Самодур

САМОДУР

Судьба некоторых народных слов в русском литературном языке тесно связана с именами великих русских писателей. На таких словах лежит неизгладимая печать индивидуального творческого гения. Многим даже кажется, что то или другое из этих слов изобретено самим писателем, а не взято им у народа. К числу таких слов относится слово самодур, которое тесно ассоциировано с литературным творчеством А. Н. Островского. Морфологический состав этого слова ясен. Он однороден со структурой таких слов, как самотек, самострел, самогон, самокат и т. п.

Слово самодур введено в литературный язык А. Н. Островским. Оно взято им из мещанско-купеческого диалекта, куда, в свою очередь, оно попало из устной народной речи. Впервые оно было применено Островским в пьесе «В чужом пиру похмелье» [напечатанной в журн. «Русский вестник» (1856, январь, кн. 2) и представленной на сцене Московского Малого театра 9 января 1856 г.]. Здесь в первом действии происходит такой разговор между губернской секретаршей Аграфеной Платоновной, близкой к купеческому кругу, и отставным учителем Иваном Ксенофонтовичем Ивановым:

«[Аграфена Платоновна:] ...Отец-то у него такой дикий, властный человек, крутой сердцем.

[Иван Ксенофонтыч:] Что такое: крутой сердцем?

[Аграфена Платоновна:] Самодур.

[Иван Ксенофонтыч:] Самодур! Это чорт знает, что такое! Это слово не употребительное, я его не знаю. Это lingua barbara, варварский язык.

[Аграфена Платоновна:] Уж и вы, Иван Ксенофонтыч, как погляжу я на вас, заучились до того, что русского языка не понимаете. Самодур это называется, коли вот человек никого не слушает, ты ему хоть кол на голове теши, а он всё свое. Топнет ногой, скажет: кто я? Тут уж все домашние ему в ноги должны, так и лежат, а то беда...».

В пьесе Островского «Не от мира сего» (1885): «Что она говорила-то?... ”Все будет ваше, только ведите себя хорошо и во всем слушайтесь меня“. Самодурство! Сейчас видно, что из купеческого рода». См. также в его пьесе «Не все коту масленица» (в речи вдовы купца – Кругловой): «Видела я, дочка, видела эту приятность-то. И теперь еще, как вспомню, так по ночам вздрагиваю. А как приснится, бывало, по началу-то, твой покойный отец, так меня сколько раз в истерику ударяло. Веришь ты, как я зла на них, на этих самодуров проклятых! И отец-то у меня был такой, и муж-то у меня был еще хуже, и приятели-то его все такие же; всю жизнь-то они из меня вымотали». Ср. у Островского в письме (1866): «Оппозиция как личная, так и общинная перед целым рядом самодурств (начиная от благодушного и кончая зверски-диким) была у нас слаба и оставила по себе бледные краски» (см. сб.: Русск. писатели о лит-ре, 2, с. 70).

То обстоятельство, что А. Н. Островский нашел необходимым при первом употреблении этого слова сопроводить его семантическим комментарием, толкованием, хотя бы от лица персонажей пьесы, свидетельствует о малораспространенности этого слова, об отсутствии его в составе ходячего литературного словаря. Островский был не уверен в том, что глубокий смысл этого слова будет понят и оценен без соответствующего пояснения.

Однако в русском литературном языке XVIII в. слово самодур было известно, хотя и не в значении человека упрямого, действующего по прихоти и произволу. Например, у Д. И. Фонвизина в письме к гр. Н. И. Панину из заграницы в 1772 г.: «Хотя, в самом деле, за будущее ручаться невозможно, однако турецкое изнеможение, вступление австрийцев в общее с нами согласие и самая справедливость дела нашего подает причину надеяться, что мир заключен будет по положенному основанию, каким бы самодуром на конгрессе поступлено не было»³³¹. Ср. в романтической драме А. А. Шаховского «Двумужница, или за чем пойдешь, то и найдешь» (в речи слепого нищего Саватия): «...какая жена не захочет взять волюшку? благо, ей дают, да и кто на этом свете от самодура упасется?» (СПб., 1836, с. 142).

Очевидно, что здесь слово самодур употребляется в значении орудия и способа действия: «собственная прихоть, произвол, немотивированное неожиданное побуждение».

Такое употребление слова самодур замерло в русском литературном языке к 30– 40-м годам XIX в. Действительно, слово самодур не найдем ни в одном русском толковом словаре XVIII в. и первой половины XIX в. Правда, в «Опыте областного великорусского словаря» указывалось слово самодур, но со значением «самовар» Перм. Ирбит. (с. 197).

Лишь в Дополнении к «Опыту областного великорусского словаря» (СПб., 1858) находим: «Самодурить, гл. ср. и самодурствовать, гл. ср. Упрямиться. Псков. Твер. Осташ.

Самодурство, а, с. ср. Упрямство. Псков. Твер. Осташ.

Самодур, а, с. м. Упрямец. Псков. Твер. Осташ.

Самодурливый, ая, ое, пр. Упрямый. Псков. Твер. Осташ.» (с. 235–236). Однако есть основания думать, что и в этом значении народное слово самодур в речи литературно образованных людей уже было широко известно. Вот цитата из письма А. Серова отцу (от 4 августа 1843 г.): «По нынешнему твоему письму я могу угадать, как моя исповедь была принята тобою. Мне кажется, я даже вижу, как ты, читая ее, качаешь поникшей головой и искренно жалеешь о своем самодуре Александре!» (Музык. наследство, вып. 1, 1935, с. 215).

Понятно, что и в язык купечества и мелкого чиновничества слово самодур проникает из областной народной речи. Пущенное в широкий литературный оборот А. Н. Островским слово самодур было канонизовано великим революционно-демократическим критиком Добролюбовым, который в статье о «Темном царстве» вскрыл социальную природу и суть самодурства, «...дело не в личности самодура, угнетающего свою семью и всех окружающих, – писал он, – ...с уничтожением его не исчезает самодурство. Оно действует заразительно, и семена его западают в тех самых, которые от него страдают. Бесправное, оно подрывает доверие к праву; темное и ложное в своей основе, оно гонит прочь всякий луч истины; бессмысленное и капризное, оно убивает здравый смысл и всякую способность к разумной, целесообразной деятельности; грубое и гнетущее, оно разрушает все связи любви и доверенности, уничтожает даже доверие к самому себе и отучает от честной и открытой деятельности».

У Аполлона Григорьева в «Воспоминаниях» («Мои литературные и нравственные скитальчества») (1862–1864): «Буйные люди, стало быть, не ходили к моему наставнику, а ходили все люди смирные: только некоторые из них в пьяном образе доходили до сношений более или менее близких с городскою полициею, да и такие были, впрочем, у отца на дурном замечании, и более или менее скоро выпроваживались то тонкою политикою, то – увы! в случае внезапных приливов самодурства – и более крутыми мерами...». «Но натура человеческая так уж устроена, что даже при самой слабой закваске все-таки упорно стремится к самостоятельности и ее выражению в жизни и, разумеется, разнузданная, выражает в жизни не самостоятельность, а самодурство» (Ап. Григорьев, Воспоминания, с. 72 и 125).

В «Кратком послужном списке...» того же Аполлона Григорьева: «Писано сие, конечно, не для возбуждения жалости к моей особе ненужного человека, а для показания, что особа сия всегда... пребывала фанатически преданною своим самодурным убеждениям» (там же, с. 383).

У И. И. Панаева в очерке «Внук русского миллионера» (1858): «Глядя сегодня на этих тупых, бессмысленных и толстых женщин с бриллиантами и с черными зубами; на этих бородатых самодуров, налитых чаем..., я задыхался от негодования...» (Панаев, 1888, 4, с. 537). У Ф. М. Достоевского в рассказе «Скверный анекдот» (1862): «Было у него две дочери, а так как он был страшный самодур, пьяница, домашний тиран и, сверх того, больной человек, то и вздумалось ему вдруг выдать одну дочь за Пселдонимова». В «Зимних заметках о летних впечатлениях»: «...я вот уверен, что не всё и теперь у нас одни только фельдфебеля цивилизации и европейские самодуры; я уверен, я стою за то, что юный человек уже народился».

Ср. у А. Чужбинского в очерке «Самодуры»: «Лет тридцать назад по степным захолустьям самодурство доходило до такого безобразия, что теперь становится решительно непонятным, как общество, гордившееся уже Пушкиным и Грибоедовым, по наружности сходное с европейским, могло терпеть в себе особей, для которых не существовали ни закон, ни приличие, ни уважение чужой личности». Ср. тут же: «Большинство этих особей... имело свою точку самодурства» (Чужбинский, с. 73, 79). У А. Чужбинского в очерке «Самодуры» устанавливаются разные категории самодуров: «Самодур-пьяница и самодур-конелюб нередко совмещали в одном лице обе профессии, но самодур-экономист и самодур-безобразник действовали в диаметрально противоположном направлении. Самодур-начальник мог вмещать в себя самодурство ханжи по призванию, но самодур-собачник ни в каком случае не сходился с самодуром-реформатором. Наитие самодурства нередко посещало и особ нежного пола, и надобно сказать правду, что барыни, одержимые этим настроением, не только не отставали от мужчин-самодуров, а, случалось, превосходили последних, разумеется, проявляя самодурство не в столь разнообразных формах, по неимению такого обширного поля для своих эксцентрических выходок.

Само собою, самодуры не составляли касты и не от рождения получали наклонность к самодурству, но усвоивали ее впоследствии, хотя случалось, что и очень молодые люди, рано начавшие безобразничать, делались формальными самодурами, энергически развивая принятое направление, и, не дождавшись седых волос, достигали полного апогея» (там же, с. 79).

У П. А. Каратыгина в «Записках» (1850–1870): «Избалованный счастьем и легко доставшимися чинами и почестями, он [А. М. Гедеонов] заразился самодурством и был своенравен до пошлости, капризен до ребячества...» (Каратыгин, 2, с. 19); «...это была одна из медвежьих шуток его самодурства, чтобы поломаться над смирным человеком...»; «...самодур тем-то и отличается от порядочного человека, что в его поступках не доберешься здравого смысла» (там же, с. 41 и 42).

У И. А. Гончарова в «Материалах... для критических статей об Островском» (1874): «Он [Островский] пишет все одну картину... Картина эта ”Тысячелетний памятник России“. Одним концом она упирается в доисторическое время (Снегурочка), другим – останавливается у первой станции железной дороги, с самодурами, поникшими головой перед гласным судом...»; «Рядом с самодурством, в такой же грубой форме, сквозит человечность (например, в Любиме Торцове). Автор даже, вопреки строгим условиям критики, почти никогда не оставляет самодура кончить самодурством, – он старается осмыслить и отрезвить его под конец действия – например, того же Торцова (брата) или Брускова, – не слушая голоса логической правды и увлекаясь симпатией ко всему этому своему люду» (Русск. писатели о лит-ре, 1, с. 386, 388).

У того же Гончарова в письме к Ф. М. Достоевскому (1874): «Островский изобразил все типы купцов-самодуров и вообще самодурских старых людей, чиновников, иногда бар, барынь – и также типы молодых кутил» (там же, с. 416).

Статья ранее не публиковалась. В архиве сохранилась озаглавленная рукопись «История слова самодур» (9 пронумерованных автором листков), 2 вставки, место которых обозначено, и машинопись с авторской правкой (8 стр.).

Печатается по машинописи, сверенной с рукописью, с внесением ряда необходимых поправок и уточнений.

О слове самодур В. В. Виноградов упоминает также в «Очерках по истории русского литературного языка XVII – XIX веков»: «...”книжными“ становятся многие из тех слов, которые в литературном языке предшествующей эпохи причислялись к просторечию, напр.: быт, бытовой, бытовать, почин (в значении инициатива), суть, рознь, строй, отчетливый, дословный, корениться, обрядовый, противовес, самодур, ср. также набросок, накидок (esquisse), проходимец и др.» (Виноградов. Очерки, с. 428). – Е. X.