Так у кого, на самом деле, ключи от рая?

Уже несколько раз мне доводилось натыкаться на интересную цитату. «Ни одна из религий не располагает Ключами от Рая, и никто никогда не будет осужден на адские муки за то, что вошел в церковь в шляпе вместо того, чтобы разуться. На воротах тибетских монастырей начертаны слова: „Тысяча монахов – тысяча религий”. Во что бы ты ни верил, если ты „поступаешь с другими так, как желаешь, чтобы поступали с тобой”, ты получишь свое, когда представление подойдет к концу» (Лобсанг Рампа. Пещеры древних).

«Лопсанг Рампа» – примечательная личность. Человек выдавал себя за тибетского ламу (с некоторым успехом), пока недоброжелатели не разоблачили его как белого англичанина по имени Сирил Генри Хоскин, который никогда не был в Тибете, не знал тибетского языка и имел довольно смутные представления о культуре и обычаях региона. Хоскин, однако, не смутился и объяснил, что сознание ламы переселилось в его тело, а родной тибетский язык лама забыл от тяжелых жизненных потрясений. Впрочем, деятели оккультизма и New Age – люди вообще яркие и таинственные, здесь мы не будем в это углубляться.

Но сам тезис – «Ни одна из религий не располагает Ключами от Рая» – довольно популярен, и его стоит рассмотреть подробно.

Тезис, что все религии каким-то образом равны, опирается на ценность, которую в наши дни считают самоочевидной – равенство. Нельзя считать людей ниже себя из-за их национальности, расы или – в том же ряду – религии.

Однако здесь мы имеем дело с путаницей, в которой нам стоит разобраться. Путаница эта двоякая – и тут нам понадобится уточнить, что мы понимаем под «равенством» и что мы понимаем под «религией». Равенство людей не предполагает равенства убеждений; а признание ценности различных культур не предполагает признания равной истинности за разным религиями. Поговорим об этом подробнее.

Что мы вообще имеем в виду, когда говорим о «равенстве»? В том, что касается силы, внешней привлекательности, способностей, социального положения, финансовых возможностей люди самым очевидным образом не равны. Говоря о равенстве, мы говорим о чем-то, чего мы не видим, но во что верим – хотя по своим личным качествам и достижениям бомж никак не равен нобелевскому лауреату, на каком-то невидимом для нас уровне они равны. Мы имеем нравственное обязательство считать любого другого человека столь же достойным и ценным, как и мы сами, и те, кого мы считаем своими. Расизм (умаление, а тем более отрицание достоинства людей из-за их этнического происхождения) или снобизм (когда людей считают ниже себя из-за их социального положения) – очевидно аморальны. Все должны быть равны перед законом, достоинство всех должно признаваться. Мы уже привыкли считать это чем-то самоочевидным.

Однако это не было очевидностью в большинстве культур и в большинство эпох. Преобладающим, напротив, было представление, что ваше достоинство и ценность определяются вашей принадлежностью к определенной этнической или социальной группе.

Кастовая система, которая существовала в Индии (и, несмотря на усилия властей, полностью не искоренена до сих пор), возводила непреодолимые преграды между социальными стратами – если вы родились «неприкасаемым», вы неприкасаемым и умрете. Аристотель верил (как и его современники), что некоторые люди от природы предназначены быть рабами – для них же лучше, если хозяева за ними присмотрят. Этот тезис был подхвачен плантаторами и, относительно недавно, национал-социалистами.

Для британского джентльмена XIX века идея, что он – цивилизованный человек с отличным образованием и манерами – «равен» южноамериканскому индейцу в набедренной повязке, была очевидно дикой. Как была она дикой для большинства других культур – люди обычно были склонны верить, что они являются представителями особенной породы или высшей культуры, и что их врожденное превосходство над окружающими их варварами и дикарями очевидно.

Европейская цивилизация была никоим образом не уникальна в этом отношении. Всегда те группы людей, которые были лучше вооружены и организованны, пользовались этим, чтобы порабощать своих соседей – и, как правило, обосновывали свое превосходство тем, что они от природы «лучше» и призваны править ордами «несчастных, мятущихся дикарей, наполовину бесов, наполовину детей» для их же пользы.

Но в европейской цивилизации присутствовала и другая закваска – христианская вера в единство человеческого рода, падшего в Адаме и искупленного во Христе. Когда британские аболиционисты во главе с Уильямом Уилберфорсом в конце XVIII века боролись за запрет работорговли, они помещали в своих домах в качестве наглядной агитации фарфоровую статуэтку чернокожего в цепях с надписью «Разве я не человек и не брат твой?»

Но это утверждение имело смысл только в христианском контексте; вне его было бы совершенно непонятно, с какой стати ты брат человеку, с которым тебя разделяет и социальная, и этническая пропасть.

Рабство существовало во всех культурах, но только в христианском мире дело дошло до его отмены. Мы знаем причину со слов людей, которые его отменяли, – для них главным было то, что каждый человек создан по образу Божьему, и с ним нельзя обращаться как с вещью.

Однако идея «мы от природы лучше и можем истреблять или порабощать других людей в наших интересах» еще пережила мощный ренессанс в ХХ веке – особенно в лице германского национал-социализма. С его поражением идея расового превосходства вышла из моды, и равенство стало общепризнанным.

Процесс пошел дальше и дальше, и любая идея неравенства между различными группами людей стала восприниматься как очевидно аморальная и недопустимая.

И тут произошла понятная и почти неизбежная – но явная ошибка. Одним из аспектов превосходства «белого человека» была его христианская вера, как и всё «европейское», бесконечно превосходившая верования «дикарей». Обратный ход маятника – признание всякой идеи превосходства предосудительной – вызвал волну негодования на христианских миссионеров, «разрушивших уникальную культуру» тех народов, которым они принесли христианство.

Чтобы покаяться в этом «грехе», нужно отказаться от идеи, что христианство чем-то лучше. Все религии должны признаваться равными.

Но в этой ситуации мы немедленно сталкиваемся с парадоксом – равно ли христианство, скажем, традиционному индуизму? Если да, то идея разделения людей на касты столь же почтенна, священна и истинна, что и идея равенства. Чтобы настаивать на равенстве всех людей, вы должны исходить из христианского, а не индуистского наследия. Равенство людей предполагает, таким образом, что религии не равны.

Другой источник путаницы связан с тем, что в нашем мире «религия» часто воспринимается как форма идентичности – что-то, по смыслу близкое к национальности. Одни люди имеют светлую кожу, а другие посмуглее. Одни говорят на нашем языке, а у других свой – не лучше и не хуже, просто другой. У одних – пельмени, а у других – манты. И, в этом ряду, у разных людей разные религиозные праздники – кто-то празднует Пасху, кто-то Курбан-байрам, кто-то Сагаалган. Все люди равны. Порадуемся разнообразию нашего мира, и будем всем добрыми соседями.

Это рассуждение понятно – и даже верно, – если видеть в религии только форму культурной принадлежности. Если я «христианин» в том же смысле, в котором мой сосед «буддист» или «мусульманин» – я принадлежу к общности, где преобладает эта религия.

В этом случае говорить о том, что моя религия «истинна», а религия соседа «ложна» – так же глупо и неуместно, как превозносить свою национальную кухню или оттенок кожи. Мой родной язык – это один из языков, а не «единственный истинный язык».

Однако этот подход – при всей его кажущейся терпимости – предполагает, что притязания всех религий одинаково ложны. Как сказал поэт, «нет ни рая вверху, ни ада внизу», человеческая жизнь навсегда заканчивается в момент смерти, за гробом нет ничего, на что можно было бы надеяться или чего опасаться – и ваш религиозный выбор имеет не большее значение, чем выбор национальной кухни.

В этом случае по умолчанию предполагается, что на самом деле ни Христос не воскресал, ни Мухаммед не получал Откровения, ни Будда не открывал «Четыре благородные истины». Всё это – мифы, в которых люди выражали свои надежды и страхи, устремления и желания. Это взгляд флегматичного атеиста, который уверен, что там ничего нет, но «чем бы дитя ни тешилось». Он исходит из того, что истины о нашем вечном предназначении просто не существует, потому что никакого вечного предназначения у нас нет. Поэтому нам важно определиться с вопросом – реален ли рай и стоит ли нам искать ключи от него?

Религиозный язык может использоваться в разных значениях. Люди могут употреблять его для описания эмоций – совершенно не подразумевая, что за религиозной лексикой стоит какая-то реальность. Когда люди говорят о новопреставленном: «Ну, Царство ему Небесное...», – они могут и не верить ни в какое посмертие. Это просто вежливая фраза, которая обозначает что-то вроде «я думаю, покойный был хорошим человеком». В социальных сетях при известии о смерти человека, напротив, сильно нелюбимого, могут писать что-то вроде «гори в аду» – но это не значит, что блогеры верят в какой-либо ад. Они просто хотят выразить свое убеждение, что покойник был плохим человеком, и, если бы ад существовал, ему бы там было самое место. Восклицание «побойся Бога!» может быть никак не связано с верой во Всевышнего, а просто выражать упрек и возмущение.

Так и под фразой «Ни одна религия не может претендовать, что только у нее ключи от рая» могут подразумеваться разные вещи, в том числе верные. Что-то вроде «хорошие люди бывают среди адептов разных религий». Или «важные нравственные истины могут содержаться в разных учениях». Или «не будь заносчив – у тебя в кармане ключей от рая нет». Если мы используем религиозный язык для выражения наших эмоций – похвалы, порицания, одобрения и т.д., то желание признать ключи от рая за всеми религиями – это просто благопожелание вроде «дай Бог здоровья», и что же плохого может быть в благопожелании?

Если у нас религиозный язык служит только для обозначения наших эмоций или нашего отношения к людям, которые нам нравятся или нет, – нас вполне устроит его туманность. В этом случае было бы бессмысленным и невежливым занудством уточнять «что именно вы имели в виду». Ну, в общем и целом, я хотел выразить благодушно-доброжелательное отношение к адептам различных религий, а что в этом плохого? В этом – ничего; плохо, однако, когда мы прячемся в туман от самых важных вопросов человеческой жизни.

Потому что религии делают некоторые утверждения о реальности. Религиозный язык изначально претендует на то, что он описывает не наши эмоции, а нечто бесконечно более важное – предельную реальность, правильное отношение к которой может принести нам вечное счастье, а неправильное – совсем наоборот.

Если никакого рая не существует в реальности, за гробом нас не ждет ничего – мы можем рассказывать про рай и ключи от него всё что угодно, это никому не повредит. Почему бы и не произнести несколько благожелательно звучащих фраз?

Но когда речь идет о чем-то реальном – например, лечении болезни или поисках работы – нам нужна как можно более точная информация. Тут мы обязательно попытаемся – как мы это делаем с биноклем или фотокамерой – навести картинку на резкость.

Один из важных указателей на реальность Бога и вечной жизни – глубоко присущее человеку желание того, чего нет в этом мире; тоска по раю. Это тоска проявляется в самых разных культурах. Языческий философ Сенека писал: «Тот день, которого ты боишься как последнего, будет днем рождения к вечной жизни.... Когда-нибудь перед тобою откроются тайны природы, рассеется этот туман и отовсюду ударит в глаза яркий свет. Представь себе, каково будет это сиянье, в котором сольется блеск бессчетных звезд. Ни одна тень не омрачит ясности, каждая сторона небес будет сверкать одинаково ослепительно, – ведь чередование дня и ночи есть удел нижнего воздуха. И вот, когда ты всем существом воспримешь весь этот свет, который теперь смутно доходит слишком тесными для него путями зрения и всё же издали восхищает тебя, – тогда ты скажешь, что прожил жизнь в темноте. Чем покажется тебе божественный свет, когда ты его увидишь в его области? Мысль о нём не допускает, чтобы в душе угнездились грязь, и низость, и жестокость».

Японский писатель начала XX в. Акутагава Рюноскэ пересказывает притчу, как один самурай, свирепый и неукротимый воин, услышал проповедь монаха о Блаженной Земле Будды Амитабхи. Он выхватил меч и, прижав его к горлу монаха, потребовал, чтобы тот сказал ему, где находится эта земля. «На западе, на западе», – прохрипел монах. Тогда самурай немедленно отправился на запад. Он шел дни и ночи и наконец дошел до берега океана. Лодки у самурая не было, и он залез на дерево, чтобы дальше видеть в западном направлении. Так самурай и сидел неподвижно сутки за сутками, вглядываясь в горизонт, пока не умер от голода и жажды. И тогда на том месте, где он сидел, расцвел огромный благоуханный белый цветок.

Мы можем умножать примеры из разных стран и эпох – и все они будут указывать на то, что в самой нашей природе есть глубочайшее желание того, чего нет в этом мире, предчувствие блаженства, которое не может дать ничто на земле. Иногда говорят, что люди придумали рай как компенсацию за жизнь, полную лишений, голода и непосильного труда – чтобы утешить себя, они измыслили загробный мир, где бедняки наедятся досыта и, наконец, отдохнут. Но это неверно – когда мы желаем рая, мы желаем не еды, и не простого отдыха, и не чего-то еще, что мы могли бы иметь в этом мире, но оказались лишены. Мы хотим чего-то бесконечно большего.

Атеисты полагают это желание рая иллюзией; атеистам вообще приходится объявлять иллюзией очень многое в нашем опыте, до свободной воли включительно. Это желание рая в нас не является принудительным – мы можем игнорировать его или подавить.

Но оно – естественно для нас, как часть нашей природы; и оно указывает на некую реальность. Как аппетит указывает на реальность еды, а любовное томление – на реальность брака, так и наша тоска по раю говорит о существовании того, что должно насытить эту жажду. Рай – реален, и мы можем обрести ту подлинную жизнь, по которой томится наше сердце. Но если это так, то самое важное в нашей жизни – найти дорогу туда, а самое необходимое проявление любви к ближнему – это помочь ему найти дорогу в рай.

И тут мы уже не можем позволить себе скрываться в тумане хорошо звучащих, но непонятно что обозначающих фраз. Речь идет о чем-то гораздо более важном, чем жизнь или смерть – о возможности обрести вечное счастье или утрате такой возможности.

Рай не менее, а более реален, чем, скажем, побережье Средиземного моря или Кавказские горы. Это конкретное место, в которое мы можем попасть – или не попасть. Если вы имеете дело с реальной дверью, в которую хотите войти, вас вряд ли обрадуют обобщенно-благожелательные фразы, подразумевающие, что тут любой ключ подойдет. Дверь от них не откроется. Вам нужен именно тот ключ, который подходит к замку.

Самурай в рассказе Акутагавы страстно хотел обрести землю блаженных – хотя его традиция вряд ли могла помочь ему в этом. Но где нам искать путеводителей в рай?

Все ли религии могут быть такими путеводителями? Как только мы присмотримся к ним, ответ станет очевиден – нет.

Многие формы язычества вообще не интересуются раем – они сосредоточены на решении вполне земных задач. К богам обращаются за здоровьем, богатством, победой над врагами и счастьем в личной жизни. Такого рода религия не просто востребована – она преобладает. Японский студент перед экзаменом ставит ароматическую палочку перед изображением местного божества. Ведет ли такая практика в рай? Нет – уже хотя бы потому, что рай вовсе не является её целью.

Есть религии, цель которых выходит за рамки земной жизни, но они тоже не про рай. Индуизм говорит о реинкарнации, а не о рае. При этом остается не вполне ясным, что, собственно, реинкарнируется – если, как предполагается, я умру и приду в мир вновь в виде новорожденного младенца, то что делает этого младенца «реинкарнировавшимся мной»? Что у нас вообще общего? У нас нет общих воспоминаний и общей идентичности. Хороша ли будет его жизнь или плоха – это в любом случае будет не моя жизнь.

Классический буддизм в целом вообще не верит в существование личности в нашем смысле слова – так что никакого «я», которое могло бы унаследовать жизнь вечную и блаженную, просто не существует. Другое дело, что в народном буддизме прорывается и тоска человека по раю, и жажда обрести милосердного Бога – особенно в амидаизме, который предлагает довольно узнаваемый образ «чистой земли», причем войти в неё можно только по чистой милости Будды, как мы бы сказали, «по благодати».

Но факт тот, что не все религии содержат представление о рае; а чтобы предлагать путь в рай (истинность которого мы могли бы оценивать), нужно в него хотя бы верить.

В Рио-де-Жанейро есть огромная статуя Христа, Который, распростирая руки, стоит над городом. Её невозможно не заметить; это первое, что мы увидим, приближаясь к бразильской столице. Так и над миром религий возвышается фигура Христа – и, говоря о рае и поисках вечной жизни, мы не можем не увидеть Его. Не просто потому, что Христианство – это мировая религия, сформировавшая культуру нашей страны и многих других стран и изменившая всё лицо мира. Но прежде всего потому, что притязания Христа носят уникальный характер.

Господь Иисус, Которого мы встречаем в Евангелии, не дает нам возможности видеть в Нём всего лишь «одну из» почитаемых религиозных фигур. Он говорит о Себе не просто как о Божьем посланнике, открывающем нам истину – Он категорически утверждает, что Он и есть истина: «Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня» (Ин.14:6). Более того, Он постоянно – прямо и косвенно – отождествляет Себя с Богом.

Например, Библия говорит, что ключи от смерти – в частности, в смысле возможности избавлять от неё людей – принадлежат Богу: «Бог для нас – Бог во спасение; во власти Господа Вседержителя врата смерти» (Пс.67:21). Иисус утверждает, что эта власть принадлежит Ему: «Я есмь Первый и Последний, и живый; и был мертв, и се, жив во веки веков, аминь; и имею ключи ада и смерти» (Откр.1:17:18) Он есть «Святый, Истинный, имеющий ключ Давидов, Который отворяет – и никто не затворит, затворяет – и никто не отворит» (Откр.3:7).

Как Он обращается к Апостолу Петру, «и Я говорю тебе: ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее; и дам тебе ключи Царства Небесного: и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах» (Мф.16:18:19). Христос обладает ключами от Царства – и вверяет их Петру, который исповедал Иисуса Христом и Сыном Божьим, и, таким образом, Церкви, основанной на этом исповедании.

В Евангелии мы имеем дело не с религией, а с Личностью, Которая утверждает, что имеет ключи от рая. Слова Иисуса ставят нас перед выбором – мы можем принять их или отвергнуть; но мы не можем отделаться туманными рассуждениями, что все религии одинаково хороши.

Если все хороши, то хорош ли Иисус? Если да, то не стоит ли нам поверить Его словам? А если Он говорит правду и ключи от рая действительно у Него, нам не стоит искать их в религиозных традициях, которые игнорируют Его или отвергают.

Из этого не следует, что приверженцы этих традиций чем-то, как люди, «хуже» или «ниже» нас – это ни в коем случае не так. Из этого следует, что они заблуждаются в самом серьезном вопросе, который только может стоять перед нами: «Ты веруешь ли в Сына Божия?» (Ин.9:35)

Мы ничем им не поможем, если будем заблуждаться вместе с ними; мы будем полезны им только в том случае, если обратимся ко Христу и дадим Ему действовать через нас. А для этого нужно всерьез принять Его Самого и Его слова – и делать то, что Он заповедует. Присоединиться к основанной Им Церкви, принять учрежденные Им Таинства и хранить Его заповеди. Тогда обетование, которое Христос дает благоразумному разбойнику: «Ныне же будешь со Мною в раю» (Лук.23:43), будет принадлежать и нам.