Протоиерей Владимир Отт

Когда я вспоминаю, как нам помог впервые прийти и получить аудиенцию мимо толпы, стоявшей на лестнице и ожидавшей около двери квартиры Батюшки отца Алексия Мечёва, <... > отец Сергий Дурылин, с которым мы познакомились в квартире доктора Павлова во время лекций, то [хочу] заметить, что помогал нам в этом <... > и другой отец Сергий – сын Батюшки, отец Сергий Мечёв.

Пятьдесят один год отделяет меня, пишущего эти строки в 1972 году, от того времени. Некоторые подробности, а также последовательность событий стушевались. Хотелось бы подробнее, яснее всмотреться в образ явившегося также передо мною и ними – сотоварищами моими – человека, услышать его голос, его первые слова. Человека великого, вписавшего заметную страницу в историю православной духовной жизни московского общества 1920–1930-х годов. При этом хотелось бы быть до конца правдивым и верно отразить образ и деяния его, не доказывать истину шаблонными восхвалениями и прикрасами. Я хорошо понимаю, что не в силах дать верный портрет и верное описание его деятельности. Это дело людей более духовно и интеллектуально сильных. Вернее, это дело не одного человека, а как бы коллектива, дело духовной общины, дело Церкви. Она, Церковь, может, в конечном счете произнести свое суждение, свою оценку, руководимая Духом Святым.

Мне запечатлелась фигура молодого священника в белом летнем подряснике, встретившего нас во дворе церковном. Было дело в летнюю пору. С чуть-чуть скользящей по смотрящему не на нас лицу улыбкой (не то приветливой, не то немножко насмешливой) шел к нам отец Сергий, чтобы сообщить, как и где нас примет Батюшка. Его загорелое до коричневого цвета почти квадратное лицо резко выделялось от белого полукружия бритой головы: на лето он, очевидно по соображениям здоровья и для улучшения роста волос, должен был брить голову. Его лицо окаймляла снизу плохо растущая (и то только снизу) волосяная растительность, очерчивающая как бы под прямым углом преломившиеся и затем горизонтально идущие к подбородку скулы. Усики небогатые и почти голый подбородок, лишь снизу покрытый бородкою сливавшихся воедино с растительностью скул. В этом лице отразились типичные черты Мечёвых. Впоследствии, когда у отца Сергия появились и стали возрастать дети, а также когда мы познакомились с другими членами семьи, мы увидели в лице отца Сергия, как и в лицах других родственников, эти характерные собирательные черты Мечёвых. Но наиболее выразительным и вместе характерным фоном на лице отца Сергия были его глаза – крупные и несколько выпуклые, с каким-то особым овалом глаза, лежащие под сенью надвинутых со стороны носа бровей, расходящихся затем к вискам приподнятым полукругом. Иногда эти надвинутые у переносицы брови расправлялись, приподнимались, и тогда образовывался широкий полукруг над несколько как бы выпученными глазами. Вся фигура отца Сергия была тоже какая-то особенная. В противоположность сутулому и тоже согбенному отцу Сергию [Дурылину] и прочим «интеллигентам», она была пряма, с несколько выступающей грудью и головою, иногда вбираемою как бы в плечи. Движение рук и походка были какими-то особенными, не могу выразить какими, но тоже характерно мечёвскими. В речи своей отец Сергий заикался, встречая иногда трудность выразить то или другое сочетание звуков. Мне кажется, эта особенность, довольно сильная в молодости, постепенно сглаживалась впоследствии. Во всяком случае, его проповеди, столь захватывающие и глубокие по содержанию, проходили гладко и беспрепятственно.

Волосы отец Сергий носил не очень длинные. Никогда я не видел, чтобы волосы спадали на грудь или по спине; [они] а прикасались к плечам – и то это было больше в последние годы. При первом нашем приходе на Маросейку, когда нам навстречу вышел отец Сергий Мечёв, тогда еще совсем молодой (ему было 29 лет), он, как мне помнится, был в белом подряснике (дело было летом) и голова его была совсем выбрита, так что она казалась белой по сравнению с загорелой кожей лица. Это потом он делал еще несколько раз в летние периоды, особенно когда уезжал на дачу или в Крым для отдыха.

В начале нашего пребывания на богослужениях маросейско- го храма и Боголюбской часовни отец Сергий был как бы «одним из рядовых сослужителей» под главенством Батюшки отца Алексия. У него, как и у других священников, были свои будничные служебные дни. Служение его как бы ничем не выделялось от служения других наших священников: отца Константина, отца Сергия Дурылина, отца Саввы и отца Лазаря. Лишь постепенно, по мере внутреннего удаления Батюшки от службы и от приема людей по причине как его болезненного состояния, так и определенного негласного нажима со стороны властей, – постепенно отец Сергий стал занимать первенствующее место в служении, возглавлять его в воскресные и праздничные дни. Таким образом, мало-помалу руководство как службами, так и вообще делами церкви стало переходить к нему. И так это естественно и незаметно происходило, что не только я, но, вероятно, и многие посетители Маросейки не знали, когда и как отец Сергий был церковной властью утвержден настоятелем после смерти отца.

В первые годы настоятельства он был «иереем Сергием» при наличии другого протоиерея Константина, и только через несколько лет он тоже получил протоиерейство, о чем мы узнали уже значительно позднее.

Отец Сергий родился в 1892 году. Старше его была сестра Александра, моложе – Анна и Ольга. Александра была замужем, и мы мало про нее знали. Анна оставалась незамужней и имела свои странности: возбужденность, обидчивость, что-то вроде щитовидки или шизофрении. Она любила поучать сестер и братьев, бывало, и меня, когда я приду на батюшкину квартиру: зазовет к себе в комнату, начнет что-нибудь рассказывать и показывать. В конечном счете подарила карманный служебник с литургиею святителя Иоанна Златоуста, которым до сегодняшнего дня я пользуюсь. Особенно он удобен при сослужении во время архиерейской или соборной службы – его можно легко положить в карман. Упокой, Господи, душу рабы Твоея девицы Анны.

Младшая сестра отца Сергия Ольга была тогда молодой девушкой. Через несколько лет она вышла замуж за Петра Юргенсона, посвященного вскоре в иподиаконы.

Отец Сергий имел университетское образование. Кроме филологического образования, имел познания по медицине, как мне представляется, приобретенные на курсах во время Русско- германской войны 1914–1918 [годов]. Он женился на Евфросинии Николаевне Шафоростовой, тоже работавшей по медицинской части в связи с фронтом. Она была года на два старше его. Старшенькой у них девочкой в 1920 году родилась Ирина – Ика, сделавшаяся впоследствии врачом. Вторым родился мальчик Алеша в 1921 году, и, наконец, третьим ребенком у них в августе 1923 года появилась Лизочка, оставшаяся девушкой глубоко религиозной, глубоко и горячо привязанной к памяти любимого и почитаемого отца и ко всему делу маросейской общины, основанной почитаемым ею дедушкой отцом Алексием, которого она не успела застать в живых. Последним ребенком была девочка Аня («Анча»), вышедшая замуж.

Батюшка отец Алексий скончался 9 (22) июня 1923 года. Погребение его было исключительно многолюдно. Большая толпа заполняла не только двор церковный, но и улицу, так что даже трамвайное движение было затруднено и временами приостановлено. Когда траурный кортеж стал двигаться от церкви, грандиозная толпа окружала гроб, за которым шли ближайшие родственники, которые были, конечно, крайне стеснены и зажаты окружающими людьми. За гробом шел сын покойного отец Сергий и его супруга Евфросиния Николаевна, бывшая в то время, по славянскому выражению, «непраздною». Как раз в те дни Лизочка была еще «в проекте», ей надлежало появиться на свет через два месяца в августе. Мне пришлось быть около Евфросинии Николаевны, и я, видя, как надавливает толпа и сжимается вокруг нее, стал всеми силами ограждать ее от нажима. Я оказался в роли своего рода телохранителя беременной женщины. Пришлось, стоя за ее спиной, распростереть руки крестообразно вокруг ее корпуса, защищая всеми силами ее от нажима или случайного удара в живот. Так продолжалось, пока постепенно, по мере начавшегося движения кортежа вдоль улицы, толпа отошла чуточку от самого катафалка и родственники более свободно могли следовать за гробом. Да, памятны грустные дни батюшкиной кончины и похорон.

В том 1923 году, как и обычно, Батюшка уже больной уехал к себе на дачу в городочек Верея на реке Протве километрах в ста от Москвы. Поехала с ним и дочь его Анна. Его стали беспокоить сердечные приступы удушья. Наступил июнь. Как-то вечернею прохладою он вышел в сад и стал ходить вокруг дома, глубоко размышляя о судьбах Божиих, явленных как в отношении его личной жизни и его жизненного пути и великого дела здесь на земле, так и в отношении многочисленных его духовных чад. Размышляя об этом, Батюшка вознесся духом и как бы вышел из самого себя (пришел в исступление (Деян. 10:10);), духовным взором увидел себя лежащим мертвым, увидел своих духовных детей, над ним плачущих и вспоминающих его слова и поучения. Придя домой, Батюшка написал все это в виде некоего духовного завещания, наставления и откровения своей любви к духовным детям, к своей общине, завещание хранить то, чему он учил, навсегда... Об этом удивительном сочинении впоследствии прочел доклад известный ученый и богослов отец Павел Флоренский.

Через несколько дней после написания этого завещания 9 (22) июня к вечеру, пребывая в своей комнате, отец Алексий почувствовал сердечное удушье, приступ «грудной жабы», как тогда выражались, и позвал дочь Анну. Когда она вбежала в комнату, то застала его схватившимся за грудь... Он успел взглянуть на нее, она ощутила его прощальный взгляд. Через четверть часа его тело, оставленное духом, лежало бездыханно.

На второй день съехались, помимо сына и родных, несколько ближайших духовных детей, среди которых – несколько врачей из женского персонала. Было решено принять меры к сохранению тела Батюшки от возможной порчи ввиду намеченных лишь через три-четыре дня похорон. Вызвали и некоторых из братьев- алтарников. Между прочими смогли поехать и мы с Борисом Александровичем Васильевым, заканчивающим тогда Московский университет по естественно-математическому факультету, этнологическому отделению. Он был всего года на три старше меня (и других), но почему-то по какой-то солидности ли, по учености ли мы все его называли Борисом Александровичем, хоть и на «ты». Так вот, мы с Борисом Александровичем и поехали в Верею. Мы увидели совсем бесшумный полугородок, полусело, впрочем с центром в виде нескольких каменных одноэтажных и двухэтажных домов, площадью, собором. Спустившись на окраине к реке, можно было посидеть на лугу, на широком берегу реки Протвы.

В комнату, где лежало тело отца Алексия, нас не пустили врачи. Хотя и хотелось войти в комнату и было отчасти обидно, что не пускают (ведь мы привыкли, что как раз «их» не впускают в алтарь, а мы на самом видном месте), было торжественно-молитвенное настроение. Впоследствии, когда я говорил об этом на исповеди отцу Сергию, он указывал на необходимость крайне осторожного и сугубо строго почтительного сохранения души своей в подобных случаях.

Тело покойного Батюшки должны были везти на катафалке по шоссе в Москву, и сопровождать между другими должны были и мы. Но почему-то решение потом переменилось, и нас с Володей Бриллингом послали в Москву, отвезя на лошади на станцию Белорусской железной дороги. Сопровождать пришлось Борису

Александровичу и некоторым другим. Это путешествие их длилось и всю ночь, и часть дня. В Москве тело было установлено в храме. На лице, как положено, лежал плат (воздух), который иногда для фотографирования или для прощания <... > разрешалось снимать. Меня несколько неприятно поразила краснота, <...> почти коричневая окраска лица Батюшки. Видно, напряжение при удуший, жара и загар при жизни в летнюю пору – все вместе дало эту окраску, но опять вспомнилось то мешающее чувство, которое я испытал в Верее, и вновь выдвинулась та истина, что человеку подлежит отдать земле, что из земли произошло (см.: Быт. 3:19), и что не напрасно отцы Церкви постановили лицо священника закрывать платом, и [что] не следует измерять духовное земным и внешним, и что ведь и друг Господа Иисуса Христа Лазарь четверодневный уже смердел (см.: Ин. 11:39).

Служили непрерывные панихиды, читали Евангелие. В храм приходило множество священников, как московских, так и приезжих. Накануне и в самый день погребения панихиды совершали прибывшие архиереи. Был заполнен людьми не только храм, но и двор. Служили одновременно и в храме и во дворе. Не могу теперь вспомнить, кто из архиереев служил в храме. Мне самому пришлось прислуживать во дворе, и мне запомнилась служба митрополита Трифона (Турке станов а), жившего в те дни в Москве. К моменту вынесения гроба из церкви собралось огромное множество народа, заполнив и храм, и двор, и улицу Маросейку вплоть до противоположного тротуара, так что проезд транспорта был затруднен, а потом почти приостановлен. Выше я описал, с какими трудностями пришлось выносить гроб и дать возможность родным встать за катафалком. Такая толпа двинулась и шла вместе с траурным кортежем по Лубянскому проезду, через Лубянскую площадь и на Большую Лубянку и Сретенку (улица Дзержинского) и дальше к Сухаревой башне и на Мещанские. На полдороге отец Сергий позвал нас с Даниилом (зятем Б. П. Юргенсона) и велел срочно на извозчике отправляться вперед (это был тогда самый скорый способ передвижения – такси и машин в те годы разрухи почти не было» на Лазаревское кладбище. Очевидно, ему сообщили, что туда должен приехать Святейший Патриарх Тихон, только что освободившийся от домашнего ареста в Донском монастыре.

Приехав на кладбище, мы немного постояли у ворот Видим: подъезжает извозчик, и из пролетки сходит Патриарх

в белом куколе с ангелами и посохом. Мы подбежали к нему и, взявши благословение, объяснили, что покойного отца Алексия должны вот-вот подвезти. Святейший прошел в ворота кладбища, дошел до паперти кладбищенской церкви Святого Лазаря и, поднявшись на несколько ступеней, встал лицом к въездным воротам и стал ждать. Прошел небольшой промежуток времени, траурный кортеж приблизился к воротам. Гроб с телом покойного Батюшки понесли на руках по направлению к церкви. Святейший сошел со ступенек вниз и благословил гроб отца Алексия. Затем он сам пошел вместе со всеми за гробом к могиле. В это время, не знаю откуда и от кого, посыпались на гроб с телом покойного и на Патриарха цветы. Этот прекрасный и удивительный дождь сопровождал любимых и чтимых народом двух великих людей – покойного старца и вышедшего из вынужденного затвора Предстоятеля Русской Церкви, – сопровождал до могилы. Отслужив литию по покойному протоиерею Алексию Святейший уехал. Эта сцена, виденная и пережитая лично мною, никогда не забудется. Через сорок пять лет после этого я был поражен и обрадован услышанною мною передачею по радио из Ватикана (из серии передач «Патриарх Московский Тихон»), где сообщалось, как Патриарх, будучи освобожден от домашнего ареста, первый свой выезд сделал на Лазаревское кладбище для сопровождения умершего известного московского протоиерея Алексия Мечёва. Только о цветах не было сказано.

Итак, 22 июня 1923 года Маросейка лишилась своего основателя, вдохновителя и отца. Руководство общиною еще до кончины его, во время болезни его стало переходить к его сыну отцу Сергию. Во время всего комплекса служб, похорон, панихид отец Сергий стоял во главе организации и проведения всего этого. Хотя многочисленные духовные дети покойного Батюшки сами постоянно молились и поминали его, но отец Сергий со своей стороны проявлял всегда заботу о частом и достойном поминовении [Батюшки] в виде заупокойных всенощных, литургий, панихид и т. д. Принимая на себя все больше и больше забот по руководству как духовной жизнью общины, так и хозяйственно-организационной стороной, он старался все делать как бы от имени своего отца [старца] Алексия и во имя и в память его. В распоряжениях, беседах, увещаниях, поучениях отец Сергий все делал во имя памяти Батюшки и как бы продолжая его дело, проникаясь его духом, ставя его, Батюшку, во главу всякого дела, продолжая его намерения, его слова, заботясь об укреплении в сердцах чад батюшкиных, ставших отныне его чадами, благоговейного почитания батюшкиной памяти и неуклонного ревностного выполнения его заветов. Мое учение – не Мое, но Пославшего Меня... Говорящий сам от себя ищет славы себе; а Кто ищет славы Пославшему Его, Тот истинен

(Ин. 7:16.18). Вспоминаются слова Спасителя, которые могут быть применены и здесь.

Авторитет отца Сергия все возрастал. Если и раньше, за несколько лет до смерти Батюшки, к отцу Сергию стали примыкать духовные дети [отца Алексия] преимущественно из интеллигенции и из молодежи, то теперь с кончиною Батюшки вся масса посетителей маросейского храма стала считать его своим духовником. Сослужители отца Сергия – отец Савва и отец Константин – выполняли функции помощников его и заместителей в случае его занятости или отъезда. Мы все – братья-алтарники, сестры-певчие или выполняющие те или иные послушания в храме – исповедовались и причащались у кого-либо из двух помощников, когда отец Сергий ... почему-либо отсутствовал, но основным нашим духовником был отец Сергий. <...> Отец Сергий становился все больше и больше духовным центром и административным руководителем общины. Духовный авторитет его в глазах нас, бывших духовных чад Батюшки, покойного отца Лазаря [Судакова] и находившегося в ссылке отца Сергия Дурылина, с каждым днем возрастал. Он становился для нас непосредственным наставником, распорядителем душ наших. Из года в год он становился молодым старцем, абсолютным повелителем наших решений и дел, судьей и врачом. Мы представляли себе, что, если бы он повелел броситься в огонь или на смерть, мы бы сделали это. Несмотря на нежную любовь мою к родителям, отец Сергий был самым дорогим близким и вместе с тем великим человеком. Тем более для девушек, обычно отдающих свои души возлюбленному ими учителю, сердца свои–любимому наставнику, отец Сергий стал их отцом и светочем и абсолютным авторитетом. Так, конечно, и для моей покойной жены Анны отец Сергий стал после Батюшки самым дорогим человеком на свете, самым родным отцом. Когда родился наш сын, она без колебания назвала его именем любимого отца Сергия – Сережей. Несмотря на такую внутреннюю близость, отец Сергий называл Нюру на «вы», что теперь мне кажется очень странным, так как в теперешнее время, особенно в провинциальных и полусельских кругах, [принято] вообще даже постороннюю молодую женщину и тем более девушку называть на «ты». Отец Сергий объяснял Нюре (очевидно, на ее желание, чтобы она, как дочка, была для него «ты»), что он имеет в виду «воспитание ее». Очевидно, он оберегал себя и ее от незаметно подкрадывающейся фамильярности. Зато к нам, ребятам, он обращался на «ты», да иначе трудно себе представить.

И вот, вспоминая нашу к нему любовь, восхищение его проповедями и замечательным богослужением, откровенную

и частую пред ним исповедь (почти каждую неделю), доходящую как бы до откровения помыслов, приходится удивляться и ужасаться проявляющейся временами и переплетающейся с лучшими порывами души косности сердца, вялости ленивой и порочной души с нашей стороны. Эта двойственность нашей воли и сердца, так хорошо раскрытая апостолом Павлом, от времени до времени ранит и опечаливает сердце. Так, в памяти у меня сохранилась такая сценка. Был зимний вечер. Обычная вечерняя служба. В алтаре холодно. Наш алтарник Коля куда-то отлучился или был болен – не помню. Отец Сергий сказал, что надо принести дров и протопить. Почему и как, но это распоряжение промелькнуло как- то помимо ушей, вернее, помимо деятельного момента души: слышал, но не слушал, занялся обычным разведением кадила и тому подобными делами. Входит отец Сергий, видит, что ничего не исполнено, идет в сарай и приносит охапку дров, опускается перед печкой и затапливает ее. Можно себе представить наше смущение и стыд (кроме меня еще кто-то был в алтаре). Приходили иногда и какие темные помыслы, наподобие находящих на душу человека хульных и богоборческих помыслов. Так, вдруг налетело в какой- то момент облако недоверия и даже глупых и, правда, отгоняемых мною самим подозрений, что, мол, делает все отец Сергий из корыстных соображений для заработка. Абсурдность этой мысли была очевидна, и как бы для обличения ее получалось так, что я лично по скупости и неуклюжести моей души ничего не вносил в храм. Никто никогда с меня и не спрашивал, никто и не намекал никогда на необходимость сделать взнос на храм и на содержание причта. Помнится, раз или два (это было уже позднее) наша Лидия Александровна, продавец и как бы ктиторша храма, просила меня принять участие в каком-то сборе на что-то – не помню теперь на что. Уж позднее мне стало известно, что многие члены нашей общины делали большие и притом регулярные взносы на храм, и это не всем обходилось очень легко. Вообще, многие члены нашей общины добровольно делились своими трудовыми доходами с менее имущими братьями и сестрами, а также с нуждающимися священниками, находившимися в ссылках или не имевшими работы или квартиры, что в те трудные годы было не редкостью. Я же почивал на лаврах своей «холостяцкой» свободы и беспечности. Если, с одной стороны, духовные дети отца Сергия, как с самого начала бывшие под его руководством, так и перешедшие к нему от покойного Батюшки или от других духовников, горячо любили отца Сергия, преклонялись перед его гением, повиновались как безусловному авторитету, то и, с другой стороны, отец Сергий отвечал им самым большим вниманием и готовностью служить им вплоть до жертвенной отдачи самого себя ради них.

Таким образом, между отцом Сергием и его духовными чадами устанавливались отношения, как между самым родным, близким и единственным истинным отцом и любящим и в то же время горячо любимым чадом – сыном или дочерью..

Эта взаимная любовь особенно остро ощущалась во время более или менее длительной разлуки. Так, уезжая почти ежегодно в отпуск для поправки здоровья, приходившего за год в состояние полного истощения от невероятной перегрузки, отец Сергий в Крыму, любуясь прекрасной природой, морем, цветами, писал в Москву своим духовным дочерям, как он соскучился и тоскует по обычно окружавшим его детям духовным, по этим неописуемо прекрасным цветам их девичьих сердец, их чудных душ. Построенная еще покойным и незабвенным Батюшкой отцом Алексием богослужебно-покаяльная семья теперь росла вокруг отца Сергия. Это составляло редчайшую полноту: не только покаяльная семья, сплоченная в своем пути очищения сердца и достижения духовности единою любовью к общему духовному отцу (с почти достигнутою степенью «откровения помыслов»), но и богослужебная семья (не сравнимая ни с какими другими приходами) с единым устремлением к истинному глубочайшему, почти полностью уставному богослужению, – богослужению, которое составляло средоточие и соль христианской жизни (согласно с выражением отца Иоанна Кронштадтского: «Христианство есть богослужение»), возглавляемому отцом Сергием в духе и силе покойного Батюшки, отца Алексия. Поэтому для отца Сергия – духовника и настоятеля – его чадами были не только духовные дети, но и сослужители. Мы все помним и держим в сердце, какой достигали высоты и глубины и полного вхождения с душой и телом в богослужение Великого поста, его первой недели и, наконец, последней Страстной недели, когда, кажется, уже ничего для нас не существовало на земле: ни работа, ни семья, ни грохочущая тут же за окном столичная улица с трамваями и грузовиками. Все это, кажется, мы и не слышали, или если слышали (не могли не слышать), то только поверхностно физическим ухом, не видели (хоть и видели, когда шли домой) или видели физическими глазами, но это отражалось только на поверхности сознания, не доходя вглубь. А в душе звучали и пели «Покаяния двери», «Помощник и покровитель», «Душе моя, душе моя», «Се, Жених», «Чертог

Твой», да внутренние очи видели чертог, не то на земле, не то на небе, – отверстый...

Но средоточием средоточия, солью всякой соли была Пасха! Такой Пасхи мы тоже и не увидим никогда, разве что только удостоимся на небе! <...> Отец Сергий, впитавший и воплотивший в себе тот особый дух «батюшкиного» богослужения, писал: «Богослужение Батюшки, вообще особенное, не укладывающееся в обычные формы пения и чтения на Пасхе, становилось исключительным. Оно при всей своей простоте достигало такой высоты и выразительности, что зажигало, наполняло, потрясало, умиляло до предела. Приемы нашего теперешнего богослужения лишь слабый отблеск его пламенной души. Помните, как он христосовался, помните, как он читал Евангелие, помните, как он произносил Слово Иоанна Златоуста?» Сам отец Сергий, писавший о своем служении как о «слабом отблеске», на самом деле воплотил в себе тот же дух и силу, какие он видел с детства в своем отце. Конечно, каждая личность неповторима, каждый человек имеет свой оттенок, и в служении отца Сергия было что-то свое свободное, неповторимое, не говоря уж об естественных различиях. Батюшка – старенький, маленький, с редковатой прядью волос, с неповторимым старческим голосом, как-то иногда по- простонародному произносивший, например, слова «жисть», «болесть». И с другой стороны – молодой голос отца Сергия, в произношении иногда еще чуть-чуть заикающийся, но бодрый... Да, но дух и сила – батюшкины, и все делалось, как и раньше писал, во имя и от имени Батюшки. В этой дивной службе он настолько соединялся со своими духовными детьми, своими «сомолитвенниками», «сослужителями», что вся церковь становилась новым организмом, соборно совершающим служение духовной семьи. «Я жил вами, – писал отец Сергий впоследствии своим духовным детям, – вы мною, все вместе через Божию Матерь, святых угодников наших и приснопамятного Батюшку во Христе. Разве можно нас поделить, скажите, где мои уста, где ваши, где мое сердце, где ваше, где моя душа, где ваша, что в храме сделалось мною, что вами. Чем я был для вас, пусть скажет сердце каждого. Я же скажу о вас: вы моя уста, вами я возносил за богослужением свои грешные молитвы, вы мое сердце, вы годами вкладывали в меня „своя тайная”».

Будучи в разлуке (в 1930 году), отец Сергий писал с Севера: «Чувствуете ли вы, мои милые, как утренюет дух мой ко храму нашему и как вечер и заутра и полудне устремляется душа моя к каждому из вас – с вами соединил меня Господь; я недостойный и паче всех грешнейший, но я пастырь, и сердце мое истощается, истощается до основания в разлуке с вами. Вы – мое дыхание, вы – моя жизнь, вы – мое радование, вы не заслоняете мне Господа, а показуете, вы не отгоняете Его, а приближаете, через вас познал Господа, в вас Он открылся мне; с вами и от вас возносил я молитвы Ему. Служа вам, служил Ему, видел по образу Божию созданную вашу красоту, возносился к Его неизреченной доброте; знал ваши грехи, оплакивал свои согрешения, видел ваше исправление, посрамлялся перед Ним и просил Его помощи в исправление моей грешной жизни. Словом, многими годами через вас и с вами шел к Нему. Вы мой путь ко Христу». Но вся эта высокая духовность и жизнь в богослужении, которую создал отец Алексий и воспроизвел отец Сергий, конечно, пришла не сразу, а явилась плодом молитвенного и деятельного подвига устремленной воли. Мы знали, как Батюшка в молодых годах совершал Неленостно ежедневные службы в полупустом храме, как Батюшка, потеряв дорогую жену, потопил свое личное горе, по слову и совету старца протоиерея Иоанна Кронштадтского, в горе и нуждах многочисленных людей, приходивших к нему за советом и благословением, как Батюшка пожертвовал свою личную жизнь и даже покой своей семьи для спасения и окормления многих. В подвигах и борьбе шел за ним сын – отец Сергий. Посвятив молодые годы тщательному изучению святоотеческой литературы и войдя сердцем и умом в то делание, о котором писали святые отцы, он начал борьбу за рост и исполнение этого делания прежде всего с самого себя. Имея характер горячий, несколько непримиримо взыскательный, с несколько иронической критикой измерявший всякие недостатки копошащихся в своих денных и мелких мыслях, делах и делишках людей, отец Сергий со своим, как говорится, «острым язычком» задевал самолюбие некоторых, особенно тех, кто пришел к Маросейке и к нему с некоторой долей сознания своего достоинства, своего превосходства, образования и воспитания. Все эти чувства и чувстви- ща терпели поражение и порою разбивались об острые камешки словечек и эпитетов и нелицеприятных определений. Не всем это нравилось, и некоторые искали более мягкого любезного ответа, соответствующего принятой в светском интеллигентном кругу норме. Поэтому некоторые не смогли стать духовными детьми отца Сергия и прилеплялись к другим духовникам или же просто оставались «прихожанами», посещавшими храм, а то и разные храмы Москвы.

Отец Сергий сознавал в себе этот недостаток и боролся с ним. Очень трудно переделывать свой характер, и отец Сергий впоследствии, когда наступили времена разлуки, писал о себе как о недостойном грешнике. Нельзя отрицать и того, что и у меня, самолюбивого и честолюбивого, втайне гордившегося своим иностранным происхождением и голубою кровью интеллигента (хотя на самом деле далеко отставшего от эрудиции интеллигента), были моменты огорчения на своего духовного отца. Отец Сергий еще в первые годы священства при жизни Батюшки и в течение дальнейших лет служения вел кружки по изучению святых отцов. Он был настолько начитан богодухновенными учениями святых отцов Египта, Палестины, Аравии, наших русских, что оставшиеся старцы Оптиной пустыни (отец Нектарий и другие) указывали приезжающим из Москвы, что могут надежно пользоваться советами и благословением отца Сергия Мечёва (как прежде они относились к руководству отца Алексия). Вспоминаю, как я был тогда духовно зелен, как мало меня захватила трудная и внешне скучная и строгая аскетическая литература по сравнению с любимым моим предметом – литургикой или с историей Церкви и церковного искусства, наконец с живыми и подлинными биографиями как святых, так и деятелей церковных! Нередко клонило в дрему на этих чтениях. Не так относились другие, имевшие большую склонность к возвышенным духовным и аскетическим помышлениям. Некоторые из братьев и сестер были очень близки по духу к отцу Сергию и составляли духовное ядро общины. Так шли годы, прошло десять лет служения его священником (1919–1929) и шесть лет его настоятельства после кончины Батюшки...