Панин, Петр Иванович

Панин, граф Петр Иванович, генерал-аншеф, младший сын сенатора Ивана Васильевича П. (см.) родился в 1721 г. в родовом селе Везовне Мещовского уезда Калужской губернии; умер скоропостижно в Москве 15-го апреля 1789 года.

Детство свое Петр Иванович провел вместе с братом Никитой Ивановичем в семье отца в городе Пернове, где Иван Васильевич был прежде комендантом. С воцарением же Анны Иоанновны, Петр Иванович жил в семье своей старшей сестры, Александры Ивановны, выданной замуж за обер-шталмейстера князя А. Б. Куракина. Родство это имело весьма важное значение для него, потому что благодаря ему, П. И. вошел в весьма близкие сношения со многими представителями русской знати.

Отец Петра Ивановича, не обладая большим состоянием, а также вследствие особых условий своей службы, не мог дать детям выдающегося образования; он, однако, много старался об их воспитании, «насколько позволяло ему посредственное богатство и положение, в каковом находилось тогда его отечество». Но в этом отношении Петру Ивановичу, вероятно, принесло гораздо большую пользу пребывание в доме сестры. Сам же он впоследствии, в одном из писем к брату, говорил, что «ни от кого он своему ремеслу и другим познаниям не учился, как за отцовские 100 рублев от Герварта». Тем не менее, для своего времени Панин мог считаться образованным человеком. Нравственные качества Петра Ивановича, как это доказывается всей его жизнью, были поставлены на весьма твердые устои еще с детства.

П. И. Панин вступил на службу 14 лет в л.-гв. Измайловский полк, но вскоре был взят отцом в продолжительный отпуск. В это время ясно обнаружился характер юноши по поводу производства его в капралы по просьбе отца. Этим производством молодой капрал был очень недоволен, ибо, как он сам писал, отец этим «ввергает его в стыд и презрение подчиненных его чину, что он звания своего меньше еще знает, нежели они, и что он будет их учеником, а не они будут его учениками». Только вспоминая, в какое время высказывались такие мысли, можно вполне оценить их значение: здесь уже проявляется то чувство собственного достоинства и то строгое отношение к самому себе, которые при строгом и правдивом отношении к другим являлись всегда отличительными чертами деятельности П. И. Панина.

Едва начав службу, П. И. вследствие незначительного проступка, совершенного им при исполнении караульной службы во дворце императрицы Анны Иоанновны, сразу впадает в ее немилость и несет тяжкое наказание: из гвардии его переводят в армию, действовавшую тогда (в 1736 г.) на юге России под начальством фельдмаршала графа Миниха. Во время крымских походов П. И. участвовал во взятии Перекопа и Бахчисарая; здесь же он ознакомился с особенностями степной войны и с характером действий татар.

Итак, военная карьера П. И. Панина началась при условиях, весьма для него неблагоприятных.

В то время, время владычества иностранцев, военное искусство (после Петра Великого) сделало шаг назад. Боевая жизнь, походы, стычки, взятие укрепленных пунктов – все это могло быть прекрасной практической школой, но этого было еще недостаточно вследствие неудовлетворительного общего характера условий обстановки того времени. Условия эти могли измениться лишь с 1741 г., когда вступила на престол императрица Елисавета, которая решила восстановить порядки своего отца, выразив это знаменательными словами: «быть, как было при блаженной памяти Петре Великом». Только с этого времени в молодых русских силах начала возрождаться уверенность в себе и с этого же момента стали подготовляться те выдающиеся люди, которые озарили своими подвигами эпоху Семилетней войны и еще более эпоху императрицы Екатерины II. К числу этих людей и принадлежал П. И. Панин.

По окончании крымских походов он возвратился в Петербург в 1740 г. с победоносной армией и снова был переведен в л.-гв. Измайловский полк.

Вскоре началась война со Швецией (1741–1743 гг.). Теперь, состоя в армии, действовавшей в Финляндии под начальством настоящего знатока военного дела, прошедшего школу Петра Великого, – фельдмаршала графа Ласси, П. И. мог уже в значительной степени усовершенствовать свою военную подготовку. По занятии крепости Фридрихсгама 28-го июля 1742 года граф Ласси весьма заметно отличил капитан-поручика Панина, отправив его с двумя взятыми знаменами и с донесением к императрице. Вскоре П. И. получил чин полковника армии (1748), а в 1751 г. был послан в Стокгольм для поздравления короля Адольфа-Фридриха со вступлением на престол.

Незадолго до Семилетней войны П. И. командовал Новгородским пехотным полком и считался одним из лучших командиров во всей армии, а в 1755 г. произведен был в генерал-майоры. Россия, приняв участие в Семилетней войне, начала первую кампанию весной 1757 г. походом в Восточную Пруссию генерал-фельдмаршала С. Ф. Апраксина. Панин состоял при главнокомандующем в качестве дежурного генерала. Во время переправы русской армии через р. Прегель был выдвинут прикрывающий отряд под начальством Панина, а затем и по переправе всех войск отряд его прикрывал всю армию против покушений противника.

В реляции, представленной после сражения при Грос-Егерсдорфе (30-го августа), фельдмаршал особенно выделил то, что «во все время бессменного дежурного генерал-майора Панина, а во время всей баталии находившись во всех наиопаснейших местах и раздавая мои ордеры», П. И. оказал особые услуги. Поэтому, ввиду его выдающейся деятельности, Апраксин послал его курьером в Петербург и «рекомендовал в особливую монаршую милость и благоволение».

Во время разгара боя, когда смертельная рана и пленение пруссаками генерала Лопухина (начальника дивизии), смерть генерала Зыбина и громадные потери настолько расстроили стоявшую в центре 2-ю дивизию, что правый ее фланг начал отступать под сильным натиском пруссаков, – вот в это-то «самонужнейшее» время четыре полка резерва, бывшие под командой генерала Румянцева, неизвестно по чьей инициативе перешли в наступление и бесповоротно вырвали победу у пруссаков, ударив, в свою очередь, во фланг. То обстоятельство, что Апраксин был особенно доволен деятельностью Панина, косвенным образом указывает на вероятное участие его в принятии решения неизвестным лицом, давшим столь блестящий пример применения инициативы в момент, решавший участь всего сражения; предположение это тем более вероятно, что, собственно, во время этого периода боя распоряжений самого главнокомандующего почти не было.

При данных условиях служба в армии Апраксина являлась прекрасной боевой школой прежде всего для младших начальников, а затем и для всех его чинов, из коих каждый не мог не усвоить себе высокого сознания служебного долга и уверенности в своих силах, а равно и в возможности победы. Вот где П. И. мог вновь переучиться и окончательно доучиться военному делу, ибо воочию видел теперь применение на деле начал, положенных Петром Великим, и даже лично, по мере сил и возможности, содействовал их применению.

Отправившись по назначению, Панин явился в С.-Петербург уже на 7-й день после славного боя с радостной вестью об одержанной победе. За отличие в сражении при Гросс-Егерсдорфе императрица наградила его орденом св. Александра Невского.

В 1759 г. новый главнокомандующий русской армией, генерал, гр. В. В. Фермор издал «инструкцию дежурному при армии генерал-майору». По этой инструкции на Панина возлагалось: наблюдение за охранением войск в походе и на отдыхе, высылка разъездов, доклад главнокомандующему о собранных сведениях; во время же боя он должен был состоять при главнокомандующем. Кроме того, Панину приходилось командовать бригадой.

В кампанию 1758 г., 22-го января был занят Кенигсберг, еще ранее покинутый гарнизоном. Затем, вскоре заняты и другие прусские и даже польские города; из них Эльбинг занят отрядом, в состав которого входила бригада Панина, а 24-го августа Фермор занял позицию на левом берегу p. Митцель у д. Цорндорф. Тогда Фридрих II переправился через Одру и 26-го августа атаковал русскую армию.

Рано утром 25-го августа колонны пруссаков выдвинулись из Цихерского леса, продолжая обходное движение в тыл русской армии на Вилькенсдорф и Цорндорф. Тогда армия наша была повернута кругом, вследствие чего вторая линия сделалась первой, правое крыло – левым, а левое правым. Войсками правого фланга командовал тогда сам Фермор, а войсками левого) фланга – Броун; бригада же Панина стала на правом фланге во второй линии. Бой начался в 9 часов утра с «неслыханной жестокостью» артиллерийским огнем, под прикрытием которого прусский авангард генерала Мантейфеля подошел к нашему правому флангу на дистанцию ружейного выстрела, вся же первая линия (прусская) под начальством Каница, наступая уступами, приняла направление слишком вправо, вследствие чего в прусской армии образовался разрыв. Наша первая линия русского правого фланга произвела стремительную контратаку и непосредственным результатом ее явилось бегство авангарда Мантейфеля. Наша вторая линия следовала за первой «на некоторой дистанции в достаточном порядке». Видя все это, прусский король посылал Зейдлицу (у которого было 40, а позже 56 эскадронов) несколько приказаний нанести удар на правый фланг русской армии. Зейдлиц выбрал удобный момент, послал против нашего правого фланга и тыла 31 эскадрон, а со стороны Цоридорфа пустил в атаку 15 эскадронов. «Русской пехоте в этот период боя пришлось выдержать высшую пробу своей нравственной силы». Наша первая линия за неимением времени для выстраивания каре собралась в кучи, но правый фланг второй линии под личным начальством Панина сохранял порядок и отступившие наши пехотные полки, «подкреплены будучи другими, вновь неприятеля прогнали в короткое время». Между тем, Панин был контужен пулей в грудь и вынесен с поля сражения, но, придя в себя, он снова явился перед своими полками. Однако громадные потери вынудили наш правый фланг уступить сильнейшему натиску пруссаков и пехота отступила частью к Кварчену, а частью за овраг Гальгенгрунд, но и Зейдлиц был не в состоянии продолжать свою атаку. Отсутствие Фермера на правом фланге давало Панину полную самостоятельность, и он доказал, как он может ею воспользоваться. Кавалерия противника была отбита; бой же длился до 10-ти часов вечера и в результате обе армии «разбились одна об другую». Русская армия удержалась на позиции, и каждый чувствовал, что произошло нечто необыкновенное: армия, предводительствуемая самим Фридрихом, была отбита. Одним из главных виновников этой «нравственной» победы был именно Панин, выказавший необычайную стойкость, присутствие духа, уменье поднять и поддержать духовные силы своих войск и вместе с тем выказавший себя надежным носителем принципа взаимной поддержки. За отличие под Цорндорфом Панин получил чин генерал-поручика.

В 1759 г. Панин сначала принял временно командование 4-й дивизией; ему же была вверена и «комиссия в разверстании третьих батальонов и рекрутов, к армии прибывающих».

В мае главнокомандующим был назначен генерал-фельдмаршал гр. П. С. Салтыков. В июне Фридрих сосредоточил 30000-ную армию Мантейфеля (которого потом сменил Ведель) у Ландсберга с целью активных действий против русской армии, сосредоточенной у Познани. После перемены нашей армией операционной линии на Бентчен-Цюллихау ей предстояло исполнить опасный фланговый марш. Ведель решил атаковать русскую армию, что и привело к сражению при Пальциге. 23-го июля, около полудня, русская армия расположилась на позиции впереди д. Пальцига, фронтом от дороги в Кроссен до ручья у д. Эйхмюле. Весь правый фланг поступил под начальство Панина.

В 3 часа дня пруссаки открыли артиллерийский огонь. Четыре полка прусской пехоты, прикрываясь буграми, были направлены для охвата первой линии правого фланга, главные же силы левой колонны пруссаков повели атаку против самого правого фланга нашего. Эта охватывающая атака не была неожиданной для русских: 2-й Московский и Выборгский полки вовремя произвели контрманевр, переменив соответственно фронт, а затем, примыкавший к ним 1-й Гренадерский полк был поставлен под углом на два фронта. В результате все атаки левой прусской колонны были отбиты.

Тогда Ведель, поручив общее командование войсками левого фланга генералу Воберснову, произвел атаку вновь (по счету уже третью), причем прусская конница одержала вначале успех, но, обдаваемая сильным артиллерийским огнем и, в свою очередь, атакованная нашей конницей под начальством Демику и Еропкина, была принуждена отступить. Вслед за тем русская конница под начальством вовремя прибывшего сюда генерала Панина довершает удар, гонит пруссаков, опрокидывает даже их передовые пехотные части и своей «молодецкой атакой» обращает неприятеля «в полное (паническое) бегство». Эта катастрофа влечет за собой общее беспорядочное отступление прусской армии по направлению к Цюллихау, а затем к Чихерзиху.

Опять-таки и в этом бою выразился замечательный, совершенно необычайный в эпоху линейной тактики образец активной обороны, проявление частной инициативы и взаимной поддержки между различными родами оружия, и снова тот же генерал Панин играет выдающуюся роль: его энергичный удар, произведенный по личному его почину, окончательно расстраивает пруссаков; здесь, при Пальциге, он является отличным кавалерийским генералом, обладающим всеми необходимыми для такого начальника качествами: глазомером, решимостью и энергией.

Из письма П. И. к его брату от 15/26-го июля 1759 г. (следовательно, посланного через два дня после описанного боя) видно, что эти подвиги были совершены им в болезненном состоянии: несколько дней до сей баталии наижесточайше мучился подагрой, а и в баталию велел себя людям встащить на лошадь и до самой ночи на ней в должности был». Тогда же он писал о ходе боя: «неприятель 12/23-го числа пополудни в два часа... атаковать нас... наижесточайшим образом... начал; невзирая на то, храбростью и преудивительным постоянством, терпением и послушанием наших войск, он всегда с великим уроном и расстройкой отбит был…».

О себе в этом письме – ни слова. Нельзя не отметить этой скромности человека, только что совершившего блистательный подвиг, но вместе с тем, вероятно, чувствовавшего, что собственное сознание исполнения своего долга само в себе заключает награду, и это тем более вероятно, что он делился мыслями с самым близким человеком, перед которым не было причин скрываться. Письмо это характеризует также отчасти и отношения Панина к русскому народу, русскому войску, русскому солдату и даже к противнику. Панину ставили в укор его якобы пренебрежительное отношение к способностям русского народа, недовольство русским войском и обратно – необыкновенное пристрастие к прусским военным порядкам. Действительно, в этом письме он не выражает презрительного отношения к неприятелю, но в то же время здесь нет и следа тех фимиамов, которые и во времена Панина любили воскуривать прусской армии. Впоследствии (уже по окончании войны) он ходатайствовал даже об отмене «прусской экзерциции» и об «употреблении прежней», и это ходатайство было уважено императрицей, повелевшей принять это к руководству во всей армии.

О своем родном народе и о своих войсках Панин говорит в том же письме: «Я знаю, сколько вас может обрадовать известие о добродетелях народа... Во всей баталии все войско наше так порядочно и послушливо поступало, как того только самые искуснейшие люди в самом лучшем учебном строю требовать от всякой армии могут... Мужества и великодушия столько показано, что в которые пехотные полки кавалерия неприятельская врывалась, то не только их не рассыпала, но те, в которых уже въехали, штыками людей и лошадей поражали... Когда же армия наша через неприятельские тела и раненых перешла, то никто наши никому из них никакого огорчения не делал и ничего с трупов не снимали и пленным никакого неудовольствия не показывали, но к особливому удивлению сами мы видели, что многие наши легко раненые неприятельских тяжело раненых на себе из опасности выносили, и солдаты наши своим хлебом и водой, в коей сами великую нужду тогда имели, их снабжали, так как бы они единодушно положили помрачать злословящих войско наше в нерегулярстве и бесчеловечии».

Наблюдения Панина над добродушным отношением наших солдат к раненым пруссакам и особенно мысли, выраженные им по этому поводу, обрисовывают, как нельзя лучше, доброе и чуткое сердце самого автора письма.

Между тем, Фридрих II решил двинуться в направлении, наиболее опасном, т. е. против русской армии, для чего переправился через p. Одру, а это привело к сражению при Кунерсдорфе.

К началу боя русская армия занимала позицию в следующем порядке: на правом фланге – войска русские и австрийские (в резерве) под начальством графа Фермера; в центре – 2-я дивизия графа Румянцева (на Большом Шпице, до оврага Кунгрунд); на левом фланге – обсервационный корпус (на Мюльберге до Беккергрунда).

12-го августа, в 9 часов утра, начались атаки: против левого фланга и центра и демонстративная – против правого фланга. К полудню пруссаки овладели Мюльбергскими высотами. Тогда главнокомандующий приказал Панину взять Ростовский пехотный и 2-й Гренадерский полки и стать за оврагом Кунгрунд, фронтом к неприятелю, и отразить его атаку. Эти полки были поддержаны еще австрийскими гренадерскими ротами и общее начальство поручено было Брюсу. С подошедшими из центра полками всего здесь образовалось три линии.

Едва Панин выстроил первую линию, как пруссаки спустились с Мюльберга. Настала критическая минута. Опасность увеличивалась еще тем, что сильнейший и весьма действительный артиллерийский огонь прусских орудий пронизывал ряды наших войск, а прусская конница Зейдлица и принца Виртембергского «в ретраншаменты пошла», т. е. против дивизии Румянцева. Панин понимал, что он должен был задержать пруссаков, ибо их успех повлек бы за собой занятие ими Большого Шпица, откуда обстреливались сильнейшим огнем подступы со стороны д. Кунерсдорф. Понимая, таким образом, требования обстановки совершенно правильно, Панин отбил атаку. Фридрих II, узнав о неудаче атак против центра и против левого фланга, приказал Зейдлицу снова атаковать Большой Шпиц, а против позиций за Кунгрундом повести атаку с трех сторон: с фронта (как и в первый раз) – обходом пехотой Кунгрунда и «особливой колонной» Финка, усиленной конницей – с тыла. Теперь только Панин, охваченный и атакованный с трех сторон, – уступил превосходным силам пруссаков, воодушевленных личным присутствием короля, покинул Кунгрунд и отошел с сильно расстроенными войсками до Лаудонова оврага; но достаточно было подойти свежим полкам, чтобы снова положить предел успехам пруссаков и на этот раз окончательно. Решительный переход наших войск в наступление бесповоротно обратил в бегство пруссаков к 7-ми часам вечера. Таким образом была одержана полная победа.

Панин играл выдающуюся роль в этом славном для русского оружия сражении. Императрица Мария-Терезия за оба боя пожаловала Панину (в числе других наград) 1500 червонцев.

К началу 1760 г. Панин заболел и был временно уволен из армии для поправления здоровья. Возвратившись затем к армии, он в начале кампании состоял в 3-ей дивизии Салтыкова 1-го.

В конце сентября было решено выслать отряд Тотлебена, усиленный корпусом генерал-поручика Чернышева, для операций против Берлина, причем главные силы должны были быть готовы поддержать Чернышева. 3-го октября Тотлебен подошел к Берлину, но был отбит. Чернышев, узнав о прибытии к защитникам Берлина подкреплений, выжидал, в свою очередь, прибытия к нему первой дивизии Панина. Панин двинулся форсированным маршем к Берлину, где, как младший, подчинился Чернышеву. 7-го октября Панин подошел к Берлину только с авангардом (5 эскадронов и 6 рот), главные же силы прибыли лишь 9-го октября с рассветом. Между тем, в ночь с 8-го на 9-е октября, когда русские войска выстраивались по диспозиции Чернышева для штурма прусской столицы, оставшийся в городе незначительный гарнизон сдался на капитуляцию. Поздно узнав о заблаговременном отступлении отряда, оборонявшего Берлин (около 14000 чел.), Чернышев в 7 ч. утра приказал Панину: «сделать все, что возможно» для преследования противника. Панин правильно понял приказание и немедленно двинул всю свою конницу с частью гренадер в направлении к Шпандау, куда отступали пруссаки. Однако, чтобы самому не оказаться слабым и не остаться без поддержки, он послал своего адъютанта с приказанием принять участие в преследовании неприятеля, во все части легких войск, какие только могут встретиться. Пруссаки воспользовались промежутком времени, протекшим между началом их отступления (3 ч. ночи) и моментом получения Паниным приказания о преследовании, – и главные силы их избежали катастрофы. Преследовавшие части обрушились на арьергард (около 3000 чел.), который и был совершенно уничтожен: 2000 убитых и раненых и 1000 пленных являлись результатом этого урагана, пущенного Паниным на пруссаков. На пути до Шпандау все было уничтожено. Это один из очень немногих примеров замечательной энергии, проявленной при преследовании за все время Семилетней войны. Форсированный марш, совершенный накануне, свежесть войск противника – ничто не ослабило несокрушимой энергии не знавших устали Панина и его войск.

В рапорте «о показанных отличностях» при взятия Берлина генерал Чернышев так аттестует Панина: «Поспешным своим маршем с вверенным ему деташементом, к нему в подкрепление, и обратным отшествием к армии учинил то с совершенным распорядком и без потери одного человека. Также при занятии лагеря под Берлином, – мужественным образом оное исполнил; с преимуществом, учреждениями своих батарей над неприятельскими, расположился и при поручении атакования арьергарду неприятельского распорядки чинил весьма похвальные».

В кампанию 1761 г. в действиях главных сил русской армии, где состоял Панин, не произошло ничего замечательного. В начале же 1762 г. император Петр III, прекратив войну против Пруссии, начал готовиться к войне с Данией.

В январе 1762 г. главнокомандующий Салтыков вследствие высочайшего повеления предписал Панину сдать дивизию и сменить генерал губернатора Восточной Пруссии В. Суворова. Обязанности Панина в этой должности были очень сложны, ибо кроме управления краем на него возлагалось общее заведывание тылом армии. Это административное назначение весьма не нравилось такому боевому генералу, как Панин, и поэтому в июне 1762 г. он писал брату: «...сколь в великих я трудностях теперь нахожусь, по которым спасаюсь не толико под неповинное какое прегрешение подпасть, но и репутацию потерять: ибо ни от кого я никаких наставлений в свое время не получал и получить не могу, но и всякий от меня отрекается». Далее он с нетерпением «...ждет прибытия сюда Воейкова, (чтобы) тот день возможно было к назначенной армии в Померанию поехать...» В новой должности П. И. Панин пробыл до конца июня 1762 г.

Но еще в марте 1762 г., когда Румянцев по повелению императора Петра III начал организовать армию для действий против Дании, граф Салтыков и Панин получили приказания содействовать Румянцеву, во всем исполняя его требования, как именные указы императора.

В апреле был заключен с Фридрихом II трактат, по коему русские могли обращаться «с землями (короля прусского) как такими, кои принадлежат дружественной и союзной державе».

Императрица же Екатерина II 28-го июня 1762 г. повелела Румянцеву сдать армию Панину, а Панину, произведенному в полные генералы, послала рескрипт, в коем приказывала: «повелеваем вам принять корпус генерала Румянцева под свою команду, с которым, получа сие, немедленно в Россию возвратиться имеете, ни малого времени не терять, все осторожности принять, дабы (короля прусского) землям никаких причин не подавать к озлоблению».

Еще 2-го июня послан указ о совместном движении с корпусом Чернышева, дабы: «в потребном случае графу Чернышеву к облегчению его возвратного пути способствовать».

Но граф Салтыков, предполагая, что Чернышев, бывший на пути к Познани, не будет задержан королем, приказал Панину (между 12-м и 16-м июля) «марш за Вислу продолжать». 11-го июля Панин собрал в Кенигсберге военный совет, на коем было решено выждать присоединения, кроме Чернышева, еще и отряда Брандта, находившегося в Мекленбургских владениях и являвшегося ближайшей поддержкой Чернышева на случай, если бы Фридрих намеревался оставить Чернышева при себе. Ввиду этих соображений нельзя не отдать справедливости Панину, выказавшему при этом замечательную способность, исполняя повеления императрицы, проявлять и свою инициативу в размерах настолько широких, насколько это требовалось обстановкой.

Таким образом наша армия была задержана в Пруссии до половины августа, но зато войска были выведены «без всяких политических недоразумений», что является чуть ли не всецело делом Панина.

Панин действовал таким образом для того, «дабы», как объяснял он в реляция, «здешние земли и крепости из рук не упустить и здешнюю армию слабейшему состоянию уже не подвергнуть. Мне, писал он далее, никак невозможно отсель отдалиться, пока деташемент из Мекленбургии за два марша отсюдова будет», «будучи в двойных обстоятельствах: или возвращаться в Россию, или же удержать все конкеты в своей поссесии, то... здешних магазейнов и прочего невозможно удержать, как на судах, чтобы в случае – или с них выгружать, или оные обратно к Российским берегам отправить». Это было образцовое решение вопроса об устройстве продовольственной части армии в таком неопределенном положении. Далее он писал: «но если корпусу графа Чернышева удержание произойдет, то я Померанию и Кольберха из рук не упущу; а в Пруссию предупредить, чтобы полки от Вислы не отдаляли и сохранили мосты Торунский и Мариенвердерский и были бы в ежечасной готовности к движению». Затем на случай, если корпус Чернышева не будет задержан, Панин просил денег, разрешения получать фураж в «зачет контрибуции» и заготовления в своих пределах квартир и продовольствия.

Все изложенное Паниным в его реляции было вполне уважено императрицей и таким образом, благодаря отличной предусмотрительности П. И., вышесказанное передвижение армии внутрь России совершилось с полным успехом. Панин предугадал при этом и желание главнокомандующего относительно порядка выступления, а между тем не только решение этого вопроса, но и вообще исполнение обязанностей высшего командования затруднялось донельзя удивительным разноречием в предписаниях (письмах) Салтыкова, что еще более усложняло и без того затруднительное и неопределенное положение Панина, которое он характеризует в письме к брату, между прочим, следующими словами: главнокомандующий «советует только, а не приказывает. В ордере же пишет быть мне точным во всем командиром, да и приказывает отсель мне к себе ехать и не ехать».

Итак, во время Семилетней войны П. И. Панин принимал деятельное участие в трудах по организации, устройству войск и по воспитанию их в духе истинно боевой подготовки, при развитии в них надлежащих, возможно более высоких духовных качеств. Он был также участником почти всех походов и сражений этой войны, причем на полях Цорндорфа, Пальцига и Кунерсдорфа исход боя во многом зависел от него.

Его способность действовать сообразно с обстановкой, при уместном проявлении частной инициативы, должное отношение к принципу взаимной поддержки, знание и умение пользоваться разными родами оружия и национальными особенностями русского солдата, несокрушимая его энергия и способность поднять в подчиненных их духовные силы – все это доказывает, что «идеально храбрый» Панин был, вместе с тем, одним из выдающихся и талантливых генералов времен Семилетней войны. Наконец, отражение атак конницы Зейдлица при Цорндорфе и бой за Кунгрунд при Кунерсдорфе, явившиеся всецело делом Панина, должны почитаться образцами классическими.

После Семилетней войны Панин начальствовал над войсками, расположенными в Финляндии и составлявшими финляндскую дивизию (6 пехотных и 1 карабинерный полки). В день коронации, 22-го сентября 1762 г., он получил золотую, украшенную бриллиантами шпагу. Императрица всегда была очень довольна Паниным в этот период его службы ввиду отличного состояния подчиненных ему полков. В своей дивизии Панин составил особый отряд егерей, для чего от каждой роты было выбрано по 5 человек рядовых. Хотя это был и не первый опыт (в русской армии) образования легкой пехоты, но именно введение этой реформы Паниным в финляндской дивизии и послужило началом к созданию в нашей армии егерей, и по его примеру с 1765 г. были учреждены при каждом пехотном полку егерские команды, сведенные после боевого опыта в отдельные батальоны.

В это же время деятельность Панина коснулась разрешения важнейших государственных вопросов. Так, он был назначен членом (из числа наличного «лутчаго генералитета») во «временную особливую комиссию», которая сочиняла штаты всей армии и рассматривала все «несправедливости», вкравшиеся во время Семилетней войны. В 176⅔ году П. И. вместе с братом представил доклад императрице о Новой Сербии, по коему повелено было достроить крепость св. Елисаветы (начатую еще в 1754 г.). Будучи назначен сенатором, он не мог, по своей деятельной натуре, взирать спокойно на господствовавшие тогда в Сенате формализм и равнодушное отношение к делам даже первостепенной важности. Неудивительно поэтому, что здесь его энергия возбуждала изумление и неудовольствие среди его товарищей-сенаторов. В одном из заседаний Общего собрания Сената Панин необыкновенно смело проявил свою самостоятельность, основанную на понимании дела и на чувстве долга. Императрица, приехав в это заседание, приказала генерал-прокурору князю Вяземскому прочесть указ о «некоторых переменах». По прочтении указа все сенаторы, кроме Панина, встали и начали благодарить императрицу, которая, увидя, что Панин остался на своем месте, спросила его, соглашается ли и он с предполагаемой реформой? Но Панин, встав, отвечал, что если государыня приказывает, то он первый повинуется ее воле; но если изволит требовать его мнения, то он осмеливается сделать некоторые свои замечания. После этого императрица приказала исполнение указа приостановить, а Панину приехать на другой день для объяснения; «сказывают, – пишет один из современников Панина, – что его замечания были приняты».

В 1762 г. П. И. состоял в комиссии, рассматривавшей дела несостоятельных должников, а в 1763 г. он подал императрице записку по поводу крестьянского вопроса. Записка эта доказывает, насколько взгляды Панина были просвещенны и гуманны, конечно, в сравнении со взглядами большинства тогдашнего русского общества. Поводом к представлению этой записки была бесплодность и несоответственность мер, принимаемых правительством для прекращения волнений крестьян и побегов их за польский рубеж. В записке своей Панин подробно рассматривает причины этих печальных явлений и, между прочим, указывает на строгость духовенства и корыстные «приметки» к раскольникам: на жестокость, проявляемую помещиками и начальством при рекрутских наборах; на «ничем не ограниченную помещичью власть, причем неумеренная роскошь заставляет... употреблять людей в работы... превосходящие силы человеческие»; на «лихоимство, неправосудие и нерадение к общему делу»; на «выбор городских начальников для пользы посылаемых туда особ, а не для пользы поручаемых им дел». Для прекращения злоупотреблений Панин предлагает замечательные меры: дабы привлечь переселенцев и раскольников, «отдать их на попечение кого-нибудь из министров или сенаторов»; облегчить рекрутские наборы; продавать крестьян только целыми семьями; возложить на губернаторов надзор за помещиками, выходящими из пределов умеренности; сочинить положение крестьянским для помещиков работам, причем помещики не должны требовать от крестьян более четырех рабочих дней в неделю, а величину оброка определить не более двух рублей».

Однако упомянутые меры, предлагаемые Паниным, несмотря даже на советы – вроде «секретного» применения постановлений, – не могли быть поняты большинством его современников. Даже вопрос, поднятый Паниным в Сенате о том, кто и при каких случаях должен считаться настоящим вотчинником, показался сенаторам неуместным.

В 1764 г. П. И. сопровождал императрицу при поездке ее по Прибалтийскому краю.

В том же году он был назначен членом «верховного суда» над Мировичем. Во время производства этого дела Панин выказал себя одним из самых горячих противников употребления пытки.

В 1765 г. он был членом в нескольких комиссиях, а именно: 1) совещавшейся относительно работ в Балтийском порте, 2) рассматривавшей все постановления о размежевании земель и 3) обсуждавшей вопросы о заводах и заводских крестьянах.

В том же году Панин представил императрице доклад о финансовых учреждениях (после «обозрения» их по высочайшему повелению), которые были в его «дирекции», а именно: о Камер-коллегии и Коллегии экономии. В этом докладе, написанном весьма обстоятельно и вместе с тем откровенно, Панин предлагает некоторые замечательные по тому времени реформы, как, например, присоединение или обращение Коллегии экономии в департаменте (в случае «препоручений всех вообще государственных доходов... во управление и надзирание в одно государственное место»); учреждение комитета для сочинения нового «регламента» о коллегии и для обсуждения нынешних оснований и положений о «новом пре образовании всех оброчных статей», о «винном доходе». В заключении Панин указывает на более рациональные меры к тому, чтобы преобразования были действительно исполнены, а не только «для канцелярских переписок».

В следующем году он участвовал еще в комиссии «для рассмотрения устава касательно Шляхетного кадетского корпуса».

В 1767 г. Панин был избран депутатом от дворян Московского уезда в известную «Комиссию об уложении». В данном ему наказе московское дворянство «полагалось на его известную и общепризнанную способность, отличное в управлении государственных дел искусство и прозорливости», приобретенную заслугами и достоинствами, как у ее императорского величества, так и в публике, общую доверенность, а напоследок и испытанное в толь многих случаях патриотическое усердие о истинном благе отечества». В самой комиссии Панин был избран кандидатом в члены «дирекционной комиссии» и членом «благодарственной депутации» к императрице. Между двумя противоположными мнениями по крестьянскому вопросу, он был одним из представителей средних (в чем он сходился с императрицей), и во всяком случае, одним из влиятельных людей, сочувствовавших идее ограничения крепостного права.

22-го сентября 1767 г. Панин был возведен в графское достоинство.

Ко времени первой турецкой войны возрождение русского военного искусства в духе идей Петра Великого, обозначившееся еще в Семилетнюю войну, стало на прочное основание и вступило на путь неукоснительного движения вперед. По мнению самой императрицы Екатерины II, это являлось результатом «дружных усилий всех лиц, стоявших у дела». В ряду их видное место занимал П. И. Панин, много способствовавший и в этот период своей мирной деятельности прогрессу родного военного искусства: так, он имел значительное влияние на рациональное применение и даже развитие уставных начал во время командования финляндской дивизией, что затем продолжалось и в первую турецкую войну.

В конце 1768 г. произошел разрыв между Турцией и Россией.

В ноябре того же года императрица учредила «Совет» (членами которого были и братья Панины). На одном из заседаний этого Совета П. И. предложил составить историческое описание последней турецкой войны, но, как кажется, это предложение было преждевременно, ибо едва ли могло быть понято большинством членов Совета; о результате его ничего не известно.

4-го ноября в заседании того же Совета (под председательством императрицы) был решен в общих чертах план кампании, вводившийся к следующему: I-я армия «наступательная» (до 80000 чел.) под начальством князя Голицына сосредоточивалась у Киева и должна была оборонять доступы в Польшу; II-я армия «оборонительная» (до 40000 ч.) под начальством графа Румянцева – при УстьСакмаре и у Бахмута – при условной поддержке III-й армии генерал-аншефа Олица, стоявшей на линии Бар-Броды.

В этом назначении главнокомандующих заметно желание уладить генералов, нелюбимых влиятельным тогда графом З. Г. Чернышевым: П. И. Панин, с которым Чернышев враждовал, был отстранен совсем, а Румянцев поставлен на второй план.

В сентябре 1769 г. императрица, недовольная действиями кн. А. М. Голицына, назначила главнокомандующим 1-й армией графа Румянцева, а II-й – графа П. И. Панина, которого на этот раз уже нельзя было обойти.

К этому времени II-я армия состояла из 14 пехотных и 9 кавалерийских полков, при 97 орудиях, а всего 33500 чел. (не считая 2000 чел. нерегулярных войск). В крымском корпусе было 18500 чел. (в том числе 14000 чел. нерегул.).

Поручая командование II-й армией до прибытия графа П. И. Панина князю В. М. Долгорукову, Румянцев ввиду полученных сведений о том, что турки намереваются перейти Днестр у Хотина и дать нам сражение, приказал Долгорукову передвинуть армию к сл. Добрянке на р. Синохе, дабы приблизить ее к I-й армии.

При исполнении этого распоряжения отряд Зорича был выслан за p. Синюху и Буг с целью распространения слухов о движении всей II-й армии к Каменцу.

Между тем, П. И. Панин прибыл 17-го сентября в Добрянку. К тому же времени в петербургском Совете было положено, что для решительных действий в Молдавии должно было овладеть крепостью Бендерами, что и было возложено на II-ю армию; I-я же армия должна была прикрывать эту осаду. Со своей стороны П. И. вследствие наступления холодов и отсутствия осадной артиллерии решил ограничиться в 1769 г. лишь попыткой захватить Бендеры незначительным отрядом графа Витгенштейна (4 батальона и 1 полк драгун), которым он усилил отряд Зорича. Однако, действия Витгенштейна имели значение лишь рекогносцировки, которая показала, что без правильной осады невозможно взять эту крепость. имевшую сильный гарнизон (до 10000 чел.) при 400 орудиях. Панин надеялся также, что отряд Витгенштейна будет усилен отрядом из I-й армии, но, узнав, что и Румянцев не находил возможным взять Бендеры без осадной артиллерии, отозвал Витгенштейна к армии, которая в ноябре расположилась на зимних квартирах между Кременчугом и Харьковом.

Это убеждение в невозможности предпринять осаду в 1769 г. было высказано Паниным в письме к брату от 14-го октября: «Чтобы назначенные осадной артиллерии тяжелые орудия везти туда нынешней погодой и на обывательских здешних лошадях, к тому я совершенно моей возможности не нахожу. Ибо сколько осады при достаточном всего учреждении полезны и славны, столь в противность тому оные убыточны и неудачны, а нашему войску особливо будут тем бесславнее, если еще и свету показать новую в них неудачу». Эти строки, написанные в то время, когда Витгенштейн подходил к Бендерам, во многом объясняют кажущуюся медлительность и осторожность П. И. во время бендерской операции. Хотя он с нетерпением ждал известий от Витгенштейна, но в то же время отлично понимал, что действия последнего могут увенчаться успехом лишь благодаря какой-нибудь случайности, причем самая высылка этого отряда являлась следствием желания исполнить полученное из Петербурга приказание, на сколько это допускала обстановка.

В то же время Панин приказал генерал-поручику Бергу предпринять «диверсию» в Крым, но она не состоялась вследствие отказа казаков и самовольного ухода калмыков.

Вся зима прошла в деятельной работе по подготовке к предстоящей кампании. Хотя заготовлений 1769 г. хватило бы и на 1770 г., но все они находились на левом берегу Днепра и на Украинской линии; теперь же, когда главная операция II-й армии предполагалась на правом берегу Днепра, приходилось перевозить их во вновь учреждаемые магазины: по Бугу, в Елисаветграде, Новороссии и Бахмуте. При каждом полку был организован воловий транспорт с двухмесячным запасом сухарей ввиду того, что предстоявшие движения должны были производиться по местности безлесной, а потому печение хлеба было бы крайне затруднительно.

Этими заботами о самых существенных потребностях армии Панин выказал надлежащую деятельность и уменье сообразоваться с требованиями изменяющейся обстановки: в отношении продовольствия армия была вполне обеспечена на все время предстоявшей кампании.

Главное назначение II-й армии, превращаемой теперь, в кампанию 1770 г., в «наступательную», сводилось к овладению Бендерами; на нее же возлагалось охранение всей нашей южной границы со стороны Очакова и Крыма, ей же, наконец, приходилось считаться и с возможностью обращения противником всех сил против I-й армии. В этом случае II-я армия должна была бы иметь возможность поддержать I-ю. Ввиду такой тройственной задачи Панин предполагал довести силу II-й армии до 100000 чел. и составить ее из трех отдельных корпусов.

В действительности, организация и численность ее к началу кампании представлялись в следующем виде: 1) и 2) главные силы, назначенные для действий на правом берегу Днепра: пехоты около 22000, кавалерии – около 7000, нерегулярных войск – 20000; всего около 49000 (вместо предположенным сначала 60000), при 197 пушках и 100 понтонах. Главные силы по переправе через Буг должны были выделить отдельный корпус (по первоначальному предположению в 25000 из 60000) для наблюдения за Очаковом и предупреждения покушений неприятеля против наших границ и тыла главных сил II-й армии. Остальные войска (35000) назначались для покорения крепостей в том случае, если I-я армия будет в состоянии удержать главные силы неприятеля; в противном же случае они должны были соединиться с I-й армией, разбить противника и затем уже обратиться к покорению крепостей; 3) корпус генерал-поручика Берга на левом берегу Днепра, – из 6000 регулярных и 15000 нерегулярных, а всего 21000 человек, – должен был прикрывать всю южную границу и произвести диверсию в Крым.

Предполагаемое Паниным назначение почти половины главных сил для второстепенных операций не отвечало бы действительной надобности, а между тем ослабило бы главные силы, коим предстоял трудный, далекий поход с опасными переправами, а затем – осадные работы и действия. Позже Панин, главным образом ввиду приведения II армии в меньший состав против его предположений, не мог не уразуметь опасности подобного ослабления главных сил, а потому и был озабочен принятием возможных мер к обеспечению своей операционной линии. Меры эти принимались им еще во время расположения на зимних квартирах, когда он вошел в сношения с татарами, что вполне согласовалось с видами императрицы, желавшей «сделать испытание, не можно ли будет Крым и все татарские народы поколебать в верности к Порте». В помощь Панину для этого дела были назначены секретарь Коллегии иностранных дел Равич и весьма опытный в сношениях с татарами канцелярии советник Веселицкий. Сообразно с полученными из Петербурга указаниями были заготовлены письма к хану крымскому, ко многим мурзам и к татарам степных орд. Уведомляя татар, «что искреннее желание ее Величества состоит в том, чтобы Крыму и всем принадлежащим к нему татарским ордам доставить на вечные времена благоденственное существование, не зависимое ни от какой державы, в чем Россия ручается своим покровительством», – Панин требовал, чтобы в случае желания татар освободиться от Турции они прислали к нему своих депутатов, и тогда военные действия России против них будут прекращены; в противном же случае грозил им нашествием и разорением.

Во время расположения на квартирах, со стороны Панина замечается тщательное ведение всех подготовительных операций. В ряду мер, сюда относящихся и принятых им по собственной инициативе, обращают на себя внимание: устройство продовольственной базы (см. выше); устройство укреплений при устье р. Синюхи и в верховьях р. Ташлыка для обеспечения Елисаветградской провинции от покушений татар и для прикрытия тыла армии. В феврале был выслан отряд для занятия моста на p. Буге. Сверх того, Панин заблаговременно озаботился отысканием на Днестре лесистых мест для производства необходимых деревянных заготовлений ввиду предстоявших осадных работ.

Наконец, II-я армия выступила с зимних квартир 20-го – 25-го марта, но вследствие проливных дождей была приостановлена и возобновила марш к Днепру лишь 15-го апреля (в нескольких колоннах), кроме войск, стоявших уже в Елисаветградской провинции, которые были направлены под начальством генерал-поручика Эльмпта к Ладыжину с целью занятия позиции на p. Буге, освещения местности по этой реке и прикрытия левого фланга I-й армии. Для прикрытия Елисаветградской провинции был назначен отряд генерал-майора графа Мусина-Пушкина, занявший укрепление Павловское (на p. Ташлык). Этот отряд должен был содержать связь с отрядом Эльмпта и освещать местность до правого берега Днепра.

Для наблюдения за Очаковом были назначены: запорожское войско (6000–7000 чел.), 5000 калмыков, 1 полк кампанейских казаков, 1 драгунский полк с 6 орудиями – всего до 13000 чел. Отряд этот поступил под начальство генерал-майора князя Прозоровского. Наконец, корпус Берга должен был сосредоточиться у верховьев р. Кальмиуса, а затем действовать против Крыма. Время для выступления главных сил было несколько позднее, но это объясняется необходимостью выждать присоединения артиллерии, прибывавшей из Киева поэшелонно (в феврале, марте и мае), необходимостью подготовить армию к походу во всех отношениях и в особенности – крайне неудовлетворительным состоянием дорог. Даже и в апреле было еще много затруднений: дороги были еще весьма трудно проходимы, а переправа через Днепр, (сначала на судах и паромах, при ширине разлива реки до 6 верст, а затем с 11-го мая – по выстроенному мосту у Кременчуга) вследствие разлива, была очень затруднительна.

После перехода через Днепр в середине мая Панин отправил генерал-квартирмейстера Броуна для выбора места переправы через р. Буг, а от отряда Эльмпта был выслан генерал-майор Бурман с полком пехоты, 4 орудиями и командами гусар и казаков для занятия позиции на левом берегу p. Днестра и для прикрытия пространства между I-й и II-й армиями. Кроме того, в этих же видах, 4 роты гренадер с 4 полевыми орудиями были направлены к м. Сороки для занятия там позиций на правом берегу Днестра. Благодаря этим мерам положение армии на марше к концу мая было вполне обеспечено.

Около середины мая армия, пройдя Елисаветград, начала сосредотачиваться у Выси, а затем перешла к Злынке. Здесь пришлось выждать прибытия из Кременчуга подвижного магазина. Этой приостановкой Панин воспользовался для приведения армии в полный порядок: уже в Выси он произвел собравшимся войскам «смотр с маневрами». В Злынке были получены разные ложные сведения о язве в Бендерах и о намерении неприятеля (конфедератов) произвести нападения на тыл II-й армии; но Панин посредством шпионов и высланных вновь разъездов уяснил себе неосновательность этих слухов.

3-го июня армия выступила из Злынки, а 7-го перешла через Буг у Ольвиополя. Здесь Панин издал «Наставление войску на предводительство в наступательные действия противу войска турецкого», против неприятеля «не из одних только татар, но и из самых турков, озлобленных не только на все христианство, но и на самого Христа Спасителя нашего». Но наше войско, говорил он, «их превосходит», ибо турки «не имеют настоящего регулярства» и имеют «распорядки, которые изобретены, когда еще в войсках огненного оружия не состояло». Атаки противника не могут быть страшны «нашему регулярному фронту, если оный в своих сомкнутых рядах и шеренгах мужественно примет их примкнутыми на своих фузеях гораздо длиннее сабель, – штыками». Их хотя и многочисленная кавалерия уступает нашей в действии «сомкнутыми швадронами, подкрепленными и закрытыми, на устроение после произведенных в неприятеля ударов, нашей артиллерией и пехотой, коими наша кавалерия во всех удобных случаях поддерживана будет».

«Чтобы сие наставление, – продолжал он, – читано было перед полками, ротами и командами ко внимательнейшему во оное вразумление всякого чина, а наипаче нижних».

Это «наставление документально доказывает нам, что Панин смотрел совершенно правильно на вопрос о воспитании и образовании войск, причем отлично понимал национальные особенности русской армии. Обращая серьезное внимание на развитие в солдате духовных сил, он полагал в основу воспитания и образования заботу о поддержании присущего русскому человеку религиозного чувства (тот же прием, что и у первого воспитателя наших войск – Петра Великого).

Вся тактика, которую П. И. преподавал своим войскам, основывалась на способности русских к бою в сомкнутом строю и особенно к употреблению холодного оружия, но при этом он не забывал и об оружии огнестрельном. По отношению к действиям всех родов оружия, он обращал особенное внимание на развитие в войсках чувства взаимной поддержки. Замечательно (даже с точки зрения нашего времени), что он требовал от кавалерийских начальников, кроме надлежащего исполнения их обязанностей в бою, действовать в соответствующих случаях по собственной инициативе. Столь же достойно внимания и то, что он приказывал прочитывать все свои наставления всем чинам, а «наипаче нижним».

Между тем, движение армии было приостановлено в ожидании перенесения понтонного моста с р. Буга на p. Koдыму и мостового материала из Кременчуга на p. Буг. Только 11-го июня Панин перешел p. Кодыму и затем усиленным маршем двинулся к д. Недельке, куда прибыл 14-го июня, выслав на походе (12-го) отряд полковника Фелькерзама (1500–2000 чел. с 6 орудиями) для занятия Балты и генерал-квартирмейстера Броуна – для рекогносцировки и исправления предстоящего пути. У Недельки армия простояла до 18-го июня вследствие неприбытия притягиваемого к ней отряда Эльмпта. Дальнейшее движение до Днестра было произведено вдоль р. Ягорлыка. По мере приближения к Днестру устраивался на каждом переходе небольшой редут на 30 человек при 1 орудии для обеспечения сообщения между Днестром и Бугом.

28-го июня армия подошла к м. Ягорлык на р. Днестре, куда были сплавлены мостовые и осадные материалы. Отсюда при помощи казаков была установлена связь с передовыми постами I-й армии. Сверх того, Панин выслал Броуна с 4-мя полками для открытия непосредственной связи с Румянцевым и личных с ним совещаний по вопросу о согласовании операций обеих армий. Немедленно же были высланы на правый берег гусарские и казачьи отряды, которые выставили «пикеты» по р. Реут и доходили до p. Быка, а некоторые и до Бендер. Затем, 29-го июня часть главных сил переправилась через Днестр, и переправа продолжалась до 2-го июля. В это время состояние армии было вполне удовлетворительно, осадный же парк и продовольственная часть в совершенном порядке. Панин был пока вполне доволен столь успешными результатами движения армии к Днестру с переправой через эту реку, как это видно из письма его к брату от 29-го июня: «...Я получил счастье первый еще из российских генералов в июне месяце не только с разоренной, но сколь с малой, столь наилучшей, ничем не ослабевшей армией перейти p. Днестр, до которого те войска в прежнюю войну, коим к Днестру действовать было надлежало, никогда не достигали». О своих трудах в том же письме Панин говорит, что он ездит «часов по двенадцати, не сходя с лошади» и далее – «что оное производится человеком, не имеющим ни на одно мгновение ока во всякие сутки спокойствия от страдальческих во всех членах болей»...

Для обложения Бендер с левого берега был отделен 2-го июля отряд генерал-майора Каменского (2 пехотных и 3 конных полка), к коему присоединился и отряд полковника Фелькерзама, стоявший прежде у Дубоссар.

На обоих берегах Днестра, у переправы, были устроены тет-де-поны, – в видах обеспечения владения ближайшим к переправе участком реки. Затем, для лучшей ориентировки, были высланы к крепости небольшие разведывательные отряды и, сверх того, шпионы, которые и донесли, что численность гарнизона доходила до 5000 человек и что в крепости свирепствовали заразительные болезни. 6-го июля была переправлена осадная артиллерия, а армия тотчас же двинулась к Бендерам. Но и в этих местах поднявшаяся даже в небольших речках вода сильно затрудняла движение, обозы отставали. В то же время начались столкновения наших передовых отрядов с противником. 13-го июля Панин лично произвел рекогносцировку окрестностей Бендер для выбора места под лагерь.

К началу осады армия состояла из 18567 чел. пехоты, 5145 чел. кавалерии, 5528 чел. нерегулярных, 3574 чел. артиллерии и инженерных команд, а всего 32814 чел. (не считая 930 чел. больных).

15-го июля была произведена переправа через р. Бык, а затем армия в пяти колоннах с высланными перед каждой колонной кавалерийскими частями подошла к Бендерам и начала уже располагаться лагерем, как была атакована почти всем гарнизоном, вышедшим из крепости в поле. Распорядительность, постоянные заботы о полной готовности армии ко всякого рода случайностям и уменье Панина поднять дух подчиненных заставили, однако, противника обратиться вспять; наши войска преследовали его по пятам, но Панин приостановил их в тот момент, когда они были уже готовы ворваться в крепость. Причиной этой приостановки были: 1) недостаток точных сведений о силах противника и 2) обстоятельства, которые он сам определил в письме к брату от 31-го июля следующими словами: «не совсем безделица... службу свою проводить в ножевом вострии от моровой язвы, имея при том всю свою честь и репутацию к оному волосом привязанными... Но если кто у вас сыщется говорить, для чего я крепости не штурмую, то на то надобно себе представить, что когда из девяти тысяч пехоты что-нибудь знатного потеряется, то уже не останется, с чем после удержаться перед стенами, и что крепость имеет, конечно, свои мины, и что, штурмом в нее вбежав, неминуемо забежишь и в моровую язву»... Ознакомившись затем лучше с состоянием крепости и гарнизона, Панин все-таки не обращается к штурму, но избирает вернейший и выгоднейший, хотя и медленный, способ овладения крепостью – постепенную атаку.

16-го июля инженер – генерал-майор Гербель составил соображение для плана предстоявшей атаки. В ночь с 19-го на 20-е июля приступлено к открытию первой параллели, заложенной в 300 саженях от крепостной ограды; в ночь на 21-е открыты подступы ко второй параллели и с батарей открыт огонь, а в ночь на 22-е занят покинутый противником «ретраншамент» и обращен во вторую параллель.

Однако и гарнизон начал производить частые вылазки, причем контратаки его велись с необыкновенной энергией и отвагой; но наши войска ни разу не были застигнуты врасплох, и успех в этих боях склонялся на нашу сторону.

Между тем, 25-го июля к Панину прибыла депутация от едичанской и белгородской (буджанской) орд (после кагульского погрома и предъявления Румянцевым требования полной покорности) с просьбой прекратить военные действия против них и дозволить перейти в Крым. Однако, Панин, принимая в соображение успехи Румянцева и вероятность скорого падения Бендер, заговорил теперь с татарами иначе: он требовал в 6-дневный срок согласия на «отторжение от бедственнейшего... турецкого скипетра» и чтобы, «предаваясь в протекцию, а не в подданство Ее Императорского Величества»..., татары обязывались «прекратить немедленно враждебные действия и удалиться от I-й армии»... для расположения между ней и Аккерманом; уведомить, в каком именно месте они остановятся, в каком числе будут состоять, не будет ли полезно назначить с их согласия небольшое число наших войск в их степи, в видах охранения их безопасности. Вместе с тем, Панин требовал от них клятвенного обещания, заложников и подписки от знатных татар. В случае согласия на эти условия им были обещаны безопасность и покровительство; что же касается пропуска их в Крым, то это ставилось в зависимость от согласия крымцев на принятие покровительства России; впрочем, едичанской орде дозволялось жить в той части Крымской степи, которая была уже покорена нашими войсками, или же предполагалось отвести им земли в русских владениях.

5-го августа явились аманаты от едичанской, буджакской и ногайской орд с изъявлением согласия на принятие покровительства России, с просьбой о разрешении пропуска их в Крым и, в доказательство своей искренности, с донесением о расположении крымского хана с 20000 турок и враждебных России татар у урочища Паланка (в 60 вер. от Бендер) и о намерении его атаковать Панина. Тогда Панин выслал против хана дивизию Эльмпта и послал приказание Прозоровскому отделить калмыков для той же цели; союзным же татарам обещал прекратить враждебные действия и дозволил им расположиться на прежних местах, но в то же время требовал, чтобы они, со своей стороны, старались ввергнуть хана и избрать на его место сочувствовавшего России Бахты-Гирея.

Между тем, крымский хан, отказавшись от намерения идти на освобождение Бендер, вел себя крайне двусмысленно. Поэтому Панин приказал Бергу и Прозоровскому (отряд которого был усилен еще одним карабинерным полком при 2-х орудиях) действовать против хана решительно, дабы не пропустить его в Крым, а от самого хана требовал категорического выяснения его политики. Однако, хан успел пробраться к Очакову, а в то же время некоторые крымские мурзы уверяли Панина в своем единомыслии с едичанской и буджакской ордами и просили свободного пропуска в Крым, откуда обещали начать немедленно переговоры о вступлении в дружбу с Россией. Панин согласился на их просьбу, но потребовал от них присылки аманатов и письменных обязательств, объявления себя независимыми от Турции и признания только такого хана, который будет с ними согласен. Эти переговоры вызвали среди крымских татар разногласия, значительно их ослабившие; вследствие этого хан не мог двинуться против Бендер и вместе с тем упустил случай поставить Панина в критическое положение. Таким образом Панин успешно подготовил почву к окончательному убеждению крайне недоверчивых едичанских и белгородских татар в благоприятности (по его мнению) для них, как и для окончательного замирения всех татар, истинных намерений русского правительства. В этом нельзя не усмотреть значительной доли полезного воздействия, произведенного стратегией (в лице Панина) на политику, невзирая на то что сама эта стратегия находилась далеко не в безопасном положении.

Ведение переговоров с татарами и необходимость считаться с угрожавшей – в лице известной части их – опасностью нисколько не отразились на осадных действиях под Бендерами. 30-го июля была заложена 3-я параллель, а 3-го августа начаты работы в подземных галереях; вообще же, атакующий все более и более стягивал охватившее крепость железное кольцо в виде траншей, параллелей, батарей и подземных мин. С своей стороны и осажденные проявляли замечательную энергию, возраставшую по мере приближения решительного момента: вылазки и контратаки, производимые с бешенной отвагой, стали учащаться, а 10-го августа были открыты контрмины. Ввиду этого Панин приказал 11-го августа углубить рвы перед бреш-батареями. Между тем, производившееся не совсем рассчетливо бомбардирование крепости привело к быстрому расходованию боевых припасов. Поэтому пришлось ограничить значительно этот расход в то самое время, когда артиллерийский огонь становился более действительным. Следствиями этого явились потеря времени и до известной степени непроизводительная трата сил войск.

28-го августа ввиду предстоявшего штурма Панин произвел рекогносцировку крепости, но противник 29-го сделал отчаянную вылазку и, несмотря на понесенные им громадные потери от нашего картечного огня, достиг передних подступов атакующего. Однако геройская стойкость крепких духом войск Панина заставила его отступить обратно.

3-го сентября атакующий взорвал левую мину под гласисом, после чего приступил к венчанию последнего. 6-го была взорвана наша правая мина. Тогда комендант (паша бендерский) в ожидании штурма взял клятву с гарнизона драться до последней крайности. В то же время и подземная война велась весьма деятельно с обеих сторон, которые сошлись, наконец, настолько близко, что 8-го сентября в подземных галереях завязалась перестрелка.

В общем, атака шла успешно. Тем не менее необычайная стойкость гарнизона, сильная убыль в рядах наших войск и недостаток в артиллерийских снарядах вынуждали Панина, по его мнению, к крайней осторожности. При таких условиях штурм представлялся ему рискованным, а потому, желая иметь возможность повторить штурм в случае его отбития и вообще действовать с достаточной уверенностью в успехе, он просил графа Румянцева подкрепить II-ю армию отрядом, присоединение которого могло бы обеспечить его в указанном отношении. 15-го сентября Панин получил известие о высылке из I-й армии отрядов Ржевского и Игельштрома (бывших под начальством кн. Репнина). Осторожность Панина не была лишена оснований, как это видно из писем его к брату. Так, напр., он говорит в письме от 4-го августа: «комнатные заключения о наших против неприятеля обращениях совсем... неправедные и фальшивые... Может ли уже быть... какое сбережение... где неприятель в крепости, будучи почти ровен, своей пехотой, осаждающему – силой, вот уже дней шесть сряду... делает самые отчаянные вылазки и заставляет меня... метаться по всей своей, необходимо весьма пространно держанной, но только десятью пехотными полками, позиции; твой братец, будучи главным командиром, почти всякую ночь... редко больше к сражению противу неприятеля... выводит, как до тысячи человек пехоты»; и в письме от 5-го сентября: «будучи она (осада)... отправлена и снаряжена на слабую неприятельскую оборону, и встретилась с такой, какая редко и в самом регулярном неприятеле бывает; сей варварский... неприятель... следует одному только своему отчаянию, то... как может дух мой быть... без крайнего напряжения?.. Отнимая от... неприятеля крепость, видеть и ежеминутно ожидать..., что ни людей, ни пороху, ни ядер совсем уже не достает. Таким же образом в нынешнем... месяце и ожидайте вы от меня или конечного взятия сего города, или потеряния под ним столько людей, что с остатком от оных невозможно уже будет удержаться в продолжение осады».

Так или иначе, считая себя обеспеченным на случай неудачи, Панин решил, не выжидая прибытия подкреплений, произвести штурм тотчас по окончании необходимых к нему приготовлений. К 15-му сентября была готова самая сильная мина – «globe de compression», заряженная 400 пудов пороха, и в тот же день отдана диспозиция для атаки.

По взрыве этой мины войска должны были идти на штурм в трех колоннах: полковников Вассермана, Корфа и Миллера; при этом за каждой колонной был свой частный резерв. Руководство атакой было поручено генерал-майорам: на правом фланге – Каменскому, на левом фланге – графу Мусину-Пушкину, а в центре – Сент-Марку; сам же Панин оставил в своем распоряжении общий резерв, расположенный за флангами первой параллели – пехоту генерал-поручика Вернеса.

15-го сентября в 10 час. вечера мина была взорвана и войска двинулись на штурм. Противник оборонялся с ожесточением; наши же войска, воодушевленные удачным взрывом, хорошо уже ознакомившиеся с местностью, вовремя поддерживаемые резервами, хотя и с громадными потерями, неудержимо подвигались вперед. Бой длился всю ночь, и вследствие его продолжительности и упорства пехота нашего общего резерва была введена в дело. Тогда Панин приказал заменить ее (в резерве) спешенной кавалерией. Контратака противника (около 1500 чел. конницы и 500 чел. пехоты), произведенная неожиданно в обход левого фланга против тыла атакующего, поставила наши войска на время в критическое положение; но и здесь некоторые частные начальники по собственной инициативе бросились к обозу с бывшими под рукой частями пехоты и кавалерии и успели дать первый отпор, а затем были поддержаны подоспевшими эскадронами генерал-поручика Вернеса и генерал-майора Зорича.

Войска эти дружно атаковали со всех сторон зарвавшегося неприятеля, причем были еще поддержаны артиллерийским огнем из задней параллели, – и турки были рассеяны. После этого частного успеха Панин обратился снова против крепости, в которой кипел уже ожесточенный бой, так как ворвавшимся туда войскам нашим пришлось выбивать турок чуть ли не из каждого дома. При этом город был охвачен пожаром, который усиливался все более и более, так как турки, увидев невозможность сопротивления, сами зажигали различные здания; вследствие этого, вскоре от города остались лишь одни развалины.

Около 8 часов утра из крепости была выслана депутация для переговоров о капитуляции, но Панин отверг какие бы то ни было условия, вследствие чего весь гарнизон и жители (всего 11794 человека обоего пола, в том числе янычар и спагов 5390) сдались в плен. Сверх того, трофеями были 348 орудий и множество боевых и продовольственных припасов.

Потери при штурме доходили: у неприятеля убитыми и ранеными до 5000 человек, а у нас до 2593 чел.; в течение же всего времени осады потери наши простирались до 6236 человек.

При взятии Бендер Панин представил императрице следующее донесете: «L'ours est mort... и сколь он бендерскую мерлогу ни крепку, а ногтей – почти больше егерей – имел, и сколь ни беспримерно свиреп и отчаян был, но... отправленных на него егерей стремление... соблюсти достоинство славы оружья..., со врожденными в них верностью и усердием..., храбрость с бодростью, нашли способ по лестницам перелезть через стены его мерлоги и совершенно сокрушить его... челюсти; непростительно бы я согрешил перед моей государыней, если бы этого не сказал, что предведенные мной на сию охоту ее егеря справедливо достойны высочайшей милости, в которую дерзаю совокупно с ними и себя повергнуть?

Императрица была, однако, недовольна большими потерями и разрушением Бендер (города), что и выразила словами: «чем столько потерять и так мало получить, лучше бы вовсе не брать Бендер». Она была очень сдержана в своих милостях к Панину, – по сравнению с милостями, оказанными Румянцеву и А. Орлову: он получил за взятие Бендер орден св. Георгия 1-й степени при весьма сухом рескрипте (от 5-го октября 1770 г.).

Впрочем, отношения императрицы к Панину были довольно сухи еще задолго до падения Бендер. Это подтверждается тем, что он писал брату еще 31-го июля... «я же неведомо сколько времени от двора ничего... в получении не имею»; и 5-го сентября: «радуясь и тому, что хотя от вас одних... приобретаю в партикулярных письмах известия о неблагоудности ее величества к моей теперечной... службе, не имея никакого настоящего отзыва ни на одну мою по переходе Днепра реляцию, следовательно, и не имея ж ничем от высочайшего ее имени своим подчиненным к одобрению весьма трудной и уронной экспедиции отозваться».

Для того, чтобы оценить вполне правильно деятельность Панина во время Бендерской операции, необходимо прежде всего выяснить условия, в которые была поставлена, в его лице, стратегия – тогдашней политикой. Хотя в это время последняя сделала большой шаг вперед в сравнении с деятельностью знаменитой конференции, руководившей операциями в Семилетнюю войну, но все-таки она не могла еще вполне отказаться от традиций и приемов своей предшественницы, прибавив к этому и некоторые новые приемы, не всегда отвечавшие требованиям обстановки. На одном и том же театре военных действий операции ведутся двумя армиями, находящимися под начальством двух независимых друг от друга главнокомандующих, и, таким образом, сразу же нарушается принцип объединения власти в руках одного полководца. Хотя власть эта и объединяется в Петербурге в руках «Совета» и отчасти «Военной Коллегии», но, во-первых, и при этом не было полного объединения, а, во-вторых, руководство операциями из столицы, почти за 2000 верст, могло приносить делу только вред, а не пользу. При том, главнокомандующие вообще не могли пользоваться необходимой «полной мочью», в частности же, положение их было более или менее затруднительно, главным образом, в зависимости от их отношения к более влиятельным членам вышеупомянутых учреждений, С этой точки зрения положение Панина было довольно неблагоприятно, ибо некоторые из числа последних были явными его недоброжелателями и, вместо того, чтобы оказывать ему всегда должное содействие, нередко тормозили его деятельность разными проволочками, неисполнимыми требованиями и т. п. Это подтверждается и письмами Панина к брату: a) от 5-го ноября 1769 г. он жалуется, напр., на З. Г. Чернышева: «Здесь влагаю копии с полученного от него (письма)... как тут продирается всегдашний замысел похищения над всеми (его гораздо заслуженнее) персональной власти военного министра...; и для того вас прошу... ее величеству представить, как мы, будучи возращены детьми тех отцов, которые при главных их командованиях над войсками никогда ни в чьем персональном подчинении, кроме самих государей или учреждаемых особ из первых степеней присутственных мест, да и сами уже собственно дослужившись сей степени, никогда в таком подтверждении не бывали, то и не может оное, а мне наипаче, быть инако, как убийственно... Я... шел и иду моей... дорогой, имев то несчастливое врождение, что не только такому свойственному, ни вам, собственно,... не в состоянии заслуженного своего звания в порабощение предать. А потому и нельзя мне никак, получа счастье предводительствовать в поле... целой армией, снизвергнуться на то, чтобы от коллежских вице-президентов зависеть». Или в письме от 12-го марта 1770 г., где заключаются жалобы на крайне непонятные и неисполнимые распоряжения того же Чернышева; или, наконец, в письме от 10-го апреля 1770 г., где Панин жалуется на вмешательство того же Чернышева в сферу его власти: «В России и все другие государи, не только Великая Екатерина, сами собственно всегда войну вели и ею распоряжали, а не матушка Военная Коллегия и не изображающийся военный министр, которого персональную власть российские генералы по такому воспитанию не могут еще не давившись проглатывать. 23-го июня того же года он пишет: «мне видится, что... где я мимо Военной Коллегии... с представлениями к своему монарху прихожу, изволит он своими препятствиями вмешиваться». Подобное положение дел, конечно, порождало излишние заботы и распоряжения, непроизводительные труды, недоразумения и всевозможные упущения. Двоевластие на одном и том же театре военных действий если и не принесло всего возможного вреда, то лишь благодаря случайности – хорошим отношениям между главнокомандующими. Однако и при этом происходило неизбежное в подобных случаях трение, сопряженное с известным взаимным неудовольствием и вызывавшее потерю времени, а иногда и ошибочные расчеты, и, как следствие таковых, – решения, более или менее не отвечавшие действительному положению дел. Характер и значение недоразумений, происходивших между главнокомандующими, выясняются отчасти также из писем Панина к брату – а) от 25-го января 1770 г.: «предыдущие мои с приобщенными от графа Румянцева ко мне и от меня к нему письмами вам, надеюсь, довольно показали, что он и меня, так как и вас, осыпает откровенными словами, которые только о его точных намерениях и утвердительных положениях (коих, думаю, и никогда нет) ничего не сказывают»; б) от 10-го апреля того же года: «не поскучь прочесть с графом Петром Александровичем (Румянцевым) переписку и скажите мне откровенно, кто из нас больше резону имел: я ли принимать заблаговременные меры к заготовлению магазейнов из Польши, а не из России, между Буга и Синюхи рек с осторожностьми, чтоб без общей в том с ним связи не сделать той или другой армии подрыву и в ценах возвышения, или на его стороне остается справедливый к тому резон, чтоб заблаговременных магазейнов не заводить, ожидая расположения оных из следствия нынешней кампании».

Само собою разумеется, что в подобных случаях не был виновен ни Румянцев, ни Панин, так как каждый из них стремился, да и обязан был стремиться, к достижению лишь той цели, которая была поставлена его армии, но не мог принимать в соображение интересов армии своего товарища, если только они шли вразрез с интересами первой. Едва ли, однако, подобный взгляд на дело существовал в Петербурге, где многие были склонны всегда если не оправдать Румянцева, то обвинить Панина. В свою очередь, последний, конечно, не мог не принимать возможных мер к самозащите.

Таким образом, политика создала для стратегии крайне затруднительные условия, отчасти вследствие непонимания влиятельными членами Совета и Военной Коллегии сущности вопроса об отношениях политики к стратегии, не говоря уже о руководстве операциями, отчасти – вследствие личных счетов между теми же членами и главнокомандующим II-й армией и, особенно, вследствие неблагоприятных для него придворных течений, способствовавших восстановлению против него самой императрицы.

Ввиду вышесказанного, должно соблюдать известную сдержанность в отношении оценки деятельности стратегии (в лице Панина), которая при таких условиях не могла дать надлежащего сочетания решительности с осторожностью. Все вышеуказанные неблагоприятные условия усугубляли осторожность и без того весьма осторожного Панина.

Сам Панин, будучи недостаточно ориентирован в самом начале кампании, отступил от принципа экономии сил: отделение отрядов Прозоровского и других настолько ослабили главные силы II-й армии, что в критическую минуту на решительном пункте у Панина из 49000 чел., состоявших к началу кампании, было под рукой в день штурма не более 15000 чел. (в том числе около 11000 пехоты), то есть столько, сколько было и у противника. Впрочем, и это нарушение указанного принципа было далеко не столь значительно, как это может представиться на первый взгляд, ибо, во-первых, регулярные войска, составлявшие лучшую часть его армии, были выделены из главных сил в таком числе, какое представлялось, безусловно, необходимым, а во-вторых, при осаде армия потеряла до 4000 чел. В исполнении Паниным предначертанного свыше плана операции должно отметить, прежде всего (в начале похода), принятие мер, ставивших армию в положение надлежащей безопасности, каковы: назначение корпуса Берга для производства диверсии против крымских татар, высылка прикрывающих и разведывательных отрядов и устройство тет-де-понов. Благодаря этим мерам, он создал для своей армии довольно благоприятное (говоря сравнительно) исходное положение. Далее, несмотря на отсутствие внезапности, Панин все-таки захватил инициативу и господствовал над положением противника. Безопасность операционной линии была достигнута им благодаря как вышеприведенным мерам, так и устройству коммуникационной линии (редуты) и отдельным укреплениям с гарнизонами.

Панин имел главным предметом действий не живую силу врага, но указанную ему крепость, заключавшую в себе, однако, весьма ценную часть этой силы. Уразумев вполне качества последней, он отлично решил вопрос о постановке своих войск перед боем (т. е. перед штурмом) в наиболее выгодное положение. Сознавая значение вышеуказанного ослабления армии, он просит Румянцева о подкреплении его отрядами из I-й армии. Живая же сила противника (гарнизона) была настолько ослаблена, что, несмотря на необыкновенное сопротивление, штурм был сравнительно не труден.

В течение всей операции расчет преобладал над случайностями, причем сама операция вполне отвечала принципу единства в ее развитии.

В общем, стратегическое искусство Панина в этой операции хотя не является первостепенным образцом, но ставить его все-таки весьма высоко в ряду полководцев того времени: следование заветам Петра Великого и продолжительный боевой опыт в Семилетнюю войну подготовили его в достаточной степени к командованию армией и дали ему возможность стоять на высоте своего назначения. Если при этом он и подал, как казалось, некоторые поводы к упрекам – сначала в недостаточно энергичном ведении операции, а затем в непроизводительном расходовании сил, то эти упреки отпадают чуть ли не вполне, если принять в соображение довольно сложную и неблагоприятную обстановку, при которой ему приходилось действовать.

Таков был первый опыт Панина в самостоятельном командовании армией (не считая вывода армии из Пруссии в 1762 г.). При этом ему приходилось во многом вновь устраивать и реорганизовать свою армию; передвижение же ее с тяжелыми обозами и осадной артиллерией было подвигом для войск, состоявших частью из новобранцев и малонадежных «нерегулярных» войск. Между тем, его врагам и завистникам представился прекрасный случай для сравнения скромных, по-видимому, результатов деятельности Панина с одной стороны, с блестящими победами А. Орлова и особенно Румянцева – с другой. С точки зрения недоброжелателей Панина, имевших власть судить и присуждать, это сравнение являлось как нельзя более кстати именно потому, что оно было не в пользу Панина; поэтому, он и «был заслонен Румянцевым и Алексеем Орловым». Но победы Румянцева при Рябой Могиле; (17-го июня), Ларге (7-го июля) и Кагуле (21-го июля) были одержаны над противником, хотя и обладавшим громадным численным превосходством, но далеко нестойким в открытом поле, – тогда как Панину с его армией, еще не снабженной необходимыми осадными приспособлениями, было поставлено целью овладение крепостью, за валами которой сидел противник, отлично себя чувствовавший именно при подобной обороне и выказавший при этом громадную духовную силу.

По взятии Бендер Панин собрал военный совет для обсуждения предстоявших действий. Позднее время года, большие потери в рядах армии и расстройство материальной части не допускали решительных действий против Очакова, а потому Панин решил оставить 3000 чел. пехоты для занятия Бендер и 2000 чел. конницы (4 эскадрона кавалерии с 3 полками казаков) для содержания постов, отправить 700 чел. для конвоирования пленных и выслать отряд Каменского (5 батальонов пехоты, 2 полка конницы при 10 орудиях) для усиления отряда Игельштрома, осаждавшего Аккерман.

6-го октября, оставив в Бендерах гарнизон (5538 чел.), Панин отошел с остальными войсками к Екатериненскому шанцу, а затем армия расположилась на зимних квартирах, имея штабы дивизий в Полтаве и Кременчуге. Квартирный район охранялся авангардами, занявшими устроенные для сего укрепления, и кавалерией, выставившей «форпосты» и высылавшей разъезды.

Таким образом, закончились операции II-й армии под начальством Панина, но не закончились еще переговоры с татарами. Каплан-Гирей (крымский хан) продолжал хитрить, не соглашался на предложения Панина и, оставаясь у Очакова, возбуждал татар, находившихся в Крыму. В это же время Панин поручил генерал-майору Медему, находившемуся на Кубани, разузнать между черкесами о Гиреевой фамилии, дабы затем выбрать подходящего хана. Между тем, было получено известие, что крымские татары только ожидают прихода степных орд, чтобы отложиться от Турции. Панин отправил к их старшинам письма, в которых осуждал образ действий Каплан-Гирея и, напомнив о падении Бендер, угрожал обращением оружия против Крыма (как бы давая понять, что действия его не будут иметь временного характера, подобно действиям войск Берга), причем советовал выбрать другого хана. В октябре Панин разрешил отложившимся от Турции татарам занять их степи от урочища Каменки до Азова, причем им оказывалось всякое к тому содействие. Мирный исход этих переговоров произвел весьма выгодное влияние на заключение мирных же условий и с другими ордами, в том числе даже отчасти и с крымцами. От них были получены письма, гласившие о готовности вступить в союз. Панин, со своей стороны, советовал татарам образовать державу, которой Россия оказывала бы надлежащую поддержку, и, вообще, принимал всевозможные меры к тому, чтобы склонить к принятию покровительства России и последних крымских татар, еще упорствовавших в желании остаться под властью Турции.

На этом и приостановилась пока служебная деятельность Панина. Из переписки его с братом и другими лицами видно, что он давно и сильно страдал от болезни («подагрические припадки»), которая, усиливаясь при боевой обстановке, заставляла его постоянно жаловаться на чрезмерные труды. Душевное состояние Панина было также весьма тяжело: его беспокоило хотя и благородное, но слишком чувствительное самолюбие, страдавшее вследствие борьбы с графом Чернышевым, не совсем удобных уже в то время отношений к графу Румянцеву и, что всего важней, нескрываемого неудовольствия императрицы, особенно ясно выразившегося после падения Бендер.

Панин считал пожалованную ему награду несоответствовавшей его заслугам и, в особенности, был обижен невниманием к его реляциям. При таких обстоятельствах делу положил конец не совсем милостивый указ императрицы, побудивший Панина просить об увольнении от командования армией.

Указом Сенату об отставке Панина от 19-го ноября 1770 г. было повелено: «...В знак монаршего к нему благоволения за долговременную его службу и знаменитые услуги... производить ему по смерть полное по его чину жалованье вместо пенсиона».

Главнокомандующим II-й армией на место Панина был назначен князь В. М. Долгоруков.

Чувства, волновавшие Панина перед отъездом его из армии, выражены отчасти в письме к брату от 27-го ноября 1770 г.: «ныне отправлена моя реляция в ответ учиненного разбора по моим об отличившихся подчиненных представлениям... Потому же сами вы рассудите, сколь весьма трудно удерживать себя в великодушии, видев оное все попранным ногами, а преодоленным теми людьми, которые всю свою службу ведут на одних коварствах и на вмещениях собственных своих выгод, видов и корысти».

Истинные причины удаления Панина были ясны настолько, что даже в то время общественное мнение было на его стороне. Так, английский посол лорд Каткарт писал статс-секретарю по иностранным делам графу Рошфору: «Панин находит, что армия его подвергалась дурному обращению, советы его были пренебрежены, а успехи не оценены по достоинству. Он горяч, враги его стараются удалить его, – и это им удалось. Они достигли удаления человека, весьма полезного брату (?) и государству, как в гражданском, так и в военном ведомстве». «Генерал Панин, уважаемый и любимый офицерами и солдатами, по взятии Бендер, принужден выйти в отставку».

Огорчение Панина ввиду всех указанных обстоятельств не было лишено основания; в течение последних 14-ти месяцев он служил императрице и России верой и правдой и результаты этой службы были весьма ценны: 1) взятие крепости, хотя и с большими потерями, имело большое значение для обеспечения операций I-й и II-й армий в будущую кампанию; оно способствовало возвышению престижа русского оружия, а это было особенно важно при колебавшихся в то время отношениях к нам татар; 2) ведя искусно переговоры с татарами, вовремя стращая их, вовремя льстя им, устраняя к тому же весьма умело недоразумения между ними и запорожцами, с успехом склоняя татар к принятию покровительства России посредством возбуждения между ними несогласий и добиваясь, таким образом, ослабления их иногда весьма опасной силы, – Панин в результате сумел внушить им доверие; добившись, благо даря этому, умиротворения большинства орд, он, вместе с тем, облегчил дальнейшие сношения с татарами и даже покорение Крыма.

Панин не мог забыть резко обозначившегося пренебрежения к его деятельности по командованию II-й армией. Уехав из армии, он проводил большей частью зиму в Москве, а остальное время года – в своем подмосковном имении Михалкове, где он начал резко выражать свое неудовольствие. Он не мог рассчитывать на милостивый прием в Петербурге, где должен был бы, во всяком случае, сталкиваться с людьми, ему несимпатичными и даже прямо враждебными; с лицами же близкими и с друзьями он вел в это время довольно оживленную переписку. Из числа первых, кроме графа Никиты Ивановича Панина, обращает на себя особенное внимание внучатный племянник братьев Паниных, князь Александр Борисович Куракин, воспитывавшийся вместе с наследником престола великим князем Павлом Петровичем и сообщавший графу Петру Ивановичу о многом, происходившем при дворе. Особенное значение для Панина имело также знакомство его с известным писателем Д. И. Фонвизиным, служившим в Коллегии иностранных дел, сообщавшим ему подробные сведения о ходе политических дел и военных действий и присылавшим ему даже копии с дипломатических бумаг.

В своих письмах к А. Б. Куракину Панин давал необходимые, по его мнению, наставления, но в то же время высказывал, не стесняясь, и свои мнения о некоторых лицах, принадлежавших к придворным сферам, причем, между прочим, от него сильно доставалось вельможам, не имевшим за собой ни личных заслуг, ни старинного знатного происхождения.

В 1771 г. в Москве свирепствовали чума и мятеж. Главнокомандующий, гр. П. С. Салтыков, лишенный поддержки властей и даже войск, не дождавшись разрешения императрицы, «отлучился из Москвы». Эта «отлучка» не прошла ему даром: в 1772 г. он был уволен от должности и вскоре после того умер от огорчения. Местное начальство не делало никакого распоряжения об его похоронах. Панин, возмущенный унижением заслуженного полководца и желая отдать последние почести бывшему своему начальнику, отправился немедленно в Марфино в полной парадной форме, подошел к гробу Салтыкова и, став с обнаженным оружием, сказал: «До тех пор буду стоять здесь на часах, пока не пришлют почетного караула для смены» и этим заставил отдать подобающие почести усопшему фельдмаршалу.

Между тем до императрицы доходили слухи о резких выражениях Панина даже по ее адресу; враги же его, конечно, не дремали: указанные слухи раздувались, насколько это было возможно. Были даже доносы на Панина, оказавшиеся, впрочем, ложными и слишком уже нелепыми и возмутительными. Так, напр., некая Мария Пассек на допросе по поводу покушения на жизнь своей матери, между прочим, показала, что, народный бунт в Москве, во время чумы, был произведен по внушениям Панина, желавшего возвести на престол великого князя Павла Петровича. Все это кончилось весьма печально для П. И. Панина. Императрица стала считать его «первым врагом», «себе персональным оскорбителем» и «дерзким болтуном», а потому повелела учредить за ним надзор. Князь M. H. Волконский (московский главнокомандующий) доносил императрице 9-го сентября 1773 г.: «повелеть изволили, чтобы я послал в деревню Петра Панина надежного человека выслушать его дерзкие болтания; подлинно, что сей тщеславный самохвал много и дерзко болтал, и до меня несколько доходило, но все оное состояло в том, что все и всех критикует»; 30-го сентября 1773 г. кн. Волконский писал: «...я употребил надежных людей присматривать за Паниным (который на сих днях из деревни в Москву переехал); он... стал в болтаниях своих скромнее»; или 7-го января 1774 г.: «...на сих днях манифест о злодее Пугачеве публикован, здесь все тихо и смирно, только один большой... болтун вздор болтает, но все ничего не значащее».

Причинами такого недоверия к Панину были: его дружественные отношения к наследнику престола, установившиеся еще со времени назначения его брата Никиты Ивановича обер-гофмейстером двора его высочества, и предполагаемая его солидарность с братом, являвшимся главой так называемой панинской партии. Никита Иванович не казался опасным без Петра Ивановича, пользовавшегося чуть ли не всеобщим уважением в Москве и любимого войсками.

Подобное отношение к П. И. Панину продолжалось до разгара Пугачевского бунта. Во время волнений, разразившихся этим бунтом, недовольные, которых в то время было вообще много в России, подняли свой голос и в Москве. Недовольны были не только поднявшийся народ, но даже и дворянство с московской знатью во главе; последняя роптала на нерешительность правительства. Мог ли сам Панин относиться спокойно к происходившим событиям, когда и тут он видел прежде всего печальные плоды деятельности все того же Чернышева, а затем уже оренбургского губернатора Рейнсдорпа и командовавшего в 1773 г. войсками в Казанской и Оренбургской губ., генерал-майора Кара, приведшие не к усмирению, но к усилению мятежа. Панин громко выражал свои взгляды и говорил, что действовал бы иначе, если бы имел власть в своих руках. Этому желанию его суждено было осуществиться; но при недоверии к нему императрицы вопрос о вручении Панину полномочий для усмирения мятежа, если и мог разрешиться, то не иначе, как под давлением обстоятельств.

Хотя с назначением А. И. Бибикова дела приняли благоприятный оборот, но заместивший его после его смерти (1774 г.) князь Щербатов, не обладая достаточной властью, необходимой энергией и решительностью, был неспособен на исполнение столь трудного дела, – и волнения усилились еще более.

Только в это время все начали сознавать, что не один «Пугачев важен» и опасен для спокойствия всей империи. Императрица убедилась окончательно в неотложности назначения лица, облеченного полной властью, обладавшего надлежащими способностями и снабженного всеми необходимыми средствами для усмирения столь опасного волнения. Она искала, но была еще в нерешительности, на ком остановиться.

Незадолго перед тем Н. И. Панин уже имел случай напомнить государыне о своем брате по поводу его «разговоров» в Москве; теперь же он доложил ей, что Петр Иванович готов принять на себя усмирение пугачевщины. Самого Никиту Ивановича в то время устрашало быстрое возвышение Г. А. Потемкина, которого он, однако, просил о поддержке сделанного им предложения. Потемкин сам находил это назначение для себя выгодным ввиду привлечения на свою сторону партии Паниных, которая могла быть ему весьма полезной в борьбе с противниками. Поэтому он также убеждал императрицу назначить П. И. Панина. Между тем, Никита Иванович, не получив даже категорического ответа императрицы, писал брату 22-го июля 1774 г. о предстоящем его назначении «к пресечению пугачевского смятения».

Благодаря вышеприведенным обстоятельствам, в положении Панина произошла резкая перемена. Сама императрица, решавшаяся уже ехать в Москву, дабы там лично распоряжаться усмирением, сразу отказалась от этого намерения, найдя человека, на которого можно было положиться. Она отлично знала непоколебимый, суровый характер П. И. Панина, его твердость и энергию и, если не решалась призвать его на столь выдающийся пост, то, главным образом, вследствие того недоверия, которое она питала к преданности своего «персонального оскорбителя»; убежденная же Н. И. Паниным и, в особенности, Потемкиным в неосновательности этого недоверия, она сумела подавить в себе воспоминания об его «болтаниях» и только выжидала соответствующего шага со стороны Петра Ивановича. Из ее письма к князю Волконскому от 28-го июля 1774 г. видно, что еще в это время она колебалась назначить П. И. Панина, причем обращалась и к деятельности самого Волконского; писала Румянцеву о высылке из действующей армии Суворова и, наконец, возлагала некоторые надежды на П. Д. Еропкина. Между тем, П. И. Панин 26-го июля писал брату: «Падите к ногам... августейшей государыни..., поблагодарите за возобновление ее ко мне доверенности и за употребление остальных дней живота и седин моих в служение себе и отечеству; уверяйте, что никто никогда в ненарушимой верности и усердии... к ее величеству и к отечеству не превосходил и не превзойдет, потому что я не притворством, но существом службы на оное готов был и есмь всегда посвящать мой живот». В тот же день он писал императрице: «...от брата моего... предварило меня уведомление, что вашему императорскому величеству благоугодно... избрать меня к употреблению на пресечение... Пугачевского смятения»; затем, говоря о своей готовности «посвятять остальные дни живота в то особливо служение», он далее писал: «Повелевайте, всемилостивейшая государыня, и употребляйте в сем случае всеподданнейшего и верного раба своего по вашей благоугодности...»; при этом на случай своей смерти Панин просил: «снабдите меня таким генералом, который бы с надеждой и с соответственным чином в таком приключении мог занять мое место и с той же властью и доверенностью, какую Вы мне... вверить изволите», «чтобы в таком случае не могли произойти следствия, подобные после покойного генерала Бибикова»...

Таким образом, шаг, ожидаемый от П. И. Панина, был им сделан и притом в форме, вполне соответствовавшей точке зрения государыни. Тотчас же по получении этого письма императрицей были даны (29-го июля): указ Сенату и рескрипт П. И. Панину о назначении его главнокомандующим войсками. В черновых указах Сенату и Военной Коллегии императрица вычеркнула слова: «определили мы нашего генерал-аншефа Петра Панина для прекращения»... и собственноручно заменила словами: «узнав желание нашего генерала графа Петра Панина служить нам к пресечению бунта»...

В тот же день Потемкин, также не желавший ставить императрицу в неловкое положение, вследствие необходимости вызывать Панина на службу, писал П. И.: «В проезд мой через Москву слышал я от вашего сиятельства, что вы желали бы охотно принять команду войск, отряженных против бунтовщика... По смерти... Александра Ильича (Бибикова) обстоятельства тамошние столь худы сделались, что уже одним оружием кончить не надежно; а нужен муж, испытанный в искусстве и ревности, могущий восстановить порядок; обратить каждого к своей должности и, словом, вложить душу в расстроенный народ. Сии качества, соединенные в особе вашей, подали мне повод при нынешних обстоятельствах открыть Ее Величеству желание ваше, в чем подтвердил пред Ее Величеством... братец ваш... Я опустился на сие еще больше тем, что мне известна беспредельная ваша верность к монархине... Ежели я найдусь к чему ни есть вам потребен, не щадите меня: я всякое ваше приказание с охотой исполню»... Таким образом, императрица должна была убедиться, что «болтуны» с П. И. Паниным во главе были отчасти правы, и, ввиду этого, принесла в жертву даже личное чувство оскорбления; поэтому нельзя считать, чтобы назначение Петра Ивановича было лишь следствием интриг Панинской партии, ибо эта партия хлопотала о назначении главнокомандующим человека, вполне того достойного по мнению самой императрицы и наиболее доверенного лица ее.

Тотчас по назначении Панина Государыня (в письме от 30-го июля) просила Волконского забыть прежнее и оказать П. И. полное содействие. Волконский отвечал, что окажет всякое содействие и надеется на успех, «довольно зная его способные качества, усердие и бодрый дух».

Переписка, веденная в это время императрицей и Н. И. Паниным с новым главнокомандующим, выясняет взгляды Петра Ивановича на значение власти начальника военного и гражданского управления края при таких чрезвычайных обстоятельствах. 26-го июля П. И. писал брату: «...на удобовозможный успех в столь важном на меня возложении потребны мне неминуемые следующие снабжения: 1. «Полную мочь и власть не только над всеми воинскими командами, употребленными к пресечению происходящего в империи возмущения, но над всеми жителями, городами и судебными местами, где и до которых мест оное возмущение касаться и к которым прилежать станет, с властью на месте живота и смерти разве со исключением только некоторых классов чинов». 2. «Собственно моей властью набрать мне к себе штат из тех, кого я где из способных изберу» – далее такое же требование относительно сверхштатных. 3. «Чтобы с первой почтой снабжен был я точным и подробным расписанием, в каких именно местах какие именно полки и команды теперь действительно состоят, и кто для какого употребления или намерения полевые и поселенные сверх тех, которые теперь находятся в первой армии за Днестром, во второй за Днепром, а в Польше – за вновь приобретенными нашими губерниями, яко ко внутренности империи, и чтоб я ко оным полкам и командам имел власть по случаю надобности дать прямо повеления и маршрут, куда им и каким образом под мой ордер маршировать». Остальные требования касались снабжения достаточными денежными средствами, назначения нескольких чинов из генерального штаба, доставления точных сведений о войсках, действовавших против мятежников и т. д.

По-видимому, императрица была сперва недовольна требованиями П. И Панина, о чем и писала Потемкину: ...»Господин граф Панин (Н. И.) из братца своего изволит делать властителя с беспредельной властью, что если сие я подпишу, то не токмо князь Волконский будет огорчен и смешон, но я сама ни малейше не обережена, но пред всем светом первого враля и мне персонального оскорбителя, побоясь Пугачева, выше всех смертных в империи хвалю и возвышаю. Гордые затеи сих людей всех прочих выше». Императрица в этом письме выразила не принципиальный свой взгляд на неуместность чрезмерной власти, а лишь опасение вручать эту власть человеку, которого она все еще считала своим врагом. Уяснив себе, однако, истинные намерения П. И. Панина, она почти вполне согласилась с его требованиями, как это видно из рескрипта ее Панину от 29-го июля: «Чем более интересует общее империи благо, безопасность, да и самую целость оной, скорое и совершенное прекращение сего важного зла до последних его источников, тем надежнее избираем Мы вас к тому, яко истинного патриота, коего усердие к особе Нашей, любовь и верность к отечеству, также отличные качества, способность и дарования, испытаны нами... во многих случаях». Императрица писала это до известной степени искренно, ибо была вполне уверена, что Панин, взяв на себя такой тяжелый подвиг, будет занят исключительно исполнением своих обязанностей и, при своей сильной воле, сумеет заставить слушать себя одного, и потому не побоялась облечь его «полной мочью» над войсками, «кои действительно уже противу Пугачева употребляемы были со всеми гарнизонами и другими разными деташементами, в тех окрестностях находящимися: но, как намерение Наше... не в том одном долженствует состоять, чтоб поражать, преследовать и истреблять злодеев, но паче в том, чтоб, поскольку возможно сокращая пролитие крови заблуждающихся, кое для матерного и человеколюбивого Нашего сердца толь оскорбительно, возвращать их на путь исправления через истребление мглы, духи их помрачившей; для соединения в одну цель сего сугубого предмета, – отдаем Мы равно в главную вашу команду губернаторов Казанского, Оренбургского и Нижегородского со всеми их правлениями, а, сверх всего, еще снабжаем вас отверстым указом, дабы все и каждый без изъятия, кому принадлежит по должности и званию какая-либо часть власти духовного, воинского и гражданского правления Нашего, везде исполняли ваши требования и приказания»... «Употребление действительных мер предаем Мы с полной доверенностью собственной вашей разборчивости..., удостоверяясь наперед, что патриотический ваш дух не упустит ничего такого, что только к скорейшему исполнению возложенного на вас важного государственного дела».

Таким образом, императрица не исполнила только одного из вышеупомянутых требований Панина: Московская губерния была оставлена во власти князя Волконского. Сверх того, императрица оставила в своем ведении секретные комиссии (Оренбургскую и Казанскую), председателем коих был назначен казанский губернатор генерал-майор П. С. Потемкин. Панин, пройдя последовательно на боевом поприще все ступени военной иерархии до главнокомандующего включительно, научился, прежде всего, отлично повиноваться (в широком смысле), а это помогало ему подготовиться к тому, чтобы так же точно повелевать. Он вполне понимал непреложную истину, формулированную впоследствии Суворовым: «Полная мочь избранному полководцу». Исходя из этой истины и помня к тому же горький опыт кампании 1769–1770 гг., он желал предупредить вредное для дела новое вмешательство в сферу его деятельности Петербургских советов и коллегий. Мало того, понимая лучше многих, стоявших в то время у дела, значение этого полномочия, он в своих требованиях настаивал и на беспрерывности власти, для чего просил о назначении ему преемника.

При желании быстро окончить усмирение, необходимо было принятие мер чрезвычайных и импонирующих населению, что и было возможно лишь при наличности такой власти, таких сил и средств, каких требовал Панин.

Главная заслуга П. И., если принимать в соображения условия самые неблагоприятные, и заключалась в том, что он положил конец неясности во взглядах лиц, стоявших у дела, с правительством во главе, как на размеры самого зла, так и на наилучший способ к его прекращению. По распоряжению императрицы под начальство Панина назначались значительные силы, а именно: 7 полков и 3 роты пехоты, 9 «легких полевых» команд, 18 гарнизонных батальонов, 7 полков и 11 эскадронов кавалерии, 4 донских полка, 1000 малороссийских казаков, казанский и пензенский дворянские корпуса, – всего около 19000–20000 человек.

Панин получил указ о назначении его главнокомандующим 2-го августа, но он считал невозможным выехать тотчас же из Москвы: вновь назначенные войска только стягивались, а о движениях мятежников имелись неполные сведения даже в отрядах, преследовавших Пугачева. Однако, он в тот же день начал действовать в пределах имевшейся к тому возможности. Князь Волконский предоставил в его распоряжение отряд генерал-майора Чорбы (полк пехоты, 2 полка и 2 эскадрона конницы при 8 орудиях, – всего 3162 чел.), еще ранее прикрывавший Москву. Панин обещал оставить этот отряд между pp. Москвой и Клязьмой впредь до прибытия ожидавшихся к Москве войск и выделил из него только 3 эскадрона и 30 казаков при 3 орудиях под начальством полковника Дрезица, приказав ему двинуться на Переяславль Рязанский и Ряжск для прикрытия Москвы на случай, если бы самозванец двинулся на Тамбов.

3-го августа Панин донес императрице о сделанных им накануне распоряжениях: «...Усердие мое и напряжение к скорейшему и удобовозможному исполнению... внушили мне... вчерашнего дня»... отправить инструкции губернаторам, начальникам отрядов» и, сделав «конференции» с князем Волконским о «условлении и сношениях,... подполковнику Михельсону предписать, чтобы он... продолжал поиск в общей связи с Муффелем и Меллиным... на совершенное истребление скопища и... поимку оного изверга»... При этом П. И. указывал, чтобы Михельсон «превратил себя в такой марш и позицию», которые не давали бы возможности мятежникам броситься на Москву. Такое приказание, конечно, не могло стеснить Михельсона, ибо последний и сам держался такой «позиции».

В то же время Панин обратил внимание и на отношение к делу духовенства. Его особенно возмутило поведение духовных лиц при занятии Пугачевым Саратова, где он был встречен с иконами и обедал в Петровском монастыре у архимандрита Александра. Панин просил императрицу: «...Не соизволите ли повелеть Правительствующему Синоду издать... увещание и угрожение, чтобы духовный чин особливо не дерзал впадать и сообщаться в таковые злодеяния».

Панин был недоволен действиями Меллина и Муффеля и сделал им замечание за то, что они не поспешили на помощь Саратову (6–9-го августа) и, находясь вблизи лагеря самозванца, не решились атаковать мятежников. И действительно, хотя Меллин и Муффель шли по пятам Пугачева, но последний почти на их глазах разорил целый ряд городов; в то же время, когда Пугачев был в Саратове, они стояли в 55 верстах от города в ожидании прибытия Михельсона. По этому поводу в ордере Михельсону Панин писал: «Видно, что десница Вышняя, снабдившая вас превосходными перед ними дарованиями и мужеством, приготовляет вашей же прославившейся руке сделать последнее поражение сему злейшему врагу России». К таким выражениям прибегал Панин не раз, чтобы возбудить полную энергию в своих подчиненных на пользу дела.

Он отлично понимал, что не его дело ловить Пугачева и приведенным ордером предоставил Михельсону достаточную свободу действий, насколько это отвечало требованиям обстановки. К тому же замечания его вызвали вполне уместное соединение отрядов Михельсона, Муффеля и Меллина (в 80 верстах за Саратовом). Равным образом благодаря Панину, эти войска получили прямое назначение, освободившись от действий против мелких бродивших шаек, так как назначенные для этой цели отряды уже вступали в зараженные мятежом местности. Сам Панин выехал 17-го августа в Шацк. В Коломне он получил подробные сведения о разорении Саратова, а также о размерах восстания; более же всего его огорчило недостойное поведение находившихся в Саратове казаков и регулярных войск. Таким образом, он на месте и воочию начал убеждаться в справедливости своих требований относительно назначения достаточных сил. Далее, переехав Оку и вступив в пределы края, охваченного уже восстанием во всем его разгаре, П. И. доносил императрице 25-го августа, что «открывается во всей черни злодеево бунтовщичье возжение». Среди этой черни распространился слух, что Панин, как «брат дядькин его императорского высочества», едет «встречать с хлебом солью Пугачева». Конечно, это не могло не возмутить хотя и не жестокосердого, но отчасти сурового главнокомандующего, питавшего глубокое отвращение к какому бы то ни было проявлению беспорядка и принявшего бесповоротное решение – раз навсегда покончить с мятежом в кратчайшее время и не останавливаясь ни перед какими, хотя бы самыми крутыми, мерами. При этом ему пришлось отступить от буквы указаний, данных ему императрицей в рескрипте от 26-го июля. Под давлением обстоятельств он решил применить «изъявление в здешнем крае жестоких казней начальникам бунтовщичьих действ..., для показания, с каким хлебом и солью я против самозванца и всего его сонмища еду. Если преступлю я в этом... нежные чувствия Вашего Императорского Величества материнского и человеколюбивого к своим подданным сердца, то заранее... испрашиваю прощения, приемля с радостью пролитие проклятой крови таких государственных злодеев на себя и на чад моих. Узнав об этом, сама императрица, хотя и напоминала ему вновь о человеколюбии своем и милосердии, но согласилась, что «в теперешнем случае казнь нужна»...

В то же время (25-го августа) Панин послал лишь накануне приехавшего генерал-поручика Суворова с предписанием «для принятия команды над самыми передовыми корпусами».

Получая затем донесения о ходе мятежа, Панин для восстановления спокойствия решил издать объявление, в котором доказывал, что самозванец есть ни кто иной, как Емелька Пугачев; увещевал совратившихся, обещал награду в 10000 руб. за доставление Пугачева живым и в 5000 за доставление его мертвым; отстающим от мятежников обещал награды и прощение, а тем, которые останутся при Пугачеве, грозил «лютейшей смертной казнью».

Вскоре положение дел уже изменилось значительно к лучшему, но это не могло быть еще известно П. И. Панину, догонявшему ранее направленный из Пензы отряд Чорбы. Панин предполагал продолжить марш «вперед к р. Медведице с усмирением возмущенной во всей здесь окрестности черни». Не получая до тех пор утешительных известий, он находился в мрачном настроении, а потому и писал Фонвизину 29-го августа: «Самых безделиц недостает: людей, денег, пропитания и известности еще – откуда, что и в каких местах заготовлять в средине огня... Моя решимость теперь еще... в том только, чтобы умереть с честью».

30-го августа в Шацке и в ночь на 2-е сентября в Керенске Панин получил донесение об отбытии Пугачева от Царицына (21-го августа) и о поражении его же Михельсоном у Сальникова завода (24-го августа). Донося об этом императрице, П. И. отдал должную справедливость заслугам Михельсона. При этом он полагал, что «здешний город (Керенск) – самое сердце взволнованной... черни», но надеялся, однако, «возвратить ее в безмолвное повиновение». Отряды, высланные с этой целью, также имели успех.

Между тем, узнав, что Пугачев бежал за Волгу, Панин доносил императрице 6-го сентября: «Изгнанием его (Пугачева) совсем из империи Вашей на степь и низложением его силы освободилось государство от опасности... и доставило мне способы... удобнее разделять свои команды... на совершенное истребление в четырех губерниях бунтов и измен... и поставить сети, когда бы сей злодей опять дерзнул появиться, то чтобы не приставать к нему, но все его ловить для законного наказания стали».

10-го сентября Панин пришел в Нижний-Ломов, где помиловал некоторых раскаявшихся мятежников. Действуя таким образом, насколько ему представлялось возможным, в духе рекомендуемых императрицей «человеколюбия и милосердия», он в то же время старался произвести возможно сильнейшее воздействие на склонную к мятежу часть населения посредством казней, производимых нередко с применением приемов, хотя и жестоких, но отвечавших, по его мнению, этой цели. Так, в Керенске и в Нижнем-Ломове по всем выездам из города были поставлены виселицы, колеса и глаголи, на которых, по словам одного очевидца, тела казненных «значились» долгое время. В Пензе Панин казнил наиболее виновных. Духовенство, «встречавшее злодеев со крестами», оказалось лишенным священнодействия по изданному Св. Синодом определению.

В Пензе П. И. выдал денежные пособия дворянским вдовам и детям. Наконец, здесь же 18-го сентября было получено радостное известие о поимке Пугачева. В тот же день Панин донес императрице: «Имею честь поздравить Ваше Императорское Величество со избавлением империи от язвительнейшего ее врага». Затем он поспешил в Симбирск, куда приказал привезти Пугачева.

Самозванец был пойман не преследовавшим его отрядом: загнанная, отчаявшаяся в его предприятии шайка, узнавшая к этому времени о его происхождении, изменила своему вождю, и он был захвачен бывшими своими соумышленниками на берегах Узени, отвезен в Яицкий городок (в ночь с 14-го на 15-е сентября) и сдан капитану Маврину, бывшему здесь по поручению П. С. Потемкина для исследования причин неудовольствий Яицких казаков. 16-го сентября прибыли в Яицкий городок Суворов и Голицын; последний и донес немедленно главнокомандующему о поимке самозванца. В то же время П. Потемкин требовал, чтобы Пугачев был доставлен в Казань, но это не могло быть исполнено вследствие вышеупомянутого распоряжения Панина о доставлении его в Симбирск.

Между тем, Панин не забывал об «искрах», которые могли еще вспыхнуть, но «которые, конечно, в тот же момент потушены будут». Находясь на пути к Симбирску, 25-го сентября он издал «Извещение», в котором объявлял о поимке самозванца и угрожал сомневающимся в самозванстве Пугачева, что они будут считаться, «как сам бунтовщик» и «(будут) до поимки к заслуженной казни... гонимы и преследованы». В Симбирске Панин приказал привести к себе самозванца. Сам он, описывая эту встречу, говорил: «Пугачев... отведал тут от моей распалившейся крови на его произведенные злодеяния несколько моих пощечин». В Симбирске встретились Панин, Суворов, П. Потемкин и Михельсон.

До прибытия в Симбирск, не зная еще, при каких обстоятельствах был схвачен Пугачев, главнокомандующий приписал сначала это дело Суворову; но и теперь, когда все подробности были известны, он выражал наибольшую благодарность ему же. В донесении императрице (от 3-го октября) он тоже особенно выставил заслуги Суворова и, сверх того, князя Голицына, что было несправедливо по отношению к Михельсону, более всех потрудившемуся, и заслуги которого к тому же ранее признавал сам Панин.

Для обеспечения доставки Пугачева в Москву Панин заранее подготовил путь, назначив в места ночлегов пехотные команды. Затем, согласно указу императрицы, Пугачев был сдан капитану Галахову, который и доставил его в Москву.

Панин не скрывал своего удовольствия и радости по поводу поимки самозванца после стольких трудов и усилий. Хотя П. И. лично и не принес для этого много жертв, хотя сам он и не принимал, да и не мог, и даже не должен был принимать никакого непосредственного участия в гоньбе за Пугачевым, он, как главный руководитель, принял самое целесообразное участие в данном случае, поставив надлежащие цель и требования и дав при этом полную свободу действий исполнителям. Действия последних и привели шайку Пугачева к сознанию своего полного бессилия. Исполнителей и следовало благодарить за труды, при этом понесенные. Панин нисколько не хотел присваивать себе их заслуги, а если он излишне выхвалял Суворова, то это может быть объяснено вполне понятным желанием главнокомандующего поставить на надлежащее место П. С. Потемкина, который явно стремился играть роль, совершенно не соответствовавшую действительным его заслугам.

3-го октября Панин, вновь поздравляя императрицу «с благополучным окончанием главного (на него) всемилостивейшего возложения», доносил: «Бунты внутри государства... низложены, безопасность и повиновения прежние восстановлены, осталась... презрения... достойная маленькая война на киргиз-кайсаков и (в) некоторых селениях башкирское неспокойствие, которые... пресечены будут... моими распоряжениями». Затем, в том же письме следуют указания на «неверность башкирцев, которые не были отягощены», и на набеги киргизов а потому государыня предлагала Панину прежде всего обдумать способы их усмирения и сделать распоряжение для осмотра прилегающей к Иргизу страны, в которой укрывалось много беглых, раскольников, воров и разбойников и основать там малые города.

Для усмирения башкир П. С. Потемкин посылал воззвания и грозил истреблением, но эти увещания подействовали лишь отчасти; поэтому Панин послал туда Суворова, – и в ноябре край был усмирен.

16-го октября императрица возложила на Панина заботы о прокормлении населения Казанской губернии и поселенных около Саратова колонистов. 29-го октября П. И. доносил: «не более как в два месяца разбито 59 бунтовщичьих шаек»... «Теперь от всех мест... рапортуют..., и съехавшиеся сюда по призыву моему на конференцию о пропитании народном, губернаторы Нижегородской и Казанской губерний обнадежили, что вся чернь в... законной власти..., да и прибывшие из Оренбурга... и от сибирских границ последние рапорты меня обнадеживают, что киргизские и башкирские дерзновения почти совсем уже пресеклись». Затем Панин просил о дозволении явиться к императрице в Москву.

Между тем он советовался с губернаторами и выработал следующие меры против голода: в видах обеспечения продовольствия войск и населения были устроены провиантские магазины; для предупреждения голода в 1775 г. разрешено купить, для раздачи, нижегородскому губернатору – 40000, а казанскому – 50000 четвертей хлеба; наконец, для предупреждения чрезмерного повышения цен на хлеб, Панин издал объявление, в котором требовал, чтобы все классы населения оставили корыстолюбивые виды и не возвышали цен на провиант и фураж, а ослушникам грозил наказанием и даже казнью.

В донесении от 2-го ноября Панин, выясняя свое незнакомство с бытом киргизов и с местными условиями и ссылаясь также на нездоровье, представлял на высочайшее воззрение «бремя», приводившее его «в ужасный трепет» (по вопросу об усмирении и устройству дел этого народа). Вместе с тем он просил о снятии с него недавно ему порученного «попечения» по «хлебоснабжению колонистов», мотивируя эту просьбу следующими словами: «ничего тут другого не предвещает, кроме новых против меня пагубных орудий злодеям и завистникам моим». Кроме высказанных императрице, имелись еще и другие причины (изложенные в письмах к брату), побуждавшие его отпрашиваться от усмирения киргизов и от пропитания колонистов, а именно: от первого – опасение новых счетов с Военной Коллегией, старавшейся, по его мнению, свалить на него дело, заведомо крайне затруднительное и испорченное другими, а от второго – несоответственность «провиантмейстерства» с его положением.

С другой стороны, Панин доносил о неотложной необходимости принятия мер для устройства разграбленных городов и укрепления некоторых из них, для обеспечения края и спокойствия в нем и, наконец, для «умножения более правительств» и «присутственных полицейских надзирателей». Необходимость подобных мер была очевидна, ибо неустройство административной части и беззащитность городов особенно облегчали успехи Пугачева. Мысль Панина об «умножении правительств» послужила основанием к новому разделению в 1775 г. государственной территории на губернии, число которых было увеличено на счет их пространства.

Сверх того, Панин вообще (и еще раньше) обращал серьезное внимание на неудовлетворительный личный состав и бездеятельность администрации. В октябре он разослал губернаторам ордера, предлагая им заняться разбором дел, и удивлялся, что они до сих пор не объехали своих губерний. 5-го октября он издал особое «предложение» «губернским, воеводским и всякого рода и звания судебным и расправным местам», которым писал, что «в делах штатского течения производятся без стыда и страха взятки, пристрастия и отступления от правосудия»; при этом он требовал, чтобы «с сего времени оного не было». 4-го ноября Панин вновь приказал, «в случае требования взяток, подарков или каких-либо сборов, таковых задерживать... невзирая ни на какой чин и лицо, приводить прямо к нему для неупустительного по всей строгости законов наказания». В действительности устранение этих злоупотреблений было бы возможно лишь в случае обновления всего состава администрации и введения всех вообще требований Панина в постоянную программу местных представителей власти; сам же Панин мог бы надеяться достичь удовлетворительных результатов в этом направлении лишь в том случае, если бы управление краем оставалось в его руках в течение достаточно продолжительного времени.

Обращая снова внимание на поведение духовенства, Панин доносил императрице: «...чин церковный еще погружен в самом высшем невежестве и... заслуживает к исправлению своему вашего прозорливого о лучшем научении и воспитании... внимания; если бы он хотя мало инаков был.., то бы конечно теперешняя вредность государства до такой степени возрасти не могла». Ввиду этих соображений, Панин предлагал принять решительные меры, на что изъявил согласие и Св. Синод.

10-го и 19-го ноября Панин доносил о поимке разбойничьих атаманов Ивановых (трех) и известного в народе беглого араба, «после которых... ни один в живых или не пойманных из бунтовщичьих или разбойничьих предводителей» не остался, а «тишина и... повиновение... обстоит ныне в самой лучшей степени».

5-го декабря он доносил, что, продолжая принимать меры к ослаблению голода, считает необходимым переводить войска «к возможному соблюдению несчастных поселян», для чего некоторые части он перевел в киргизские и башкирские земли. В то же время он предлагал для облегчения продовольствия распустить сформированные по случаю мятежа уланские корпуса.

При объезде губернии Панин был всюду встречаем с радостью; особенно было благодарно ему дворянство, разорение которого сильно его озабочивало. В Симбирске он был избран в губернские предводители, но отказался от этого почетного звания. Здесь же дворянин Похвиснев от имени всего дворянского сословия губернии приветствовал его благодарственной речью, в которой высказал, между прочим, следующее: «Кому иному, кроме тебя, приличествует первенство? Чистота души твоей, чуждое всякого пристрастия сердце, никакими превратностями слепого стечения случаев не потрясаемая твоя твердость, примерная любовь, усердие, ревность ко главе и всему составу твоего отечества, предпочтение его пользе всему собственно до тебя надлежащему» и т. д. Сделанная Похвисневым характеристика Панина была довольно верна, ибо особенное достоинство Петра Ивановича действительно заключалось в том, что он был чужд интриг и «слепого стечения случаев».

Императрица в письме к Панину от 20-го ноября отдала должную справедливость его трудам, разрешила ему приехать в Москву, выразила желание пользоваться и впредь его трудами и советами по устройству только что усмиренного края и сняла с него заботу о продовольствии колонистов. В тот же день Панину был дан благосклонный рескрипт; императрица обещала Панину вознаградить всех соучаствовавших в «таковом общем благе».

25-го января 1775 г., будучи уже в Москве, Панин доносил о результатах своей деятельности за 5 месяцев следующими словами: «1. Пресекши... государственный мятеж..., все... места... оставлены мною во всякой тишине и спокойствии. 2. Разрушенные и поврежденные злодеями правительства все приведены в прежнее установление... 3. Башкирский народ возвращен в... повиновение. 4. Все главные предводители... шаек... и... самозванец доставлены живыми к монаршему правосудию, а затем оставшиеся из них восприяли или казнь, или пали под... военным мечом. 5. Киргизский народ удержался ныне от хищнической дерзости... впадениями (нападениями) на империю... и ждет Вашего Императорского Величества распоряжения к обузданию на будущие времена»... (в удостоверение чего Панин представлял письма от ханов). 6. Злодейскими руками лишено жизни дворян тысяча пятьсот семьдесят два, а всего с разночинцами две тысячи восемьсот сорок шесть человек. К пресечению сего... злодеяния... и на устрашение впадшей в остервенение черни лишены жизни казнью по моим собственным решениям токмо триста двадцать шесть человек. 7. По милосердо пожалованному мне... дозволению употребить... во вспоможение разоренным домам от двух до трех сот тысяч рублей, я, соображаясь со истощением казенных доходов,... произвел в раздачи по время моего в Москву прибытия (в конце декабря 1774 г.) только сорок две тысячи пять сот девяносто два рубля, разделив оные на вспоможение четырехсот шестидесяти домов разоренных дворян, штаб- и обер-офицеров, а несколько и мещанских»... 29-го января П. И. представил ответы киргизов, которые изъявили «непременность своей всеподданнической верности», а затем донес и о принятых им самим мерах по усмирению и устройству тамошнего края. По его поручению статский советник Рычков, имевший «самые полные и лучшие сведения» об этом крае, представил ему доклады («исторический экстракт» и «руководство») о состоянии народов башкирского и киргиз-кайсацкого. Панин, не желая откладывать надолго принятие необходимых административных мер, учредил в Оренбургской губернской канцелярии «на теперешний случай отдельную особую экспедицию единственно к правлению тамошних пограничных и иноверческих дел» в которую членом назначил того же Рычкова. Донося обо всем этом, Панин представил и свои соображения о целесообразности рассмотрения имеющихся у него данных о киргиз-кайсаках каким-либо правительственным учреждением, с тем, чтобы последнее, в свою очередь, представило краткое о том мнение императрице.

Собственно относительно башкир Панин еще раньше (5-го декабря 1774 г.) писал, что по примеру усмирения прежних бунтов следовало взять с них лошадей для войск, «потерпевших убытки в своих лошадях по их возмущению». Но императрица сначала не согласилась с этим предложением. В феврале Панин снова напомнил об этом императрице, которая указом 19-го февраля 1775 г. повелела «учинить тот сбор с башкирцев до четырех тысяч лошадей; каким же то образом и в какое время, оное оставляю вашему благоизобретению», однако с тем, чтобы «не могло произойти вредного последствия».

В марте Панин представил на высочайшее воззрение проект учреждения банков «ко вспомоществованию разоренным подданным минувшим Пугачевским возмущением». Банки эти должны были иметь целью поддержать благосостояние дворян: «при тех губернских канцеляриях учредить и наставлениями снабдить банковые конторы во всем такие, какие учреждены в Москве и Петербурге о дворянском банке»...

9-го августа императрицей был дан Панину рескрипт об его увольнении следующего содержания: «В настоящее время, когда уже исчезли все беспокойства внутренние, когда повсюду тишина восстановлена в полной мере, да и когда прощение обнародовано, Я уверена, что вы чувствуете в себе душевное удовольствие, видя с сим купно окончание и той комиссии, в которой ваш самопроизвольный подвиг прославил вечно усердие ваше к отечеству, и о коем оказанную вам Мою отличную признательность видела уже публика. Я сию вновь вам подтверждаю засвидетельствованием Моего благодарения за ваши полезные труды и увольняю вас ныне от комиссии успокоения внутренних возмущений, которые, Богу благодарение, более не существуют, следственно, и дела об оных прекращены. После чего остается вам теперь упомянутые дела отдать губернаторам, или которые куда надлежат, и быть, впрочем, благонадежным, что заслуги ваши не будут никогда забвенны, как и Я не престану быть вам благосклонна».

В том же (1775) году «по поводу празднования мира с Турцией» Панин в награду за труды по усмирению бунта получил: 1) похвальную грамоту, 2) меч, украшенный алмазами, 3) алмазные крест и звезду ордена св. Ап. Андрея Первозванного и 4) 60000 рублей «на поправление экономии».

Оценка деятельности Панина по усмирению Пугачевщины не легка. Получив действительно обширную и даже исключительную власть, Панин доказал, что он был неспособен пользоваться этой властью для каких-либо личных целей и даже часто тяготился ею: он постоянно указывал в своих письмах к императрице, брату и другим лицам на непосильность для себя возложенной на него задачи. 15-го ноября 1774 г. (т. е. всего через три с половиной месяца по назначении) он уже писал, напр., брату: «нет другой справедливости, как ожидать на мою просьбу всемилостивейшего дозволения прибыть в Москву, а потом возвратиться в прежнее мое уволенное от службы положение». Но Панин смотрел на Пугачевский бунт не только как на возмущение против правительства, но и как на борьбу черни против дворян. Поэтому на просьбу московских дворян дать им совет во время разгара мятежа (еще до назначения своего главнокамандующим), он отвечал: «Умереть», а сам, вооружив своих служителей, намеревался идти с ними на присоединение к отрядам, действовавшим против мятежников. Естественно, облеченный обширной властью, Панин сразу дал понять, что пощады и милосердия от него ждать нельзя; своими суровыми мерами он устрашил население, что в связи со многими другими обстоятельствами (поимка Пугачева и наиболее опасных самозванцев и зачинщиков и усиливавшийся голод) повело к окончательному усмирению мятежа.

Являясь строгим и даже отчасти жестоким карателем бунтовавшей черни, Панин не забывал, однако, о возможном облегчении крестьян: так, он признал необходимым обязать их вносить подати лишь с 1-го сентября 1774 г., сложив недоимки за прежнее время. Вместе с тем он не грешил излишней снисходительностью и по отношению к помещикам: при раздаче денег (из разрешенных императрицей 200000–300000 р.) он выказал себя весьма сдержанным по отношению к дворянам.

Весьма вероятно, что, пользуясь властью (после испытанных обид), Панин хотел доказать, что он стоит большего, – или, по меньшей мере, он желал сойти с исторической сцены очищенным от клеветы и освобожденным от тяготевшей над ним опалы; главная же причина, побудившая его самого просить этой власти (что так подчеркивает императрица в рескрипте и указе), вытекала из его взглядов и убеждений, что не случайные люди, «припадками счастья обогащенные» и не «актеры», распоряжавшиеся судьбами государства, были способны оказывать исключительные и существенные заслуги престолу и отечеству, но что к таким подвигам должно призывать людей, обладавших достоинствами несомненными и доказанными на деле. Причисляя себя к последним, он действительно обнаруживал гордость и тщеславие; считая себя выше своих врагов и отличаясь смелостью, присущей честным и прямым характерам, он, правда, не соблюдал должной осторожности и, не стесняясь, «болтал в Москве». Но описываемые Державиным и Руничем сцены устраивавшихся Паниным в Саратове приемов и затем представления ему Пугачева иллюстрируют полную безвредность так называемого «тщеславия» и «хвастовства» Панина.

С осени 1775 г. П. И. Панин, страдая все более и более от болезней, уже не принимал непосредственного участия в государственных делах. Впрочем, имеются указания: 1) о назначении его командующим Петербургской дивизией и 2) о том, что он состоял «первенствующим в воинской комиссии», обсуждавшей (в числе других) вопрос об обороне государства. В 1778 г. Панину было предложено звание почетного благотворителя С.-Петербургского Воспитательного дома, но он отказался от этой чести, приводя при этом следующее объяснение: «...дряхлость..., продолжающаяся более 30 лет, принудила меня просить увольнения из всех званий службы Ее Величества и моего отечества...; поставлял, и ныне не поставлять не могу, за непростительный и за величайший грех – того, чтобы принятое на себя звание и служение государю и отечеству нести мимоходом, а не исполнять его с углублением размышлений и трудов моих по всей естественной силе и возможности». В действительности, Панин снова считал себя обиженным вследствие устранения его от государственной службы, на которую его если и призывали, то лишь в такие исключительные моменты, когда без него не могли обойтись и когда даже его враги не могли этому воспрепятствовать.

Так или иначе, П. И. Панин, хотя и принадлежал к партии недовольных, не принимал активного участия ни в борьбе придворных сфер, ни в противодействии императрице.

В этом отношении личность его обрисовывается яснее и более всего из отношений его к наследнику престола. Проживая в Петербурге (в 1760-х годах), Панин имел возможность часто бывать у великого князя и беседовать с ним. Из записок Порошина, бывшего наставником великого князя, видно, что П. И. Панин в этих беседах, посвященных самым разнообразным предметам, с пользой применял свои обширные познания, приобретенные долголетним опытом. Характер этих бесед был весьма симпатичен самому Порошину, большому поклоннику всего русского, что указывает также на отсутствие у Панина пристрастия к иноземным порядкам. Здесь, во дворце, Панин говорил о законах, о межевании земель, о деревенской экономии, о заводах и т. п. «Петр Иванович несколько сатирически (говорил) о установленных здесь комиссиях, из коих многие учреждены с самого вступления на престол Ее Величества, а доныне еще не начинались». Более всего Порошину нравились разговоры о «способностях русского народа» и о «военном деле»; сам Панин производил впечатление большого знатока военного искусства и «присвоил великое достоинство и отличное почтение сей профессии». Так, Петр Иванович говорил о «мужестве наших войск», о храбрости казаков и о высоких качествах русского воина вообще, «о способах, которыми войну производить должно в ту или другую сторону пределов наших, о последней войне прусской»... «Все эти разговоры такого рода были и столь основательными наполнены рассуждениями, что я (замечает Порошин) внутренне радовался, что в присутствии Его Высочества текло остроумие и обширное знание». Иногда Панин подсмеивался над некоторыми из присутствовавших у Его Высочества, говоря: «а вы, господа, о последней войне по газетам знали только, что она производилась». В разговоре об артиллерии Панин коснулся раз злоупотреблений во время Семилетней войны: «Удивительно, как Шуваловские гаубицы во время Петра Ивановича Шувалова были хороши и сильны, ныне так обессилели. Многих произвели они в чины великие; забыв совесть и присягу, неустыдились превозносить их, опровергая старую артиллерию; объявили то публично и подписались, что старая артиллерия перед новой не годится, в то время как жестокая война происходила, и долг сына отечества заставлял думать только о спасении оного... Я не желаю оным людям, кои себя столь низкими и клятвопреступными сказали, никакого несчастья, хотя они, по справедливости, достойны быть перевешаны; однако, по крайней мере, желал бы, чтобы о именах их обнародовано было, дабы ведали, сколько на их верность, клятву и праводушие положиться можно». Эти беседы производили на большинство присутствовавших (быть может, не совсем безгрешных) сильнейшее впечатление, что и подтверждается Порошиным: «представлялось мне, что вижу некоего из тех мужей, коих великим и отменным дарованиям, описанных Плутархом, толь много мы дивимся. Как возвратились мы с гулянья (разговор происходил во время прогулки), то свита Его Высочества все мало-помалу убавлялась; всякий отходил восвояси»... Зато эти же беседы нравились великому князю. Он убедился в обширных познаниях П. И. Панина, особенно касательно военных вопросов, и постоянно обращался к нему за разъяснениями и советами. Когда Панин жил в Москве, отношения эти не изменились и поддерживались перепиской при участии А. Б. Куракина, князя Репнина и др., отчасти же и непосредственно. Из сохранившейся переписки между ними видно, что они обсуждали разнообразные вопросы, касавшиеся, главным образом, различных сторон военной системы государства и отчасти государственного управления и устройства. Наследник цесаревич и Панин обсуждали и многие важные вопросы. Таким образом, этот многоопытный деятель поучал будущего императора, который сам требовал у него мнений и советов, ссылаясь на «пространные сведения» Панина, «касавшиеся до нашей земли» и на его «познание вещей».

В тех случаях, когда инициатива в разработке обсуждаемых вопросов исходила не от Панина, он соглашался с великим князем почти без возражений, быть может, даже иногда против своего убеждения.

По всему вероятию, нежелание противоречить являлось следствием того, что Панин, зная хорошо характер Павла Петровича, не желал подавать ему повода к перемене весьма выгодного о себе мнения. Весьма вероятно также, что, по мнению Панина, его влияние могло принести пользу России в смысле выяснения вреда, являвшегося следствием известной великому князю деятельности ненавистных им обоим некоторых придворных сфер. В устных и письменных беседах видно постоянное желание Панина поддерживать в наследнике престола невысокое мнение об этих сферах.

Петр Иванович Панин был вообще прекрасным семьянином, любящим братом и заботливым отцом.

Он был женат два раза; в первый раз он женился в 1748 г. на Анне Алексеевне Татищевой. Венчание происходило в присутствии великокняжеской четы; Анну Алексеевну повели из покоев императрицы, которая «убирала невесту к венцу» и присутствовала на свадебном балу.

От первой жены Панин имел семнадцать детей, но все они умерли при его жизни. Анна Алексеевна умерла 27-го октября 1764 года.

Во второй раз Петр Иванович женился на Марии Родионовне Вейдель, бывшей фрейлине двора императрицы Елисаветы Петровны. Петр Иванович очень любил ее и постоянно, даже во время войны, брал ее с собой. У них было пятеро детей, из которых после смерти Петра Ивановича в живых остались двое: сын Никита Петрович (см.) и дочь Софья Петровна. Петр Иванович очень любил детей своих и много заботился о воспитании и образовании своего сына.

Братья Никита и Петр Ивановичи Панины наследовали от отца 400 душ. Императрица Елисавета Петровна наградила их значительными поместьями. Затем П. И. Панин получал также поместья и значительные денежные награды в царствование императрицы Екатерины II. Однако содержание семьи вызывало большие расходы, а иногда и долги. Невзирая на эти затруднения, Петр Иванович был всегда строго бескорыстен. Так, он отказался от седьмой доли наследства (из 2000 душ) после смерти первой жены в пользу ее родных и возвратил подаренные ему Матюшкиным имения (3000 душ) обойденной последним его внучке. Наконец, в 1755 г. Петр Иванович ввиду жалоб брата на недостаточность получаемого содержания обещал ему поддержку и при этом писал: «...всеконечно себя почитаю быть вам братом и другом на то, чтоб все хорошее и худое делить пополам».

В начале 1789 года Петр Иванович, уступая просьбам сына, полюбившего Софию Владимировну Орлову, заставил себя забыть прежнюю вражду к Орловым и сделал предложение от имени сына Софии Владимировне; но отцу не было суждено дожить до свадьбы сына. Петр Иванович скончался скоропостижно в Москве 15-го апреля 1789 года.

Когда П. И. Панин скончался в. к. Павел Петрович и в. к. Мария Феодоровна были очень опечалены его смертью и выразили свое участие в письмах к Никите Петровичу; императрица же, по отзыву современников, отнеслась к известию об этой смерти «равнодушно».

Согласно воле, выраженной П. И. Паниным еще при жизни, он был похоронен в с. Дугине (Смоленской губ.).

Граф П. И. Панин обладал твердым, непреклонным и прямым характером, правдивым и отзывчивым сердцем и большим просвещенным умом; он любил горячо свое отечество и ставил выше всего его благо; при этом, будучи истинно русским дворянином, родившимся, получившим воспитание и жившим всегда в России, он обнаружил в своей деятельности патриотизм высокий, но имевший иногда особый отпечаток вследствие присущих ему сословных взглядов. Последние вытекали логически из глубокого его убеждения в том, что дворянство, вполне хорошо воспитанное и образованное (а таким только оно, по его мнению, и должно было быть), составляет главную опору престола и отечества.

По наружному виду он казался гордым аристократом, проникнутым чувством собственного достоинства и сильным, не скрываемым честолюбием, переходившим иногда даже в тщеславие. В действительности эта оболочка заключала в себе иного рода сущность: он считал службу отечеству священным долгом, причем ставил непременным условием самоотверженное и бескорыстное отношение к делу. Во всю свою жизнь он проводил эти убеждения и громогласно их выказывал во всякое время и во всяком месте, даже в присутствии первых лиц в государстве; при этом, чем выше стоял тот или другой человек, тем более строгие требования он ему предъявлял. При таких условиях он неминуемо должен был сталкиваться со многими влиятельными лицами и высшими сановниками; но это нисколько не ослабляло ни его энергии, ни размеров и характера его требований. Само собою разумеется, что он один, поддерживаемый (условно) лишь немногими, не мог пересилить многих, а потому и очутился в числе недовольных. Враги и завистники воспользовались его выдающимся и в тоже время исключительным положением в составе «Панинской партии», всячески под него подкапывались и очернили его в глазах императрицы, что и окончилось для него опалой. Тем не менее, он не колебался в выборе образа действий, когда дело касалось сохранения его чести, репутации и самостоятельности. Правда, он мог в сознании своей правоты так решительно отстаивать все, что ему было дорого, – благодаря своим связям и обеспеченному положению; но все-таки он представлял, как кажется, единственный (в то время) пример подобной нравственной устойчивости.

Вся его жизнь и сохранившаяся переписка доказывают, что он живо интересовался военным делом во всем его объеме, а также внутренней жизнью государства и его политическими отношениями, причем проникал, по мере своего понимания, в сущность происходивших явлений.

Не будучи первостепенным полководцем (стратегом), он был, однако, вполне способен командовать армией (1762, 1769–1770 гг.): оценивая верно обстановку, он действовал согласно ее требованиям, причем понимал вполне правильно значение главнокомандующего и круг его деятельности. В области тактики он являлся одним из проводников идей Петра Великого; при чутком понимании особенностей русского военного дела и русской армии, он обнаружил в этом отношении такие высокие качества, которые, по всей справедливости, ставят его почти наряду с первейшими генералами нашей армии во все времена ее существования.

Далеко не маловажной представляется и его государственная деятельность, в области которой он проявил несомненные дарования, хотя и тут не возвысился до всеобъемлющего понимания сущности высшей внутренней политики.

Будучи удален от дел и находясь даже в положении опального, но став, несмотря на это, в близкие отношения к наследнику престола, Панин с нескрываемым удовольствием разъяснял ему различные недостатки тогдашних придворных и высших административных сфер и в то же время внушал ему идеи твердой власти, основанной на законе, силе и правде.

Питая отвращение к неблаговидным интригам и к кривым путям и будучи непримиримым противником таких деятелей, у коих личные выгоды стояли выше всех других побуждений, Панин должен был признать себя побежденным, но и после того не падал духом до самого конца: нравственной победы над ним враги его не одержали.

Хотя так называемая панинская партия и пала окончательно за несколько лет до его смерти, но тем не менее сам Петр Иванович, при сохранившихся отличных отношениях его к великому князю, беспокоил еще упомянутые высшие сферы и только его преклонный возраст и ненадежное здоровье давали возможность относиться к нему до известной степени равнодушно.

В общем, беспристрастное исследование почти полувековой деятельности графа П. И. Панина не может не привести к заключению, что он оставил в истории России след на многих поприщах государственной и особенно военной деятельности, а потому и должен быть признан государственным человеком, послужившим престолу и отечеству усердно, успешно, бескорыстно, как на военном, так и на гражданском поприщах.

Семейный Архив княгини М. А. Мещерской (урожденной гр. Паниной); анонимный автор «Граф Н. И. Панин» («Русс. Арх.». 1888, кн. 3); Бантыш-Каменский, «Словарь достоп. людей», т. IV; Берх, «Собрание писем Петра I»; Бартенев «Осьмнадцатый век», I; Брикнер, «Материалы для биографии Н. П. Панина», т. I; Военно-Учен. Архив Гл. Шт., отд. 2, №№ 408 и 409; № 4956, тетр. 2; Я. К. Грот, «Державин и Панин»; Дубровин, «Пугачев и его сообщники»; Державин, «Сочинения», т. VIII; «Журнал второй армии» 1770 года; «Записка о нещастливом продолжении службы генерала Графа Панина»; «История л.-гв. Измайловского полка» (Зноско-Боровского); «Историческое обозрение л.-гв. Измайловского полка; Карнович, «Замеч. богатства частных лиц»; Кобеко, «Цесаревич Павел Петрович»; Лебедев, «Графы Н. и П. Панины»; Масловский, «Записки по истории военного иск.». вып. I и II; Его же: «Русская армия в Семилет. войну», вып. I, II и III; Мордовцев, «Кто был усмиритель Пугачевщины» («От. Зап.» 1869 г., №11); Опись дел секретн. повытья Моск. Отд. Общ. Архива Гл. Штаба (47-я), под ред. полк. Масловского; Пушкин, «Ист. Пугач. бунта»; «Полн. Собр. Законов»; П. Петров, «История родов российского дворянства»; А. Петров, «Война России с Турцией и польскими конфедератами»; Порошин, «Записки»; Реляции о турецкой войне («Прибавления к С.-Петерб. Ведом.», 1769–1770 гг. и т. д.): Библ. Главн. Шт. 32, – 1–22; «Русс. Архив». 1865 г., стр. 483; 1867 г., стр. 1022; 1871 г., № 3, 0370; 1874 г., № 5, 1322; 1876 г., № 5, 15–38, 129–130; 1878 г., т. III, 451; 1888, т. II, стр. 67–93; т. III, стр. 305–363; 1890, т. I, стр. 57–58; т. II, стр. 17; «Русск. Вестник» 1869 г., тт. LXXX и LXXXI; «Русск. Старина» 1870, № 10, стр. 319; 1873, т. VIII, стр. 340; 1879, т. XXVI, стр. 623; 1875, № 2, стр. 363; 1882, т. XXXIII, стр. 403–418, 739–764; Соловьев, «История России», т. XXV, стр. 173, 284; XXVI, 132, 133; XXVIII, 9, 13, 33, 118, 119, 220; XXIX, 159; «Сборник Импер. Русс. Истор. Общ.», т. IV, 66, 225–234; VI, 80–213; VII, 77, 102, 103, 363; X, 1, 2, 32, 50, 100, 101; XIII, 43, 420–427; XIX, 153, 166, 425; XXVII, 43, 172; XXVIII, 106–113; XXXII, 6; XXXVI, 157, 158; XXXVIII, 73; XLVIII, 58; XLVI, 199; LVII, 48; LX, 460; LXXIX, 199; В. Семевский, «Крестьянский вопрос», I; «Сын Отечества» 1847 г., стр. 5; Фон-Визин «Сочинения», под ред. Ефремова; Храповицкий, «Записки»; Хроника Росс. Имп. армии, Ч. I, стр. 18; Шпилевской «Описание войны 1741–1743 гг.», 147; Шумигорский, «Импер. Марии Феодоровна»; «Журн. Мин. Нар. Просв.» 1897 г., № 9, ст. Д. А. Корсакова.