Как можно верить в Бога в XXI веке?

Бывают верования, обладающие прочной властью над умами, но которые при этом даже не формулируются вслух. Они как бы сами собой разумеются. Одно из этих верований – убежденность в исключительности нашей эпохи. Пребывание в XXI веке каким-то образом избавляет нас от опасности впасть в заблуждения относительно реальности и нашего места в ней.

Это люди прошлого постоянно впадали в заблуждения: они наполняли свой мир богами и духами, приписывали ему божественное происхождение, трепетали от мысли о загробных карах и жаждали небесного блаженства, но теперь «науки ясный свет доказал, что Бога нет», теперь нам всё стало ясно, и мы можем посмотреть на своих несчастных предков со смесью насмешки и жалости. Темные были люди. Тем большей насмешки заслуживают те, кто держится этих темных суеверий в наше время науки и прогресса.

Люди постепенно делаются разумнее – они больше не сжигают ведьм и не пытаются умилостивлять богов. Поколение за поколением человечество постепенно выходит из мрака суеверий на свет истинного, проверенного, научного знания.

При всей привлекательности такой картины она неверна и является частным случаем ошибки, которую можно было бы назвать иллюзией ментального иммунитета.

В средние века Европу поразила страшная эпидемия «черной смерти» – чумы, которая постепенно двигалась на север, достигнув Англии. В Шотландии люди верили, что чума свирепствует среди англичан потому, что они вообще хлипкие людишки, а вот могучим шотландцам болезнь не страшна.

Увы, но они страшно ошиблись – болезнь вскоре добралась и до них. Шотландские организмы, как оказалось, ничем не отличаются от английских, немецких или итальянских.

Люди часто – и столь же неосновательно – верят в свой ментальный иммунитет. Других людей можно обмануть – но не меня. Они могут стать жертвами манипуляции или пропаганды – но не я. Они могут заблуждаться самым жалким и опасным образом – но не я. Что-то (личные качества, принадлежность к особой группе или особой эпохе) делает меня неуязвимым.

Многие полагают, что неуязвимыми их делает вера в прогресс, разум или науку.

Увы, но это явно не так. Дело в том, что вера в прогресс приобретает большое распространение примерно с середины XIX века – уже тогда были люди, говорившие о «нашем просвещенном времени», в котором уже невозможно принимать всерьез «религиозные предрассудки».

«Просвещенное время» породило социал-дарвинизм (идею, что слабых не следует поддерживать, потому что им самой Эволюцией предназначено сгинуть), евгенику (научно обоснованную практику стерилизации людей, которым приписывалась «плохая наследственность»), коммунизм и национал-социализм.

Все эти явления объявляли себя плодом «разума и науки», и за ними стояли вовсе не невежественные глупцы, а самые блестящие умы эпохи.

Людям почему-то кажется, что им повезло жить в эпоху, когда преобладающая мода в культуре наиболее развитых и богатых стран мира отразила самые что ни на есть добро и истину. Сто лет назад просвещенные люди думали так же – только тогда преобладающей культурной и научной модой эпохи была евгеника и расовая теория, которой сопротивлялись только отсталые мракобесы, застрявшие в средневековье.

Теперь-то мы понимаем, что просвещеннейшие люди той эпохи были неправы – и «мракобесы» ругали их за дело. Гораздо труднее допустить мысль, что интеллектуальные моды нашей эпохи могут оказаться столь же ложными.

Если просвещенные люди ХХ века могли чудовищно заблуждаться – то почему не я? Почему мои, такие ясные, такие несомненные убеждения не могут оказаться жалкой ошибкой?

Это неуютная мысль, и люди гонят её от себя, но что такого изменилось в наше время, что защитило бы нас от того, чему люди всегда были подвержены? Не можем ли мы заблуждаться так же ужасно, как и они?

Что такого изменилось в XXI веке, что гарантирует нас от новых ужасных ошибок – подобных тем, в которые люди уже впадали в ХХ веке?

Увы, но наша принадлежность современности ничего не гарантирует. Необходимо самим разобраться, насколько обоснованы те или иные представления, популярные в нашу эпоху, в частности представления о «невозможности верить в XXI веке».

Читая современные атеистические публикации, нельзя не заметить, что интеллектуальные доводы против веры в Бога – с которыми можно было бы вступить в содержательную полемику – составляют относительно небольшую часть материала. Упор, как можно заметить, делается на высмеивание «тупых верунов». Собственно, даже ведущие атеистические интеллектуалы – такие, как Ричард Докинз – призывают обращаться с религией «с насмешкой и презрением».

Люди всячески подчеркивают, что верить – значит поступать глупо и неадекватно, унижать себя и выставлять на смех.

Верующий человек воспринимается примерно так, как если бы он заявился в современный офис в тяжелой одежде боярина XVI века, с саблей на одном боку (хотя ему не с кем рубиться) и плетью на другом (хотя никто уже не ездит на конях, которых надо было подгонять при помощи этого приспособления). Ему насмешливо укажут на то, что тут не бал-маскарад, и в окружении офисных компьютеров его облачение выглядит в высшей степени по-дурацки. С разбойниками сражается полиция, и ездим мы на метро, а не на лошадях.

Упорная приверженность костюму, который вышел из моды столетия назад, не прибавит вам популярности, не поможет завести полезные знакомства, продвинуться по службе и устроить личную жизнь.

Религия воспринимается, как что-то столь же архаичное, неуместное и бесполезное в современном городе; верующие – как люди с неприятными и социально неодобряемыми странностями.

В этом отношении вопрос «как можно?» звучит примерно как негодование викторианской дамы на появление джентльмена без галстука – «в нашем кругу так не принято».

Давление со стороны социальной среды может быть очень серьезным – особенно для молодого человека или подростка, и неприятие веры может быть вызвано страхом «не вписаться» и стать жертвой насмешек.

Люди, вынужденные считаться с такого рода опасениями, заслуживают понимания и сострадания – но вряд ли хорошо и правильно принимать мировоззренческие решения на основании того, насколько модными и популярными они вас сделают.

Тем более что и сами атеисты прославляют такую добродетель, как интеллектуальную независимость, способность думать и решать за себя – и мы можем согласиться с тем, что это хорошее качество.

«Модность» или «немодность» христианской веры не имеет отношения к её истинности или ложности. Она не может служить критерием.

Еще одна причина, по которой христианскую веру объявляют устаревшей или неуместной – любая традиционная религия (христианство, во всяком случае) требует ограничивать свою сексуальную жизнь рамками брака.

Раньше (даже в атеистических обществах, вроде СССР 50-х годов) большинство людей тоже так считали. Но это было связано, как нам говорят, с низким уровнем жизни, отсутствием эффективных противозачаточных средств и общей темнотой масс. Сегодня никто уже так не думает – и религиозные запреты выглядят совершенно бессмысленными.

В наши дни, как вам возвестят люди модные и продвинутые, человек – а особенно молодой и полный сил – может позволить себе самые причудливые эксперименты в личной жизни, не сталкиваясь с общественным неодобрением. Христианская этика, требующая хранить верность одной избраннице (или, соответственно, избраннику) выглядит как система бессмысленных запретов, которая только мешает человеку наслаждаться жизнью.

Христианская этика в этом вопросе действительно вполне однозначна – если ты не призван к монашеству, вступи в брак и храни верность всю оставшуюся жизнь, – но она в этом отношении только подтверждает то, что было известно и нехристианам.

Мужчины и женщины созданы для того, чтобы формировать семьи – союзы, где они проявляют взаимную любовь, верность и заботу. Самое важное в человеческой жизни – это любить и быть любимым, быть признанным, исключительным, драгоценным и незаменимым в глазах другого, и увидеть столь же незаменимую личность в другом. Как восклицает невеста в «Песни Песней»: «Я принадлежу возлюбленному моему, а возлюбленный мой – мне» (Песн.6:3).

Христиане не изобрели моногамию и не являются её исключительными хранителями – есть немало неверующих людей, хранящих верность своим супругам и заботящихся о своих семьях. Потому что любовь, верность слову, надежность в отношениях, человеческая близость – это благо, которое легко понять и признать, даже не имея веры. Каждый из нас желает быть по-настоящему, верно, истинно любимым, потому что такова наша природа.

Именно эту возможность верной, преданной любви и похищают у людей проповедники «сексуальный свободы», которые играют на понижение, удешевление и инфляцию, обещая человеку, что он может получить физическое удовлетворение, избегая усилий, необходимых для выстраивания отношений любви и преданности.

Даже вполне неверующие психологи могут признавать ценность моногамии – и порицать нынешнюю проповедь распущенности. Очень известный психотерапевт Виктор Франкл, например, писал:

«Дезинтеграция сексуальности, вырывание её из контекста личностных и межличностных внесексуальных отношений означает, говоря одним словом, регресс. Однако в таких регрессивных тенденциях находит свой единственный шанс, свой уникальный бизнес индустрия сексуальных развлечений. И начинается танец вокруг золотой свиньи. Опасным здесь с точки зрения профилактики сексуальных неврозов является принуждение к сексуальному потреблению, исходящее от индустрии «просвещения». Мы, психиатры, постоянно видим у наших пациентов, насколько же они под давлением этой индустрии «просвещения», манипулирующей общественным мнением, чувствуют себя прямо-таки обязанными стремиться к сексу ради него самого, развивать интерес к сексуальности в её деперсонализированном и дегуманизированном обличье. ... Мы все против лицемерия в вопросах сексуальной жизни, однако, мы должны выступить также против того лицемерия, которое творит «свобода», имея в виду деньги».

Человек, который соскакивает с крючка продавцов распущенности и решает хранить верность, поступает хорошо и правильно не только с точки зрения христианской веры, но и общечеловеческих представлений о нравственности и здравом смысле.

В этом отношении христианство защищает то, что является здоровым, естественным и сообразным человеческой природе.

Другой довод, который часто приходится слышать, – вера и Церковь перестали быть нужными, потому что их функции с успехом взяли на себя другие общественные институты.

«Религия» воспринимается не просто как ошибочная – но, прежде всего, как ненужная и неуместная. Те вопросы, на которые она отвечала, получили гораздо лучшие ответы, а те потребности, которые она удовлетворяла, оказались удовлетворены как-то иначе. Религия оказалась не у дел – и это хорошо; «железный конь пришел на смену крестьянской лошадке», и человек, который в век тракторов выйдет в поле с конем и плугом, вызовет наше недоумение, как какой-то странный реконструктор.

В прошлом религия играла огромную социальную и психологическую роль. Принадлежность к религиозной общине демонстрировала соседям (и, что немаловажно, властям) вашу порядочность и благонадежность. Вы регулярно появляетесь в положенном месте и совершаете – совместно с другими – положенные ритуалы. Вы проявляете уважение к установленному порядку, показывая тем, что вы – честный, надежный, предсказуемый человек, с которым можно вести дела, не разбойник и не смутьян.

Но сегодня у нас уже нет потребности доказывать свою благонадежность таким образом. Кредитная история, которая показывает вашу финансовую добросовестность, и резюме, в котором перечислены ваши предыдущие места работы, сильно влияют на ваши перспективы, а вот ваше хождение в церковь – нет. В современных обществах сложились свои критерии правильности – и вашей карьере может повредить не вовремя высказанное мнение, – но они не имеют отношения к вере в Бога.

В прошлом религиозная община была единственным доступным источником социальной поддержки. Одной из причин быстрого роста Церкви в Римской империи считают то, что христиане проявляли заботу о своих бедных и слабых собратьях. В условиях, когда ничего похожего на социальное государство не существовало, это было очень привлекательным. Когда смерть смотрела из-за каждого угла, человек не мог не задаваться вопросом «кто позаботится о моей вдове и сиротах, если меня в ходе очередной торговой поездки убьют разбойники?» Община единоверцев, которой помогал этот благочестивый купец, была тут очень важна.

Но в наши дни социальные функции взяло на себя государство – оно лечит больных и платит пенсии старикам. Жизнь вообще стала гораздо менее жестокой и опасной. В прошлом люди были вынуждены крепко держаться друг за друга – прочность брака была связана с необходимостью сохранять союз с родственниками жены, а приверженность Церкви – с тем, что были нужны люди, которые подтвердят, что ты – честный человек и благонамеренный подданный.

Отрыв от коллектива – и коллективных верований – означал голод и смерть.

Но сейчас люди отлично могут позволить себе индивидуализм. Вы можете освоить профессию, скажем, программиста и не покидать своей квартиры, открывая дверь только затем, чтобы взять еду у курьера.

Раньше религиозная община была единственным местом, где можно было обрести психологическую помощь. Исповедь помогала преодолеть вину и страх, а повторяющиеся ритуалы создавали чувство надежности в этом страшном и непредсказуемом мире.

Но сегодня к нашим услугам опытные психологи, а если вам недостаточно психотерапии – то и богатый арсенал успокаивающих и антидепрессантов.

Можно заметить, что они работают заметно хуже. Статистика показывает, что уход населения от веры в развитых странах сопровождается ростом злоупотреблений веществами и самоубийств – но, во всяком случае, Церковь давно утратила монополию на врачевание душевных страданий.

Так или иначе, многие функции, которые выполняла Церковь, взяли на себя другие институты. Говорит ли это об упадке или ненужности веры? Едва ли.

Можно вспомнить, например, о том, что в годы сильного упадка государства (например, в Римской империи времен блаженного Августина) епископам приходилось брать на себя судебные и административные функции. Теперь в этом качестве они не нужны.

Но говорит ли это о ненужности религии? Епископ больше не нужен в качестве судьи по разделу наследства, потому что с этим вполне справляются специальные государственные чиновники. Но это не значит, что епископское служение не нужно. Оно с самого начала состояло не в этом. Это значит, что епископ (с огромным облегчением) освободился от чуждых ему функций.

В наши дни религия больше не нужна для того, чтобы убеждать окружающих в своей благонадежности или находить социальную поддержку, без которой само выживание человека оказалось бы под угрозой. Вполне вероятно, что многим людям удается разрешить свои психологические проблемы, не переступая порога храма.

Но религия – христианство, во всяком случае – с самого начала была не про это.

Стоит заметить, что христианство также никогда не было прото-наукой, которую теперь якобы вытеснила наука настоящая. Хотя такое представление часто стоит за идеей о «невозможности верить в XXI веке», оно ошибочно.

Критики веры часто видят в ней своего рода прото-науку – попытку объяснить, как устроен и функционирует мир, что стоит за теми или иными явлениями природы и как на них можно воздействовать. Теперь эти функции взяла на себя наука – а религия, доказавшая свою бесполезность, осталась не у дел.

Например, раньше люди приписывали эпидемии гневу богов и искали, какими бы жертвами и ритуалами задобрить этих могущественных, хотя и довольно раздражительных существ. Но теперь мы понимаем, что эпидемии вызываются микроорганизмами, и принимаем гораздо более эффективные меры – изолируем и лечим заболевших, прививаем тех, кто еще не заразился и т. д. Мы обращаемся к вирусологам, бактериологам, инфекционистам, а не к шаманам или прорицателям.

Как говорил британский атеист Джулиан Хаксли, «Гипотеза Бога уже не имеет никакой практической ценности для интерпретации или понимания природы; более того, она часто преграждает путь лучшему и более истинному пониманию. Функции Бога переменились, и в последнее время Он похож уже не на правителя Вселенной, а на тающую в пространстве улыбку космического Чеширского Кота».

Где наши оппоненты делают ошибку?

Религия – это не прото-наука. Прото-наукой была магия – поиски методов воздействия на природный мир, которые исходили из того, что последовательность событий в нем управляется неизменными законами, и знание этих законов дает чародею власть над миром.

Психологически человек, верующий во всемогущество науки, подобен магу – просто, в отличие от вавилонских заклинаний, его магия работает гораздо лучше. И маг, и сциентист исходят из того, что целью человеческой жизни является приобретение могущества.

Как говорил знаменитый мыслитель шотландского просвещения (и герой атеистов) Дэвид Юм, «Разум является и должен быть рабом страстей, и никогда не должен притворяться, что может не только подчиняться и служить им».

Юм исходит из атеистической картины мира, в которой никакого «высшего блага» у нас просто нет, мы – животные, и наши желания неизбежно сводятся к животным. Мы хотим наслаждений и боимся боли, ищем власти и могущества, которые позволят нам получить одно и избежать другого. Разум обслуживает это стремление – а чем еще он мог бы заниматься? Любые другие цели являются заведомо иллюзорными – как уже в ХХ веке объяснял Фрейд, люди просто проецируют свои абсолютно земные желания на небеса.

И маг, и сциентист смотрят на все явления человеческой мысли с этой (и только этой) позиции – дает ли это нам могущество над миром? Всё, включая религию, оценивается с точки зрения эффективности – «работает» ли это.

Любые религиозные практики рассматриваются как магические – как попытки манипулировать реальностью в интересах заказчика. Дает ли молебен +20 к ловкости или хотя бы +15 к броне? Нет? Тогда зачем он вообще нужен?

Но на подобную манипуляцию реальностью претендует именно магия – или, может быть, еще самые примитивные формы язычества. Целью любой развитой религии – и уже тем более христианства – является совсем другое.

Люди в самых разных культурах едва ли согласились бы с Юмом; они полагали, что цель разума как раз в обратном – в том, чтобы найти подлинное благо и предназначение человека и ради этого блага подчинить себе страсти. Великие мыслители разных стран и эпох расходились почти во всем – но соглашались в том, зачем нам вообще разум. Есть «высшее благо», «аристон», «summum bonum», и разум должен искать путь к этому благу.

Человек призван понять, зачем он существует, в чем его настоящее счастье, каковы его обязанности и какова его надежда перед лицом зла и смерти.

Беда многих критиков нашей веры в том, что их сознание слишком порабощено, слишком заужено, слишком отформатировано сциентистским представлением о том, что никакого высшего блага нет, и его поиски невозможны и бессмысленны, а величайший философский поиск человечества – поиск нашего смысла и предназначения – был просто пустой тратой времени.

Вера нужна не для того, чтобы решить свои психологические или социальные проблемы, а для того, чтобы обрести саму цель нашей жизни и достичь её. Не для того, чтобы манипулировать реальностью, а для того, чтобы познать истину и жить сообразно ей.

Мы созданы для того, чтобы обрести жизнь вечную и блаженную, мы отпали от неё в грех; Бог искупил нас, придя на землю в лице Иисуса Христа; мы возвращаемся к истинной жизни покаянием и верой в Него. Это было истиной в I веке – и осталось в XXI.

Если вы искали в вере чего-то иного и нашли это в другом месте, – вас можно поздравить. Это освобождает вас для того, чтобы вы могли совершить самое важное открытие в жизни – понять, для чего нужна вера на самом деле.