О трудностях пастырского служения

1) Первое затруднение, какое может встретить пастырь на поприще своего служения, заключается в нем самом. Главное здесь то, что пастырь, хотя далеко превознесен пред остальными членами общества по своему призванию и освящению, но по природе своей он такой же человек, как и они. “Восстани, и азъ самъ человек есмь”, – говорит ап. Петр Корнилию, который униженно повергся к ногам его. Можно подумать, и не без основания, что здесь говорит голос смирения; но от этого случая в жизни ап. Петра не на далекое пространство надобно обратиться назад, чтобы видеть в Петре и полного истинной ревности и любви апостола и вместе немощного человека. Нам скажут, что он был немощен лишь тех пор, пока не укреплен был Духом благодати: однако же нет сомнения в том, что после, как он был укреплен Св. Духом, он остался человеком, – а пока остается человеческая природа в ее земном состоянии, с нею неразлучно пребывают и прирожденные немощи. Ап. Петр был уже полный сосуд благодати, а ап. Павел замечает в отношении к нему:”въ лице противостахъ ему, яко зазорень бе”. Как могло бы быть сказано сие о пастыре, которому Сам Спаситель поручил пасти своих агнцев, если бы в этом пастыре не оставалось ничего человеческого, никакой немощи плоти и духа, если бы он не мог подпасть ни ошибке в мыслях, ни неосторожности в действиях? Кто не знает, что благодать Божия, освящая и укрепляя природу человеческую, не претворяет ее, – и, если с одной стороны трудно положить разграничение между действиями свободы и благодати в одном и том же человеке, указать, где оставляют человека его собственные силы и где остается одно небесное влияние; то с другой стороны трудно не заметить в самом избранном сосуде благодати действий чисто человеческих, следов немощи и ограниченности человеческой. Поэтому-то, конечно, и лучшие из избранных Божиих всегда сознавались в своей немощи и желали посторонней помощи. Вождь народа Божия Моисей, предвидя тяжесть своего служения вопил к Богу: “Избери могущаго иного”, – и, когда ходатайствовал за народ Божий о победе над Амаликом, принял постороннюю помощь для ослабевающих рук своих, дабы победа не осталась на стороне врагов. Его ослабевшие в молитве руки не напоминают ли и ныне пастырю о том, чтобы он менее надеялся на свои силы и при содействии свыше не забывал о естественной немощи своей? Ап. Павел, сосуд переполненный благодатью, не избежал неприятности и скуки от “пакостника плоти”, и хотя не однократно Господа молил об освобождении от него, но не получил желаемого. Это и было причиной, что он не переставал умолять христиан о ходатайственной за него молитве к Богу: ибо он столько же надеялся на силу благодати и на милосердие Божие, сколько памятовал немощь собственной плоти и необходимость молитвенной помощи от ближних. Подобно этим посланникам Божиим и все великие пастыри Церкви сознавали свою немощь и искали помощи у других. “Умоляю нас, святейшая братия, – говорит св. Григорий Двоеслов, обращаясь к первостоятелям Церкви вселенской, – вспомощствуйте мне изнемогающему под бременем пастырского служения, молитвенным своим ходатайством, дабы принятое мною бремя не отяготило меня сверх сил моих”. Если же теперь великие пастыри Церкви Христовой, несмотря на то, что сугубо были обогащены были дарами благодати, не переставали исповедовать свою естественную немощь и находили в ней постоянное и немаловажное затруднение при исполнении своих обязанностей; что же сказать о тех обыкновенных служителях благодати Божией, которые по своему внутреннему состоянию не могут вместить полноты сил и даров благодатных, но на которых, однако же, вместе с даром священства уже возложена полнота обязанностей пастырского звания. Жизнь человеческая вообще есть борьба, жизнь добродетельная еще больше борьба, жизнь пастыря сугубая брань. В человеке естественном борется начало жизни с началом тления и разрушения; в человеке духовном – начало добра с навыком злым, жизнь нравственная с греховною плотскою; но священник кроме того должен ратоборствовать еще за спасение ближних против бесчисленных случаев к их погибели. Как человек, он чувствует в себе брань духа и плоти, чувствует всю важность обязанности обратить внимание на свое внутреннее состояние; но как воин Царя Небесного, как страж дому Израилева, он помнит свою обязанность ополчиться на брань за спасение ближних, на брань против зла разлившегося в мире, против невежества, в котором еще погрязают многие из пасомых, против всех видимых и невидимых препятствий, угрожающих успеху его служения. Он видит то и другое, и теряется в недоумении, с чего начать, куда обратить более внимания, труда, усилия, терпения. Если он по чувству самосохранения будет больше пещись о благоустройстве собственной души, он опасается, как бы не подвергнуться ответственности за нерадение или недостаточное попечение о спасении ближних. Если он свое время и весь свой труд отдаст духовному благосостоянию ближних, он приходит в новое опасение, как бы, иным проповедуя, самому не остаться неключимым. Он ищет правильной меры, чтобы вернее разделить между различными обязанностями свое время и внимание других; но сколько нужно благоразумия для того, чтобы постановить эту меру, если от пастыря требуется такая любовь к стаду, по которой он был бы готов принести на жертву ближним все свое благосостояние, свою жизнь, свое даже спасение. “Священник, рассуждает св. Златоуст, должен быть всегда трезвен, дальновиден, должен смотреть тысячей глаз; потому что живет не для себя одного, а для множества людей. Не упоминай мне ни о пощении, ни о ночном бодрствовании, ни о жестоком ложе, ни о других изнурениях телесных. Все сие может быть весьма полезно человеку, заключившемуся в тесной келии и все попечение ограничившему самим собой. Но кто разделил себя на такое множество народа и взял на себя столько различных забот, сколько у него подчиненных, тот может ли истинно споспешестовать благу их, если не будет иметь души крепкой и мужественной”. В приведенных словах Вселенский Учитель, очевидно, указывает на те подвиги и труды, которые каждый христианин может принимать на себя для своего нравственного совершенства, – и однако же признает их недостаточными для священника, который должен быть не только сам совершенным христианином, но и вести других к совершенству. Теперь, если великого стоит труда соделаться и быть добрым христианином, то какие нужны усилия, чтобы быть исправным и совершенным пастырем Церкви? Трудно возобладать над собою и покорить свою волю в послушание Христово: но сколько нужно труда, чтобы приобрести власть над умом и свободою других и уловить всех в царство благодати, а потом и славы? Весь труд собственного самоисправления, к которому обязывается каждый христианин, покажется слишком малым, если сравнить с тем обширным и тяжелым подвигом, к которому призывается пастырь Церкви. Чтобы показать это, св. Златоуст сравнивает жизнь инока с жизнью священника и между прочим говорит: “Велик подвиг иноков, велик и труд. Но если кто сравнит труды иноческие с трудами должности священнической хорошо исправляемой, тот найдет такое же различие между ними, какое находится между простолюдином и царем. Не удивительно то, что инок, находясь один с самим собою, не возмущается и не во многие тяжкие грехи. Ибо он удален от предметов, уязвляющих и возмущающих душу. Не должно удивляться, если кто во время сна не грешил, не ратоборствуя на падал, не сражаясь не был ранен. Но когда тот, кто посвятил себя на служение целому народу, и принужден нести грехи множества людей, пребудет непоколебим и тверд, в бурное время управляя душою, как бы во время тишины, такой по справедливости достоин всеобщих рукоплесканий и удивления. Ибо он представляет неоспоримое доказательство мужества своего”. Таким образом труд благоустройства собственной души для священника становится более тягостным, нежели кого-нибудь из его пасомых. Это положение дела нередко приводит в затруднение и самых опытных на поприще своего служения пастырей: ибо как между начальниками вообще часто видим, что многие из них прекрасно умеют управлять подчиненными, но еще не стяжали искусства господствовать над собою; так и между пастырями встречаются такие, которые умеют править словом истины, хорошо исполняют все части пастырского служения, но сами в тоже время сознают, что они еще не совсем покорили духу своего ветхого человека, не возобладали над своею долупреклоненной природой. Какой же бдительности и тщательности требует эта внутренняя борьба с собой от тех пастырей, которые принимают на себя иго пастырского служения, не испытав еще хорошо сил своих на поприще жизни христианской, не обретши мудрой осторожности в действиях, чуждые предусмотрительности, на пути наполненном преткновений! Скажут, что там, где недостает опытности, помогает наука. Это правда, но не в том отношении, чтобы при посредстве науки мог возобладать над влечениями своей греховной природы тот, кто мало прилагал деятельного труда к самоисправлению. Наука показывает уклонение жизни и деятельности от прямого пути, рассказывает образ истинного пастыря; но идти прямым путем, стремиться к указанному совершенству, – предоставляет собственному труду каждого. Пока труд этот еще не выполнен, до тех пор пастырь еще не приобрел победы над своей греховной природой, и дело его служения столько же остается затруднительным, сколько мало обещает успеха. Св. Григорий Богослов, в защитительной речи своей, упомянул о том, сколь много крепких сил и великих усилий требует от пастыря угрожающая ему внешняя брань со врагами веры и Церкви, не забывает и о внутренней брани, возникающей в самом пастыре, и так изображает ее многосложность и затруднительность: “не говорю еще о брани внутренней, которая в нас самих, в наших страстях, и которую воздвигают на нас день и ночь, то явно, то тайно, сие тело смирения, и рассеянность жизни, мятущая и возмущающая нас посредством чувственности и временных удовольствий, и грязь персти, с которой мы смешаны, и закон греховный, воюющий против закона духовного, и усиливающийся растлить в нас царский образ и все, что с ним вложено в нас Божественного по происхождению. Почему едва ли кто в состоянии преодолеть влекущее долу естество, разве уже обучил себя долговременным любомудрием и постепенно отторгал от низкого и сопряженного с тьмою, что есть в душе благородного и световидного, или удостоился милости Божией, или сверх того и другого прилагал всевозможное старание вознести свой взор горе. Но пока не препобеждена по возможности персть, пока не очищен ум, пока далеко не превосхожу других близостью к Богу; не безопасным признаю принять на себя попечение о душах и посредничество между Богом и человеками, – что составляет долг иерея”. –Рассуждая о естественной немощи самих пастырей, мы остаемся, впрочем, далеким от того заключения, чтобы уже по причине своей немощи никто не мог принять на себя бремени пастырского служения: ибо не ложно священное слово, что “сила Божия в немощи совершается”. Но поскольку вообще благодать действует в нас не без нас: то нет сомнения и в том, что благодать священства по той мере может быть действенной в пастыре, как он сам старается исторгать из своей души те греховные наросты, которые, по своему свойству, прямо противоположны влияниям благодати и держивают ее действенность в свободной душе. А такое внутреннее очищение не может быть совершенно без труда, – и труд самоисправления есть первый, какой требуется от пастыря Церкви. Ибо для того, чтобы быть живым проводником благодати, нужно быть достойным ее приемником.

2) От естественных немощей, которые должны преодолевать в себе самих пастыри, обратимся к обязанностям, какие лежат на них и требуют полного их внимания. Прежде всего, обратим взор на предмет и цель их трудов, а потом и на те главные обязанности, исполнение которых ведет к цели их служения. Пастыри церкви именуются земледелателями. Трудно возделывать землю добрую и благодарную, так что в поте лица своего снедает хлеб даже и тот счастливый земледелец, на ниве которого сторицею оплодотворяется брошенное семя. На какой же, спрашивается, земле должны сеять труды свои пастыри Церкви? Сказано было первому в мире земледелателю, что земля, над возделыванием которой будет трудится он, терние и волчцы произрастит ему. Но за какую вину пало проклятие на землю? За дела человеческие, за то, что на ниве сердца человеческого первоначально произросли терние и волчцы. А эта-то испорченная нива и есть тот удел, который возделывать призываются все пастыри Церкви, как духовные земледелатели. Если теперь трудно возделывать землю, даже и добрую; то какого стоит труда исправить и оплодотворить сердце, поврежденное и поросшее плевелами заблуждений и порока? Для всякой земли есть время, в которое она отдыхает, собирается с силами к новому плодоношению, и если в это время не растут на ней семена добрые, то, по крайней мере, не проторгаются и плевелы; но для поврежденного грехом сердца нет времени, когда бы из него не могли поторгнуться плевелы злых помышлений, желаний и намерений. Земледелатель естественный может еще найти землю чистую и плодоносную, способную принять и произрасти всякое доброе семя; земледелатель духовный всегда приходит на ниву, уже засеянную и поросшую злыми семенами, – и надобно приписать особенному влиянию Духа благодати, если эта дикая, покрытая тернием нива будет очищена трудами земледелателя и из бесплодной и сухой скоро соделается доброй и благоплодной. “Правда, – говорит аллегорически св. Григорий Богослов, –лучше идти по гладкой и битой дороге, нежели по шероховатой и непротоптанной, и легче пахать землю, которую неоднократно резал и умягчал плуг: однако же лучше писать на душе, которую не избороздило еще негодное учение, и на которой не врезались еще глубоко начертания пороков. Иначе благочестивому краснописцу два будут дела – изгладить прежние изображения, и на место их написать лучшие и достойные сохранения, – а это именно неизбежно для того, кому вверено детоводительство душ и попечение о них”. Далее пастырям принадлежит имя и значение родителей, отраждающих в жизнь духовную. Состояние сколько утешительное, столько и затруднительное. Правда, по слову Христову, жено, егда родить отроча к тому не помнит скорби за радость, яко родится человекв мир: но чего стоит ей эта радость, после того как в лице прародительницы ей сказано:в болезнех родиши чада твоя. С какими скорбями в мире могут сравняться болезни чадорождения? Точно также, когда раждается человек в мир благодатный и духовный, радость о его рождении бывает столь велика, что начинаясь в пастыре, возродившем его, проникает в самое небо, где и самые ангелы радуются о едином грешнике кающемся. Но ценою каких трудов и скорбей окупается рождение и воспитание чад в жизнь благодатную и вечноблаженную? Ценою скорбей, не меньших, как и скорби деторождения. Ясно показал это ап. Павел, когда усилия свои возвратит снова к жизни благодатной отпадших от нее Галатов назвал болезнями рождения: “чадца мои, ими паки болезную, дóндеже вообразится Христос в вас”. – Еще, самое имя пастыря, указывая на сущность служения пастырского, объясняет вместе и величайшую трудность этого служения. Если мы буквально будем понимать это наименование, то по нашим понятиям оно не многотрудную предполагает должность; но не так это было там, откуда оно первоначально заимствовано. Патриарх Иаков, желая показать тестю своему Лавану весь труд, какой подъят в двадцатилетнее пребывание у него в доме, упоминает только о том, что тщательно исполнял должность пастыря всех стад Лавановых. В чем же именно заключался труд? Это изъясняет сам Иаков. Бых,говорит он, во дни жегом зноем и студению в нощи, и отхождаше сон от очию моею. Умеренные страны не представляют всей трудности пастырского дела: здесь и дни прохладны, и ночи теплы. Не то в странах жарких: там зной дневной, от которого нет покоя существу живому, сменяется сырым холодом ночным, врагом и другом болезней. Какое же нужно терпение пасти стадо в такой стране? А для пастырей словесного стада весь мир, – такая опасная страна: то зной страстей не дает им покоя, то холодность к делам благочестия требует их полного усердия и ревности. Кроме того, сама цель пастыря стад бессловесных на бесконечное расстояние ниже цели, какую имеет в виду пастырь словесного стада. Там поддержание жизни физической в бессловесных составляет всю заботу их пастыря, который ведет их на пажить, не боясь их неповиновения: здесь целью поставляется вечное спасение пасомых, которое тем бывает затруднительнее, чем менее заботятся о нем сами пасомые, чем более употребляют лукавства, чтобы избежать строгого надзора своего пастыря и с большей свободой предаться влечению своих греховных навыков. “Не думаю, рассуждает св. Григорий Богослов, чтобы одно и то же значило водить стадо овец и управлять человеческими душами. Там достаточно и того, чтобы овцы соделались тучными. А для сего нужно только выбирать места, обильные водой и злачные, перегонять стада с одного пастбища на другое и давать им отдых. Но человеку, который с трудом умеет быть под начальством, еще гораздо труднее уметь начальствовать над людьми, особенно иметь такое начальство, как наше, которое основывается на Божием законе и возводить к Богу, в котором чем больше высоты и достоинства, тем больше опасности даже для имеющего ум. Положим даже, что иной непорочен и взошел на самый верх добродетели; все еще я не вижу, каким запаслись званием, на какую понадеявшись силу, отважится он на такое начальство. Ибо править человеком, – самым хитрым и изменчивым животным, – по моему мнению, действительно есть искусство из искусств, и наука из наук”. – Наконец, приведем и разберем еще одно название, которое усвояется пастырем Церкви, и которое показывает всю многосложность и трудность обязанностей, на них возлагаемых. Они называются духовными врачами. Все человечество есть одно больное тело, зараженное ядом и покрытое струнами греха. Нужны врачи, которые бы обвязывали и заживляли раны, ослабляли силу яда, принятого внутрь. Правда, к больному человечеству сошел на землю Небесный врач душ и телес. Но так как Ему угодно было, чтобы чрезвычайные средства против нравственных болезней, Им установленные,, прилагаемы были к каждому больному человеку по обыкновенному порядку врачевания; то и нужны сделались врачи, которые бы сами знали спасительные средства и употребляли их ко благу и спасению ближних. Эти-то врачи, надзору и попечению которых, вверены болезни человечества, и суть пастыри Церкви. Сколь важна и трудна наука духовного врачевания, об этом подробно рассуждает св. Григорий Богослов. Соберем здесь некоторые более разительные черты, изображающие трудность духовного врачевания. “Если сравнить врачевание душ с лечением тел, то всякий может удостовериться, сколько первое труднее последнего, и по свойству врачуемого, и по силе знания, и по цели врачевания. Одно трудится над телами, над веществом бренным и стремящимся долу, над веществом, которое непременно разрушится и подвергнется своей участи, хотя теперь, с помощью искусства, и преодолеется происшедшее в нем расстройство. А другое печется о душе, которая произошла от Бога и божественна, которая причастна горняго благородства и к нему поспешает, хотя и сопряжена с худшим. Врачующий тело принимает во внимание место, случай, возраст, время года и тому подобное. Дает лекарства, предписывает образ жизни, предостерегает от вредного, иногда же, когда и над кем нужно, употребляет прижигание, резание и другие более жестокие способы лечения. Хотя все сие оказывается очень трудным и тяжелым, однако же не столько, как наблюдать и врачевать нравы, страсти, поведение, свободное произволение и все в нас тому подобное, исторгать, что приросло к нам зверского и дикого, а на место сего вводить и укоренять все, что есть кроткого и благородного, установлять надлежащее отношение между душою и телом, не пропуская, чтобы лучшее управлялось худшим, но низшее по природе подчиняя начальственному и владычественному, как требует Божий закон, прекрасно постановленный для видимого и сверхчувствительного. Врачи тел должны переносить известные труды, бдения и заботы и как сказал один из их мудрецов, из чужих несчастий собирать себе скорби; иное дознавая и изобретая сами, иное заимствуя и собирая у других, они должны обращать это в пользу требующих, и что ими найдено или избегнуто, для них немаловажно, но признается имеющим силу к укреплению здоровья или к отрицанию опасности. И для чего все сие? Чтобы прожил больше человек, быть может, даже неполезный для общества. Но нам, когда мы в опасности утратить спасение души, души блаженной и бессмертной, которая будет вечно или наказываема за порочность или прославляема за добродетель, – какой предлежит подвиг и какие нужны сведения, чтобы хорошо и других уврачевать и самим уврачеваться, чтобы исправить образ жизни и персть покорить духу? Ибо неодинаковые понятия и стремления у мужчины и женщины, у старости и юности, у нищеты и богатства, у веселого и печального, у больного и здорового, у начальников и подчиненных, у мудрых и невежд, у робких и смелых, у гневливых и кротких, у стоящих твердо и падающих”. Вот главнейшие причины, от чего врачевание духовное бывает особенно затруднительно. Так как врачевание это проявляется в трех видах пастырского служения – в слове, тайнодействиях, и в управлении; то мы бросим теперь взгляд на трудность этих главных пастырских обязанностей.

а) От пастыря, прежде всего, ожидают весомые слова истины и назидания. Обыкновенно говорят, что жить добродетельно есть дело для всех трудное, а учить других добродетели легко. Согласимся, что это замечание вообще и справедливо; но от этого также не уменьшается труд духовного учительства, как не делается более тяжелым подвигом жизни добродетельной. Пусть учить благочестию легче, чем жить благочестиво: но от этого труд первого дела не становится совершенно легким. Конечно, сказать несколько общих нравственных сентенций столько же легко для наставника, сколько, быть может, бесполезно для наставляемых; но мы отнюдь не то разумеем под духовным учительством. Пастырь Церкви есть отец обширного семейства, который сам занимается духовным образованием всех детей своих и который не должен останавливаться на нескольких переданных истинах, но обязан в каждом, по мере удобства и приемлемости, насадить и возрастить семена веры, раскрыть правила нравственности, утвердить добрые навыки, ослабить, если не искоренить, силу зла и порока. Очевидно, обязанность эта будет для него тем тягостнее, чем члены его паствы разнороднее и дальше друг от друга по своему нравственному состоянию. “Трудно, замечает св. Григорий Богослов беседующему о священных предметах, особенно в многочисленном собрании людей всякого возраста и разных способностей, которые подобно многострунному органу, требует неодинаковых ударений, трудно, говорю, найти слово, которое бы всех назидало и озаряло светом ведения”. Было бы бесплодно, если бы пастырь без разбора стал повторять одному то, что полезно другому. Надобно, чтобы учение его принимало столь же различные виды, сколько есть различных характеров в его пастве. Ибо что для одних служит предметом назидания, то для других делается предметом соблазна. Над умами острыми и просвещенными пастырь, как орел, должен парить на высоте мысли и слова; для детей по духу он обязан представлять и себя как бы учащимся отроком, дабы терпеливым повторением одного и того же утвердить в них начала истинной веры. А сколько еще потребно искусства, терпения, осторожности, чтобы приспособить слово к обстоятельствам времени: ибо не все полезно и даже позволительно во всякое время. “Как скоро начинаю я размышляет, говорит Григорий Двоеслов, – об обязанности пастыря, когда, т.е. он должен говорить, и когда молчать, то с трепетом усматриваю, сколь необходимо ему стараться о том, дабы разборчивым быть в молчании и назидательным в слове, дабы не сказать того, о чем нужно умолчать, и не умолчать того, о чем нужно сказать. Ибо как неосторожная говорливость приводить к заблуждению, так и неразборчивое молчание оставляет в заблуждении тех, которые могли бы принять вразумление”. Конечно, все труды, приемлемые при проповедовании слова, показались бы для пастыря не столько трудными, если бы после каждой проповеди, после каждого назидательного разговора или нравственного наставления, он мог оставаться в несомненной уверенности, что семя, брошенное им в сердце, произрастит духовный плод, по роду своему. Тщетная надежда! Пастырь не столько принужден бывает заботиться о том, чтобы слово не было забыто и не осталось без плода. Не должно думать, чтобы определяемо было на жертву забвения только слабое слово слабого пастыря; напротив большей частью так бывает, что самое убедительное слово забывается прежде, чем успевают возрасти плоды убеждения. Ясно, что пастырю здесь открывается повод к новой борьбе, чтобы пресечь причины безуспешности своего слова в самом их начале. С кем же опять должен он начать эту борьбу свою? С тою же природою человеческою, которую преобразовать и возвести к совершенству есть долг духовного учительства. Каждый из пасомых волею или неволею сознается, что в себе самом носит некоторое отвращение к наставлениям духовным, – отвращение, которое очень просто и естественно объясняется прирожденным каждому желанием жить не по правилам духа, а по велениям плоти. Против этих-то влечений пастырь должен бороться, чтобы дать свободу и многоплодность своему слову. “Много труда предстоит священнику, восклицает св. Златоуст. Он скажет тебе: не закрывай сокровищницы своей от бедных, тебе кажется что он сказал нечто неудобоисполнимое; будет советовать тебе: укроти гнев, обуздай похоть, отсеки прихоти, тебе и все это кажется скучным и тяжелым” Если случится, что пастырь после долгих трудов преодолеет в некоторых из своей паствы эту тайную грехолюбивую нелюбовь к наставлениям в вере и нравственности; если он уже подумает, что соделал землю плодоносною, приготовил ее к принятию и произращению добрых семян; он, чтобы не обмануться в своих ожиданиях, должен запастись новым терпением, сам приготовиться к новым трудам. Нужды жизни переменной и пристрастие к благам житейским, – вот новые обстоятельства, которые поглощают все внимание и усердие пасомых, оставляя в них для слова назидания и спасения один только внешний слух. Нужна со стороны пастыря неусыпная бдительность, благовременная и безвременная настойчивость, чтобы отклонить пасомых от излишней и вредной заботливости о временной жизни и остановит духовный взор их на благах жизни вечной. “Из подчиненных священнику, рассуждает св. Златоуст, большая часть стеснена заботами житейскими, отчего охлаждается расположение упражняться в делах духовных. Обильное богатство, обширность власти и нерадение, происходящее от роскошной жизни и многие другие тернии подавляют посеянные пастырем семена; а часто густота терний не допускает пасть семенам даже и на поверхность земли. С другой стороны, жестокость несчастия, нужда бедности, непрестанные притеснения отнимают охоту заниматься божественными притеснения отнимать охоту заниматься божественными предметами. Посему учитель должен, так сказать, каждодневно сеять, дабы слово учения, по крайней мере, сею непрерывностью могло удерживаться в слушателях”. – Но и помимо этих важнейших сколько есть еще других частных препятствий к тому, чтобы слово пастыря приносило желаемый плод в сердцах слушателей, – и, конечно, все подобные препятствия требуют полного внимание, усилий и осторожности со стороны пастыря, чтобы зло погашено было еще в начале, пока оно не повредило успеху его проповеди.

б) Далее, в строительстве таин Божиих пастыри Церкви также встречают немало труда. Правда, совершение таинств и священнослужений по установленному чину и порядку не представляет особенных затруднений. Но как нередко случается, что чем дело легче, тем легче впасть в погрешность. Между тем нигде неосторожность, даже совершенно внезапная, не представляется столько предосудительною и важною, как тайнодействиях. Здесь каждое даже малейшее отступление извращает порядок важнейшего Богоучрежденного дела. Потому тем более требует от совершителя таин внимательности и осмотрительности, чем важнее совершение таин всех прочих видов его служения, и тем труднее поддержать внимательность к сему делу, чем оно представляется проще, обыкновеннее. Кроме того, не менее со стороны пастыря нужно внимательности и к тем лицам, которым он хочет преподать таинства. Ибо священник столько же, если не более, бывает, виновен, если допускает недостойного к принятию таинств, как и сам тот, кто недостойно принимает их. В таком случае пастырь поступил бы прямо вопреки воспрещению Спасителя “не метать бисер перед свиньями”. Не менее виновным он становится и в том случае, если допускать к таинству без надлежащих предварительных наставлений, объясняющих важность и святость его. Здесь особенно трудным для пастыря представляется то, как внушит уму невежественному и неопытному высокие понятия о спасительном значении таинств, которые непостижим для умов очищенных верою и благодатию. А без подобных внушений угрожает опасность, что таинство будет принято не более как простой обряд. Но главное, что особенно требует усилий от священника, как совершителя таинств, это дух самоотвержения, которым должен быть преисполнен служитель благодати. Если бы кому случилось видеть, что ближний подвергается опасности жизни, не поспешил ли бы он к несчастному на помощь, быть может, с опасностью собственной жизни. То, что для обыкновенных членов общества есть дело особенной неустрашимости и примерной любви к ближним, для пастырей Церкви составляет обязанность. Все пасомые стремятся в бездну смерти духовной, и избавить их от этой смерти не другой кто может, как пастырь, извлекающий их из бездны греха и погибели силою благодати. Конечно, этот пастырский труд не всегда соединен с самопожертвованием, но истинный пастырь всегда должен быть готов к тому, чтобы принести свое внешнее благосостояние в жертву спасения своих пасомых. В жизни много встречается внезапных случаев, когда нужен священник или для крещения слабого или для напутствования больного, – и ни суровость зимы, ни зной лета, ни мрак ночи, ни расстояние места, ни трудности пути не должны останавливать пастыря: он обязан по первому известию спешить к своему долгу. А во время заразительных болезней сколько со стороны священника нужно мужества, чтобы постоянно быть среди мертвых и умирающих иметь непрестанно пред очами образ смерти, напутствовать умирающих, молиться за умерших, плакать с плачущими сиротами, ободрять трепещущих заразительной болезни, восстановлять порядок среди общего смятения и ужасов заразы. И все это не более как существенная и необходимая обязанность пастырей, за уклонение от которой они должны будут воздать ответ Богу в день судный.

в) Что касается до обязанности пастыря управлять паствою, то, кажется, при исполнении этой обязанности более нежели при исполнении двух предыдущих пастырь может встретить недоразумений и затруднений. Одно уже то, что права власти пастырской не всегда и везде строго определены и весьма много зависят от обстоятельств места и времени, делает чрезвычайно затруднительным духовное властительство. Во всякое время оно необходимо поставлено в соприкосновенность с гражданской властью, – и здесь со стороны пастырей сколько требуется осторожности и искусства, чтобы не присвоить себе не принадлежащего и в тоже время не утратить существенных своих прав. Нужно не только соображаться с требованиями власти гражданской, но даже иногда подчиняться ей, чтобы соблюсти мир, необходимый для благостояния той или другой власти и целого общества; но с другой стороны пастырям прилично стоять выше всех временных расчетов, чтобы сохранить неземной характер своего властительства. Тогда как власть гражданская тверда силою внешних своих побуждений и взысканий и обладает подчиненными по праву сильного; власть духовная тогда только сохраняет свою силу, доколе не утратила своего нравственного влияния на своих подчиненных. А это влияние, хотя главным образом зависит от нее самой и тех средств, которыми она действует, однако же, нередко расширяется или ограничивается свободною волею членов Церкви, ей подчиненных. “Священник, замечает св. Златоуст, может повелевать и властвовать только над теми, которые добровольно подчиняют себя его управлению. А это не так скоро может случиться. Ибо если кто и позволяет управлять над собою, но как скоро слышит обличение и увещание, скорбит о том, что подчинился обличителю. Когда я хочу наказать ленивого и беспечного, и отлучаю его от Церкви и общественных молитв, он скорбит, но не о том, что лишается сего, а о том, что чувствует стыд перед другими”. “Священник, не может повелевать полновластно. Если он всем очень трогается, его называют привязчивым: если же мало, холодным. Он должен примирить сии две крайности, чтобы не возбудить, или презрения к себе или ненависти. Иначе все дела придут в беспорядок. Сколько он, против желания и старания своего, оскорбит людей? Сколько многим должен показать себя суровым”. Ясно видно, что со стороны пастыря нужна вся сила благоразумия, чтобы сохранить свое нравственное влияние над своими подначальными, а также нужна великая осторожность, чтобы его властительство не обратилось во вред для них. Надобно иметь снисходительность, но не до послабления; нужно сохранять и строгость, но не до жестокости. С любовью отеческой принимать тех, которые преклоняют выю, обремененную грехами, величием сана обуздывать тех, которые в ослеплении гордости хотят стать за пределами властительства духовного; без пристрастия разделять дары и обетования милосердия Божия, не столько обнаруживать властительские права, сколько выражать христианское сострадание и участие. “Пастырь, по слову Златоуста, должен быть разнокачествен, но не лукав, не льстец, не лицемер; ему должно быть добрым, но вместе и суровым. Никак нельзя обходиться со всеми подначальными одинаковым образом, подобно как врачам нельзя лечить всех болезней одинаковым образом”. Или по слову св. Григория Двоеслова, “сокрыв свое достоинство, он должен с одной стороны почитать себя равным тем из пасомых, кои провождают жизнь добродетельную, а с другой – обнаруживать свое величие, когда ревность по правде заставляет его осуждать порочных”. Отсюда можно видеть, сколько требуется осмотрительности, чтобы пользоваться властью к созиданию, а не к разорению. Здесь каждое излишество, самая малая неосторожность может служить началом сомнительных отношений между пастырем и пасомыми. Ибо неосмотрительное употребление власти может показаться для неопытных злоупотреблением ее, посеять в них недоверчивость к пастырю и ослабить их повиновение ему. “Судопроизводственная часть, говорит св. Златоуст, содиенена с премногими тяжестями и трудностями, каких не испытывают гражданские суды. Не легко найти справедливость, трудно и найденную сохранить неприкосновенною. Какую скорбь чувствуют пастыри, когда должно отлучить кого-нибудь от Церкви? Но кроме скорби здесь предстоит еще великая опасность. Опасно, чтобы сверх меры наказанный не подвергся тому, о чем писал Павел, дабы не поглощен был чрезмерною печалью. Почему и в сем случае требуется строгая разборчивость, дабы то самое, что делается для пользы, не причинило большого вреда”.

3) Кроме указанных затруднений, которые проистекают частью от свойства самых пастырских обязанностей, частью от слабости и ограниченности человеческой природы, есть много других, более опасных, которыми хотят ослабить дух пастырей открытые враги их звания и служения. Злосчастна участь пастырей, когда мир есть враг их, различным образом старающийся низложить их. Спаситель сказал первым и последним в мире пастырям:”Вы несте от мира. Аще от мира бысте были, мир убо свой любил бы. Но Аз избрал вас от мира: сего ради ненавидит весь мир. В мирю скорбни будете”. Не трудно понять, о каком мире говорит здесь Спаситель. Это тот страшный исполин, окруженный толпою предрассудков, заблуждений, худых навыков, несправедливостей и притеснений, который хочется все подчинить себе и грозит подавить своею тяжестью все, что не хочет подчиниться ему. Во всякое время есть усердные если служители, которые попирая веру, проповедуя нечестие, расширяя царство порока, хотят, чтобы все мыслители их злохудожным умом, говорили их ядовитым языком, действовали под их ядовитым языком, действовали под их вредным влиянием. Неудивительно, что пастыри Церкви прежде всех обращают их злобу против себя; потому что сами безбоязненно и открыто возвышают голос свой против них. Сколько отсюда гонений, унижения, притеснений низвергается на главу истинного пастыря. Чем будет он безукоризненнее, тем для рабов мира ненавистнее, его кротость будет им досаждать, его терпение их раздражать, его добродетели будут причиной их злобной печали, приверженность, какую люди добрые возымеют к нему, похвалы тех, кои отдадут ему справедливость, возбудить в его врагах ожесточение против него. Послушаем еще, как описывает гонения на истинного пастыря со стороны мира тот Златословестный Пастырь, который сам пал жертвой его хитрости и злобы. “Жизнь пастыря делается предметом толковых для всех: и мудрые и глупые свободно судят о нем. Одни завидуют ему, многие его ненавидят. Ты скажешь, что он почтен честью. Какою же честью, когда даже не стоящие внимания нищие на площади терзают его пересудами? Никто не боится его обвинять и осуждать. Душа священника нисколько не безопаснее корабля колеблемого волнами; даже она, гораздо, сильнейшими обуревается волнами, нежели какие воздымает вихрь на море. Ибо со всех сторон окружают пастыря люди, готовые уязвлять его и поражать и не только враги и зложелатели, но многие и из тех, которые притворно принимают на себя вид его друзей. Таким образом, душа священника отовсюду поражается от друзей и от врагов, от своих и от чужих”. Вот каково положение доброго пастыря в мире, положение тем более тягостное и опасное, что он, не принадлежа миру, никогда, однако же, не должен чуждаться его, но привязан к нему узами своего служения. Он столько же обязан не предаваться миру и не раболепствовать ему, сколько должен стараться внести в него свое доброе влияние или, по крайней мере ,свое стадо блюсти целым от его тлетворного духа. Ап. Павел, предрекая появление таких людей, которые “здравого учения не послушают, от истины слух отвратят и к баснем уклонятся”, побуждает Тимофея к благоразумию и терпению – “ты же трезвися о всем, злопостражди”, но не только не позволяет ему уклоняться от возложенного не него служения, а напротив требует, чтобы он старался соделать его известным среди самих людей нечестивых:”дело сотвори благовестника, служение твое известно сотвори”. Внимая апостольскому наставлению, истинный пастырь не столько огорчается тем, что он подвержен ненависти злых: сколько скорбит об ослеплении душ, вооружающихся против него, которые тем более возбуждают в нем участия, чем менее остается в них надежды их собственного спасения. Он еще простирает на врагов своих пастырские попечения – но в то же время бдить над ввереною ему паствою, оберегая се от волков, скрывающихся нередко в одежде агнцев. Здесь-то открывается торжество служения пастырского, но торжество, требующее от пастыря обширных знаний, тонкого искусства и неимоверных усилий. Он мог бы спасти себя, удалившись от мира, где так много угрожает ему опасностей, но он, сам гонимый миром, хочет спасти не только пасомых, но и самих врагов своих. Здесь самое усилие похвально, а успех выше всякой похвалы. “Если кто станет, замечает касательно сего св. Златоуст, превозносить подвиг пребывания внутри себя и удаления сообщества с людьми, – я и сам соглашусь назвать его очевидным опытом терпения, но еще не почитаю достаточным свидетельством мужества душевного. Управляющий кормилом внутри пристани еще не доказывает хорошо своего искусства; но того, кто среди моря, во время бури, умел спасти корабль, никто не может не назвать искусным кормчим”.

Тогда как мир восстает против правил и жизни христианской, в недрах самой Церкви нередко появляются другого рода враги ее, которые стараются поколебать ее в самом ее основании: это еретики. Вооружались против истин веры, они открывают гонения и против истинных учителей ее. И пастыри отнюдь не должны уклоняться от ратоборства с противниками истины и защитниками лжи. Пример древней Церкви показывает, что как скоро появлялась какая либо ересь, каждый пастырь вменял себе в обязанность возвышать голос свой против лжи и писать в защиту истины. С другой стороны, пример же древней Церкви показывает, сколь великого дело это требует труда и с какими сопряжено оно опасностями для пастырей Церкви. Довольно вспомнить здесь одного Афанасия Великого, которого злоба еретиков неоднократно лишала пастырского престола и подвергала нуждам и бедствиям заточения. Нам скажут, что в наше время хотя еще не прекратились ереси и расколы, по крайней мере нет подобных опасностей для защитников истинной веры. Правда, ныне нет тех внешних насилий, какие претерпели древние исповедники веры православной; но за то сколько ныне появляется лжеобразованных противоборников ей, которые хотя не восстают против внешнего благосостояния пастырей, но обращают стрелы своего остроумия против их познаний и убеждений, и стараясь представить скудость их ума и просвещения, стремятся поколебать общую к ним доверенность, отвратить души неопытных от послушания им, и свои мудрования поставить предметом общего поколения. И надобно заметить, что чем образованнее паства, тем для пастыря более труда поддержать в лице своем достоинство веры, проникнуть злоухищрения поклонников разума и, раздражая их, низложить все их мудрования. А труд этот сколько тяжел, столько и необходим: ибо каждый успех лжемурователей угрожает опасностью вере и Церкви, и посрамлением для пастырей, как блюстителей чистоты веры.

Но упоминая о врагах Церкви и пастырей ее видимых, мы не можем умолчать о том враге невидимом, который издревле восстал против Церкви Божией на земле и действует во всех прочих врагах ее. Если Церковь на земле называется воинствующей, то главным образом в отношении к этому главному врагу, который силится поколебать ее в основании. Нет сомнения, что вся ненависть и злоба этого врага обращается преимущественно на предстоятелей Церкви Божией, как потом, что их надзору поручено ее благочестие, так и потому, что прежде и более прочих вооружаются против него, и лучше других понимают его злоухищрения. “Симоне, Симоне, – говорит Спаситель Ап. Петру, – се сатана просит вас, дабы сеять яко пшеницу”. Опасность, угрожавшая апостолам, касается и их приемников. Враг рода человеческого знает, что если разбежаться пастыри, рассеются овцы. Потому, как первоначально старался рассеять апостолов, так и впоследствии неоднократно усиливался стереть с лица земли истинных пастырей Церкви, воздвигая на них то внешние гонения, то расторгая согласие и посеевая раздор между ними и их пасомыми. Сколько же со стороны пастырей нужно искусства, чтобы верно различать козни врага, который действует всегда невидимо и всегда хитро? Сколько благоразумия и мужества, чтобы ополчится на брань против него и выйти из нее победителем. Не за себя и не за свою безопасность только должны ратовать здесь пастыри Церкви; но поскольку цель противоборствования пастырей – исторгать погибающих из челюстей ада. Мы не можем постигнуть всей трудности этой борьбы со врагом спасения, и потому послушаем лучше, как изображает ее ужасы великий пастырь, бывший вождем своей паствы в этой брани, хотя в начале желал уклониться от нее. “Представим себе войско, состоящее из пеших и морских сил. Пусть покроют море корабли и все поля и горы будут заняты войсками. Пусть выстроятся против них неприятели дикие и неукротимые. Вообразим, что настает уже и время сражения, и что тогда кто-нибудь, взяв юношу, облек бы его в доспехи, и показал ему воинские отряды, рассказав верно все ужасы войны, прибавив к тому бедствия плена и рабства – тягчайшие смерти, – предложил бы ему садиться на коня и принять начальство над всем войском. Но не думай, что я возвышаю предмет одними словами. Если бы ты, когда мог видеть глазами своими это мрачное ополчение миродержителей тьмы века его и их неистовое падение, ты увидел бы несравненно величайшую и ужаснейшую битву, нежели о какой мы упоминали. Туту не мед, не колесницы,не огонь и стрелы, но более страшные снаряды. Один взгляд на сие ужасное войско может ослабить душу, если она не будет иметь великого мужества, не будет сильно защищена Промыслом Божиим. Если бы можно было видеть все вооружения диавола и его битву с нами, мы увидели бы не потоки крови, не мертвые тела, но умерщвление душ столь страшное и раны столь тяжкие, что всякая другая война покажется не войной, а шуткой. Если же захочешь узнать и образ его падения, найдешь, что она гораздо сильнее и разнообразнее. Обман и коварство во всех видах никому столько не известны, как самому злодею. Никто не умеет так скрытно утаивать злобу свою от врагов своих, как умеет скрыть лукавый ненависть к роду человеческому. Если представить самых лютых и неукротимых зверей, по сравнению с ним они покажутся смирными и кроткими. В борьбе с ним необходимо избрать одно из двух: или пасть и погибнуть безоружному, или непрерывно стоять и бодрствовать в вооружении. Ибо враг этот стоит бессменно во всеоружии своем, наблюдает, не предадимся ли мы беспечности, и гораздо более заботится о нашей погибели, нежели мы о своем спасении. А что он невидим нами и нападает внезапно, это делает войну с ним гораздо труднейшею в сравнении с войной видимой. И ты желаешь, чтобы в такой войне я начальствовал над воинами Христовыми”.

Так многочисленны и так велики трудности, с которыми сопряжено поприще служения пастырского. Отсюда можно понять справедливость замечаний некоторых церковных учителей, что служение пастырское труднее всех обязанностей и подвигов, какие только принимают на себя люди. Св. Григорий Двоеслов говорит, что должности пастыря составляют такой труд, который “превышает силы ангелов”. А блаженный Августин замечает вообще, что “в этой жизни ничего нет тяжелее, труднее, опаснее должности епископа, пресвитера и диакона”.

Сергий, Митрополит Московский