Письмо № 132. Н.С. Фуделю

5 ¥ [1959, Усмань] ⁸³⁹

Дорогой Коля.

Вот вчера мы похоронили Мунечку. В понедельник на Страстной она причастилась, после чего всю неделю уже не пила почти ничего, кроме воды с вином, пробовала молоко, но потом отказалась, сказав, что не идет. Рвота преследовала все время, но эту последнюю неделю и она утихла. Осталось одно мучение с мокротой, – тяжелое клокотанье внутри, и начались все чаще какие-то явления в сердце. Иногда по многу раз в день принимала то Зеленина, то валидол. Но даже утром в субботу пульс был еще сначала неплохой. Очевидно, все свелось к метастазу в легкие, и это решило жизнь молниеносно. Самое главное то, что болевых страданий, по существу, не было. Несколько раз она говорила: «слава Богу, у меня ничего не болит». Действительно, за ее любовь к детям и людям Бог освободил ее от многого, казалось бы, неизбежного.

Умирала она в абсолютном сознании смерти до самых последних секунд.

Собственно, умирала она дважды: в среду я ездил в Воронеж за маслом, рыбой и т. д., и когда приехал, мне сказали, что ей было очень плохо, читали уже отходную, но потом отошло, а она сказала: «как же я умру, не простившись с С<ергеем> О<сиповичем>». В пятницу я ночью пошел на службу «Погребения», вернулся в 7 утра и испугался ее глаз: они были уже в черной рамке. Увидев меня, она напряженным голосом сказала: «простите меня». Потом часов в 9 просила позвать Машу. С этого времени, собственно, и начались последние часы. Она лежала больше с закрытыми глазами, но замечая все больше, чем мы. Когда через открытую форточку дошел звук благовеста к обедне (в 10 часов), она перекрестилась, и потом несколько раз крестилась. Иногда говорила с Машей, которая была с ней. Но лежала так спокойно и пульс был настолько еще не угрожающий, что я решил, что это то же, что было в среду, и сказал Маше: иди домой (но она не ушла). Только после 11 я понял, что это серьезное, когда она, на вопрос мамы, идти ли ей в церковь? – ответила: «нет, уж лучше не ходи» (а обычно, наоборот, отправляла). А потом сразу все стало ясно. Она вдруг велела маме держать ее руку, а когда она стала слушать пульс, она с досадой попросила ее: «не пульс, руку». Видно, была нужна родная рука. За несколько минут до смерти сказала: «ну теперь я пойду домой, к своим». Мама помогала ей подносить руку к голове для крестного знамения. Я читал отходную, и только по лицам мамы и Маши видел приближение смерти. Варенька была с Люшкой.

Потом мама и Маша ее обрядили, и она лежала чистенькая, в белом платочке, очень спокойная и добрая. Это было в час дня в субботу.

К заутрене пасх<альной> мы все-таки пошли все, оставив ее одну в доме, и было очень хорошо. Ночь была теплая, мы стояли на приступочках у открытой двери, с народом, все слышали, и пение и службу. Хоронили на второй день Пасхи ⁸⁴⁰, когда выносили из церкви, был пасхальный перезвон, и все отпевание было составлено из пасхальных песней. Весь народ в церкви удивлялся такой смерти (в такие дни), незнакомые люди подходили к гробу, ставили на нем свечи, целовали ее руку. В гробу она лежала в монашеском, с четками. Без конца нас спрашивали: «как ее имя?»

Вот и конец пути. Завтра Маша с Варенькой и Люшкой отнесут ей черемуху, она все просила Машу: «принеси мне цветов».

Деньги 500 р. мы получили, вернувшись с кладбища. Все соседи во всем помогали, священник не взял ничего за похороны, т<ак> что трат было не больше, как на 350 р.

Сейчас ее угол за печкой пустой, но там все еще висят те карточки, которые были при ней.

Васе ⁸⁴¹ я написал. Свидетельство о смерти получил и вышлю для выписки.

Мама очень изнемогла, и сейчас я боюсь за нее.

Целую вас. Жизнь Мунечки у нас в доме эти 7 месяцев ⁸⁴² многому нас научила, многое хорошее нам дала. Мы стали дружнее, нам стало яснее, что только в любви к людям смысл жизни, нам стала еще радостней радость Пасхи, праздника нетления в Боге.

Христос воскрес!

П.