, и в этом ясно сказалось, как трудно для бюрократии всякое самостоятельное творчество... Изгнания Сперанский не перенес; страдания его или бедствия, скажем прямо, были невелики и непродолжительны; и не такие страдания, как ссылка в Пермь или даже в деревню, не могли сломать истинных политических борцов...

Но было бы крупною несправедливостью полагать, что организацией бюрократии исчерпывается деятельность Сперанского; он рано стал дорог всему русскому обществу; он всегда представлялся интеллигенции несчастным борцом, жертвою тех идей, к которым большинство стремилось, осуществления которых ждали с нетерпением. В основе этого представления лежит верный факт: Сперанский не только был всегда поклонником идеи законности, но и всю долгую свою карьеру пытался провести ее в жизнь. Проводить ее можно было разными путями: Сперанский пошел сверху; в борьбе за эту идею он потерпел крушение; с трудом поднявшись, одинокий, израненный, он не оставил дела, которое считал святым: он сузил арену своей деятельности, направил все свои усилия против одной из нескольких причин господства беззакония, – отсутствия Свода и вытекавшего отсюда поголовного невежества юридического. На этот раз заслуженный успех увенчал опытного и искушенного борца. История и отечество не забудут его заслуги и простят ему его вольные и невольные слабости. Он действовал в эпоху, которую история когда-нибудь охарактеризует, как одну из наименее правдивых эпох в жизни человечества.

Перед главною заслугой Сперанского бледнеют качества, которые, однако ж, должны быть отмечены, ибо они не часто встречаются в нашей истории: его честность и нравственная чистота.

Для составления этого очерка автор пользовался бумагами Сперанского, хранящимися в И. П. Библиотеке и Архиве Государственного Совета; в последнем – делами комитета председателей 1810–1811 гг., делами б. II отделения собст. Е. Вел. канц.

Изданы следующие труды Сперанского:

Обозрение историч. свед. о своде законов. Предисловие к полн. собр. законов. О военных поселениях. Материалы собран. для комиссии о преобразов. губернск. и земских учреждений. Сборн. ист. материалов, извлеченн. из архива собств. Е. И. В. канцелярии (бумаги, относящиеся к служебной деятельн. Сперанского). Проект освобождения крестьян – Бартенев – Девятнадц. век. О монетном обращении Чт. общ. ист. и др. 1872 г., № 4. Проект гражданск. уложения Арх. гос. совета (журн. департ. законов).

Введение в уложение государственных законов – Ист. Обоз т. Χ; План устройства судебных и правительст. мест – Ист. Обозр. т. XI; План финансов Сб. И. Р. И. О., т. 45; Отчет за 1810 г. – Сб. И. Р. И. О., т. 21. В архиве историч. и практич. сведений Калачева 1859–1861 г. ряд произведений Сперанского: объяснительн. записки содержания и расположения свода, о законах, о силе и действии свода, о законах земских об учреждениях, относящихся до экономии государственной, о ипотеке, состоянии, о губернск. учреждениях, дополнения к ним. В Русс. Старине – Мысль о новых билетах казначейства 1873 г., Записка импер. Николаю – 1899 г., № 3; Записка о вероятн. войны с Францией – 1900 г., № 1; Афоризмы Сперанского – 1900 г., № 5. Две записки о политич. делах – 1900 г., № 11; Записка о силе правительства – 1902 г., № 12; О новом издании словаря З. И. Н. 1368 г., XIV т. кн. 2-я.

Письма Сперанского.

Друж. письма Массальскому, СПб. 1862 г. В память гр. М. М. Сперанского, СПб. 1872 г. (Письма Сперанского и к Сперанскому, дневник). Письмо о религии к Словцову, Москвитянин, 1845 г., март. В Рус. Архиве помещены за 1868 г. письма к дочери; 1870 г. Цейеру, Броневскому, Лопухину и Столыпину; Голицыну – 1876 г.; Александру I из Перми – 1892 г.; Имбергу – 1900 г.; Словцову – 1900 г.; о духоборах – 1901 г.; Руничу – 1904 г.; к Голицыну – 1905 г.; в Русс. Старине – Техелеву – 1880 г.; Александру I – 1881 г.; Руссову – 1895 г.; о своде законов – 1898 г.; Николаю I – 1901 г.; Аракчееву – 1901 г.; Уварову – 1903 г.; также есть в Записках Державина, в Архиве Нессельроде т. III; Архив гр. Мордвиновых (ред. Бильбасова, ост. III, IV и пос. т. п.).

Сочинения, посвященные Сперанскому.

Корф, «Жизнь гр. Сперанского», 2 тт. Дополнения к этой книге даны И. А. Бычковым. «Из бумаг А. Ф. Бычкова» в Русс. Старине 1902 и 1903 гг. «Александр I и его приближенные», «Бумаги биография Сперанского, ссылка Сперанского, Сперанский в Нижнем Новгороде и Перми, Сперанский – в Великополье и Пензе. Учреждение сибирского комитета».

Дмитриев. – Сперанский в своей государств. деятельности Р. Арх 1868 г.

Южаков – М. М. Сперанский, его жизнь и деятельность.

Семевский – Биография в словаре Ефрона и Брокгауза.

Новковский – в «Биографическ. очерках».

Чернышевский – Русский реформатор, современник 1861 г., № 12.

Романович-Словатинский. – Государственная деятельность Сперанского («Киев. Ун. Изв.», 1873 г., № 2).

Корф – Смерть гр. Сперанского (P. C. 73 т.).

Дума Магницкого при гробе Сперанского (ibid); Мысли Рунича при погребении Сперанского (ibid.).

Чистович – В память гр. M. Сперанского (Христ. Чт. 1871 г., № 12).

Никитенко – Речь о Сперанском. З. А. Н. 1872 г.

Общие труды по русской истории XIX в., содержащие более или менее значительные данные о Сперанском:

Богданович – Ист. России в царств. Имп. Александра I; Пыпин – Обществ. движение в России; Шильдер – Имп. Александр I; его же – Имп. Николай I; История России в XIX в., изд. Гранат (ст. Покровского, Имп. Александр I; Рожкова – Финанс. реформы Канкрина; Кизеветтер – Комитет 6 декабря) Schiemann – Russland unter Nicolai I, 2 тома. Попов – Эпизоды 1812 г. Дубровин – «Русск. жизнь в начале XIX в.» и его же «После отечественной войны» (ст. в Р. С. 1899–1904 гг.).

Отдельные монографии, в которых есть оценка деятельности Сперанского:

1) Деятельность 1801–1812 гг. Tourgueneff – La Russie et les Russes.

В. Кн. Николай Михайлович – Гр. Π. Α. Строганов. Его же – Диплом. сношения с Францией.

Семевский – Былое 1906 г., № 1; Иконников – Гр. Мордвинов; Swatikow – Die Entwürfe der Aenderung; Рождественский – Истор. мин. нар. просв.; Бильбасов – Архив Мордвиновых; Чернышевский – Русск. реформатор (Современн. 1861 г., № 12); Щеглов – Ист. Гос. Совета.

2) Кодификация. Пахман – История кодификации.

Майков – Комиссия составления законов «Ж. М. Ю.». 1905 г., №№ 7, 9 и 10.

Нольде – Очерки по истории кодификации.

Его же – Забытая попытка кодификации. «Ж. Μ. Η. Пр.» 1907 г.

Филиппов – Значение Сперанского в истории русского законодательства, «Ρ. Μ.» 1889 г., № 4.

Коркунов – Теоретические воззрения Сперанского на право, «Журн. Мин. Нар. Пр.» 1894 г., № 10.

Его же – Значение Свода Законов, «Ж. M. Η. Пр.» 1894 г., № 9.

Курдиновский – Пр. Пунштарт и наука гражд. права в Германии. «Ж. М. Н. Пр.» 1894 г., № 7.

Майков – Сперанский и студенты законоведения. «Р. В.» 1892 г., № 8.

3) Сибирь. Вагин – Истор. сведения о деятельности Сперанского в Сибири

Щапов – Сибирское общество до Сперанского (И. С. О. Р. Г. О. 1873 г.). Что дал Сперанский (ibid. 1876 г.).

Ядринцев – Сперанский и его реформы в Сибири.

Прутченко – Сибирские окраины и областные установления.

Максимов – Сибирь и ссылка. Трехсотлетний юбилей Сибири (Р. С. 1881 г.).

[?аенин] – Из прошлого Сибири (ibid. 1902 г., т. 90).

Бирюков – Эпизоды из жизни Словцова (ibid. 1904 г., т. 97).

4) Финляндские дела. Бородкин – История Финляндии.

К. Ордин – Покорение Финляндии.

Даниельсон – Соединение Финляндии с Росс. державою.

По отдельным вопросам. Семевский – Крестьянский вопрос в России, т. I и II.

Рождественский – Сословный вопрос в русских университетах («Ж. М. Нар. Пр.» 1907 г., № 5).

Иконников – Сенат в царств. Екатерины II (Р. А. 1887 г.).

Шугурев – Ист. евреев в России.

Печорин – Госуд. ассигнации до замены их кредитн. бил.

Божерянов – Гр. Канкрин.

Соколовский – Русск. масонство.

Дубровин – Наши мистики-сектанты. Автобиография Фотия.

Записки, в которых упоминается о Сперанском (главнейшие): Вигеля, С. Глинки, Державина, Мартынова, Нессельроде, Михайловского-Данилевского, Панаева, Черепанова. Дмитриева, Брадке, И. Б. Пестеля, Рибопьера, Ильинского, Шенига, Батенькова. Ганиблова, сен. Лебедева, Безобразова, Граббе, Муромцева, Фаддеева, Сухотина, Бутурлина, Грибовского, Геце, Снегирева, Мешкова, Бантыш-Каменского, Сербиновича, Богуславского, сен. Соловьева, Беляева, M. Бестужева, Завалишина, Санглина, фон Визина, А. Тургенева, Мурзаковича, Никитенко, Растопчина, Второва, Корфа, Харитонова, Инсарского, Ростиславова, Дивова, Рунича, Александрова и др.