Речь в воспоминание славной обороны г. Пскова от войск Стефана Батория в 1581 году
8 сентября 1881 года
Событие, которое вспомнить собрались сегодня, и памяти которого посвящено было религиозное торжество сегодняшнего утра, есть одно из самых знаменательных событий, какие только находимы нами в летописях отечественной истории.
Нет сомнения, что оно было довольно важно и по своим результатам. Достопамятная оборона Пскова от войск Стефана Батория в 1581 году остановила этого воителя на пути доселе победоносном, познакомила его с действительными размерами той силы, с которой он вел борьбу, заставила поскорее воспользоваться возможностью выгодного мира и, получив Ливонию, отказаться от расчетов на исконно русские владения и города Псков, Новгород и др. Но известно и то, что приобретение Ливонии и было для Стефана главной целью войны, что на покорение целого Московского государства или какой-нибудь исконной части его не мог рассчитывать король, который в течение этой трехлетней компании должен был три раза лично отправляться на польский сейм, с величайшими усилиями поддерживать там сторону войны против многочисленных сторонников мира и встречать такие трудности в получении от сейма денег для содержания войска, какие для человека менее ловкого и энергичного показались бы непреодолимыми. Поэтому нам кажется, что оборона Пскова особенно важна не по своим последствиям для внешней политики Московского государства и для спасения и охраны чести и владений русского престола, но по своему внутреннему значению.
Всмотримся в самое событие.
Оборона Пскова была ведена не московскими только ратниками, которых было в Пскове 15.000 на 100.000 войска Стефана. Еще до осады тяжесть работ по возобновлению ветхих укреплений лежала на Псковских гражданах. Чудесное видение старцу Покровского монастыря, в котором Пресвятая Дева призвала к себе Псковских заступников Епископа Нифонта, Князя Гавриила и Николу Садоса, объявила им о каре божественного гнева, имеющей постигнуть город за грехи его и обещала свою помощь и заступление,– это видение соответствовало убеждению жителей Пскова, что нашествие короля Стефана представляет величайшую опасность для их города. Это убеждение выразилось в дружном содействии жителей обороне Пскова, все более и более возраставшем, вместе с тем как редели ряды ратников, возбуждалась отвага неприятелей, и опасение постыдного отступления делало их решительнее в нападениях. 8 сентября покрыло славой столько же Псковских граждан, как и московских ратников и воевод. Все Псковичи, всякого звания и состояния, не только мужи, но и жены покрыли себя в этот день неувядаемою славой. Меж тем как духовенство непрестанно молилось в соборном храме св. Троицы, граждане спешили к месту битвы, вооруженные, как и чем попало, пуская в дело ручницы, самопалы, каменья, горящую смолу и проч.. Баторию пришлось иметь дело не с одними искусниками ратного дела, в обычном вооружении выступающими для правильной обороны беззащитных или не желающих защищаться граждан, но со всей массой Псковского населения, готового скорее расстаться с жизнью, чем достаться во власть врагу и в своем отчаянном мужестве гораздо более страшного, чем царские стрельцы.
Баторий встретился с явлением, которое на взгляд западно-европейца всегда было странно. Он смотрел на войну, как на борьбу правительств, в которой народ не должен принимать участия, на которую он должен смотреть как на турнир, куда съезжались блестящие рыцари, чтобы оружием решать свои споры о первенстве. Отсюда перед началом войны он издал манифест, в котором предупреждал жителей, что ему нет никакого дела до мирных граждан, и что он ведет борьбу только с царем. Незадолго до осады Пскова Стефан предлагал Иоанну поединок; он писал: «жалеешь ли крови христианской? назначь время и место, явись на коне и один сразись со мной, да правого увенчает Бог победой».
В западной Европе борьба государств имела большей частью характер личной борьбы монархов, в которой народ относился безучастно, как к одному из многих неизбежных зол, над ним тяготевших. Не сочувствуя ни одной из враждующих сторон, народ большей частью ничем не проявлял себя в пылающей вокруг него вражде и равнодушно ждал, на чью сторону склонится победа, и под кем быть решит ему судьба. Иногда он продавал свое содействие тому, кто давал больше денег или обещал больше льгот. Рассчитывая на это, Стефан в октябре 1581 г. писал к Псковским воеводам в записке, пущенной в город со стрелой: «сдайтесь мирно; вам будет честь и милость, какой не заслужите от Московского тирана, а народу льгота, неизвестная в России, со всеми выгодами свободной торговли; некогда процветавшей в земле его. Обычаи, достояние, Вера будут неприкосновенны: мое слово – закон».
Здесь искусный в переговорах Стефан, чтобы расположить в свою пользу Псковичей и настроить их против Иоанна IV, весьма кстати намекал как на жестокий характер Иоанна, так и на благо свободы, отнятое у Псковичей всего 70 лет тому назад. Время Иоанна IV было тяжелым временем для русских. В Москве обнаружилось начало разложения, великая нравственная порча, гнилость, производимая множеством причин. Грозный царь обвинил почти всех приближенных своих, которым дотоле он верил и которым верила земля, в измене и вражде к престолу и отечеству. Одинаково было страшно, и поверить, и не верить тому обвинению. Страшно было земле увидеть себя в таких язвах, в каких представлялась она Иоанну, и сознать отовсюду гнетущее ее бремя измены, своекорыстия, полной продажности и проч. Если же обвинение Иоанна было несправедливо, то к чему были эти потоки крови, эти бесчисленные казни, сопровождавшиеся такими истязаниями, от которых сжималось и сжимается сердце? Как бы то ни было, несомненно, что православный царь в нравственном отношении глубоко пал, что его жизнь, полная кровавых потех, производила соблазн среде подданных; несомненно, что он истреблял без всякого разумного основания, только по необузданности и свирепости характера, всякую знатность, все выдающееся и имеющее притязание на свободу слова и дела; без всякой определенной мысли и разумной цели он повелел разграбить, в свое посещение Пскова, дома знатных граждан. Несомненно, что, истребляя знатность, он давал не менее чувствительные удары и простому народу, который погибал на правеж от опричников, вымирал от голода в Новгородской области, страшно опустошенной в нашествие Иоанна, и тысячами погибал в самом Новгороде. Стефан Баторий имел полное основание сказать Псковичам: «несчастные! чего вы ждете от своего тирана, что заставляет вас защищать власть, которая делает все, чтобы быть для вас ненавистной?-Испорченный нравственно Иоанн иногда не щадил лиц, отличившихся святой ревностью ко славе отечества, смеялся над самоотвержением и смерти за родину, казнил лиц, отбивавшихся от врагов до последней крайности и отдавшихся им только тогда, когда сделалось для человеческих сил невозможно стоять дальше. Таким образом, Московское государство переживало время, когда народ должен был, по видимому, лишиться веры в правительство, когда его любовь к престолу переносила испытания наиболее тяжелые.
В частности, Псков, недавно утративший свои старинные права, всего лишь семьдесят лет тому назад, простившийся с вечевым колоколом и с ним лишенный всей своей гордости, в замен своего славного боевого прошлого занявший скромное место в ряду всех других русских городов, безусловно подчиненных Москве потерявший после 1510 года свое торговое могущество и благосостояние, отданный в жертву своекорыстию и кривосуду царских наместников, этот город, так мало по видимому выигравший и так много потерявший с безусловным подчинением Москве, мог ли одушевляться любовно к только что наложенному на него игу, мог ли стоять за это иго, как за святыню, до последней капли крови, если бы не было у него таких прочных, в глубину идущих связей с Москвой и русским царем, пред которыми были бессильны сулимые Стефаном льготы, бессильно все, что слабых душой могло, по-видимому, располагать к измене Московскому царю и к тайному доброхотству замыслам образованного, храброго польского короля?
Эта глубокая, неразрывная связь с Москвой представляется нам в виде духовного единства, которое повсюду и всегда влекло к центру, представляемому всероссийским престолом, все, что есть на свете истинно русского. Это влечение к обще-русскому центру выразилось в безропотном слиянии с Москвой бывшего прежде самостоятельного Псковского вечевого государства, в добровольном подданстве Малороссии, в тяготении к России православного славянства на западе Европы, тяготении, которого нельзя объяснять с точки зрения космополитического принципа: ubi bene, ibi patría. Это духовное единство с центром России, это нравственное тяготение к Москве с ее православным царем сказалось и в ответе Псковских защитников на предложение короля сдаться. «Мы не жиды, отвечали они, не предаем ни Христа, ни царя, ни отечества; не слушаем лести, не боимся угроз. Иди на брань; победа зависит от Бога». Это значило: не нужно нам из твоих рук ни свободной торговли, ни благ самоуправления; мы хотим состоять под державой русского царя, чего бы нам это ни стоило. Изменить ему значило бы изменить и Христу.
Возникает вопрос, что значить и откуда возникло это духовное единство русской земли, сказавшееся в стремлении найти себе центр и в необыкновенно строгом охранении однажды отысканного центра?
Когда заходит речь об основном характере и направлении духовного развития того или другого европейского народа, то она скоро сводится на вопросе о влиянии на этот народ христианства, о способе его распространения в начале и о последующих судьбах христианской церкви среди этого народа. При этом весьма часто указывается, что христианство было проповедано западным европейским народам на чуждом для них латинском языке, на этом же мертвом языке совершалось богослужение, в латынь была закована и церковная наука. Последствия этого господства латыни были неисчислимы, но мы обратим внимание лишь на самую существенную сторону в этом обстоятельстве, именно на то, что христианство, закутанное в тогу классического языка, не могло сродниться с народной душей, совершенно овладеть народным сознанием и вместе с тем отлиться в совершенно народную форму. Христианство для запада должно было оставаться на веки даром вечного Рима, корни его оставались постоянно в Риме, понимание его приходило или присылалось из Рима, так как народу недоступны были ни смысл богослужения, ни книга Св. Писания. К этому открыто стремились римские первосвященники, основывая на этом единство церкви, в действительности же преследуя интересы своей кафедры. Духовенство было тоже латинское, т. е. не местное и чуждое народу, воспитанное по римской программе и по книгам, которые Рим одобрил для всеобщего употребления, от которых отступать объявлено было ересью, хотя бы содержание их не имело отношения к христианству (господство Аристотеля). Явилось направление мысли, существо которого, невидимому, заключалось в примирении двух требований, из коих одно принадлежало человеческой душе, а другое Риму, первое состояло в том, чтобы мыслить, а второе в том, чтобы додумываться всегда до того лишь, что одобрено Римом (схоластика). Но изучение латинского языка сделало возможным ознакомление с памятниками классической римской литературы, которая послужила орудием для борьбы с крайностями папизма. Эта борьба, состоявшая, с одной стороны, в защите, а с другой стороны, в отрицании всего средневекового духовного строя, вызвала такое возбуждение умственных сил, какому мы нигде не нашли бы подобия. Эта борьба ведется до сих пор, потому что и до сих пор ни один народ Западной Европы не достиг духовного единения в понимании, или отношении к христианству.
У нас на Руси всего этого не было. Православное христианство проповедано было славянским народам на славянском же языке. В этом выразилась та мысль православной церкви, что христианство усвояется каждым народом и каждым членом народа свободно, по силе народного или личного разумения, сообразно с народными свойствами или личным характером. Православие есть в существенном – единство, в сомнительном- свобода и во всем- любовь. По мысли православия доступ к разумению и усвоение христианства, учение и обряды которого изложены в Св. Писании и в богослужебных книгах, открыть для каждого верующего, если он умеет читать или слышать читаемое,– каждому искателю Христовой истины наша церковь предоставляет испытать Писания.
Что же из этого вышло?
Тем, кто любит показное, может быть приходилось ощутить сожаление о том, что у нас всегда была так мало заметна церковная жизнь, не было ни блестящих соборов, ни смелых ересей, ни схоластики, ни борьбы с схоластикой, ни католицизма, ни реформаций. С более верной точки зрения такие сожаления напрасны. Напротив, при здравом понимании дела, мы могли бы гордиться тем, что происходило и до сего времени происходить у нас, пока запад борется с врагами, которых он же родил и выкормил, разрушает свои же сооружения. У нас семя христианства было брошено прямо в народную почву, и жизнь его проходила в глубине народной души. О том, что совершается на такой глубине, не может нам сказать никакое историческое изучение, которое всегда видит лишь результаты того, что зарождается и зреет, молча, в народном духе. В период удельно-вечевой Руси, когда областная или земская жизнь имела всего более простора, когда княжеская власть ограничивалась самыми внешними и Формальными отношениями к подданным, великая работа совершалась внутри народа: он учился христианству и достигал его разумения. Когда раздался татарский погром, началась борьба с Немцами и Шведами, народ, подготовленный той внутренней работой, сознал себя, как народ христианский, или крестьянский, и отличал от себя все другие народы именно, как нехристианские.
Как же он понял христианское учение?
Он понял его сообразно со своим разумением и со свойствами народной души, понял не в форме отвлеченной доктрины, а в форме практических истин, простых молитв и образов, сияющих для каждого и силой и любовью. Таков был в особенности образ Христа, ходящего по земле и расточающего милости несчастным, образ Божией Матери, слезной ходатаицы за род христианский, образ Николая Чудотворца, которого народ русский назвал милостивым, Илии Пророка, которому поручено управление дождем и грозой, явлениями столь важными в жизни земледельческого населения. Народ полюбил церкви, с их благолепием, с иконами в блестящих окладах, с блеском свечей, с колокольным звоном, вызывающим на думу о смерти, о спасении. Народ полюбил православное богослужение с его трогательными молитвами, с умиленным пением,– полюбил и почитание книжное, как необходимое для разумения совершаемого и поемого в церкви, как занятие вообще спасительное и богоугодное. Никто не говорил народу, что он груб и не понимает христианства. Это отрицание народного христианства и даже глумление над ним возникли у нас тогда, когда небольшая часть русских людей познакомилась с западно-европейским просвещением, увлеклась им и к явлениям русской жизни стала прилагать мерило чуждое, не православное, или, по крайней мере, не народное.
Убежденная, что христианство просто и для всех понятно, церковная власть в древней Руси не хотела организовать духовенства, как особого сословия, с высшим умственным цензом, с всесторонним пониманием христианского богословия. Древне-русское духовенство не мешало народу думать и чувствовать, как Бог положил народу на душу, не проповедовало, что христианство выше разумея народной массы, не навязывало народу отвлеченных христианских истин, потому что оно происходило из самого народа и народом избиралось.
Здесь мы находим великий контраст с тем, что было на западе. Там христианский народ в лучших своих представителях, с известного времени, в невежестве и нравственной порче духовенства обвиняет папство, у нас в невежестве духовенства народ считал виновным самого себя. Епископ Новгородский Геннадий (в XVI в.) писал, что к нему иногда приводят для посвящения людей, которые по богослужебным книгам ступить не умеют, он затрудняется посвящать их, а ему говорят: «что же Нам делать? Нельзя найти грамотных людей; земля, господине, такова». Никогда и нигде не предоставлялось большей свободы религиозно-нравственному развитию народа.
Но пользуясь такой свободой, весь русский народ одинаково отнесся к христианству и одинаково уразумел его. Так как, он весь находился на одной степени умственного развития, находился вне сторонних влияний, был одного языка, населял однообразную местность и в известной степени вел одинаковый образ жизни, то и христианство в народе русском упрочилось и распространилось в одной форме, так что Новгородец признавал своим братом по вере жителя Киевской области, хотя не признавал братства с более близким к нему по жительству Немцем и Шведом. Отсюда и получилось духовное единство, которым была всегда так сильна русская земля.
Такого же единства народов хотела и западная церковь, но она стремилась к нему путем насилия, путем опеки, исключающей религиозно-нравственную свободу, путем унизительного гнета на мысль и чувство своих чад. Ей, правда, удалось в известной мере достигнуть этого единства и некоторое время его поддерживать; но это единство было не столько духовное, сколько внешнее, оно не имело корня в умах и сердцах верующих. Оно выразилось в крестовых походах, в которых вся Европа ополчалась против врагов креста; но за, то оно стало падать и заменилось борьбой, восстановляющей брата на брата, с тех пор, как народы стали стремиться к свержению опеки Рима. Духовное единство русского народа есть плод сознательного и свободного усвоения христианства, и потому народ хранит его доселе, как залог своего великого будущего.
Как скоро это единство выработалось,– что произошло не вдруг,– народ стал искать политического центра, он стремился создать православное царство и соединиться под его сению. Носителями этой идеи являются Московские князья – собиратели,– и смотрите, как охотно идет под их державу внешне раздробленный, но духовно-цельный русский народ. К ним на службу приходят литовские князья, они пользуются сочувствием простого народа в Новгороде, им без сопротивления Псков уступает свою вечевую свободу, всякое стремление к политической обособленности поникает пред общерусской идеей православного царства. Не по хвастовству, а по чувству правды, Московский князь именует себя Царем всея Руси, хотя до Екатерины не наша была Белоруссия и часть Малороссии, а до Алексея Михайловича русские цари и князья владели меньше, чем половиной России, понимая под этим последним именем совокупность всех земель, населенных русскими. Москва тогда еще чувствовала, что идея православного царя, православного русского царства подчиняет ей духовно и подчинит когда-нибудь внешне всю Россию.
Простому народу не нужно политических правь, за которые усиленно стоят высшие классы общества, но нравственно развитый и духовно свободный народ создает себе государственную идею, создает образ политического целого, которое он хочет составлять. Эта идея или образ для русского народа неотделимы от идеи православного и великого царя. Православного, потому что он есть представитель духовного единства русского народа, а это единство заключается в общем для всех русских христиан; великого, потому что в его величие заключается слава, гордость и величие русского имени и всего народа православного.
Никто не сознавал этой идеи в такой ясности, как Иоанн IV, мудрый законодатель, виновник небывалой государственной силы России, возвеличивший ее приобретениями царств Казанского, Астраханского и Сибирского. Он понимал свое отличие от тех государей, которые выбраны многомятежной волей народа, и производил свою власть от Бога. И в этом отношении он только следовал народной идее православного царя, царя великого, следовательно не случайного, опирающегося не на мнения и желания человеческие, которые бывают часто ошибочны и злы, но на избрание божественного Промысла, на помазание от Бога, Который и есть верховный правитель мира и всеблагий защитник православного народа. Так как духовное единство русского народа есть единство религиозное, то и власть царя, который есть представитель этого единства, должна покоиться на религиозном основании, на небесном избрании. Иоанн IV, как известно, для придания большой торжественности своему титулу, в действительности же лишь выражая в ярких чертах народную мысль, предпосылал своему титулу следующее, как тогда говорили, богословие. «Троице пресущественная и пребожественная и преблагая праве верующим в Тя истинным христианам, Дателю премудрости, преневедомый и пресветлый Крайний Верх направи нас на истину Твою и настави нас на повеления Твоя, да возглаголем о людех Твоих по воле Твоей. Сего убо Бога нашего, в Троице славимаго, милостию и хотением удержахом скипетр российского царствия мы, великий государь, царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси самодержец, Владимирский, Московский» и проч..
Так из свободного усвоения чистого христианского учения возникло духовное единство всей Руси. Поляки, наши братья по славянской крови, исключили себя из этого единства, ибо их религиозно-нравственное развитие шло под опекой Рима и иезуитов. За то другой, даже и не славянский, но православный народ искал слияния с зачинавшимся в Москве великим православным царством. Это был народ Грузинский, царь которого при сыне Грозного Федоре прислал в Москву послов и молил Московского царя взять древнюю знаменитую Иверию под свою высокую руку: «мы- единоверные братья Россияне и стенаем от злочестивых (Турок и Персов); един ты, венценосец Православия, можешь спасти нашу жизнь и душу. Бью тебе челом до лица земли со всем народом; да будем твои во веке веков».
Самодержавная верховная власть на Руси была средоточием, к которому теснился русский народ, в силу своего религиозно-нравственного единства. При этом измена власти была бы изменой и православному народу, казалась бы изменой и православно. И поздние изменников, подобных Мазепе, отлучали от церкви; вора-Отрепьева также. Курбский изменил Царю Иоанну Васильевичу Грозному; в переписке с Иоанном он обличает последнего в кровопийстве, измене обычаю православных царей русских; но кажется, что, обличая, он только стремится заглушить муку своей души, пересилить рассудочными доказательствами терзания совести, твердившей, что он изменил русскому царству, а следовательно и православию и народу православному. Русские не понимали людей, которые легко, изменяли. Когда в 1576, году ливонские дворяне, защищавшие Гапсаль, который был тогда очень важной крепостью, сдали его русским лишь только царский воевода уверил их в совершенной безопасности, и затем, в тот самый час, когда русские входили в город, веселили и тешили себя, оживленной пирушкой, то один, из наших молодых князей сказал своему приятелю немцу: «Если бы мы русские живые сдали неприятелю такую крепость, то никто из нас не решил бы взглянуть прямо в лицо доброму христианину.» Нельзя при этом не вспомнить добрым словом московских пушкарей, которые в 1578 году в битве при Вейдене, видя невозможность защищать далее вверенное им оружие и ужасаясь мысли отдаться неприятелю, повесились на своих пушках.
Теперь нам можно понять смысл ответа, который Псковичи дали Стефану Бaтория на предложение сдачи: «Мы не жиды, не предаем ни Христа, ни царя, ни отечества; не слушаем твоей лести, не боимся угроз. Иди на брань: победа зависит от Бога"…Подобно тому, как все части физического тела имеют физическое тяготение к центру, так все части огромного народа русского имеют религиозное и нравственное стремление к средоточию, к православному великому царю, а царь Иоанн Васильевич был, не смотря на свои, недостатки, и православный, и великий царь.
Немного спустя после обороны Пскова от Стефана Батория, донские казаки, имея у себя во главе Ермака Тимофеевича и уже господствуя в Сибири на развалинах Кучюмова царства, били челом Иоанну этим царством. Они поступили совершенно, как русские православные люди, которые все сносили, все терпели, все перемогали, все предпринимали, все делали, чтобы великому православному царству не захудать, не осиротеть, не унизиться, но славиться и переходить от силы в силу.
О наших предках можно сказать словами апостола, что они верою победиша царствия. Вера христианская, усвоенная русским народом свободнее и потому глубже, чем всяким другим народом, была основанием духовного единства этого народа. Почувствовав это свое единство, русский народ стал искать и внешней цельности, стремился собраться и создал великое православное царство, основания которого в глубине народного духа. Это единение народа в вере православной было и да пребудет навсегда залогом величия и прочности русского царства.