ГЛАВА ПЯТАЯ. ПОЛОЦК

Успехи русских в Ливонии; ее распадение. – Мысль Иоанна жениться на сестре короля польского. – Взятие Полоцка. – Переговоры о мире с Литвою. – Собор в Москве по поводу этих переговоров. – Возобновление военных действий. – Прекращение их по причине болезни короля. – Мысль об избрании Иоанна ему в преемники. – Царь делает датского принца Магнуса вассальным королем Ливонии. – Сношения с Швециею. – Неудачные действия Магнуса против Ревеля. – Важность прибалтийских берегов для России по отзывам врагов ее. – Дела крымские. – Неудачный поход турецкого войска к Астрахани. – Нашествие крымского хана и сожжение Москвы. – Вторичное нашествие хана и отражение его князем Воротынским.

Мы видели, что магистр Кетлер, отчаявшись собственными средствами спасти Ливонию, заключил тесный союз с Сигизмундом-Августом. Обнадеженный этим союзом и получивши помощь людьми и деньгами из Германии, от герцога прусского, от жителей Риги и Ревеля, Кетлер начал наступательное движение, разбил под Дерптом московского воеводу Захара Плещеева и осадил Дерпт; осажденные сделали не очень удачную вылазку, но успехи немцев этим и ограничились: приближалась зима, союзный отряд, приведенный герцогом Христофом Мекленбургским, ушел; Кетлер с своими ливонцами хотел по крайней мере овладеть Лаисом, но два раза приступ его был отбит гарнизоном, находившимся под начальством стрелецкого головы Кашкарова; таким образом, по словам немецкого летописца, Кетлер вследствие храброго сопротивления неприятеля ничего не сделал, со стыдом и уроном должен был уйти в Оберпален, куда достиг с большими трудностями, везя тяжелый наряд по дурным дорогам; здесь ратные люди, в досаде на неудачу и не получая жалованья, стали бунтовать и с трудом были усмирены и разведены по зимним квартирам, а тяжелый наряд отправлен в Феллин. Но бесснежная зима не остановила русских: князья Мстиславский, Петр Шуйский, Серебряный повоевали землю до Рижского залива, не встречая нигде сопротивления, и взяли Мариенбург; весною отправился отряд русских в Эстонию, разбил немцев под Верпелем; с другой стороны опустошали Ливонию псковские сторонщики, или вольница, пленников и скота из земли гоняли много, а некоторых немцы побивали. Весною же пришел князь Курбский в Ливонию, поразил старого магистра Фюрстенберга под Вейссенштейном и Феллином; взятие последней крепости было целию похода большой, шестидесятитысячной московской рати под начальством князя Мстиславского и Петра Шуйского; 12000 войска под начальством князя Барбашина отправились в обход к морю по слухам, что Фюрстенберг хочет отправить богатую казну в Габзаль; лучший из воевод ливонских, ландмаршал Филипп Белль, с 500 ратных решился напасть врасплох на Барбашина в надежде, что нечаянность уравняет силы, но обманулся: весь отряд его был истреблен, сам Белль, последний защитник и последняя надежда лифляндского народа, по выражению Курбского, с одиннадцатью командорами и ста двадцатью рыцарями попался в плен. Курбский с большим уважением говорит о храбрости, остроте разума, доброй памяти и красноречии Белля; русские воеводы обходились с ним по-товарищески, сажали вместе с собою за стол и услаждались его речами, разумом растворенными; из речей этих Курбский сохранил одну, в которой Белль рассказывал историю Ордена и объяснял причины его падения. «Когда мы, – говорил Белль, – пребывали в католической вере, жили умеренно и целомудренно, тогда господь везде нас покрывал от врагов наших и помогал нам во всем. А теперь, когда мы отступили от веры церковной, дерзнули ниспровергнуть законы и уставы святые, приняли веру новоизобретенную, вдались в невоздержание, уклонились к широкому и пространному пути, вводящему в погибель, теперь явственно обличает нас господь за грехи наши и казнит нас за беззакония наши, предал нас в руки вам, врагам нашим; не трудившись, больших издержек не делая, вы овладели градами высокими, местами твердыми, палатами и дворами пресветлыми, от праотцев наших сооруженными; не насадивши, наслаждаетесь садами и виноградниками нашими. Но что мне говорить о вас? Вы мечем взяли! А другие без меча вошли даром в наши богатства и стяжания, нисколько не трудившись, обещая нам помощь и оборону. Хороша их помощь: стоим перед врагами связанные! Но не думайте, что вы силою своею покорили нас: Бог за преступление наше предал нас в руки врагам!» Тут Белль горько заплакал и привел в слезы всех русских воевод; потом, утерши слезы, Белль прибавил с радостным лицом: «Впрочем, благодарю Бога и радуюсь, что пленен и страдаю за любимое отечество; если за него и умереть случится, то любезна будет мне смерть». Отсылая Белля в Москву, воеводы просили царя, чтоб не лишал его жизни; но на суровые вопросы Иоанна пленник отвечал сурово и, между прочим, сказал: «Ты неправдою и кровопийством овладеваешь нашим отечеством, не так, как прилично царю христианскому». Иоанн рассердился и велел отрубить ему голову. Воеводы осадили Феллин; немцы оборонялись храбро, даже когда и внешние стены были уже разбиты; но когда русские стали стрелять огненными ядрами и зажгли город, то осажденные вступили в переговоры, хотя у них оставалась еще главная, необыкновенно твердая, почти неприступная крепость с тремя другими побочными укреплениями, 18 больших стенобитных орудий и 450 средних и малых, всякого рода запасов множество; по немецким известиям, дело объясняется тем, что гарнизон, не получая уже несколько месяцев жалованья, не хотел более служить. Тщетно старый Фюрстенберг предлагал ему все свое имущество; гарнизон сдал город русским, выговорив себе свободный выход из него; но Фюрстенберг должен был отправиться в Москву, причем воеводы обещали ему царскую милость; обещание было исполнено: старику дали в кормление местечко Любим в Костромской области, где он и умер спокойно. Немецкие летописцы говорят, что когда Фюрстенберга и других ливонских пленников в торжестве водили по московским улицам на показ народу, то один из пленных татарских ханов сказал: «Поделом вам, немцы! Вы дали великому князю в руки розги, которыми он сначала нас высек, а теперь сечет и вас самих». Татарин разумел под розгами оружие, которое русские заимствовали у немцев.

Несколько других городов последовали примеру Феллина; русское войско беспрепятственно опустошало страну, разбивая везде малочисленные немецкие отряды, осмеливавшиеся выходить к нему навстречу; но князь Мстиславский не мог взять Вейссенштейна; этою неудачною попыткою кончился поход 1560 года.

Несмотря на успехи русских войск, завоевание орденских владений было еще далеко до окончания, но удары, нанесенные Иоанном Ордену, ускорили его распадение: эзельский епископ Менниггаузен вошел с датским королем Фридрихом III в тайные сношения, продал ему свои владения Эзель и Пильтен за 20000 рейхсталеров и уехал с этими деньгами в Германию, несмотря на то что по обязательствам своим не мог располагать означенными землями без ведома и согласия орденских властей. Датский король, обязанный по отцовскому завещанию уступить брату своему, Магнусу, несколько земель в Голштинии, вместо их отдал ему новую свою покупку, и Магнус весною 1560 года явился в Аренбурге, где вступило к нему в службу много дворян, в надежде, что Дания не оставит его без помощи. Появление этого нового лица в Остзейском краю было причиною новых смут: когда земские чины собрались в Пернау и приехал Магнус в качестве эзельского администратора, то вместо каких-нибудь полезных для земли решений сейм был свидетелем сильной ссоры между Магнусом и магистром Кетлером за земли, которыми Магнус хотел также завладеть; едва дело не дошло до войны между ними, а между тем русские взяли Феллин. По удалении их из-под Вейссенштейна междоусобная война действительно началась, только не между Магнусом и Кетлером: встали крестьяне, объявили, что так как дворяне в мирное время отягощают их страшными поборами, а в военное не защищают от неприятеля, то они не хотят им повиноваться; стали жечь замки, бить дворян, но при осаде замка Лоде потерпели поражение и усмирились. Ревельцы, видя, что московские ратные люди под самыми стенами их уводят не только скот, но и людей, так что никому нельзя выйти из города, отправили послов к шведскому королю Ерику, сыну и наследнику Густава Вазы, попросить у него денег взаймы и узнать, чего они могут ожидать от него в случае, если московские войска осадят их город. Ерик отвечал, что денег он по-пустому не даст, но если ревельцы захотят отдаться под его покровительство, то он не из властолюбия, а из христианской любви и для избежания московского невыносимого соседства готов принять их, утвердить за ними все их прежние права и защищать их всеми средствами. Ревельцы стали думать: от императора и Римской империи нечего надеяться помощи, от магистра также; Польша далеко, из нее также в надлежащее время помощь не придет, притом же у них с поляками разные обычаи, язык, вера; по дальности расстояния нет у них, как у рижан, торговли с поляками и Литвою, покормиться от них нечем; следовательно, от соединения с Польшею нет никакой выгоды, скорее конечное разорение; Дания уже прежде отвергла их предложение, и притом соединение с Швециею выгоднее по единству религии и по близости: по открытому морю легко получить помощь, легко торговать. Подумавши таким образом, ревельцы в июне 1561 года присягнули в верности шведскому королю с сохранением всех своих прав.

Уже из побуждений, заставивших ревельцев присоединиться к Швеции, легко было понять, что Ливония захочет примкнуть к Польше. «Мы, – говорили ревельцы, – не кормимся от Польши и Литвы, как рижане»; следовательно, рижане привязывались торговыми интересами, Двиною к Литве; дворянство ливонское не менее рижских купцов желало соединения с Польшею, ибо ни в одной другой стране не видало более лестного положения своих собратий, и вот Кетлер завел сношения с виленским воеводою Николаем Радзивиллом насчет присоединения Ливонии к Польше; в ноябре 1561 года дело было кончено: Ливония с сохранением всех своих прав отошла к Польше, а магистр Кетлер получил Курляндию и Семигалию с титулом герцога и с подручническими обязанностями к Польше. До нас дошло любопытное изложение причин, по которым в Польше считали необходимым присоединение Ливонии: «Ни в одной части государства нет такого количества городов, крепостей и замков, как в Пруссии, но Ливония богатством крепких мест превосходит Пруссию или по крайней уже мере равняется ей. Государство же Польское особенно нуждается в укрепленных местах, потому что с севера и востока окружено дикими и варварскими народами. Ливония знаменита своим приморским положением, обилием гаваней; если эта страна будет принадлежать королю, то ему будет принадлежать и владычество над морем. О пользе иметь гавани в государстве засвидетельствуют все знатные фамилии в Польше: необыкновенно увеличилось благосостояние частных людей с тех пор, как королевство получило во владение прусские гавани, и теперь народ наш не многим европейским народам уступит в роскоши относительно одежды и украшений, в обилии золота и серебра; обогатится и казна королевская взиманием податей торговых. Кроме этого как увеличатся могущество, силы королевства чрез присоединение такой обширной страны! Как легко будет тогда управляться с Москвою, как легко будет сдерживать неприятеля, если у короля будет столько крепостей! Но главная причина, заставляющая нас принять Ливонию, состоит в том, что если мы ее отвергнем, то эта славная своими гаванями, городами, крепостями, судоходными реками, плодородием страна перейдет к опасному соседу. Или надобно вести войну против Москвы с постоянством, всеми силами, или заключить честный и выгодный мир; но условия мира не могут назваться ни честными, ни выгодными, если мы уступим ей Ливонию. Но если мы должны непременно выгнать москвитян из Ливонии, то с какой стати нам не брать Ливонии себе, с какой стати отвергать награду за победу? Вместе с москвитянами должны быть изгнаны и шведы, которых могущество также опасно для нас; но прежде надобно покончить с Москвою».

Это изложение причин, почему Польша должна была овладеть Ливониею, показывало, почему и Москва стремилась к тому же; но у Польши были прусские гавани на Балтийском море, тогда как у Москвы не было никаких; вот почему Иоанн даже не хотел поделиться Ливониею с Сигизмундом-Августом, удержавши только свои завоевания в этой стране, ибо завоевания его, за исключением Нарвы, ограничились внутренними областями, не имевшими для него важного значения. Если в Польше хотели прежде покончить с Москвою, а потом уже обратить свои силы против Швеции, то и в Москве не хотели также иметь дела с двумя врагами вместе, и в начавшихся переговорах с Швецией царь не упоминал о Ревеле. Переговоры эти были не очень дружественны по другой причине: молодой король Ерик никак не мог равнодушно подчиняться унизительному обычаю, по которому он был обязан сноситься не прямо с царем, а с наместниками новгородскими. В 1560 году Ерик прислал послов с требованием, чтоб перемирные грамоты, написанные при отце его и скрепленные только печатями новгородских наместников, были скреплены печатью царскою, чтобы вперед ссылаться ему прямо с царем и чтоб в прежних грамотах уничтожить условие, по которому шведский король обязывался не помогать королю польскому и магистру ливонскому против Москвы. Чтоб испугать Иоанна, сделать его сговорчивее, шведские послы объявили, что император, короли польский и датский уговаривают Ерика к союзу против царя, за Ливонию. Но им отвечали: «Того себе в мыслях не держите, что государю нашему прародительские старинные обычаи порушить, грамоты перемирные переиначить; Густав-король таким же гордостным обычаем, как и государь ваш теперь, с молодости помыслил, захотел было того же, чтоб ему ссылаться с государем нашим, и за эту гордость свою сколько невинной крови людей своих пролил и сколько земле своей запустенья причинил? Да, то был человек разумный: грехом проступил и за свою проступку великими своими и разумными людьми мог и челом добить; а вашего разума рассудить не можем: с чего это в такую высость начали? Знаете и сами: за неправду ливонских людей быстро лихое дело началось. а теперь укротить его кто может? А в Казанской и Астраханской земле? И не такие места великие государства гордостью было поднялись и в старинах своих быть не захотели, тем государя нашего гнев на себя подвигли; и за их неправды что с ними случилось, сами знаете. А вашего государя, Ерика короля, видим: не прибыло у него ниоткуда ничего, на старой своей земле. Нам кажется, что или король у вас очень молод, или старые люди все извелись и советуется он с молодыми – по такому совету такие и слова». Когда послы сказали, что царю не может быть тяжело самому ссылаться с королем, то бояре отвечали: «Тяжелее всего на свете прародительскую старину порушить». Старина не была нарушена: для подтверждения перемирия отправлены были в Швецию послы от имени новгородских наместников: по наговору толмача шведского посольства, который жаловался королю, что им в Новгороде и Москве было большое бесчестье, и московских послов приняли очень дурно в шведских владениях, причем Ерик был рад сорвать свое сердце; послы писали в Москву: «От короля нам было великое бесчестье и убыток: в Выборге нас речами бесчестили и бранили, корму не дали и своих запасов из судов взять не дали ж, весь день сидели мы взаперти, не евши». По приезде в Швецию отвели им комнаты без печей и лавок, к королю заставили идти пешком; позвавши на обед, король велел поставить перед ними мясные кушанья в Петров пост, зная, что они у приставов брали пищу постную; против поклона от наместников новгородских король с места не двинулся и шляпы не приподнял; три раза послов звали к королю и три раза ворочали с дороги.

Но эти неприятности не имели последствий, ибо все внимание царя было обращено теперь на Литву. И здесь Иоанн хотел было сначала решить дело мирным образом, посредством женитьбы своей на одной из сестер королевских; кроме возможности действовать чрез это родство на мирное соглашение относительно Ливонии у Иоанна могла быть тут другая цель: бездетным Сигизмундом-Августом прекращался дом Ягеллонов в Литве, и сестра последнего из Ягеллонов переносила в Москву права свои на это государство; о Польше же, как увидим, Иоанн мало думал. Он спросил митрополита, можно ли ему жениться на королевской сестре при известной степени свойства между ними вследствие брака тетки его Елены с невестиным дядею Александром? Митрополит отвечал, что можно, и в Москве уже решили, как встречать королевну, где ей жить до перехода в православие; определили, что боярам на сговоре с панами о крещении не поминать, а начнут сами паны говорить, чтоб королевне оставаться в римском законе, то отговаривать, приводя прежние примеры – пример Софьи Витовтовны и сестры Олгердовой, которые были крещены в греческий закон; если же паны не согласятся, то и дела не делать; Федору Сукину, отправленному в Литву с предложением, дан был такой наказ: «Едучи дорогою до Вильны, разузнавать накрепко про сестер королевских, сколько им лет, каковы ростом, как тельны, какова которая обычаем и которая лучше? Которая из них будет лучше, о той ему именно и говорить королю. Если большая королевна будет так же хороша, как и меньшая, но будет ей больше 25 лет, то о ней не говорить, а говорить о меньшой; разведывать накрепко, чтоб была не больна и не очень суха; будет которая больна, или очень суха, или с каким-нибудь другим дурным обычаем, то об ней не говорить – говорить о той, которая будет здорова, и не суха, и без порока. Хотя бы старшей было и больше 25 лет, но если она будет лучше меньшой, то говорить о ней. Если нельзя будет доведаться, которая лучше, то говорить о королевнах безымянно; и если согласятся выдать их за царя и великого князя, то Сукину непременно их видеть, лица их написать и привести к государю. Если же не захотят показать ему королевен, то просить парсон (портретов) их написанных». Сукин допытался, что младшая королевна, Екатерина, лучше, и потому сделал королю предложение выдать ее за царя. Паны от имени Сигизмундова отвечали, что отец королев, умирая, приказал семейство свое императору, и потому король хочет это дело делать так, как отец его делывал, обослаться с императором и с иными королями, своими приятелями и родственниками – зятем, герцогом Брауншвейгским, и с племянником, королевичем венгерским. Притом теперь при короле нет польской Рады; король должен обослаться с нею, потому что королевны родились в Польше и приданое их там. Посол отвечал: «Мы видим из ваших слов нежелание вашего государя приступить к делу, если он такое великое дело откладывает в даль». Так кончились первые переговоры. Когда послы были призваны в другой раз, то Сигизмунд объявил им, что согласен выдать сестру Екатерину за царя; послы просили позволения ударить ей челом, но паны отвечали: «И между молодыми (т. е. незнатными) людьми не ведется, чтоб, не решивши дело, сестер своих или дочерей давать смотреть». Послы говорили: «Не видавши нам государыни королевны Катерины и челом ей не ударивши, что, приехав, государю своему сказать? Кажется нам, что у государя вашего нет желания выдать сестру за нашего государя!» Им отвечали, что нельзя видеть королевну явно, потому что у ней все придворные – поляки; они расскажут своим, что московские послы королевну видели, и у польской Рады с королем будет за это брань большая; а если послы хотят ее видеть, то пусть смотрят тайно, как пойдет в костел. Послы сперва не соглашались, но потом согласились.

Дело, однако, кончилось ничем: король хотел согласиться на брак своей сестры с Иоанном только в том случае, если б брак этот доставил ему выгодный мир; посол его Шимкович явился в Москву с требованием, чтоб прежде дела о сватовстве заключен был мир, для переговоров о котором вельможи с обеих сторон должны съехаться на границы, и до этого съезда Ливонии не воевать, Сигизмунд хотел пользоваться своим положением, как прежде пользовался подобным же положением Иоанн III московский, когда Александр литовский искал руки его дочери Елены; Иоанн III также прежде дела о сватовстве требовал заключения мира; но если искательство родственного союза явилось теперь со стороны московского государя, то Иоанн IV, однако, вовсе не находился в положении Александра, которому во что бы то ни стало нужно было заключить мир и скрепить его женитьбою на Елене; царь не согласился на порубежные переговоры; мы видели, что в Москве считали тяжелее всего на свете нарушать прародительские обычаи, а эти обычаи требовали, чтоб мирные переговоры велись в Москве. Военные действия начались наступательным движением литовского гетмана Радзивилла на русских в Ливонии: после пятинедельной осады он взял Тарваст в сентябре 1561 года; русские воеводы разбили литовцев под Пернау и разорили Тарваст, оставленный литовцами. 1562 год прошел в опустошительных набегах с обеих сторон; а между тем не прерывались и сношения между обоими дворами: Сигизмунд не имел ни средств, ни желания вести деятельную войну, ему хотелось длить время переговорами. Посол Корсак приезжал от него в Москву в начале 1562 года с жалобами, что Иоанн обижает короля и мира не хочет, хлопотал, чтоб военные действия были прекращены с обеих сторон впредь до ссылки; Иоанн отвечал Сигизмунду: «Во всем твоем писанье не нашли мы ни одного такого дела, которое было бы прямо написано: писал ты все дела ложные, складывая на нас неправду... Прежде этого ты послал к нам Яна Шимковича, а к Перекопскому писал, что Шимкович послан не делать дело, а разодрать его; и прежде посылал ты к Перекопскому свою грамоту, укорял в ней нас многими неподобными словами. И если уже так, то нам от тебя больше чего ждать? Всю неправду в тебе мы достаточно высмотрели».

Упреки Иоанна были справедливы: Сигизмунд не переставал поднимать хана на Москву, писал ему, что Иоанн, несмотря на перемирие с Литвою, воюет Ливонию, находящуюся под защитою королевскою; что он, Сигизмунд, не хочет нарушить клятвы и начать войну с Москвою до истечения перемирных лет, но что хану теперь самое удобное время напасть на Москву, потому что почти все полки ее находятся в Ливонии. Паны литовские по старому обычаю писали к митрополиту и боярам, чтоб они склоняли государя к миру и к уступке Ливонии, которая искони принадлежала королям польским и великим князьям литовским. Митрополит отвечал по царскому наказу: «И прежде бискуп и воевода виленский посланников и гонцов своих к нам присылали не один раз, и мы им отвечали, что мы люди церковные и нам до тех дел дела нет; также и теперь нам до тех дел дела нет, то ведают боговенчанного самодержца царя государя бояре и с панами ссылаются. И мы, как пастыри христианские, благовенчанному самодержцу напоминаем, чтоб он с пограничными своими соседями имел мир и тишину. Мы били челом государю, и он нашего челобитья не презрил, послал на литовских послов опасную грамоту». Бояре отвечали: «Только вспомнить старину, каким образом гетманы литовские Рогволодовичей Данила да Мовколда на Литовское княжество взяли и каким образом великому государю Мстиславу Владимировичу Монамашу к Киеву дань давали, то не только что Русская земля вся, но и Литовская земля вся – вотчина государя нашего, потому что начиная от великого государя Владимира, просветившего Русскую землю святым крещением, до нынешнего великого государя нашего наши государи-самодержцы никем не посажены на своих государствах, а ваши государи – посаженные государи: так который крепче – вотчинный ли государь или посаженный? – сами рассудите. Но такими речами, сколько их ни говорить на обе стороны, доброе дело не станется, а скорее к разлитию крови христианской придет; мы напомнили вам о Литве только для того, что вы в своей грамоте писали непригоже, задираясь за искони вечную вотчину государя нашего... Как Ливонская земля повиновалась прежде нашему государю, о том не только нам, но и многим землям известно; что нам о том и говорить, как Ягайло на дядю своего Кестутья нанимал ливонских немцев – вам это хорошо известно; посмотрите в ваших хрониках – найдете; и как Витовт, бегая от Ягайла, ливонских немцев нанимал – и то вам известно же; и как Ягайло и Витовт ходили в Немецкую землю к Марьину городку (Мариенбургу), и сколько у них немцы побили людей, и как литовские немцы с Ягайлом и Витовтом помирились на своей воле».

Доброго дела нельзя было достигнуть ни такими и никакими другими речами, а только делом, и в начале 1563 года сам Иоанн с большим войском и нарядом двинулся к литовским границам; целию похода был Полоцк – город, важный сам по себе и особенно по отношению к Ливонии, по торговой связи его через Двину с Ригою. 31 генваря город был осажден, 7 февраля взят был острог, а 15 февраля, после того как 300 сажен стены было выжжено, город сдался; воевода полоцкий Довойна, один из самых приближенных людей к королю, и епископ отосланы были в Москву, имение их, казна королевская, имение панов и купцов богатых, много золота и серебра отобрано было на царя; жиды потоплены в Двине; но наемные воины королевские одарены шубами и отпущены числом больше 500 человек, дана им воля, вступить ли в царскую службу, ехать ли к королю или в другие земли, потому что они пришельцы из чужих земель. Уведомляя митрополита о взятии Полоцка, Иоанн велел ему сказать: «Исполнилось пророчество русского угодника, чудотворца Петра-митрополита о городе Москве, что взыдут руки его на плещи врагов его: Бог несказанную свою милость излиял на нас, недостойных, вотчину нашу, город Полоцк, нам в руки дал». Царь возвратился в Москву так же торжественно, как из-под Казани: в Иосифовом монастыре встретил его старший сын, царевич Иван; на последнем ночлеге к Москве, в селе Крылатском, встретили его младший сын, царевич Феодор, брат Юрий, ростовский архиепископ Никандр с другими епископами, архимандритами, игуменами. Митрополит со всем духовенством московским встретил у церкви Бориса и Глеба на Арбате; Иоанн бил им челом, что милостию пречистой Богородицы, молитвами великих чудотворцев и их молитвами господь Бог милосердие свое свыше послал, вотчину его, город Полоцк, в руки дал. Духовенство государю многолетствовало на его вотчине, благодарение великое и похвалы воздавало, что своим великим подвигом церкви святые от иконоборцев-люторей очистил и остальных христиан в православие собрал. В Полоцке оставлены были трое воевод – князья Петр Иванович Шуйский, Василий и Петр Семеновичи Серебряные-Оболенские – с таким наказом: «Укреплять город наспех, не мешкая, чтоб было бесстрашно; где будет нужно, рвы старые вычистить и новые покопать, чтоб были рвы глубокие и крутые; и в остроге, которое место выгорело, велеть заделать накрепко, стены в три или четыре. Литовских людей в город (т. е. в крепость), приезжих и тутошних детей боярских, землян и черных людей ни под каким видом не пускать, а в какой-нибудь день торжественный, в великий праздник, попросятся в Софийский собор литовские люди, бурмистры и земские люди, то пустить их в город понемногу, учинивши в это время береженье большое, прибавя во все места голов; и ни под каким бы видом без боярского ведома и без приставов ни один человек, ни шляхтич, ни посадский, в город не входил, в городе должны жить одни попы у церквей с своими семьями, а лишние люди у попов не жили бы. В городе сделать светлицу, и ночевать в ней каждую ночь воеводам с своими полками поочередно; с фонарем ходить по городу беспрестанно. Управу давать литовским людям, расспроси про здешние всякие обиходы как у них обычаи ведутся, по их обычаям и судить; судебню сделать за городом в остроге; выбрать голов добрых из дворян, кому можно верить, и приказать им судить в судебне всякие дела безволокитно и к присяге их привести, чтоб судили прямо, посулов и поминков не брали, а записывать у них земским дьякам, выбрав из земских людей; на суде быть с ними бурмистрам. Кто из детей боярских, шляхты и посадских людей останется жить на посаде, у тех бы не было никакого ратного оружия. Если в ком-нибудь из них воеводы приметят шатость, таких людей, не вдруг, затеявши какое-нибудь дело, ссылать во Псков, в Новгород, в Луки Великие, а оттуда в Москву».

Король, узнавши о взятии Полоцка, послал к хану крымскому с выговорами, зачем тот уверил его, что пойдет зимою на Москву, и не пошел, а между тем Иоанн, безопасный с этой стороны, пришел со всею своею землей в Литву и взял Полоцк; королевская же Рада прислала к боярам просить, чтоб московские войска удержались от дальнейших неприятельских действий, что послы литовские будут к Успеньеву дню в Москве. Иоанн велел унять войну; пересылки продолжались. В это время князь Дмитрий Вишневецкий оставил московскую службу по неизвестным причинам и перешел опять в Литву, но с тем, чтоб и здесь недолго оставаться. Гонцу Клобукову, отправленному в Литву, дан был наказ: «Если спросят о Вишневецком, то отвечать: притек он к государю нашему, как собака, и потек от государя, как собака же, а государю нашему и земле убытка никакого не учинил». Но на деле в Москве не были равнодушны к бегству удалого козака, который оказал так много услуг царю против Крыма и мог оказывать теперь услуги королю против царя; Клобукову наказано было разведывать: «Как приехал князь Дмитрий Вишневецкий на королевское имя, то король ему жалованье дал ли, и живет при короле ли, и в какой версте держит его у себя король? Да проведывать про Черкасских – Алексея и Гаврилу: каков их приезд был к королю и чем их король пожаловал? Если Алешка Черкасский пришлет к гонцу и объявит, что хочет опять ехать к государю, то отвечать ему, что челобитье его будет донесено до государя».

Король по-прежнему старался только протянуть время, чтоб иметь возможность собраться с силами и поднять хана: теперь, по взятии Полоцка, он менее чем когда-либо мог надеяться на заключение выгодного мира или даже перемирия. Он прислал гонца с предложением продлить перемирие вместо Успеньего дня до Благовещенья, но царь не согласился и продлил срок только до 6 декабря того же 1563 года. Уведомив об этом хана, король велел сказать ему, что переговоры с Москвою будут ведены только для освобождения пленных, взятых в Полоцке, а мир заключен не будет, чтоб он, хан, поэтому шел непременно зимою на Москву, которой все силы тогда будут устремлены на Литву, что если и заключено будет перемирие, то не далее, как только до июля месяца; посол королевский должен был спросить у хана, надобно ли королю послать к султану, чтоб поднять и его на Иоанна. Эти сношения остались тайною для Москвы, но обнаружились другие, и когда приехали в Москву послы литовские – крайчий Ходкевич и маршалок Волович, то бояре встретили их упреками, что троцкий воевода присылал в Тарваст к боярскому сыну князю Кропоткину с грамотою, в которой звал его отъехать к королю, выставляя на вид жестокости Иоанновы; перехвачены были грамоты Сигизмунда-Августа к королю шведскому, в которых он старался уговорить последнего к войне с Москвою; Иоанн велел сказать послам: «Это ли брата нашего правда, что ссылается с шведским на нас; а что он не бережет своей чести, пишется шведскому братом ровным, то это его дело, хотя бы и водовозу своему назвался братом – в том его воля. А то брата нашего правда ли? К нам пишет, что Лифляндская земля – его вотчина, а к шведскому пишет, что он вступился за убогих людей, за повоеванную и опустошенную землю; значит, это уже не его земля! Нас называет беззаконником, а какие в его земле безбожные беззакония совершаются, о том не думает (Иоанн разумел здесь распространение протестантизма в Сигизмундовых владениях). Брат наш к шведскому, пригоже ли такое укорительное слово, пишет, что москвичи – христианские враги, что с ними нельзя постоянного мира, дружбы и союза иметь? Потом епископы и паны оказали неподобную гордость: прежде они назывались братьями и грамотами ссылались с нашими боярами, а теперь затеяли ссылаться с митрополитом, тогда как митрополит у нас в такой же чести, как наши братья: так пригоже ли подданным нашим митрополиту братьями писаться?» Послы сказали на это, что митрополит должен сноситься с епископом виленским, а не с панами и братство у него с епископом; бояре отвечали, что епископ митрополиту не ровня: над епископом есть еще архиепископ, а потом уже митрополит. Бояре упрекали послов и в нарушении последнего перемирия: ротмистр князь Михайла Вишневецкий с белгородскими татарами приходил на московские украйны; приходил к Новгороду Северскому с козаками черкасскими и литовскими и белгородскими татарами.

Когда начались переговоры о мире, то бояре потребовали Волыни, Подолии и Галича; послы отвечали, что это земли польские, а не литовские и они, как литовские послы, о чужих землях говорить не могут, говорить о них должны польские послы. Потом начались уступки: Иоанн сначала уступил Подольскую землю, потом Волынскую, потом Киев с днепровскими городами. Дело остановилось на Полоцком повете и на орденских владениях, потому что послы, уступая Полоцк, как занятый русскими войсками, не уступали его повета и орденских владений. Иоанн из последних уступил еще Курляндию, назначил Двину границею между своими и королевскими владениями и на этом условии хотел заключить перемирие лет на 10 или на 15, но послы не согласились. Тогда Иоанн, повинуясь требованиям своей природы, нарушил обычай, велел позвать послов к себе и стал сам с ними говорить: «Я, государь христианский, презрел свою царскую честь, с вами, брата своего слугами, изустно говорю; что надобно было боярам нашим с вами говорить, то я сам с вами говорю: если у вас есть от брата нашего указ о любви и добром согласии, как между нами доброе дело постановить, то вы нам скажите». Ходкевич отвечал: «Милостивый государь великий князь! Позволь перед собою говорить нашему писарю (Гарабурде), потому что я рос при государе своем короле от молодых дней и язык мой русский помешался в пословицах с польским языком, так что речей моих и не узнать, что стану говорить». Иоанн отвечал: «Юрий! Говори перед нами безо всякого сомнения, если что и по-польски скажешь, мы поймем. Вы говорите, что мы припоминали и те города, которые в Польше, но мы припомнили не новое дело: Киев был прародителя нашего, великого князя Владимира, а те все города были к Киеву; от великого князя Владимира прародителя наши, великие государи, великие князья русские, теми городами и землями владели, а зашли эти земли и города за предков государя вашего невзгодами прародителей наших, как приходил Батый на Русскую землю, и мы припоминаем брату нашему не о чужом, припоминаем о своей искони вечной вотчине. Мы у брата своего чести никакой не убавляем; а брат наш описывает наше царское имя не сполна, отнимает, что нам Бог дал; изобрели мы свое, а не чужое; наше имя пишут полным именованием все государи, которые и повыше будут вашего государя; и если он имя наше сполна описывать не хочет, то его воля, сам он про то знает. А прародители наши ведут свое происхождение от Августа-кесаря, так и мы от своих прародителей на своих государствах государи, и что нам Бог дал, то кто у нас возьмет? Мы свое имя в грамотах описываем, как нам Бог дал; а если брат наш не пишет нас в своих грамотах полным наименованием, то нам его списывание не нужно». Бояре в разговоре с послами вывели так генеалогию государей московских: Август-кесарь, обладающий всею вселенною, поставил брата своего, Пруса, на берегах Вислы-реки по реку, называемую Неман, и до сего года по имени его зовется Прусская земля, а от Пруса четырнадцатое колено до великого государя Рюрика.

Но хотя Иоанн и объявил, что не нуждается в царском титуле от короля, хотя таким образом одно из препятствий к миру было отстранено, однако теперь было другое препятствие, важнейшее – Ливония; Ходкевич не мог согласиться на царские условия и уехал ни с чем. Военные действия открывались неудачею москвитян: в несчастных для московского войска местах, недалеко от Орши, на реке Уле, гетман Радзивилл разбил князя Петра Ивановича Шуйского; последний лишился жизни вместе с двумя князьями Палецкими; двое воевод – Захар Плещеев и князь Иван Охлябинин – были взяты в плен; из детей боярских было убито немного, все разбежались, потому что дело было к ночи. Но и этого, второю, Оршинскою битвою литовское войско так же мало воспользовалось, как и первою; отъезд Курбского не увлек других воевод: начальствовавший в Полоцке князь Петр Щенятев не принял предложений Радзивилла и не сдал вверенного ему города; русские взяли Озерище, отразили литовцев от Чернигова; действия Курбского в Великолуцкой области состояли только в опустошениях открытых мест; в Ливонии дела шли с переменным счастием.

Начались опять переговоры; опять приехал гонец от епископа и панов к митрополиту и боярам для задирки, но согласно с прежним объявлением, что митрополиту непригоже сноситься с епископом, гонца к митрополиту не пустили, представлялся он только боярам, которые отвечали, что государь мира хочет и неприятельские действия прекращает. Опасную грамоту на литовских послов царь отправил с гонцом Желнинским, которому дан был такой наказ: «Если спросят про Андрея Курбского, для чего он от государя побежал, то отвечать: государь было его пожаловал великим жалованьем, а он стал государю делать изменные дела; государь хотел было его понаказать, а он государю изменил; но это не диво; езжали из государства и не в Курбского версту, да и те изменники государству Московскому не сделали ничего; божиим милосердием и государя нашего здоровьем Московское государство не без людей; Курбский государю нашему изменил, собакою потек, собацки и пропадет. А если спросят о дерптских немцах, для чего их царь из Дерпта велел перевести в московские города, отвечать: перевести немцев государь велел для того, что они ссылались с магистром ливонским, велели ему прийти под их город со многими людьми и хотели государю изменить. Если спросят: зимою государь ваш куда ездил из Москвы и опалу на многих людей для чего клал, отвечать: государь зимою был в слободе и положил опалу на бояр и дворян, которые ему изменные великие дела делали, и за великие измены велел их казнить». Желнинскому при встрече с Курбским и другими изменниками запрещено было с ними говорить. Когда приехал литовский гонец Юряга в Москву, то приставу дан был также наказ, как с ним говорить: «Если спросит: что это теперь у государя вашего слывет опричнина, отвечать: у государя никакой опричнины нет, живет государь на своем царском дворе, и, которые дворяне служат ему правдою, те при государе и живут близко, а которые делали неправды, те живут от государя подальше; а что мужичье, не зная, зовет опричниной, то мужичьим речам верить нечего; волен государь, где хочет дворы и хоромы ставить, там и ставит; от кого государю отделяться?»

Юряга приезжал с известием о больших послах, Ходкевиче и Тишкевиче; когда они приехали в Москву, приставам был дан наказ: «Если спросят послы о князе Михайле Воротынском, про его опалу, то отвечать: Бог один без греха, а государю холоп без вины не живет; князь Михайла государю погрубил, и государь на него опалу было положил; а теперь государь его пожаловал по-старому, вотчину его старую, город Одоев и Новосиль, совсем ему отдал, и больше старого Послы о вечном мире не сговорились: начали толковать о перемирии, уступали Полоцк и в Ливонии все земли, занятые московским войском. Царь не согласился, требовал Риги и других городов, уступая королю Курляндию и несколько городов по ею сторону Двины. Послы не согласились и объявили, что всего легче мир может быть заключен при личном свидании государя с королем на границах. Иоанн охотно согласился на это предложение, но требовал чтоб послы тут же положили, как быть съезду и всем церемониям; послы отказались решить такое важное дело и требовали сроку для приезда новых послов. Но государь приговорил с боярами, что о съезде с послами не говорить, потому что этими переговорами дело только затянется, а угадать нельзя, захочет ли король сам быть на съезде или не захочет. Он только время будет проволакивать. Лучше отправить к королю своих послов для переговоров о Ливонской земле и Полоцком повете; они проведают на короле, как он хочет с государем о Ливонской земле порешить. Да проведать бы послам в Литве про все литовские вести: как король с императором и с поляками, в согласии ли? Какое его вперед умышление? А в то время как государские послы будут у короля, государь велит готовиться к своему большому походу на Ливонскую землю, велит всякого запасу и наряду прибавить.

Согласие короля на уступку всех городов и земель, занятых московскими войсками, заставило Иоанна задуматься; ему, естественно, представлялся вопрос, следует ли продолжать тяжелую войну, успехи которой были очень сомнительны. Оршинское поражение, отъезд Курбского подавали мало надежды; перемирие с удержанием всех завоеваний, и каких завоеваний – Юрьева, Полоцка, – такое перемирие было славно; притом король слаб здоровьем, бездетен: вся Литва без войны может соединиться с Москвою! Но с другой стороны, отказаться от морских берегов, отказаться, следовательно, от главной цели войны, позволить литовскому королю удержать за собою Ригу и другие важные города ливонские, взятые даром благодаря русскому же оружию, было тяжело, досадно для Иоанна. Он не хотел решить этого вопроса один; но ему было недостаточно мнения опальных бояр, мнения людей, которых он подозревал в неискренности, в злоумышления; ему хотелось знать, что думают другие сословия о войне; но узнать об этом, по его мнению, было нельзя ни чрез опричников, стоявших враждебно к остальному народонаселению, ни чрез бояр земских, от которых он не ожидал правды; обращаться ко всей земле в виде выборных не было новостию для Иоанна: мы видели, как он в молодости своей созывал выборных к Лобному месту, чтоб торжественно очистить себя от обвинения в прежних бедствиях народных и сложить вину их на бояр. Летом 1566 года царь велел собрать духовенство, бояр, окольничих, казначеев, государевых дьяков, дворян первой статьи, дворян и детей боярских второй статьи, помещиков с западных, литовских границ, торопецких и луцких, как людей, которым более других знакомы местные отношения, дьяков и приказных людей, гостей, лучших купцов московских и смольнян, предложил им условия, на которых хочет помириться с королем, и спрашивал их совета. Духовенство – девять архиереев, четырнадцать архимандритов и игуменов, девять старцев – совет учинили такой: «Велико смирение государское! Во всем он уступает, уступает королю пять городов в Полоцком повете, по Задвинью уступает верст на 60 и на 70 на сторону, город Озерище, волость Усвятскую в Ливонской земле, в Курской земле (Курляндии) за Двиною 16 городов, да по ею сторону Двины 15 городов ливонских с их уездами и угодьями, пленных полочан отпускает без окупу и без размены, а своих пленных выкупает: государская перед королем правда великая! Больше ничего уступить нельзя, пригоже стоять за те города ливонские, которые король взял в обереганье, – Ригу, Венден, Вольмар, Ранненбург, Кокенгаузен и другие города, которые к государским порубежным городам, псковским и юрьевским, подошли; если же не стоять государю за эти города, то они укрепятся за королем, и вперед из них будет разорение церквам, которые за государем в ливонских городах; да не только Юрьеву, другим городам ливонским и Пскову будет большая теснота, Великому Новгороду и других городов торговым людям торговля затворится. А в ливонские города король вступился и держит их за собою не по правде, потому что, когда государь наш на Ливонскую землю наступил за ее неисправление, магистра, епископа и многих людей пленом свел, города ливонские побрал и православием просветил, церкви в них поставил, тогда остальные немцы, видя свое изнеможение, заложились за короля с своими городами. А когда государь наш на Ливонскую землю не наступал, то король мог ли хотя один город ливонский взять? А Ливонская земля от прародителей, от великого государя Ярослава Владимировича, принадлежит нашему государю. А и то королева, правда ли? Будучи с государем нашим в перемирье, королевские люди пришли да взяли наш город Тарваст и людей свели. И наш совет, что государю нашему от тех городов ливонских, которые король взял в обереганье, отступиться непригоже, а пригоже за них стоять. А как государю за них стоять, в том его государская воля, как его Бог вразумит; а нам должно за него, государя, Бога молить; а советовать о том нам непригоже. А что королевы послы дают к Полоцку земли по сю сторону вверх по Двине на 15 верст, а вниз на 5 верст, а за Двину земли не дают, рубежом Двину становят, то можно ли, чтоб городу быть без уезда? И села и деревни без полей и без угодий не живут, а городу как быть без уезда?»

Бояре, окольничие и приказные люди говорили: «Ведает Бог да государь, как ему, государю, Бог известит; а нам кажется, что нельзя немецких городов королю уступить и Полоцк учинить в осаде. Если у Полоцка заречье уступить, то и посады заречные полоцкие будут в королевой стороне; по сю сторону Двины в Полоцком повете все худые места, а лучшие места все за Двиною. И если в перемирные лета литовские люди за Двиною поставят город, то, как перемирье выйдет, Полоцку не простоять; а если в ливонских городах у короля прибудет рати, тогда и Пскову будет нужда, не только Юрьеву с товарищами. Так чем давать королю свою рать пополнять, лучше государю теперь с ним на таком его высоком безмерье не мириться. Государь наш много сходил ко всякому добру христианскому и на себя поступал; а литовские послы ни на какое доброе дело не сошли: как замерили великим безмерием, так больше того и не говорят, потому лучше теперь, прося у Бога милости, государю промышлять с королем по своей правде; король над государем верха не взял: еще к государю Божия милость больше прежнего. О съезде у бояр, окольничих и приказных людей такая мысль: литовским послам о съезде отказать; боярам с панами на рубеже быть непригоже и прежде того не бывало; если же король захочет с государем нашим съехаться и договор учинить, то в этом государи вольны для покоя христианского. Известно, послы литовские все говорят о съезде для того, чтоб немного поманить, а между тем с людьми пособраться, с поляками утвердиться, Ливонскую землю укрепить, рати в ней прибавить; а по всем вестям, королю недосуг, с цесарем у него брань, и если Польша будет в войне с цесарем, то Литовской земле помощи от поляков нечего надеяться. По всем этим государским делам мириться с королем непригоже; а нам всем за государя головы свои класть, видя королеву высость, и надежду на Бога держать: Бог гордым противится; во всем ведает Бог да государь; а нам как показалось, так мы и изъявляем государю свою мысль». Печатник Висковатый сказал свою мысль отдельно, что можно заключить перемирие с королем и не требуя уступки ливонских городов, но только чтоб король вывел из них свои войска и не мешал государю их добывать, обязался бы также не помогать им даже и после истечения перемирных лет. Дворяне и дети боярские говорили согласно с духовенством и боярами; торопецкие помещики сказали: «Мы, холопи государевы, за одну десятину земли Полоцкого и Озерищского поветов головы положим, чем нам в Полоцке помереть запертым; мы, холопи государские, теперь на конях сидим и за государя с коня помрем. Государя нашего перед королем правда; как государь наш Ливонской земли не воевал, тогда король не умел вступаться, а теперь вступается. По-нашему, за ливонские города государю стоять крепко, а мы, холопи его, на государево дело готовы». Остальные отвечали в том же смысле.

Отобравши такие мнения, Иоанн отправил в Литву боярина Умного-Колычова с наказом – не заключать перемирия не только без Ливонии, по даже если король откажется давать ему титул царя и ливонского и не согласится выдать Курбского; в наказе было также написано: «Если литовские паны станут говорить, чтоб царь дал им на государство царевича Ивана, то отвечать: с нами о том наказу никакого нет, и нам о таком великом деле без наказа как говорить? Если это дело надобно государю вашему или вам, панам, то отправляйте к государю нашему послов: волен Бог да государь наш, как захочет делать. Если кто станет спрашивать: для чего государь ваш велел поставить себе двор за городом, отвечать: для своего государского прохладу; а если кто станет говорить, что государь ставит дворы для раздела или для того, что положил опалу на бояр, то отвечать: государю нашему для этого дворов ставить нечего: волен государь в своих людях – добрых жалует, а лихих казнит; а делиться государю с кем? Кто станет говорить, что государь немилостив, казнит людей, и станут говорить про князя Василия Рыбина и про Ивана Карамышева, то отвечать: государь милостив, а лихих везде казнят; и про этих государь сыскал, что они мыслили над ним и над его землею лихо. Если паны Рада спросят: вы говорили нашему государю на посольстве, чтоб он отдал вашему государю князя Андрея Курбского и других детей боярских, которые к нашему государю приехали, но прежде ни при которых государях не бывало, чтоб таких людей назад отдавать, отвечать: государь наш приказал об этих изменниках для того, что они между государями ссоры делают и на большее кровопролитие христианское поднимают. А если спросят: какие от князя Андрея государю вашему измены, отвечать: над государем, царицею Анастасиею и их детьми умышлял всякое лихое дело; начал называться отчичем ярославским, хотел на Ярославле государить».

Колычев уведомил Иоанна, что предложения его отвергнуты, что посольству московскому оказано в Литве большое бесчестье, кормов не давали, что король отправил в Москву гонца Быковского с разметом, т. е. с объявлением войны. Быковский встретил Иоанна на дороге в Новгород; царь принял его в шатре, вооруженный, все окружавшие были также в доспехах; после жалоб на дурное обращение с Колычевым Иоанн сказал гонцу: «Ты не дивись, что мы сидим в воинской приправе; пришел ты к нам от брата нашего, Сигизмунда-Августа, с стрелами, и мы потому так и сидим». Быковский отвечал жалобою что послы, Колычев с товарищами, ничего доброго не сделали; когда у них решено было с павами не начинать войны до 1 октября 1567 года и начали писать грамоту, то послы не захотели взять этой грамоты, потому что в ней Ходкевич был назван администратором ливонским. Свидетельствуясь Богом, что не от него начинается война, король объявлял ее чрез Быковского с обещанием, однако, принять московского посла. Царь и сын его, царевич Иоанн, выслушавши королевскую грамоту, приговорили с боярами задержать Быковского за то, что в грамоте, им привезенной, писаны супротивные слова; имение Быковского и товары пришедших с ним купцов были описаны в казну. Иоанн отправился в Новгород, оттуда выступил было в поход, но на совете с воеводами решил ограничиться оборонительною войною. В начале 1568 года гетман Ходкевич осадил московскую крепость Улу, но принужден был снять осаду по причинам, о которых он так доносил королю: «Прибывши под неприятельскую крепость Улу, я стоял под нею недели три, промышляя над нею всякими средствами. Видя, что наши простые ратные люди и десятники их трусят, боятся смерти, я велел им идти на приступ ночью, чтоб они не могли видеть, как товарищей их будут убивать, и не боялись бы, но и это не помогло. Другие ротмистры шли хотя и нескоро, однако кое-как волоклись; но простые ратные люди их все попрятались по лесу, по рвам и по берегу речному; несмотря на призыв, увещания, побои (дошло до того, что я собственные руки окровавил), никак не хотели идти к крепости и, чем больше их гнали, тем больше крылись и убегали, вследствие чего ночь и утро прошли безо всякой пользы. Также и нанятые мною козаки только что дошли до рва – и бросились бежать. Тогда я отрядил немцев, пушкарей и слуг моих (между ними был и Орел-москвич, который перебежал ко мне из крепости): они сделали к стене примет и запалили крепость; но наши ратные люди нисколько им не помогли и даже стрельбою не мешали осажденным гасить огонь. Видя это, я сам сошел с коня и отправился к тому месту, откуда приказал ратным людям двинуться к примету: хотел я им придать духу, хотел или отслужить службу вашей королевской милости, или голову свою отдать, но, к несчастию моему, ни того, ни другого не случилось. После долгих напоминаний, просьб, угроз, побоев, когда ничто не помогло, велел я татарским обычаем кидать примет, дерево за деревом. Дело пошло было удачно, но храбрость москвичей и робость наших всему помешали: несколько москвичей выскочили из крепости и, к стыду нашему, зажгли примет, а наши не только не защитили его, но и разу выстрелить не смели, а потом побежали от шанцев. Когда я приехал к пушкам, то не только в передних шанцах, но и во вторых и в третьих не нашел пехоты, кроме нескольких ротмистров, так что принужден был спешить четыре конные роты и заставить стеречь пушки ибо на пехоту не было никакой надежды».

Возвратившись в Александровскую слободу, Иоанн оттуда писал к боярам в Москву, велел им поговорить о литовском деле и отписать к нему в слободу, мириться ли с королем пли не мириться. И в то же время велел обходиться лучше с Быковским. Бояре отвечали, что надобно Быковского отпустить к королю и с ним в грамоте отписать королевские неправды, что король государевых послов, Колычева с товарищами, задерживал не по прежним обычаям, бесчестил их, и иные неправды короля припомянуть, а после в той же грамоте королю написать поглаже, для того чтоб сношений с ним не порвать, и если король захочет прислать гонца или посланника, то дать ему чистую дорогу; а рухлядь Быковскому и купцам отдать или заплатить деньгами, чего стоит. Царь на это отвечал вторым запросом: мириться или не мириться, и если мириться, то на чем? Бояре отвечали, что, когда король возобновит сношения, тогда и рассуждать, смотря по его присылке; Ливонской земли не уступать по прежнему приговору. Иоанн велел боярам сделать так, как они думают; но Быковскому и купцам всего имения их не отдали, и когда гонец на отпуску жаловался на это, то Иоанн отвечал ему: «Чем мы тебя пожаловали, что велели тебе дать из своей казны, с тем и поезжай: пришел ты к нам с разметом, так довольно с тебя и того, что мы крови твоей пролить не велели; а если будет между нами и братом нашим, Сигизмундом-королем, ссылка о добром деле, то твое и вперед не уйдет». В грамоте к королю Иоанн писал, что он за грубую его грамоту хотел было идти на него войною, но моровое поветрие помешало; задержка Быковского объяснялась так: «Исстари велось: которые приедут с разметом, тем живота не давывали».

В Литве очень обрадовались возвращению Быковского, возобновлению сношений, потому что состояние королевского здоровья заставляло думать о важных переменах: в Москву приехал гонец с просьбою об опасной грамоте на больших послов и в поклоне от короля назвал Иоанна царем, Иоанн велел печатнику спросить у гонца в разговоре, что значит эта новость? Гонец отвечал, что велели ему это сделать паны радные, чтоб почесть оказать государю. Следствием такой почести было то, что гонцу отдали задержанное имение Быковского; опасная грамота также была дана. Но уже по отъезде гонца пришла весть, что литовские воеводы, князья Полубенские, из Вольмара овладели нечаянно Изборском; царь послал своим воеводам приказ отнять Изборск у Литвы, и приказ был исполнен. С жалобою на Полубенских и с требованием отпуска пленного воеводы изборского отправлен был в Литву сын боярский Мясоедов, которому поручено было разведать: «Которым обычаем слово в Литве и Польше носится, что хотят взять на Великое княжество Литовское и на Польшу царевича Ивана, и почему это слово в люди пущено? Обманом или вправду того хотят, и все ли люди того хотят, и почему то слово делом не объявится, а в людях носится?» Мясоедову дан был также наказ: «Станет с ним говорить князь Андрей Курбский или иной который государев изменник, то отвечать: с изменником что говорить? Вы своею изменою сколько ни лукавствуете бесовским обычаем, а Бог государю свыше подает на врагов победу и вашу измену разрушает; больше того не говорить ничего и пойти прочь; а с простым изменником итого не говорить: выбранив его, плюнуть в глаза, да и пойти прочь».

В 1570 году приехали большие послы литовские Ян Кротошевский и Николай Тавлош. При переговорах начались опять споры о полоцких границах, насчет которых никак не могли согласиться. Тогда послы, чтоб облегчить дело, попросили позволения переговорить с самим царем и объявили, что ему особенно выгодно заключить мир; когда Иоанн спросил, почему, то послы отвечали: «Рада государя нашего Короны Польской и Великого княжества Литовского советовались вместе о том, что у государя нашего детей нет, и если господь Бог государя нашего с этого света возьмет, то обе рады не думают, что им государя себе взять от бусурманских или от иных земель, а желают избрать себе государя от славянского рода, по воле, а не в неволю, и склоняются к тебе, великому государю, и к твоему потомству». Царь отвечал: «И прежде эти слухи у нас были; у нас божиим милосердием и прародителей наших молитвами наше государство и без того полно, и нам вашего для чего хотеть? Но если вы нас хотите, то вам пригоже нас не раздражать, а делать так, как мы велели боярам своим с вами говорить, чтоб христианство было в покое». Иоанн в длинной речи (занимающей 44 страницы в посольской книге) рассказывал послам по порядку историю отношений Москвы к Литве в его царствование и заключил, что война не от него, а от короля. Когда Иоанн кончил, то послы сказали, что они некоторых речей вполне не поняли, потому что иных русских слов не знают, и потому государь велел бы им дать речь свою на письме; Иоанн отвечал, что писарь их все слышал и понял и может им рассказать; писарь испугался и сказал: «Милостивый государь! Таких великих дел запомнить невозможно: твой государский от Бога дарованный разум выше человеческого разума».

Заключено было перемирие на три года с оставлением всего, как было, с тем чтоб в эти три года переговаривать о мире. Для подтверждения перемирия отправлены были в Литву князья Канбаров и Мещерский, которым дан был такой наказ: «Если станут говорить: государь ваш в Новгороде, Пскове и Москве многих людей казнил, отвечать: разве вам это известно? Если скажут, что известно, то говорить: если вам это известно, то нам нечего вам и рассказывать: о котором лихом деле вы с государскими изменниками лазучеством ссылались, Бог ту измену государю нашему объявил, потому над изменниками так и сталось: нелепо было это и затевать; когда князь Семен Лугвений и князь Михайла Олелькович в Новгороде были, и тогда Литва Новгорода не умела удержать; а чего удержать не умеем, зачем на то и посягать? Если спросят: зачем государь ваш казнил казначея Фуникова, печатника Висковатого, дьяков, детей боярских и подьячих многих, отвечать: о чем государский изменник Курбский и вы, паны радные, с этими государскими изменниками ссылались, о том Бог нашему государю объявил; потому они и казнены, и кровь их взыщется на тех, которые такие дела лукавством делали, а Новгороду и Пскову за Литвою быть непригоже». Дан был наказ, как поступать послам в случае смерти Сигизмунда и избрания нового короля: «Если король умер и на его место посадят государя из иного государства, то с ним перемирия не подтверждать, а требовать, чтоб он отправил послов в Москву. А если на королевстве сядет кто-нибудь из панов радных, то послам на двор не ездить; а если силою заставят ехать и велят быть в посольстве, то послам, вошедши в избу, сесть, а поклона и посольства не править, сказать: это наш брат; к такому мы не присланы; государю нашему с холопом, с нашим братом, не приходится через нас, великих послов, ссылаться». Послы присылали в Москву приятные донесения: «Из Вильны все дела король вывез; не прочит вперед себе Вильны, говорит: куда пошел Полоцк, туда и Вильне ехать за ним; Вильна местом и приступом Полоцка не крепче, а московские люди, к чему приступятся, от того не отступятся. Обе рады хотят на королевство царя или царевича; у турецкого брать не хотят, потому что мусульманин и будет от турок утеснение; у цесаря взять – обороны не будет, и за свое плохо стоит; а царь – государь воинственный и сильный, может от турецкого султана и от всех земель оборонять и прибавление государством своим сделать. Хотели уже послать бить челом царю о царевиче, да отговорил один Евстафий Волович по королевскому темному совету, потому что король придумал вместо себя посадить племянника своего, венгерского королевича, но королевич умер. В Варшаве говорят, что, кроме московского государя, другого государя не искать; говорят, что паны уже и платье заказывают по московскому обычаю и многие уже носят, а в королевнину казну собирают бархаты и камки на платье по московскому же обычаю; королевне очень хочется быть за государем царем».

Но Иоанна мало прельщало это избрание в короли его самого или сына его: и человеку менее его разумному оно не могло казаться очень вероятным; по-прежнему его занимала одна задушевная мысль – приобресть Ливонию. Он соглашался наконец отдать и Полоцк Литве за Ливонию, но мог ли король согласиться на это? Если бы даже Сигизмунд-Август и сейм согласились предать вверившиеся им города, то последние могли найти других защитников, как, например, Ревель был уже во власти шведов, да и без защитников приморские города могли долго держаться против войска московского. Одним словом, для достижения непосредственного владычества над Ливониею требовалось еще много крови, много времени; и вот Иоанн напал на мысль о владычестве посредственном, на мысль дать Ливонии немецкого правителя, который бы вошел в подручнические отношения к государю московскому, как герцог курляндский к польскому королю. В 1564 году Иоанн предложил пленнику своему, старому магистру Фюрстенбергу, возвратиться в Ливонию и господствовать над нею, если согласится, от имени всех чинов и городов ливонских, присягнуть ему и потомкам его в верности как своим наследственным верховным государям; но Фюрстенберг отказался от предложения, не соглашаясь изменить клятве, данной им Римской империи. Так рассказывают ливонские летописцы; но другие вести были получены при дворе польском в конце 1564 года: сюда писали из Москвы, что посол от великого магистра Немецкого ордена, восстановленного по имени в Германии, исходатайствовал у царя свободу Фюрстенбергу на следующих пяти условиях: 1) по возвращении в Ливонию Фюрстенберг обязан восстановить все греческие церкви; 2) все главные крепости Ливонии остаются в руках московских; 3) в совете магистра будут всегда заседать шесть московских чиновников, без которых он не может решать ничего; 4) если магистр будет иметь нужду в войске, то должен обращаться с просьбою о нем только в Москву, а не к другим государствам, разве получит на то согласие царское; 5) по смерти Фюрстенберга царь назначает ему преемника. Весть об этой сделке с Фюрстенбергом сильно обеспокоила короля Сигизмунда-Августа; но в генваре 1565 года пришло другое известие, что Фюрстенберг, сбираясь отправиться в Ливонию, умер. В это время особенною благосклонностию царя пользовались двое пленных ливонских дворян – Иоган Таубе и Елерт Крузе; они не переставали утверждать Иоанна в мысли дать Ливонии особого владетеля с вассальными обязанностями к московскому государю и по смерти Фюрстенберга указывали ему на двух людей, способных заменить его, именно на преемника Фюрстенберга – Кетлера, теперь герцога курляндского, и на датского принца Магнуса, владетеля эзельского. Чтоб вести дело успешнее на месте, Таубе и Крузе отправились в Дерпт и оттуда написали сперва к Кетлеру; тот отказался; тогда они обратились к Магнусу, который принял предложение и в 1570 году приехал в Москву, где Иоанн объявил его королем ливонским и женихом племянницы своей Евфимии, дочери Владимира Андреевича; жителям Дерпта позволено было возвратиться в отечество; Магнус дал присягу в верности на следующих условиях: 1) если царь сам выступит в поход и позовет с собою короля Магнуса, то последний обязан привести с собою 1500 конницы и столько же пехоты; если же царь сам не выступит в поход, то и Магнус не обязан выступать; войско Магнусово получает содержание из казны царской; если Магнус поведет свое войско отдельно от царя, то считается выше всех воевод московских; если же Магнус не захочет сам участвовать в походе, то обязан внести в казну царскую за каждого всадника по три талера, а за каждого пехотинца – по полтора. Если сам царь лично не ведет своих войск, то Магнус не обязан присылать ни людей, ни денег до тех пор, пока вся Ливония совершенно будет успокоена; 2) если Магнус будет вести войну в Ливонии и царь пришлет туда же московских воевод, то король имеет верховное начальство над войском, советуясь с воеводами; 3) Магнусу, его наследникам и всем жителям Ливонии даруются все прежние права, вольности, суды, обычаи; 4) сохраняют они свою религию аугсбургского исповедания; 5) города ливонские торгуют в московских областях беспошлинно и без всяких зацепок. Наоборот, король Магнус дает путь чистый в московские области всем заморским купцам с всяким товаром, также всяким художникам, ремесленникам и военным людям; 6) если Рига, Ревель и другие города ливонские не признают Магнуса своим королем, то царь обязывается помогать ему против всех городов и против всякого неприятеля; 7) по смерти Магнуса и потомков его преемник избирается по общему согласию всех ливонцев.

Перемирие, заключенное между Иоанном и Сигизмундом-Августом, не позволяло новому ливонскому королю действовать против городов, занятых польскими гарнизонами; но второй по значительности, по богатству город в Магнусовом королевстве, Ревель, был занят шведами. Мы видели, что, желая обратить все свои силы против неприятеля опаснейшего, против Литвы, Иоанн желал сохранить мир с Швециею, несмотря на захвачение Ревеля; в 1563 году Иоанн заключил с королем Ериком новое перемирие на семь лет; Ерик опять настаивал на том, чтоб ему сноситься прямо с царем, и опять получил решительный отказ; царь велел отписать к Ерику о безлепостном и неудовольственном его писании, писал к нему в своей грамоте многие странные и подсмеятельные слова на укоризну его безумия, да и то написал: когда его царское величество будет с своим двором витать на шведских островах, тогда королевское повеление крепко будет; написал, что требование королевское – сноситься прямо с царем – так отстоит от меры, как небо от земли. Но скоро между обоими государями завязались очень дружественные, непосредственные сношения. Мы должны несколько остановиться на характере Ерика, потому что он в некоторых чертах может служить нам объяснением характера Иоаннова. Густав Ваза оставил четверых сыновей: старший, Ерик, получил королевское достоинство, трое остальных – герцогства: Иоанн – Финляндское, Магнус – Остерготландское, Карл – Зедерманландское. В каких понятиях о своем положении утверждался Ерик, всего лучше видно из разговора его с любимцем своим Персоном. «Покойный батюшка, – сказал однажды король, – поставил меня в тяжелое положение, раздавши герцогства братьям». «Покойный король, – возразил Персон, – извинялся тем, что было бы гораздо хуже, если б ваши братья были менее могущественны, чем вельможи; усобицу между королем и могущественными братьями предпочел он изгнанию королевского дома из государства и возвращению чуждого владычества; он хорошо знал, что в случае усобицы между братьями Швеция все же останется за его родом, но будет отнята у него, если власть вельмож усилится, чему стоящий над ними могущественный герцог легко может воспрепятствовать». Отсюда Ериком, как Иоанном, овладела бояробоязнь, победить которую они оба были не в состоянии, но понятно, что подозрение, боязнь относительно вельмож нисколько не исключали в Ерике подозрения, боязни относительно братьев, и скоро поведение Иоанна, герцога финляндского, дало повод к усилению этих чувств. Занятие Ревеля влекло Швецию и к войне с Польшею, ибо Сигизмунд-Август, подобно Иоанну московскому, объявлял притязания на все орденские владения; война началась действительно: шведский генерал Горн взял у поляков Пернау и Виттенштейн. В это время Иоанн финляндский объявил себя на стороне Польши, стал советовать брату заключить союз с нею против Москвы и уступить Сигизмунду-Августу все занятые шведами места в Ливонии; мало того, Иоанн женился на сестре Сигизмунда-Августа, Екатерине, за которую, как мы видели, безуспешно сватался царь, дал шурину значительную сумму денег и в залог взял несколько мест в Ливонии; условия брачного договора остались тайною для Ерика, но рассказывали, что Иоанн в нем обещался вести себя как свободный и самостоятельный государь. Ерик приказал финляндскому дворянству двинуться в Ливонию против поляков, а Иоанну явиться в Стокгольм пред суд за союз с врагами государства. Иоанн отвечал тем, что заключил в темницу посланцев королевских, призвал финнов к оружию, потребовал от них присяги себе как отдельному владельцу и обратился с просьбою о помощи в Польшу и Пруссию. Шведские государственные чины приговорили его к смерти; осажденный королевским войском в Або и не получая ниоткуда помощи, он после двух месяцев принужден был сдаться, отвезен в Швецию и заключен в Грипсгольмском замке вместе с женою, которая отказалась разлучиться с ним. Ерик не казнил брата вопреки совету Персона и все остальное время колебался между страхом и раскаянием: удалился от вельмож, окружил себя любимцами низкого происхождения, которые для собственных выгод все более и более укрепляли в нем подозрительность, сделали его мрачным, суровым и наконец довели до припадков сумасшествия и бешенства. Следствием этого было то, что в 1562 году в Швеции состоялся только один смертный приговор, а в 1563 – пятьдесят, из них тридцать два – по делу герцога Иоанна; всего до октября 1567 года осуждено было на смерть 232 человека; слова, знаки причислялись к государственным преступлениям. В то же время даже в припадках сумасшествия Ерик обнаруживал сильную умственную деятельность: никто не писал так много и так скоро, как он. Находясь в войне с Польшею и Даниею, Ерик, естественно, должен был желать сближения с царем московским; сближение это произошло вследствие того, что Ерик обязался выдать Иоанну невестку свою, Екатерину, жену заключенного герцога финляндского, за что царь уступал ему Эстонию, обещался помогать в войне с Сигизмундом, доставить мир с Даниею и ганзейскими городами. После Иоанн оправдывал свое желание иметь в руках Екатерину тем, что будто бы Ерик сам предложил ее выдать, объявивши о смерти мужа ее, что он, Иоанн, вовсе не хотел жениться на ней или держать ее наложницею, но хотел иметь ее в своих руках в досаду брату ее, польскому королю, врагу своему, хотел чрез это вынудить у него выгодный для себя мир; московские послы явились в Швецию, чтоб, по обычаю, взять с короля присягу в исполнении договора, но Ерик не мог исполнить его: он освободил брата Иоанна из заключения; в припадке сумасшествия ему казалось, что он сам уже в заключении, а брат царствует; московские послы ждали целый год; приходили к ним вельможи с объяснением, что нельзя исполнить желание царя и выдать ему Екатерину, что это – богопротивное дело и бесславное для самого царя; послы отвечали: «Государь наш берет у вашего государя сестру польского короля Екатерину для своей царской чести, желая повышенья над своим недругом и над недругом вашего государя, польским королем». Когда хотели перевезти послов из Стокгольма в село под предлогом лучшего помещения, то они объявили, что по своей воле не переедут, а пусть король делает, что хочет, их вины перед ним нет, послов в село отсылают за вину. Наконец их допустили к королю, который сказал им: «Мы не дали вам до сих пор ответа потому, что здесь начались дурные дела от дьявола и от злых людей и, кроме того, датская война нам мешала». Потом Ерик, убеждаясь в необходимости схватить вторично брата, приказывал сказать послам, что выдаст им Екатерину. Однажды пришел к послам «детинка молод, королевский жилец»: известно, что Ерик, боясь вельмож, брал из школ молодых людей и давал им разные поручения; молодой детинка объявил, что прислал его король и велел говорить, чтоб послы короля с собою на Русь взяли: боится он бояр своих и воли ему ни в чем нет. 29 сентября 1568 года вспыхнуло восстание против Ерика, который призвал московских послов и объявил им об этом; послы спросили: «Как давно дело началось?» Ерик отвечал: «С тех пор, как от вас из Руси послы мои пришли. Я был тогда в Упсале; у них начала быть тайная измена, и я был у них заперт; если бы не пришли в мою землю датские люди, то мне бы еще на своей воле не быть; но как датские люди пришли, то меня выпустили для того, что некому землю оборонять, и с тех пор стало мне лучше. Если брат Яган (Иоанн) меня убьет или в плен возьмет, то царь бы Ягана королем не держал». Об Екатерине Ерик сказал: «Я велел то дело посулить в случае, если Ягана в живых не будет; я с братьями, и с польским королем, и с другими пограничными государями со всеми в недружбе за это дело. А другим чем всем я рад государю вашему дружить и служить: надежда у меня вся на Бога да на вашего государя; а тому как статься, что у живого мужа жену взять?» Восстание кончилось низложением Ерика с престола и возведением брата его Иоанна; при этом восстании солдаты ворвались к московским послам и ограбили их. Новый король прислал в Москву просить опасной грамоты для своих послов; опасную грамоту дали, но когда шведские послы приехали, то их ограбили и объявили им: «Яган-король присылал к царю и великому князю бить челом, чтоб велел государь дать опасную грамоту на его послов и велел своим новгородским наместникам с ним мир и соседство учинить по прежним обычаям. По этой грамоте царь и великий князь к Ягану-королю писал и опасную грамоту ему послал. Но Яган-король, не рассмотри той отписки и опасной государевой грамоты, прислал послов своих с бездельем не по опасной грамоте. Яган пишет, чтоб заключить с ним мир на тех же условиях, как царское величество пожаловал было брата его, Ерика-короля, принял в докончание для сестры польского короля Екатерины. Если Яган-король и теперь польского короля сестру, Екатерину-королевну, к царскому величеству пришлет, то государь и с ним заключит мир по тому приговору, как делалось с Ериком-королем: с вами о королевне Екатерине приказ есть ли?» Послы отвечали: «Мы о Ягановой присылке не знаем, что он к царю писал; а приехали мы от своего государя не браниться, приехали мы с тем, чтоб государю нашему с царем мир и соседство сделать, и, что с нами государь наш наказал, то мы и говорим». Послам объявили, что их сошлют в Муром; они стали бить челом боярам, чтоб царь с них опалу снял и велел новгородскому наместнику заключить мир с их королем по старине, но с тем, чтоб в королеву сторону написаны были те города ливонские, которые царь уступил Ерику. Но тут явился в Москву герцог Магнус, который, по уверению шведских послов, много наделал им вреда, сильно раздражив против них царя. Бояре приговорили, что шведских послов надобно задержать, а государю делать бы теперь ливонское дело и выслушать челобитье датского королевича Магнуса, каким образом тому делу быть пригоже; и как те дела повершатся, тогда б государю шведским делом промышлять. Царь, выслушав приговор, приказал шведских послов отпустить в Муром, и 21 августа 1570 года Магнус подошел к Ревелю с 25000 русского войска и с большим отрядом из немцев, потому что к нему пристало много дворян и городских жителей. Увещательная грамота, посланная к ревельцам, не подействовала, и Магнус повел осаду; принудить жителей к сдаче голодом не было никакой возможности, потому что шведские корабли снабдили их всем нужным; обстреливание города также не причинило ему большого вреда; Магнус отправил в Ревель своего придворного проповедника увещевать осажденных к сдаче, но и это не помогло. Тогда Магнус, видя неудачу, сорвал сердце на Таубе и Крузе, сложил на них всю вину, что они своими обещаниями привели его под Ревель, и, простоявши 30 недель под этим городом, 16 марта 1571 года зажег лагерь и отступил. Русские войска отправились по дороге к Нарве; немцы хотели было взять Виттенштейн, но и это не удалось, после чего Магнус удалился в Оберпален, Таубе и Крузе, боясь ответственности за неудачу перед царем, которому они также обещали легкий успех относительно Ревеля, уехали в Дерпт и оттуда завели сношение с королем польским, обещая овладеть Дерптом в его пользу, если он примет их милостиво и даст те же выгоды, какими пользовались они в Москве. Сигизмунд-Август принял предложение, и они подговорили Розена, начальника немецкой дружины, находившейся в русской службе в Дерпте, напасть врасплох на русских в воскресный день, в послеобеденное время, когда те по обыкновению своему будут спать. Сначала заговорщики имели было успех, перебили стражу, отворили тюрьмы, выпустили заключенных, которые взяли оружие убитых и стали помогать заговорщикам; но когда последние обратились к жителям, призывая их к оружию, то те в ужасе заперлись в домах; русские дети боярские и стрельцы, составлявшие гарнизон, заперлись также в домах и вооружились, к ним на помощь подоспели из посада расположенные там стрельцы, также русские купцы с оружием всякого рода и заставили отряд Розена очистить город, причем раздраженные победители не пощадили жителей, подозревая их в соумышленничестве с заговорщиками. Таубе и Крузе еще прежде вывезли свои семейства и пожитки из Дерпта и теперь, видя неудачу заговора, отправились к польскому королю, который принял их очень благосклонно. Магнус, узнавши о дерптских событиях, испугался царского гнева: отправив к Иоанну грамоту с уверениями, что ничего не знал о заговоре, он счел за нужное выехать из Оберпалена и отправился в прежнее свое владение, на остров Эзель. Но Иоанн спешил успокоить Магнуса и, когда невеста его, Евфимия, умерла, предложил ему руку младшей сестры ее – Марии; Магнус согласился, и прежние отношения восстановились.

Упорство Иоанна относительно приобретения прибалтийских областей всего лучше понимали и оправдывали враги его. Так, Сигизмунд-Август, старавшийся прекратить торговлю с Нарвою, писал по этому поводу к Елисавете, королеве английской: «Московский государь ежедневно увеличивает свое могущество приобретением предметов, которые привозятся в Нарву: ибо сюда привозятся не только товары, но и оружие, до сих пор ему неизвестное, привозятся не только произведения художеств, но приезжают и сами художники, посредством которых он приобретает средства побеждать всех. Вашему величеству небезызвестны силы этого врага и власть, какою он пользуется над своими подданными. До сих пор мы могли побеждать его только потому, что он был чужд образованности, не знал искусств. Но если нарвская навигация будет продолжаться, то что будет ему неизвестно?» Английское правительство не обращало внимания на эти опасения соседей Иоанновых и продолжало сношения с Москвою, стараясь доставить здесь своим подданным как можно более торговых выгод; но царь при дружелюбных сношениях своих с Елисаветою имел в виду еще и другое, кроме торговли. Если приятель его, Ерик шведский, просил московских послов, чтоб взяли его в Русь, то Иоанн просил Елисавету дать ему убежище в Англии, если будет изгнан из отечества; Елисавета отвечала, что если когда-либо ее дорогой брат, великий император и великий князь, будет принужден оставить свою страну вследствие ли заговора или нападения внешнего врага, то она примет его, жену его и детей с почестями, подобающими такому великому государю, что он будет проводить жизнь в полной свободе и спокойствии со всеми теми, кого привезет с собою, и будет пользоваться полною свободою относительно веры; будет отведено ему удобное место, где он и может жить на своем содержании, сколько времени ему будет угодно.

Обративши все внимание свое на Ливонию, Иоанн хотел быть спокоен со стороны Крыма. Он думал, что после действий Вишневецкого, Ржевского, Адашева и после взятия Полоцка хан мог убедиться в бесполезности вражды с могущественною Москвою и союза с слабою Литвою. Чтоб попытаться, нельзя ли склонить Девлет-Гирея к миру, отправился в Крым большой посол Афанасий Нагой. Завоеватель Казани и Астрахани в грамоте своей к крымскому хану не хотел употреблять прежних почтительных выражений, писать челобитье; Иоанн писал: «Божиею милостию великого государя царя и великого князя Ивана Васильевича всея Руси, московского, новгородского, казанского, астраханского, немецкого и иных – Великие Орды великому царю, брату моему Девлет-Гирею царю с поклоном слово». И в Крыму переменили прежнее поведение относительно московских послов: Нагой писал, что когда он шел к хану и от хана, то зацепки ему не было никакой: встречники и придверники о пошлинах не поминали. Посол так говорил хану именем своего государя: «Изначала дед наш, великий государь Иван, с твоим дедом, Менгли-Гиреем царем, дружбу и любовь держали великую, и кому из них над недругом Бог помощь подаст, друг ко другу сеунчей (вестников победы) посылывали, сами тому радовались, людей между собою жаловали и богатили, недруги их под их ногами были, а друзья их, то слыша, радовались. Этою зимою ходили мы недруга своего короля воевать, седши сами на конь и со всеми ратями своими многих земель, в королеву землю пришли и, слава богу, город Полоцк взяли. Мы было хотели и к Вильне идти, но Рада королева большая к нашим боярам прислала бить челом, чтоб бояре упросили нас из земли воротиться, а государь их король сейчас же пришлет к нам послов своих бить челом о своем неисправлении. Бояре наши били челом брату нашему, князю Владимиру Андреевичу, и, вместе с ним падши к нашим ногам, говорили: великий государь! Вера у вас с королем одна, больше кровь зачем проливать! Недруга своего землю ты воевал, рати твои богатством и пленом наполнились, город у него лучший ты взял, недруг твой прислал к тебе бить челом и в твоей воле хочет быть! И мы, не хотя братнего и боярского челобитья оскорбить, на свое государство пришли». В наказе Нагому было написано: «Если станут спрашивать о Казани, то отвечать: о Казани что и говорить! Казань во всей государской воле, церкви в городе и по уездам многие поставлены, в городе и на посаде все русские люди живут, и многие земли роздал государь княжатам и детям боярским в поместья; этою зимою было на государской службе в Литовской земле одних казанских людей с 50000 кроме русских людей; астраханских людей было тысячи с две; а в дальние походы государь астраханских людей не берет, потому что им ходить далеко, а велел им государь ходить на тамошние службы – в Шавкалы, в Юргенч, в Дербент и в иные места, куда государские воеводы пошлют. Если вспомнят при каком-нибудь случае о великом князе Иване Даниловиче Калите и о царе Узбеке и если сам царь начнет говорить, то послу отвечать, что он еще молод, тех дел не слыхал, то ведает Бог да вы, государи; а если станут об этом говорить без царя князья, то отвечать, что такие разговоры к доброму делу нейдут, то дело было невзгодою государя нашего прародителей, а теперь божиею волею Узбеков юрт у кого в руках, сами знаете; известно, от кого на том юрте посланники и воеводы сидят, и по Узбекову юрту кому к кому следует поминки посылать-знаете; Узбек и князь великий Иван уже минулися, а что теперь, то всеми видимо, и что видимо, то минувшего крепче; во всех государствах Бог сегодня то повысит, а завтра иное».

На речи Нагого хан отвечал: «Король мне дает казну ежегодно, а государь ваш со мною бранится и казны и поминков, как было при прежних царях, не посылает; если государь ваш хочет со мною дружбы, то давай мне казну, как давал Саип-Гирею царю, да и ту мне казну давай же, что мне король дает, да и сверх королевой казны поминки дай; а если не даст мне казны и поминков, то мне с государем вашим для чего мириться и королеву казну из чего потерять?» Нагой отвечал: «Государю моему казны к тебе не присылывать, и в пошлину государь наш никому не дает ничего, государь наш дружбы не покупает: станется между вами доброе дело, так государь наш тебе за поминки не постоит». Хан жаловался, что Иоанн велел схватить в Путивле посла его и держать в Москве под стражею; Нагой отвечал, что это сделалось по распоряжению изменников, которые были в приближении у государя, но что теперь эти люди в опале. Один из князей говорил Нагому: «Татарин любит того, кто ему больше даст, тот ему и друг». Мирные предложения со стороны Иоанна дали хану случай торговаться с королем: когда последний прислал ему казну, 36 телег со всякою рухлядью, то хан велел сказать ему, чтоб присылал вдвое, иначе он помирится с московским и будет с ним вместе Литву воевать. Взявши казну от короля, хан дожидался богатых поминков из Москвы, чтоб помириться и с нею и потом смотреть, кто будет щедрее; новый посол царский, Ржевский, привез хану такие поминки, которые ему очень полюбились: он оказал обоим послам, Ржевскому и Нагому, большие почести, даже обдарил их, чего прежде не бывало, и дал шертную грамоту царю.

Крымские ханы по разбойничьему характеру своей Орды не могли постоянно и долго иметь в виду высших интересов: напуганный Ржевским, Вишневецким, Адашевым, прельщенный богатыми подарками, Девлет-Гирей позабыл на время о Казани и Астрахани; но мысль об них, мысль о том, что христианские церкви поставлены в древнем убежище мусульманства, беспокоили другого владельца, который считал себя главою мусульманского мира, – султана турецкого. Отдаленность и другие заботы помешали Солиману II непосредственно заступиться за Казань и Астрахань; он поручил это дело крымцам и ногаям, но мы видели, как они исполнили его поручение. Теперь, управившись с делами и слыша жалобы магометан, Солиман решился заняться севером и отправить войско для завоевания Астрахани. Но этого намерения прежде всего испугался крымский хан: зависимость от турок сильно тяготила его; боясь более всего увеличения турецкого могущества на северных берегах Черного моря, на Дону и на Волге, он всеми силами начал отвращать султана от похода на Астрахань; притом он знал, что вся тяжесть этого похода должна пасть на него: крымцы любили только предпринимать опустошительные набеги с верною надеждою на добычу, а теперь заставят их предпринять трудный поход, успех которого был очень сомнителен, заставят осаждать город, биться с русскими, которые нелегко поддаются, и в случае даже успеха грабить своих татар им не дадут, а московские пленники достанутся туркам. Нагой дал знать Иоанну, что в сентябре 1563 года турский хункер (султан) прислал к Девлет-Гирею чауша с приказанием к весне запас готовить и лошадей кормить, а на весну идти на Астрахань; с ханом турский посылает своих царевичей, с ними многих людей и янычар; велел турский хану приготовить тысячу телег под наряд; пойдут турки с большим нарядом на судах Доном до речки Иловли, на устье Иловли класть им наряд и телеги в малые суда, и плыть Иловлею вверх до речки Черепахи, до которой от Иловли будет у них переволоки (в нынешней Качалинской станице) верст с семь, и речкою Черепахою идти им вниз до Волги; за Волгу возиться им против Черепашского устья на Ногайскую сторону и идти к Астрахани сухим путем. Присылали к турскому бить челом черкесы, также астраханские, ногайские и казанские люди, чтоб турский послал людей на Астрахань, а они с ними все готовы вместе промышлять; астраханские татары ждут только приходу турских людей, хотят город взять. Большая досада турскому на государя за то, что когда бусурманы с Прикавказья и из других государств поедут на Астрахань к Магометову гробу, то московские воеводы в Астрахани их не пропускают. Девлет-Гирей отпустил чауша с тем, что государь московский с ним мирится, и послал своего человека к турскому отговорить, чтоб к Астрахани людей не посылал: «И возьмешь теперь Астрахань у великого князя, все же ее тебе не удержать: опять ее великий князь возьмет; только людей потеряешь, а корысти не получишь». Нагой заключает свое донесение следующим известием: «Обедал у Ржевского ага янычарский, который у хана живет с янычарами, мы и стали его для вестей поить, и как он опьянел, то начал нам сказывать, что турский на весну к Астрахани непременно посылает многих людей и хану велит идти, что у турского наряд и для подкопов буравы, заступы, топоры, лопаты и корыта – к весне все готово; но хан к Астрахани идти не хочет и турскому отговаривает». С такими же вестями присылал сам хан в Москву; по словам его гонца, султан приказал на переволоке город поставить, а другой город – против переволоки на Волге, и между этими двумя городами переволоку прокопать и воду пропустить, чтоб можно было этим местом наряд везти, а пришедши к Астрахани, поставить там третий город и Астрахань покорить султану. Но вместе с этим хан извещал, что султан послушался его и отложил поход.

Довольный поведением хана и шертною грамотою, Иоанн отправил к нему третьего посла, Писемского, с поминками, причем писал ему: «В котором платье мы тебе, брату своему, клятву дали, и мы то платье с своих плеч тебе, брату своему, послали; и ты б, брат наш, то платье и носил на здоровье; а из которой чары мы пили, и мы ту чару с черпалкою послали к тебе же, и ты б из нее пил на здоровье». Но долго жить в согласии с ханом было нельзя: Нагой обещал Девлет-Гирею, что царь будет присылать ему такие же поминки, какие присылались Саип-Гирею; хан согласился, но татары его не соглашались, требовали таких поминков, какие отец Иоаннов присылал Магмет-Гирею; наконец все согласились на Саип-Гиреевых поминках, и Нагой сбирался уже выехать из Крыма, как приехал гонец литовский с известием, что король посылает двойную казну и берется присылать Саип-Гиреевские поминки, которые обещает царь, если только хан разорвет с Москвою. Это дало хану повод торговаться с московским послом; он послал спросить Нагого, ручается ли он, что царь пришлет ему Магмет-Гиреевские поминки. Нагой отвечал, что не ручается, и тогда хан решил, что королева дружба выгоднее, и выступил к московским украйнам, ибо король писал ему, что все царские войска на ливонской границе. Действительно, вследствие шертной грамоты Девлет-Гиреевой украйна была обнажена от войск, в Рязани не было ни одного ратника; несмотря на то, рязанцы под предводительством любимца Иоаннова, Алексея Басманова, и сына его, Федора, отбили все приступы татар, и хан, услыхав о приближении московских воевод, не стал их дожидаться и ушел назад, потерпев значительный урон в людях, потому что отдельные отряды его, рассеявшиеся для грабежа, были побиты.

Опять, следовательно, Иоанну нужно было не спускать глаз с южной украйны или тягаться с королем на крымском аукционе, наддавать поминки разбойникам. Хан не отступался от своих требований: чтоб заставить царя согласиться на Мегмет-Гиреевские поминки, он стал требовать Казани и Астрахани, требовать, чтоб Иоанн посадил в Казани сына его, Адыл-Гирея. Нагой отвечал на это требование: «Как тому статься? В Казани, в городе и на посаде, и по селам государь наш поставил церкви, навел русских людей, села и волости раздавал детям боярским в поместья; а больших и средних казанских людей, татар всех вывел, подавал им в поместья села и волости в московских городах, а иным – в новгородских и псковских; да в Казанской же земле государь поставил семь городов: на Свияге, на Чебоксаре, на Суре, на Алатыре, на Курмыше, в Арске и город Лаишев». В Москве гонцам ханским, присланным с требованием Казани и Астрахани, дан был ответ, что это требование к доброму делу нейдет. Гонцам за столом даны были, по обычаю, шубы, но полегче тех, которые давались прежде; один из гонцов стал жаловаться на это; в ответ сам царь сказал ему: «За то ли вас нам жаловать, что царь ваш нарушил клятву, Рязань повоевал, а теперь Казани да Астрахани просит? Города и земли за чашею да за хлебом не берутся». Быть может, сам хан и позабыл бы о Казани и Астрахани, если б ему не напоминали о них. Нагой писал в Москву: «Пришли в Крым от ногаев послы за миром, чтоб с ними хан помирился, и если он захочет воевать Казань и Астрахань, то они с ним готовы идти. Вместе с ногайскими послами пришел в Крым казанец, Коштивлей-улан, и говорит, что был с ногаями в Москве, где виделся с двумя луговыми черемисинами, Лаишем и Ламбердеем; они приказали с ним к хану, чтоб шел к Казани или послал царевичей, а они все ждут его приходу; как придет, все ему передадутся и станут промышлять заодно над Казанью. С другой стороны, черкесы прислали говорить хану, что царь Иван ставит на Тереке город и если он город поставит, то не только им пропасть, но и Тюмен и Шевкал будут за Москвою». Хан отвечал черкесам, что у него нет силы помешать царю ставить город; у него была сила только нападать врасплох на московские украйны, и осенью 1565 года он подступил с пушками к Волхову; но там были воеводы с людьми ратными, они сделали удачную вылазку, не дали татарам даже сжечь посада, а между тем двое воевод, князья Бельский и Мстиславский, уже приближались с большим войском; хан по обыкновению бежал назад.

И после этого нападения хан прислал в Москву гонцов с требованиями Казани и Астрахани для вечного мира, богатых даров для перемирия; царь отвечал им: «Мы, государи великие, бездельных речей говорить и слушать не хотим». Царь не позволял также хану возобновлять прежнее поведение относительно послов московских; так, в наказе послу Алябьеву читаем: «Если станет хан говорить: посылал я к брату своему, великому князю, гонца Мустафу с добрым делом, а князь великий велел его ограбить Андрею Щепотьеву за то, что у Андрея Сулеш взял имение в зачет наших поминков, так я велю этот грабеж Мустафе взять на тебе, – отвечать: которые поминки государь наш послал к тебе с Андреем Щепотьевым, эти поминки Андрей до тебя и довез; а Сулеш у Андрея взял рухлядь силою, Андрей бил тебе челом на Сулеша, а ты управы не дал; Андрей бил челом нашему государю, и государь велел ему за тот грабеж взять на твоем гонце; если же на мне велишь взять что силою, то государь мой велит мне взять вдвое на твоем после и вперед к тебе за то посла не пришлет никакого». Нагой уже давно жил в Крыму и не хотел выехать оттуда без окончательного договора о мире и без посла ханского. Однажды хан попросил у него шубы беличьей для одного князя, Нагой не дал; тогда мурзы сказали ему: «Ты шубы не дал, так царь наш наложил на тебя опалу, высылает тебя вон, а что наш посол задержан в Москве, то Крым пуст не будет, много у нашего царя таких холопей, какие на Москве померли». Нагой отвечал: «Если царь ваш отправит послов и нас отпустит, то мы ехать ради, а станет высылать без послов и без дела, то мы не поедем; лучше нам в Крыму помереть, чем ехать без посла». Пребывание Нагого в Крыму было необходимо для вестей, которые становились все важнее и важнее вследствие неудовольствий, обнаруживавшихся в Казани и Астрахани, и замыслов в Константинополе. Так, Нагой доносил царю, что писали к хану из Казани двое знатных людей и вся луговая черемиса, просили прислать к ним сына с воинскими людьми; и как к ним царевич придет, то они от московского государя отступят и станут промышлять над казанским острогом; а по всем сёлам московские служилые люди будут их; и в сборе у них луговой черемисы 60000. Ногайские князья также приказывали хану: «Пока мы были наги и бесконны, до тех пор мы дружили царю и великому князю, а теперь мы конны и одеты: так если ты царевича в Казань с войском отпустишь, то дай нам знать, мы сыну твоему готовы на помощь». Хан не был в состоянии отнять Казань у царя, но помириться ему с Москвою было трудно: разбойники понимали, какая опасность грозит им от ее усиления. «Была, – пишет Нагой, – дума у царевичей: думали царевичи, карачеи, уланы, князья, мурзы и вся земля и придумали мириться с королем; поехали к царю и говорили ему, чтоб помириться с королем, а с тобою, государем, не мириться; помириться тебе с московским, говорили они хану, – это значит короля выдать; московский короля извоюет, Киев возьмет, станет по Днепру города ставить, и нам от него не пробыть. Взял он два юрта бусурманских; взял немцев; теперь он тебе поминки дает, чтоб короля извоевать, а когда короля извоюет, то нашему юрту от него не пробыть; он и казанцам шубы давал, но вы этим шубам не радуйтесь: после того он Казань взял». Хан согласился с их мнением, велел сказать Нагому, что не хочет быть в мире с его государем. Нагой добился, однако, свидания с ханом, который сказал ему: «Ко мне пришла весть, что государь ваш хочет на Тереке город ставить; если государь ваш хочет быть со мною в дружбе и братстве, то он бы города на Тереке не ставил, дал бы мне поминки Магмет-Гиреевские, тогда я с ним помирюсь. Если же он будет на Тереке город ставить, то, хотя давай мне гору золотую, мне с ним не помириться, потому что побрал он юрты бусурманские, Казань да Астрахань, а теперь на Тереке город ставит и несется к нам в соседи». В том же смысле хан послал грамоту самому Иоанну; царь приговорил с боярами: отвечать, что Казани и Астрахани не отдаст; на Тереке город построен для безопасности князя Темрюка, тестя государева; а хочет хан, пусть пришлет царевича: государь выдаст за него дочь Шиг-Алееву и даст ему Касимов; Магмет-Гиреевских поминков не пошлет. Царь приговорил послать поминков на триста рублей, чтоб с ханом дела не порвать.

На предложение посадить сына в Касимове хан велел отвечать Нагому: «Просил я у вашего государя Казани и Астрахани, государь ваш мне этого не дает, а, что мне дает и на Касимов царевича просит, того мне не надобно: сыну моему и у меня есть что есть; а не даст мне государь ваш Астрахани, так турский возьмет же ее». Султан Селим, наследник Солимана, действительно задумал опять о завоевании Астрахани; Нагой доносил: «Прислал турский весною (1567 года) к хану с грамотою: были у турского из Хивы послы да из Бухар, которые шли к Мекке на Астрахань, и били челом турскому, что государь московский побрал юрты бусурманские, взял Казань да Астрахань, разорил бусурманство, а учинил христианство, воюет и другие многие бусурманские юрты; а в Астрахань из многих земель кораблям с торгом приход великий, доходит ему в Астрахани тамги на день по тысяче золотых. И турский писал к хану, чтоб шел с сыновьями этою весною к Астрахани, а он, султан, от себя отпускает туда же Крым-Гирея, царевича, да Касима, князя, и людей с нарядом, чтоб Астрахань взяли и посадили там царем Крым-Гирея, царевича». Сам хан сказал Нагому: «Я бы с государем вашим, побранившись, и помирился, да теперь на государя вашего поднимается человек тяжелый, турский царь, и меня на Астрахань посылает; да и все бусурманские государства на государя вашего поднимаются за то, что государь ваш побрал бусурманские юрты». Нагой отвечал: «Астрахань государю нашему дал Бог, и стоит за нее Бог же да государь наш; ведаешь и сам, что государь наш сидит на своем коне и недругам свою недружбу мстит». Хан сказал на это: «Оно так, государю вашему эти юрты Бог поручил, но ведь и мы надеемся на Бога же». Нагой отвечал: «Век свой между собою государи ссылаются поминками, а царствами государи не ссужаются: этому статься нельзя».

Хан по-прежнему боялся турецкого соседства более, чем московского; он писал султану, что этим летом к Астрахани идти нельзя, потому что безводных мест много, а зимою к Астрахани идти – турки стужи не поднимут, к тому же в Крыму голод большой, запасами подняться нельзя; идти надобно ему с сыновьями к Астрахани на весну раньше и промышлять над городом; если Астрахань не возьмут, то город поставить на Крымской стороне, на старом городище, и из него промышлять над Астраханью. Потом хан старался вовсе отклонить султана от похода на Астрахань. «У меня, – писал он, – верная весть, что московский государь послал в Астрахань 60000 войска; если Астрахани не возьмем, то бесчестие будет тебе, а не мне; а захочешь с московским воевать, то вели своим людям идти вместе со мною на московские украйны: если которых городов и не возьмем, то по крайней мере землю повоюем и досаду учиним». Хан прислал гонца в Москву известить о походе турецкого войска под Астрахань и требовать, чтоб царь отдал ему Астрахань лучше добром. «Мы, – велел сказать хан, – не захотели турецким людям на наш юрт дорогу проложить и потому послали к тебе объявить о том». Иоанн отвечал: «Когда то ведется, чтоб, взявши города, опять отдавать их?»

Весною 1569 года пришло в Кафу 17000 турецкого войска, с которыми кафинский паша Касим должен был идти к Переволоке, каналом соединить Дон с Волгою и потом взять Астрахань или по крайней мере основать вблизи ее крепость; хан с 50000 своих татар также выступил в поход; суда с пушками под прикрытием 500 ратников плыли от Азова Доном. На одном из судов в числе других пленных, служивших гребцами, находился Семен Мальцев, отправленный из Москвы послом к ногаям и захваченный азовскими козаками. «Каких бед и скорбей не потерпел я от Кафы до Переволоки! – пишет Мальцев. – Жизнь свою на каторге мучил, а государское имя возносил выше великого царя Константина. Шли каторги (суда) до Переволоки пять недель, шли турки с великим страхом и живот свой отчаяли; которые были янычары из христиан, греки и волохи, дивились, что государевых людей и козаков на Дону не было; если бы такими реками турки ходили по Фряжской и Венгерской земле, то все были бы побиты, хотя бы козаков было 2000, и они бы нас руками побрали: такие на Дону крепости (природные укрепления, удобные для засад) и мели». Достигши Переволоки в половине августа, турки начали рыть канал; но продолжать работу не было никакой возможности; Касим велел тащить суда по земле; хан советовал уже возвратиться; татары по его наказу разглашали между турками, что и в случае успеха предприятия им придется плохо: ибо в северных странах зима продолжается девять месяцев, а летом ночи длятся не более трех часов, следовательно, турки должны будут или не спать всю ночь, или пренебрегать своими религиозными обязанностями, по которым они должны молиться два часа спустя по захождении солнца и потом опять на рассвете. Ропот между турками усилился, но в это время явились послы от астраханцев и убедили пашу в бесполезности брать с собою суда, обещаясь доставить их, сколько было нужно, лишь бы только турки шли поскорее к Астрахани и отняли ее у русских. Но сделать это было не очень легко: приблизясь к Астрахани в половине сентября, Касим не решился приступить к ней и, остановившись ниже города, на старом городище, решился строить тут крепость и зимовать, а хана отпустить назад в Крым, Но когда в войске узнали об этом намерении паши, то вспыхнуло возмущение; пришли турки на пашу (рассказывает Мальцев) с великою бранью, кричали: нам зимовать здесь нельзя, помереть нам с голоду, государь наш всякий запас дал нам на три года, а ты нам из Азова велел взять только на сорок дней корму, астраханским же людям нас прокормить нельзя; янычары все отказали: все с царем крымским прочь идем; ты государя взманил, и он по твоей мане не послушался Девлет-Гирея царя, а царь что ни писал к государю, и нам что ни говорил, и тебе перед нами на Переволоке что ни говорил – все вышло правда. Но Мальцев не довольствовался только тем, что подмечал происходившее в стане турецком: «Взяли турки в плен под Астраханью никольского келаря Арсения да игумнова человека и посадили этого человека со мною на одной цепи, и вот я его стал изучать, велел говорить: слышал он от игумена, что князь Петр Серебряный, а с ним 30000 судовой рати будет сейчас под Астрахань, а полем государь под Астрахань отпустил князя Ивана Дмитриевича Бельского, а с ним 100000 войска, да и ногаи с ним будут, а кизилбашский (персидский) шах присылал к нашему царю бить челом: турские люди мимо Астрахани дороги ко мне ищут, а ты бы, великий царь, сильною своею рукою помог мне на турского; и государь наш шаха пожаловал, послал к нему посла своего, Алексея Хозникова, а с ним 100 пушек да 500 пищалей». На другую ночь действительно туркам дали знать о приходе московских воевод, князя Петра Серебряного и Замятни Сабурова, с большим войском; извещали, что русские перехватали уже ногаев, передавшихся на турецкую сторону, и что, по выражению Мальцева, все около Астрахани трепещет царя-государя, единого под солнцем страшила бусурманов и латинов. Вследствие этих вестей Касим 20 сентября зажег свои деревянные укрепления и побежал вместе с ханом от Астрахани; в 60 верстах встретился ему гонец от султана: Селим писал, чтоб Касим оставался зимовать под Астраханью, что весною получит он сильное подкрепление и для отвлечения московских сил пойдет на Русь крымский хан и турецкий паша, зять султанов. Но Касим продолжал бегство; месяц шли турки до Азова; хан вел их мимо черкесов, Кабардинскою дорогою, по безводным местам; турки, терпя нужду, называли Селима несчастным, потому что после вступления на престол впервые отпустил рать свою в поход и так неудачно: мы и с больших боев, говорили они, в такой истоме не прихаживали, а если бы еще на нас неприятели пришли, то ни один бы из нас не возвратился.

Хан достиг своей цели: турки потеряли охоту восстанавливать мусульманские царства на Волге; но он находился в затруднительном положении относительно Москвы: прежде он все стращал царя султаном, но предприятие султаново не удалось. Призвавши князя Сулеша, московского доброжелателя, хан говорил ему: «С чем мне послать теперь в Москву? Не знаю, чего просить. Астраханским походом я турок истомил; пришедши под Астрахань, я за реку не переправился и к городу не приступал; я так делал и для московского царя, и для себя тут же: мне не хотелось, чтоб Астрахань была за турским, хотел я себе помочь, чтоб турского люди на Крым не ходили». Хан прислал наконец гонца в Москву с грамотою, в которой просил Казани и Астрахани, требовал размена послов – Нагого на Ямболдуя, давно уже задержанного в Москве, тысячи рублей денег, шуб, кречетов. Иоанн ждал второго нашествия турок, видел, что хан может быть ему полезен в этом случае, и потому отвечал очень ласково; отказавши насчет Казани и Астрахани, писал: «Мы бы тебе, брату своему, за Магмет-Гиреевские поминки не постояли, но в Москве был пожар большой, и книги, в которых те поминки значились, потерялись; а который ты нам счет прислал Магмет-Гиреевским поминкам, то здесь старые люди говорят, что столько никогда не посылывалось, и ты бы, брат наш, этот счет пересмотрел и дал нам знать, как тебе с нами вперед в дружбе и братстве быть».

Но главная опасность грозила из Константинополя: если тяжело было при войне Ливонской и при отсутствии постоянного войска держать рать на берегах Оки против хана, то еще тяжелее было держать другие многочисленные полки в отдаленной Астрахани; Иоанн знал, что султан на весну замышлял новый поход к этому городу, а хан в то же время должен был идти к Москве, причем малейший успех турок в низовьях Волги служил знаком к восстанию недовольных казанских. Имея глаза постоянно обращенными к берегам Балтийского моря, готовясь к важным событиям в Литве и Польше, считая себя небезопасным внутри государства, Иоанн должен был употребить все средства, решиться на важные пожертвования, чтоб только склонить к миру хана и султана. Соглашаясь давать Магмет-Гиреевские поминки первому, царь в 1570 году отправил посла Новосильцева в Константинополь под предлогом поздравления Селима с восшествием на престол: посол должен был напомнить султану о прежних приятельских отношениях предшественников его к предшественникам Иоанновым и, главное, внушить, что магометанство не терпит никакого притеснения в новых владениях московских, завоеванных у татар; рассказавши о казанских делах при Иоанне III, Василии, Иоанне IV, Новосильцев говорил султану: «Государь наш за такие их неправды ходил на них ратью, и за их неправды Бог над ними так и учинил. А которые казанские люди государю нашему правдою служат, те и теперь в государском жалованьи по своим местам живут, а от веры государь их не отводит, мольбищ их не рушит: вот теперь государь наш посадил в Касимове городке царевича Саип-Булата, мизгити (мечети) и кишени (кладбища) велел устроить, как ведется в бусурманском законе, и ни в чем у него воли государь наш не отнял; а если б государь наш бусурманский закон разорял, то не велел бы Саип-Булата среди своей земли в бусурманском законе устраивать». Султан в грамоте, присланной с Новосильцевым, требовал, чтоб Астраханскую дорогу отпереть, русский город, поставленный в Кабардинской земле, покинуть и отовсюду людей проезжих пропускать. В марте 1571 года отправлен был в Константинополь новый посол, Кузминский; царь в грамоте, с ним отправленной, писал к султану: «Желая быть с тобою вперед в братстве и любви, мы показали братской любви знамя: город с Терека-реки, из Кабардинской земли, велели снести и людей своих оттуда свести в Астрахань; а что ты писал к нам о дороге, то она была заперта для того, что многие люди ходили воровским обычаем, измены многие и убытки нашему городу Астрахани делали; но теперь для тебя, брата нашего, дорогу мы отпереть велели всяким проезжим людям». Кузминскому было наказано: «Если станут говорить, что в Астрахани кишени разорили и мертвецов грабили, то отвечать: это делали без государского ведома воры, боярские холопи и козаки». Кузминский должен был говорить от царского имени любимцу султанову, Магмет-паше: «Захочешь нашего жалованья и любви, то послужи нам, введи нас с своим государем в любовь, чтоб брат наш, Селим-султан, был с нами в братстве и любви и заодно был бы на цесаря римского, и на польского короля, и на чешского, и на французского, и на иных королей, и на всех государей италийских» (западноевропейских). Но благоприятного ответа не было: султан требовал Казани, Астрахани и даже подручничества, а между тем вести о неприязненных намерениях султана и хана продолжали приходить в Москву; все лето 1570 года прошло в тревогах, в ожиданиях татарского нашествия, войско стояло на Оке, сам Иоанн два раза выезжал к нему по вестям о приближении хана; но вести оказались ложными, являлись малочисленные толпы татар, которые легко были прогоняемы, и в конце сентября бояре приговорили, что станичники, показывая большое неприятельское войско, солгали, что государю самому стоять в Серпухове не для чего, а постоят по берегу воеводы с неделю после 1 октября и потом разъедутся по домам. Весною 1571 года тревога возобновилась; воеводы – князья Иван Дмитриевич Бельский, Иван Федорович Мстиславский, Михайла Иванович Воротынский, Иван Андреевич Шуйский, Иван Петрович Шуйский – с 50000 войска отправились к Оке; царь выступил с опричиною в Серпухов. На этот раз тревога не была мнимая; хан, собравши 120000 войска, пошел к московским украйнам; в степи прибежали к нему дети боярские – двое из Белёва, двое из Калуги, один из Каширы, один из Серпухова – и сказали, что «во всех городах московских два года сряду был большой голод и мор, много людей померло, а много других государь в опале побил, остальные воинские люди и татары все в Немецкой земле; государя ждут в Серпухове с опричниною, но людей с ним мало; ты ступай прямо к Москве: мы проведем тебя чрез Оку, и если тебе до самой Москвы встретится какое-нибудь войско, то вели нас казнить». Потом прибежали к хану двое новокрещеных татар и сказали ему то же самое. Хан пошел по указанию изменников и неизвестно где переправился через Оку; станичники, которые прошлого года в своих известиях даже преувеличивали опасность, теперь, должно быть, молчали; Иоанн, отрезанный от главного войска, поспешил отступить из Серпухова в Бронницы, оттуда – в Александровскую слободу и из слободы – в Ростов, как то делывали в подобных случаях и предшественники его, Димитрий Донской, Василий Димитриевич; он говорил об измене, говорил, что бояре послали к хану детей боярских провести его беспрепятственно через Оку; князь Мстиславский признался после в приведенной выше грамоте, что он навел хана, – вот все, что мы имеем для объяснения этого дела! Как бы то ни было, воеводы, узнавши, что хан за Окон), предупредили его, пришли в Москву 23 мая и расположились в ее предместиях, чтоб защищать город. Татары явились на другой день, 24 мая, в день Вознесенья, и успели зажечь предместия: в ясный день при сильном ветре в три часа пожар истребил сухую громаду деревянных строений, один только Кремль уцелел; по иностранным известиям, войска и народу погибло до 800000; допустив преувеличение при невозможности верного счета, вспомним, однако, что при вести о татарах в Москву сбежалось много народу из окрестностей, что во время пожара бежать было некуда: в поле – татары, в Кремль – не пускали; всего более, говорят, погибло тех, которые хотели пройти в самые дальние от неприятеля ворота: здесь, собравшись в огромную толпу и перебивая друг у друга дорогу, они так стеснились в воротах и прилегавших к ним улицах, что в три ряда шли по головам друг у друга и верхние давили нижних. По русским известиям, людей погорело бесчисленное множество; митрополит с духовенством просидели в соборной церкви Успения; первый боярин, князь Иван Дмитриевич Бельский, задохнулся на своем дворе в каменном погребе, других князей, княгинь, боярынь и всяких людей кто перечтет? Москва-река мертвых не пронесла: нарочно поставлены были люди спускать трупы вниз по реке; хоронили только тех, у которых были приятели.

Пожар помешал татарам грабить в предместиях; осаждать Кремль хан не решился и ушел с множеством пленных – по некоторым известиям, до 150000, – услыхав о приближении большого русского войска. Когда Иоанн возвращался в Москву, то в селе Братовщине, на Троицкой дороге, представили ему гонцов Девлет-Гиреевых, которые подали царю такую грамоту от хана: «Жгу и пустошу все из-за Казани и Астрахани, а всего света богатство применяю к праху, надеясь на величество божие. Я пришел на тебя, город твой сжег, хотел венца твоего и головы; но ты не пришел и против нас не стал, а еще хвалишься, что-де я московский государь! Были бы в тебе стыд и дородство, так ты б пришел против нас и стоял. Захочешь с нами душевною мыслию в дружбе быть, так отдай наши юрты – Астрахань и Казань; а захочешь казною и деньгами всесветное богатство нам давать – ненадобно; желание наше – Казань и Астрахань, а государства твоего дороги я видел и опознал». Мы видели, как тяжела, опасна, несвоевременна была для Иоанна борьба с Турциею и Крымом за Астрахань, как он прежде готов был на важные уступки, чтоб только избавиться от этой борьбы. Теперь гибельное нашествие Девлет-Гирея и особенно обстоятельства этого нашествия должны были еще более встревожить царя; успех надмевал хана; нужно было ждать скоро нового нападения, и Девлет-Гирей действительно готовился к нему. Надобно было как можно долее не допускать его до этого, задержать переговорами, новыми уступками: Иоанн возобновил прежние учтивости, в ответной грамоте написал челобитье хану. «Ты в грамоте пишешь о войне, – отвечает царь, – и если я об этом же стану писать, то к доброму делу не придем. Если ты сердишься за отказ к Казани и Астрахани, то мы Астрахань хотим тебе уступить, только теперь скоро этому делу статься нельзя: для него должны быть у нас твои послы, а гонцами такого великого дела сделать невозможно; до тех бы пор ты пожаловал, дал сроки и земли нашей не воевал». Нагому писал Иоанн, чтоб и он говорил то же самое хану и вельможам его: «А разговаривал бы ты с князьями и мурзами в разговоре без противоречия (не встречно), гладко да челобитьем; проведовал бы ты о том накрепко: если мы уступим хану Астрахань, то как он на ней посадит царя? Нельзя ли так сделать: чтоб хан посадил в Астрахани сына своего, а при нем был бы наш боярин, как в Касимове, а нашим людям, которые в Астрахани, насильства никакого не было бы, и дорога в наше государство изо всех земель не затворилась бы, и нельзя ли нам из своей руки посадить в Астрахани ханского сына?» Большую уступку против принятого обычая находим и в наказе гонцу, отправленному с этими грамотами в Крым: «Если гонца без пошлины к хану не пустят и государеву делу из-за этих пошлин станут делать поруху, то гонцу дать немного, что у него случится, и за этим от хана не ходить назад, а говорить обо всем смирно, с челобитьем, не в раздор, чтоб от каких-нибудь речей гнева не было».

На предложение Астрахани хан отвечал: «Что нам Астрахань даешь, а Казани не даешь, и нам то непригоже кажется: одной и той же реки верховье у тебя будет, а устью у меня как быть?!» В другой грамоте хан писал: «Теперь у меня дочери две-три на выданье, да у меня же сыновьям моим, царевичам, двоим-троим обрезанье, их радость будет, для этого нам рухлядь и товар надобен; чтоб купить эту рухлядь, мы у тебя просим две тысячи рублей; учини дружбу, не отнетываясь, дай». Мы видели, как хан в первой грамоте своей, написанной после сожжения Москвы, притворился бескорыстным, объявил, что не хочет богатства всего света, хочет только юртов бусурманских, воюет за веру; недолго, однако, он мог выдерживать и запросил опять денег; но Иоанн помнил хорошо первую грамоту и не упустил удобного случая поймать хана на словах, что очень любил; он отвечал гонцу ханскому: «Брат наш, Девлет-Гирей царь, на то не надеялся бы, что землю нашу воевал; сабля сечет временем, а если станет часто сечь, то притупеет, а иногда и острие у нее изломается; просит он у нас Казани и Астрахани; но без договора и без послов как такому великому делу статься? А что писал он к нам о великих запросах, то нам для чего ему запросы давать? Землю нашу он вывоевал, и земля наша от его войны стала пуста, и взять ни с кого ничего нельзя». В грамоте же к хану Иоанн писал: «Ты в своей грамоте писал к нам, что в твоих глазах казны и богатства праху уподобились, и нам вопреки твоей грамоте как можно посылать такие великие запросы? Что у нас случилось, двести рублей, то мы и послали к тебе». Иоанн рассчитывал на характер татар, которые при виде больших денег забывают обо всяких высших интересах, и потому послал наказ Нагому – хлопотать у хана и царевичей, чтоб дело о Казани и Астрахани оставили, и в таком случае обещать не только Магмет-Гиреевские поминки, но и такие, какие посылает король польский, даже обещать и Магмет-Гиреевские и королевские поминки вместе.

Но хан понял намерение Иоанна длить время, мало надеялся на переговоры, и летом 1572 года с 120000 войска двинулся опять к Оке. Иоанн был в Новгороде; но на Оке, у Серпухова, стояло русское войско под начальством князя Михаила Ивановича Воротынского; хан, оставя тут двухтысячный отряд травиться с русскими и занимать их, с главным войском ночью перешел Оку; Воротынский погнался за ним и настиг в 50 верстах от Москвы, на берегу Лопасни, в Молодях; здесь в последних числах июля и в первых августа происходило несколько сильных схваток, которые все окончились неудачно для хана, и он принужден был бежать назад, потерявши много войска. После этого хан переменил тон и прислал сказать Иоанну: «Мне ведомо, что у царя и великого князя земля велика и людей много: в длину земли его ход девять месяцев, поперек – шесть месяцев, а мне не дает Казани и Астрахани! Если он мне эти города отдаст, то у него и кроме них еще много городов останется. Не даст Казани и Астрахани, то хотя бы дал одну Астрахань, потому что мне срам от турского: с царем и великим князем воюет, а ни Казани, ни Астрахани не возьмет и ничего с ним не сделает! Только царь даст мне Астрахань, и я до смерти на его земли ходить не стану; а голоден я не буду: с левой стороны у меня литовский, а с правой – черкесы, стану их воевать и от них еще сытей буду; ходу мне в те земли только два месяца взад и вперед». Но Иоанн также переменил тон: он отвечал хану, что не надеется на его обещание довольствоваться только Литовскою да Черкесскою землею. «Теперь, – писал он, – против нас одна сабля – Крым; а тогда Казань будет вторая сабля, Астрахань – третья, ногаи – четвертая». Гонцу, отправленному в Крым, опять настрого было запрещено давать поминки, хотя в грамотах продолжалось писаться челобитье. Иоанн не переставал колоть хана за первую его величавую грамоту о Казани и Астрахани. «Поминки я тебе послал легкие, – писал царь, – добрых поминков не послал: ты писал, что тебе ненадобны деньги, что богатство для тебя с прахом равно».