Религиозная мысль на Западе. «Hat Jesus gelebt»?

Последние годы в религиозной жизни протестантских стран и особенно Германии отмечены особым оживлением. Весь протестантский мир взволнован тем агитационным походом, который предпринял Mоnistenbund с Артуром Древсом (Drews) во главе против одной из основ христианства, убеждения в историческом существовании Иисуса. Hat Jesus gelebt? вот вопрос, составляющий теперь (а еще более год тому назад) тему горячих споров в многочисленных народных собраниях¹ и обсуждаемый в целой литературе книг и брошюр, уже выросшей и все увеличивающейся на наших глазах.² Трудно, конечно, сказать, надолго ли удержится изменчивое внимание публики на этих вопросах и не идет ли уже эта волна на убыль, но теперь эта агитация производит впечатление разорвавшейся бомбы. Что же собственно произошло? Сделано ли новое открытие, производящее переворот в исторической науке? Или родилась новая идея? Ни то, ни другое. Для всякого, кто только следил за развитием религиозно-исторической науки, ясно, что в писаниях самого Древса³ и его сподвижников – наиболее фанатичный из них “пастор“ Фр.Штейдель⁴ – нет в научном смысле ничего нового, разве только кроме ошибок. Философ по кафедре и по профессии, Древс никогда не был самостоятельным исследователем в этой области и третируется специалистами, как “unbernfeпег Dillеtant"(по выражению Гарнака). Не нова и самая идея отрицания исторического существования Иисуса и истолкования Евангелия, как системы мифов; путь этот предуказал еще “гражданин Дюпюи в III год республики»,⁵ им шли в XIX веке Бруно Бауер и Д.Штраус. Однако лишь Древс и К^о сделали эти идеи предметом страстной и фанатической агитации и бросили их в толпу, конечно, совершенно неспособную разбираться в тонких и сложных проблемах, в качестве последнего слова исторической науки, и этот отнюдь не философский образ действий, предпринимаемых, в действительности, лишь ради распространения религиозно-метафических идей гартманианства, коими воодушевлен Древс, придаст всему этому походу элемент шарлатанства и демагогии. В действительности не холодная наука, но горячая ненависть к христианству как религии, руководит здесь проповедником пантеистической религии “бессознательного». Но, конечно, подобное предприятие могло рассчитывать на значительный внешний успех, ибо оно льстит господствующему настроению времени. Об этом успехе можно судить уже по тому, что целый ряд видных ученых сочли нужным выступить не только в защиту достоинства науки,⁶ но и еще более в защиту души народной. И при этом обнаружилось лишний раз все богатство научных сил современной Германия, хотя и оно оказалось не способно предотвратить теперешнего квазинаучного движения. Можно теперь уже без всякого преувеличения сказать, что научно Древс должен считаться совершенно уничтоженным, если бы только здесь научность имела действительно решающее значение. Во всяком случае, для умов свободных и непредубежденных есть полная возможность разобраться в вопросе с научной его стороны.

Радикальный мифологизм наших дней представляет собой частный случай приложения общего религиозно-исторического метода, недавно получившего все права гражданства. “Религиозный синкретизм» есть теперь ключ, отмыкающий все замки. Процесс происхождения и развития религий уподобляется при этом тому, как компилируются иные ”диссертации», когда клейстер и ножницы суть главные методы творчества, а швы и подклейки заметны и невооруженному глазу. Начиная с тюбингенства христианство считалось компиляцией по двум источникам, причем одни приписывали преобладающее значение элементам иудаизма, другие – эллинизма.. Так, например, Гарнак в “Истории догматов» констатирует “острую эллинизацию» первоначального христианства. В новое же время христианство обычно изображается, как мозаичная компиляция по многим источникам, какой-то религиозно-исторический конгломерат.

Программа нового направления начертана была в небольшой работе проф. Гункеля “Zum religionsgeschichtlichen Verständniss des Neuen Testaments”. 1903. “Иудейство... должно быть названо синкретической религией... в эпоху Христа оно испытывает двоякое влияние, в западной диаспоре по преимуществу со стороны эллинизма, в восточной же – с востока», а потому и “христианство, родившееся из синкретического иудейства, обнаруживает важная синкретические черты*.“Христианство есть синкретическая религия. Важные религиозные мотивы, пришедшие из чужбины, сохраняются и просветляются в нем, – восточные и эллинистические"(стр. 34–35, 69, 88:95). И это убеждение сделалось руководящим для всего нового поколения историков. Новейшие открытия в истории Востока, обязанные раскопкам, дали новые материалы для религиозно-исторических параллелей, хотя ничего принципиально нового они не внесли. Вопрос остается и теперь в той же принципиальной постановке, какую он имел не только при гражданине Дюпюи, но и в эпоху древних апологетов и отцов Церкви. В работах религиозно-исторического направления старательно отыскиваются параллели на протяжении всей истории: рождество Христово, ⁷ важнейшие события евангельской история, страсти Христовы, воскресение,⁸ “паулинизм», образы Апокалипсиса, – всему этому приискиваются многочисленные параллели с тем, чтобы лишний раз подтвердить общий тезис о синкретическом характере христианства. При этом проявляется далеко не всегда достаточно разборчивости, и только теперь под ударами агитации Древса, имеющего неоспоримую заслугу привести к абсурду это направление, пробуждается самокритика⁹ и наступает отрезвление и некоторая резиньяция.

До последнего времени методом религиозно-исторических параллелей пользовались преимущественно затем, чтобы, по старому рецепту Штрауса, отметать такие черты, которые не укладывались в “научно» выкраиваемый – каждым на свой манер – образ “исторического Иисуса», причем, однако, не подвергалась сомнению самая эта возможность. Напротив, по господствовавшему мнению, “время, когда можно было еще ставить в науке вопрос о том, существовал ли исторический Иисус, прошло».¹⁰ И вдруг, именно этот вопрос: hat Jesus gelebt? оказывается опять в центре внимания и делается предметом шумного обсуждения. Древсу с единомышленниками удалось снова нарушить равновесие. За последние годы выдвинут целый ряд наукообразных теорий для объяснения христианства без Христа, причем они резко между собоq противоречат или взаимно исключают друг друга.

С решительным отрицанием исторического существования Иисуса выступал еще покойный бременский «пастор» Кальтгоф, на основе предпосылок экономического материализма развивавший свою “социальную теологию”. Этим талантливым богословом-марксистом отстаивался тезис, будто христианство зародилось в движении рабов в разных местностях, преимущественно в Риме. Христос же воплощает собой общий идеал данной эпохи, есть его проекция в личном образе. “С социально-теологической точки зрения образ Христа есть поэтому наиболее утонченное религиозное выражение всего того, что было действенно как социальная и этическая сила в данную эпоху, и в тех изменениях, которым постоянно подвергается этот образ Христа в его расширениях и ограничениях, в выцветании его старых черт и в новом его освещении мы имеем самый тонкий измеритель перемен, которые происходят в жизни от высот ее духовных идеалов до глубин ее материальных жизненных основ.¹¹ Для социальной теологии интересен именно исторически изменяющийся образ Христа.¹² К социальной теологии ничего не может прибавить интересного «Происхождение христианства» (1909г.) К.Каутскаго, который, впрочем, не подвергает сомнению исторического существования Иисуса, хотя и не придает ему большого значения. Третий богослов от социализма М.Мауренбрехер,¹³ ищущий исторических корней христианства в “Евангелии бедных», отличается в своих построениях наибольшей осторожностью и сложностью, и далек от того, чтобы сводить на нуль значение самой личности его основателя, а тем более отрицать его существование. Единогласия не оказалось, таким образом, даже в пределах марксистской догмы, – и здесь мы имеем три различные между собой конкурирующие и мало согласимые концепция христианства.

В ряду представителей мифологического направления, пожалуй, самой выразительной фигурой является ученый ассириолог Иенсен с его огромным томом¹⁴ “Der Gilgameschepos in der Weltlitteratur», 1906. На грустные размышления наводит такая ученость, и невольно вспоминается афоризм К.Пруткова, что специальность подобна флюсу. Таким флюсом для Иенсена явились его познания в вавилонской литературе, в которой он нашел ключ, подходящий решительно ко всем замкам, и увидал прототип всего Ветхого и Нового завета, гомеровского эпоса и многого другого. Передать не только странность, но прямо комизм этого предприятия невозможно. Чтобы это понять, надо познакомиться с текстом¹⁵ эпоса о Гильгамеше, этого колоритного и чрезвычайно интересного отрывка вавилонской поэзии, носящего следы глубокой древности, хотя и не вполне сохранившегося (из 3,600 стихов совсем не сохранилось до 2,000, а из остающихся 1,600 вполне отчетливо лишь 522). Здесь описываются похождения героя Гильгамеша и его друга Эабани, в которых Иенсен и усматривает всевозможные ветхо- и новозаветные образы.

Общее заключение Иенсена таково: “Иисус никогда не жил на земле и никогда не умирал на ней, он есть не что иное, как израильский Гильгамеш, как параллель Моисею, Аврааму и бесчисленным другим образам саги. В наших храмах, в церкви и в школе, во дворцах и хижинах мы молимся вавилонскому богу, вавилонским богам».¹⁶

Другие мифологисты ищут Иисуса в древних языческих культах и стараются установить дохристианское происхождение этого образа. Этим занимается, например, Робертсон.¹⁷ Особенную известность здесь получил В.Б.Смит, проф. математики в Луизиане. Его этюды под общим заглавием “Дохристианский Иисус”¹⁸ дают лишнюю иллюстрацию к тому, с какими скудными средствами теперь берутся за эту – увы! – популярную задачу. Основная мысль Смита такова, что Иисус есть не собственное, но нарицательное имя (“помощь Божия») и обозначает культового бога секты назореев. Гипотеза эта построена на столь зыбком основании, как одно выражение Деяний Апостолов τά περὶ τοῦ Ιησοῦ (Деян.19:1–7): Здесь рассказывается об Аполлосе, знавшем лишь Иоанново крещение и не слыхавшем о св.Духе. И это-то выражение Смит и считает скрывающим сведения о старом культе бога Иошуа. Подобную же операцию производит он с наименованием “назореи», которое он производит (по отзыву компетентных лиц совершенно произвольно) от корня глагола “назир», сторожить (существование же евангельского Назарета он вовсе отрицает). Название назореев, применяемое к христианам, он объясняет существованием секты “хранителей», имевших покровителем особого дохристианского бога хранителя, дохристианского Иисуса. Таким методом можно доказать на основании разных выражений Евангелия существование любого количества культов, имеющих дохристианского бога Иисуса. Желающие найти подробный и совершенно уничтожающий разбор этой “теории» найдут его у Вейнеля или Иог.Вейса (выше цитированное сочинение). Характерна здесь необыкновенная историческая близорукость. Ведь даже при большей доказательности своих утверждений Смиту следовало бы дать объяснение истории всей первохристианской письменности и всего раннего догматического развития церкви, а это, конечно, обнаружило бы всю безнадежную трудность этого предприятия. Разрыв с преданием веков, презрение к нему характерны для него, как и для всего этого направления, что представляет собой не только моральное уродство, но и научную порочность.¹⁹ С появлением спроса подобные произведения начинают появляться как грибы после дождя. Специализировалась на этом издательская фирма Дидерихс в Лейпциге.²⁰ Здесь же появился и памфлет Древса “Die Christusmythe (230 стр.). В этом талантливо написанном “научном” памфлете читатель совершает прогулку по мифологии древности или, по резкому, но справедливому выражению одного критика, попадает в “цирк мифологических и религиозно-исторических кунштюков” в котором, в числе многих, исполняются уже и знакомые нам номера: и Кальтгоф и Смит и другие проходят в причудливом сочетании перед глазами читателя. Исторические данные чередуются здесь с совершенно недоказанными и фантастическими утверждениями, хотя и обставляемыми оговорками: по-видимому, вероятно и т.п., но в сущности принимаемыми за доказанное. Однако из этого ненадежного и малоценного материала возводится стройное здание, гипнотизирующее своей архитектурой запуганного «научностью» профана. Суррогат полунауки или лженауки, выдаваемый в качестве науки, есть величайшее духовное зло нашей эпохи, но нигде этот бич не поражает так больно, как в делах веры, при обсуждении центрального вопроса христианства в наше маловерное, но потому суеверное и легковерное время. Во всяком случае для читателей памфлета Древса мы настоятельно рекомендуем познакомиться с научной критикой его хотя бы в работах И.Вейса, Вейнеля, Мефферта и др.²¹ Я не могу здесь воспроизводить сполна извилистого хода мысли Древса и ограничусь общей характеристикой и отдельными примерами.

В первой части книжки анализируется “дохристианский Иисус”, во второй – подводятся итоги новозаветной критики. При анализе применяются, конечно, самые сильные реактивы, имеющиеся в мифологической лаборатории, и, прежде всего, пресловутый астральный метод, при помощи которого любого из нас можно превратить в солнечный или звездный миф. Семейная жизнь в доме Иосифа происходит в небе, среди богов, и только ради маскировки переносится на землю (77). Три мага, пришедшие на поклонение младенцу, рождение которого “фактически” обозначает рождение солнца в пору зимнего солнцеворота, суть не что иное, как три звезды в поясе Ориона (55). Крещение Иисуса в Иордане есть так же “земное отражение первоначально астрального происшествия: и солнце начинает свой годичный круг крещением, вступая тотчас после рождения в знаки Водолея и Рыб” (81). И слова Иоанна Крестителя о Христе: “Ему надо расти, а мне умаляться” относятся к поре долетнего солнцеворота, после которого солнце идет уже на ущерб (82). Преображение также получает значение “огненного крещения” и относится к летнему солнцевороту, причем Илия и Моисей соотвѣтствуютъ богам солнечному (Гелиосу) и лунному. “Агнец Божий”, Agnus Dei, сближается с персидским богом огня Agni, во-первых, по созвучию латинского Agnus и Agni (161), во-вторых, по сходству символического обозначения агнца и Агни, который изображается в виде овна благодаря нахождению солнца в пору весеннего равноденствия в созвездии Овна,²² Иосиф “плотник” есть художник Гефест, следовательно, замаскированный бог, Мария – богиня Майя, мать Агни и т.д., и т.д. Это – или прямое шарлатанство, или же настоящая психопатия.

Далее широко применяется реактив сравнительной мифологии, в частности разработанная особенно Фрэзером²³ гипотеза о связи мифа о ежегодно умирающем и воскресающем боге (Аттисе, Адонисе, Озирисе] с христианским воскресением. Это сближение, при котором старательно подчеркивается все внешнее сходство и забывается о всем внутреннем различии,²⁴ конечно, с торжеством повторяется Древсом. Страсти Христовы превращаются (согласно фантастическому построению Фрэзера, подхваченному Робертсоном) в драматическое представление, ведущее происхождение от вавилонского праздника Закеев (сатурналий). В этот праздник один из двух преступников, одетый королем (Аман книги Эсфирь), после торжественного шествия был казним, а другой (Мардохей) был отпускаем на волю. Так объясняется будто бы обычай еврейского праздника Пурим. Ту же инсценировку, перенесенную уже на праздник Пасхи, Древс видит в рассказе о распятии Иисуса и освобождении Вараввы. Нисколько не удивительно, что по поводу этой фантастики И.Вейс взывает к “wissenschaftliche Sicherheitspolizei”! Крест, в котором Кальтгоф видел знамя рабов и бедняков, у Древса превращается в символ огня и жизни, стоящий, натурально, в связи опять с Агни и только позднее получивший и теперешнюю форму и смысл.

Таков мифологический шифр, которым Древс расшифровывает Евангельскую историю. Христианство и зародилось будто бы не в Иерусалиме, а в Антиохии, в которой особенно процветал культ Адониса. Но здесь-то и начинается для Древса непреодолимая трудность. Допустим, что все его исходные предположения верны и христианство действительно возникло на почве самого необузданного мифологического синкретизма. Рассуждая теоретически, следует допустить, что в этом кипящем котле смешения религий могли зародиться неопределенное количество религиозных новообразований, которое математически можно определить как сумму возможных комбинаций из большого числа элементов. Но от возможности до действительности остается еще огромное расстояние. Как же объяснить осуществление именно данной возможности? Здесь-то и ждет Древса безнадежный провал. Как объяснить историю раннего христианства, которая протекает уже при полном дневном свете истории? а всю новозаветную историю с ее конкретностью и историческим колоритом? Почему проповедь Креста, “для эллинов соблазн, для иудеев же юродство”, избрала эту линию не наименьшего, а наибольшего сопротивления? Почему его проповедники, которым Древс склонен приписать даже сознательное заметание исторических следов, не воспользовались всей эластичностью мифологемы и не облегчили свою задачу? Как могла зародиться в душах первохристианская церковь, этот всемирно-исторический обман или самообман, по изображению Древса? И, наконец, самое трудное: как можно исторически объяснить обличение исторической и человеческой плотью мифологического существа, бога? Еще от древности унаследовали мы на этот случай теорию Евгемера, по которой боги суть обожествленные герои, но по методу евгемеризма нельзя объяснить обратного, т.е. уже не обожения человека, но очеловечения бога. На этот основной вопрос мы не находим никакого ответа или даже хуже чем никакого, – находим следующее: “Иудейство (=иудеохристианство) в общем и в частности в Иерусалиме нуждалось в правовом основании, чтобы опереть на нем свое собственное преобладающее положение против языческого христианства Павла: для этого основатели должны были пользоваться личным общением с Иисусом и даже быть им избранными к своему призванию; и потому он должен был остаться не только богом, но и должен был опуститься к исторической действительности... Весьма мирские, весьма практические основания были поэтому в конце концов решающими для того, чтобы из первоначального бога Иисуса получился исторический индивидуум, и центр тяжести его деятельности, решающий факт его жизни, – его смерть и воскресение, имевшие наибольшее значение для религиозного воззрения, были перенесены в святой город Давида, “праотца Мессии», а с ним было соединено в сознании иудеев религиозное спасение» (205–206).

Поистине гора родила мышь! Но в этом очевидном бессилии объяснить происхождение церкви, столь блестяще здесь обнаруженном, можно видеть лишь отрицательное подтверждение его необъяснимости естественными силами истории. Новое рождение можно только констатировать, но не объяснить, и попытки этого объяснения касаются только периферии, а не центра, внешности, а не внутреннего существа. Христианство зародилось без исторических свидетелей или летописцев, в ту зимнюю ночь, когда хоры ангелов пели славу Богу, и в ту “священную таинственную ночь», когда “Христос воскресе из мертвых». В историю вошла новая сила, и лишь ее развитие, а не зарождение, дано исследовать науке.

Изображенная здесь картина воинствующего похода антихристианства под предлогом научности способна привести и, действительно, приводит многих в смущение и уныние. Однако не следует упускать из виду и другую сторону дела. ”Не может быть более покоряющего свидетельства о величии Иисуса, как напряженное внимание из всех лагерей, сосредоточенное на вопросе об Иисусе Христе. И теперешнее христологическое движение отличается от предшествующей эпохи своим положительным религиозным мотивом” (Kiefl). Можно сказать, что со времен христологических споров эпохи первых вселенских соборов эта проблема не приковывала к себе такого внимания, как сейчас, в век экономического материализма и капитализма, парламентаризма и социал-демократии, неокантианства и естествознания!

Принципиальный вопрос о христианстве и мифологии я подвергну обсуждению в особой статье.