Тайная монахиня Агния

Графиня Анна Алексеевна Орлова была единственной дочерью знаменитого героя Чесменского сражения в Русско-Турецкой войне в 1770 году, графа Алексея Григорьевича Орлова, к фамилии которого Императрица Екатерина II добавила почетное прибавление «Чесменский».

Она родилась 2 Мая 1784 года и на первом году жизни лишилась матери: графиня Авдотья Николаевна умерла в Москве, в возрасте двадцати пяти лет во время родов; ее новорожденный сын отошел ко Господу, не прожив и года.

По смерти супруги граф Алексей Григорьевич сосредоточил все внимание на воспитании дочери. В наставники к дочери он пригласил людей образованных, соединявших с просвещенным умом неиспорченность нравов и религиозность – этот краеугольный камень образования.

За участие в войне с Наполеоном в 1806 году ему был пожалован орден Святого Владимира. Впоследствии оканчивая свои дни подле дочери в Москве, в безмятежном покое, граф Алексей Григорьевич отошел ко Господу 24 Декабря 1808 года после короткой болезни на 72-ом году жизни.

Графиня Анна Алексеевна, не знавшая дотоле печали и горя, пораженная смертию родителя, лишилась чувств и оставалась четырнадцать часов без признаков жизни. Лишь только она надела черное платье, как в присутствии окружавших подошла к иконам и, пав на колени, рыдая, произнесла: «Господи! Ты взял мою мать, которой я не знала, теперь Тебе угодно взять моего отца, будь мне вместо матери и отца и руководствуй всеми поступками моей жизни». Молитва, вознесенная из глубины чистого сердца, с полною верою и надеждою на Бога, восприяла благословение Божие на всю последующую жизнь графини.

Молодая Графиня нашла утешение в молитве и отправилась поклониться преподобным в Киево-Печерскую Лавру и в Ростов. У могилы святителя Димитрия в Ростовском монастыре она повстречала Старца, иеромонаха Амфилолохия известного своей благочестивой и подвижнической жизнью. Сей добродетельный Старец своими мудрыми советами и наставлениями, несомненно, повлиял на Графиню. Он беседовал с ней о смирении, милосердии, о суетности благ мира сего, молитве, о терпении, и силе веры. Он говорил, а в глазах его обыкновенно стояли неподдельные слезы. Общаясь с ним, Графиня все сильнее чувствовала охлаждение к мирскому пониманию счастья, суетность мирских развлечений и непрочность всего, что человек создает для себя в земной жизни.

Из келлии отца Амфилохия Графиня вынесла твердое убеждение, что здешняя жизнь есть только приуготовление к будущей, что блага жизни здешней должны быть для нас не иным чем, как средством к приобретению благ вечных, что ни богатство, ни знатность, ни блеск не могут дать истинного покоя духу человеческому, и только одна деятельная вера и любовь к Богу могут доставить мир душе здесь и жизнь блаженную в вечности. Полюбив Ростовскую Св. обитель, уважая душою отца Амфилохия, Графиня до 1820 года, если не дальше, каждогодно на время Великого поста ездила в Ростов, там говела и проводила светлые дни праздника Пасхи.

Можем сказать утвердительно, что с минуты свидания графини с иеромонахом Амфилохием началась новая жизнь графини Анны Алексеевны, жизнь полная самоотвержения, благочестия и благотворительности, жизнь, о которой мы хотим разсказать как о примере назидательном, не для славы, в которой почившая не нуждается, а для общей пользы.

При жизни и по смерти благочестивого отца Амфилохия графиня Анна Алексеевна неуклонно шла по стезе им указанной. Пребывать в молитве, заниматься богомыслием, избегать мирских суетных наслаждений стало первою ее заботой и главнейшей потребностью. Наследовав огромное состояние, она положила для себя правилом употреблять богатство не для себя, а для Бога, и таким образом по слову Евангелия, желая богатеть в Бога, она для храмов Его, для обителей и ближних не жалела ничего, рассыпала благодеяния явно и сокровенно. Эти наружные жертвы и видимые подаяния соединяла с удивительным умением скрывать все, что делала доброго для своего спасения, не противореча духу времени и приличиям светского обращения в обществе.

Удалив от себя всякое самолюбие, забыв знатность происхождения, превосходство образования и воспитания, многочисленное знакомство с избраннейшими лицами в высшем обществе, пользуясь особенным благоволением Императорского Дома, Графиня постоянно отличалась величайшим смирением. Величие и приятность во взорах, с выражением необыкновенной ласковости, простота в беседе, скромность в словах, христианская приветливость в обращении, внимание ко всему и каждому, без различия рода, звания и возраста, всегда и во всяком случае ясно выражали ее возвышенную душу. Никто никогда не видал ее в гневе или досаде. Самая скорбь о смерти родителя и чувство сиротства обратились мало-помалу в непрестанное стремление к Богу, исполненное возвышеннейшей надежды и любви.

Толпы бедных и нищих ежедневно окружали дом ее, и ни один не отходил без помощи и утешения. Графиня не хотела знать, кто и на что просит ее помощи; беспрестанно благотворила во имя Бога и славу Спасителя, ожидая от Него себе милости.

Все в жизни: и радостное, и горестное, приятное и печальное принимала она с одинаковою покорностию и преданностию Богу, Его святой воле, за все равно благодарила Бога, и во всем равно видела руку Его дивного Промысла. В отправлении житейских дел, в ежедневных трудах и подвигах благочестия была одинаково терпелива. К молитве была так усердна, что почти никогда не чувствовала усталости, хотя по целым часам оставалась коленопреклоненною пред святыми иконами.

Приняв твердую решимость посвятить жизнь для Бога и ближних, Графиня, зная как многотруден путь христианского совершенствования, желала по смерти иеромонаха Амфилохия найти другого руководителя, известного святостью жизни, к которому могла бы обращаться за советами в искушениях, от которого могла бы принимать наставления к жизни.

Такого руководителя указал ей Преосвященный Иннокентий, епископ Пензенский и Саратовский, известный благочестивою жизнию и христианским просвещением. Подвижническая жизнь Иннокентия и сила его проповеди сделали имя его известным на всем пространстве России и обращали особенное внимание графини Анны Алексеевны.

Осведомясь о приезде в Москву Преосвященного Иннокентия на Пути в Пензу и его тяжкой болезни, Графиня спешила принять от него благословение, посетила Архипастыря и упросила для удобнейшего излечения переехать в дом ее, предоставя его в полное распоряжение Преосвященного.

Затем, кроме того, неотступно просила Архипастыря указать ей наставника в духовной жизни. Епископ назвал иеромонаха Фотия из Петербурга, своего бывшего студента в Духовной академии, который ныне сам был законоучителем. Последовавшая вслед за тем христианская, замечательная кончина Преосвященного Иннокентия еще более утвердила слова его в сердце Графини. Она решила непременно ввериться избранному им наставнику и не отступила от благого намерения.

Иеромонах Фотий, в миру Петр Спасский, родился 7 Июня 1792 года, Новгородского уезда, в селе Спасском от бедных родителей духовного звания. По окончании курса наук в Новгородской семинарии, он в 1814 году поступил в Санкт-Петербургскую Духовную академию. Болезнь, развивашаяся в груди, которая впоследствии явилась причиной его смерти, не допустила его дослушать академического курса, но он попрежнему имел возможность войти в клир. Ректор Санкт-Петербургской семинарии архимандрит Иннокентий принял его под непосредственное свое покровительство и руководство, и молодой Петр стал его верным учеником. Кроме того, Петр был студентом архимандрита Филарета (позднее Митрополита Московского), который в то время был ректором Духовной академии.

Полтора года занимал он должность учителя в Александро-Невском Духовном училище, а в 1817 году стал законоучителем во 2-м Кадетском корпусе, будучи в то же время пострижен в монахи и сразу же рукоположен в иеродиакона и иеромонаха. Он был не просто законоучителем, но также и истинным духовным отцом для своих учеников, которые его горячо любили.

В то время, когда графиня Анна Алексеевна встретила иеромонаха Фотия, русская столица была средоточием нашествия «мистических» и псевдо-христианских идей, нахлынувших с Запада вместе с философией «Просвещения», возникшей в результате Французской революции. В большом количестве возникали масонские ложи и иные тайные общества; свободно переводились на русский язык и печатались для распространения во всех крупнейших городах Империи книги, содержавшие гностические и сектантские фантазии Якова Боме, Жан-Стиллинга и других западных мистиков, «Экуменические салоны» распространяли туманное учение о «тайном» христианстве в высших слоях русского общества; цензура в прессе была подчинена могущественному министру Духовного ведомства князю Голицыну, который покровительствовал любому «мистическому» течению и подавлял голос традиционного Православия своим влиянием на Святейший Синод являясь в нем управляющим делами. Сам Государь Александр, только что одержавший победу над Наполеоном и объединением туманного религиозного «Священного Союза» западных сил, благосклонно относился к новым религиозным течениям и советовался с предсказательницами и прочими религиозными проповедниками; а епископы и иные клирики, видевшие, что происходит, вынуждены были безпомощно молчать перед лицом торжествующего влияния эпохи, поддерживавшегося государством, которое грозило ссылкой и немилостью каждому, кто оказывал сопротивление.

Даже многие из тех кто считался истинными христианами, были вовлечены в духовное «исступление» времени и, доверяя своим религиозным чувствам больше, нежели авторитету Церкви и традиций, создавали внутри самой Церкви новую духовность, чуждую Православию. Так одна дама, принадлежавшая по рождению к высшему обществу, Екатерина П. Татаринова, требовала обретения «пророческого» дара в тот самый день, когда была обращена в Православие (из протестантизма), а впоследствии заняла место «боговдохновенного» лидера религиозных встреч, где исполнялись масонские и сектантские гимны (сообщавшиеся стоя образовывали круг, взявшись за руки), особого рода танцы и движения, когда «святой дух» должен был войти в них. Там имели место и настоящие «пророчества» – порой в течении нескольких часов за один сеанс. Члены подобных групп воображали, что становятся ближе к традициям Православия благодаря таким встречам, которые они считали своего рода реставрацией Церкви Нового Завета для «внутренних» христиан, «Братством во Христе», в противовес «внешним» христианам, которые довольствуются церковными службами Православной Церкви. Один пылкий православный христианин того времени, Александр П. Дубовицкий, заметил о Татариновой и ее ассамблеях: «Как легко, особенно в настоящее время, без глубоко укоренившегося смирения, без полного отречения от мирских страстей и без чистой безкорыстной любви быть обращенным в общество чародеев, прикрывающихся внешними признаками истинного Христианства. Окунаясь в фальшивый мистицизм современности, будучи украшенным всеми «духовными дарами» – «пророчеством», «изгнанием бесов», сверхчеловеческими силами – человек может сильно запутаться в очень опасных сетях, «даже будучи при этом уверенным в своей тесной близости ко Христу».

Это возрождение вечного «боговдохновенного» искушения в Церкви вкупе со смутным революционным духом, привнесенным с Запада представляло собой опасность не только для хранения истинного Христианства в России, но и для самого существования в целом порядка в Церкви и в государстве. Лишь очень немногие видели это в то время, и отцу Фотию было предназначено стать единственным ревнителем Православия от ложного мистицизма, до тех пор пока он не убедил самого Царя начать борьбу с этой серьезной опасностью.

Графиня Анна Алексеевна нашла в отце Фотии не только духовного наставника, но и помощника в своей благотворительной деятельности. Одной из главных черт которая привлекала ее к отцу Фотию, была как раз его борьба за Православие. Позднее она писала: «Он привлек мое внимание смелостью и безстрашием, с которыми он, законоучитель из Кадетского корпуса, молодой монах начал обличать господствовашие в то время заблуждения. Все были против него, начиная с высшего общества. Он этого не побоялся… Письма его напоминали мне послания апостолов. Узнав его лучше, я уверилась, что он абсолютно ничего не искал для себя лично». Поэтому графиня Анна Алексеевна совершенно сознательно стала главным помощником отца Фотия в борьбе за чистоту Православия, щедро снабжая его деньгами для этой цели, являя собой пример скромной, истинно христианской жизни как некий антипод «боговдохновенной» Татариновой и других «пророчиц».

Отъезд О. Иннокентия из Петербурга, для отвода глаз хиротонисанного в это время в сан епископа, фактически был ссылкой, вызванной тем, что он впал в немилость при Дворе Императора из-за своего сопротивления бывшим тогда в моде «мистическим» взглядам. Последовавшая вслед за этим смерть епископа Иннокентия, наступившая всего лишь через несколько месяцев после его приезда в епархию в Пензе, столько огорчила отца Фотия, что он испросил позволение уединиться на некоторое время в Коневецкую обитель. В ней привлекало и услаждало его иноческое житие, устроенное по примеру святых Отцев и древних подвижников Церкви Христовой. В Коневецкой обители у всех общее одеяние, общая пища, служба, труд, монастырское достояние, отдохновение, словом – всё общее. Строго соблюдался церковный типикон служб с пением древнего Знаменного распева; сами монахи были сдержанны и молчаливы. Жизнь монашеская представилась здесь отцу Фотию во всей строгости, но и во всем величии, и в сердце его родилась мечта самому уединиться в таком монастыре или основать такой монастырь. Впоследствии, когда он стал настоятелем Юрьевского монастыря под Новгородом и возстановил эту древнюю обитель, возможно, главным украшением, которое он придал монастырю, стал тот самый древний монашеский строй, который он видел на Коневце.

В 1821 году отец Фотий был утвержден настоятелем Деревяницкого монастыря в Новгороде, который он в короткий срок при поддержке графини Анны Алексеевны, полностью возстановил из состояния нищеты и крайнего разрушения. На следующий год он был переведен в другой новгородский монастырь, Сковородский, который он также вывел из подобного положения. В конце того же 1822 года он вновь был переведен, чтобы стать на этот раз архимандритом Юрьева (Свято-Георгиевскаго) монастыря в Новгороде, знаменитой и древней обители (основанной в XI веке), которая в тот момент находилась в состоянии крайнего упадка. Здесь ему было суждено остаться до конца своих дней, полностью возродив монастырь как внешне, так и изнутри.

Сердце же его стремилось к уединенной жизни древних Отцов. Даже посреди величия отреставрированного монастыря, которое его окружало, он вел жизнь отшельника, год от года становясь все строже к себе и суровее. Когда наступал Великий пост, он совершенно закрывал уста. Пост его был крайне суров. В продолжении последних лет он не знал иной пищи, кроме просфоры и иногда самой простой жидкой кашицы; не употреблял другого питья, кроме воды. Он первым входил в храм и выходил последним; он сам следил за лампадами, неугасимо горевшими пред чтимыми иконами Спасителя и Пресвятой Богородицы. Он устроил для себя крохотную потаенную молитвенную келью в монастыре, туда удалялся каждую полночь и каждый день в третьем, шестом и девятом часу вечера, чтобы плакать и молиться; здесь душа его возвышалась до небес и воспламенялась желанием жить только для Неба и вечности.

И всё же его позиция, равно как и обстоятельства времени, вынуждали его также принимать активное участие в общественных делах. С особым рвением христианина он проповедовал каждый воскресный и праздничный день. Слова его лились из сердца, они были живыми и действенными. Кроме всего, он непрерывно боролся с псевдоправославными идеями, и его в связи с этим несколько раз вызывали в Петербург.

Западнические историки неизменно изображают отца Фотия в карикатурном виде, как неудержимого «фанатика», связанного с «темными силами реакции» в России. Однако его собственная автобиография, написанная по просьбе графини Анны Алексеевны, показывает, что он был не только искренним и ревностным защитником Православия, но также и человеком, достаточно хорошо знакомым с «мистической» литературой своего времени, и он точно определял и разоблачал ея главные идеи. В ранние годы, будучи студентом и молодым учителем в Петербурге, он обращался к подобной литературе осторожно, его влекла в первую очередь природная любознательность, желание понять, что же это такое каждый читает и что вызывает столь сильное волнение. Он начал с «Пути ко Христу» Якова Боме (о котором сначала даже не знал: может, это какой-нибудь «святой аков» Православной Церкви, а возможно и неправославный писатель), затем комментарии к Апокалипсису Жан-Стиллинга. Позднее он прочел много подобных книг и собрал большую коллекцию цитат из них снабдив комментариями об их неправославных и антихристианских идеях, эту коллекцию он передал Государю Александру . Отмечая (как он сам писал), что «враги готовились внедрить некий новый вид библейской религии», отец Фотий публично подверг критике не только масонские ложи и прочие тайные общества, но даже поддерживавшееся государством Библейское общество, целью которого было не просто издание Священного Писания в России, но также и распространение некоего интерсектантского «христианства» вместо Православия. Он открыто провозгласил, что «масонская религия от антихриста, а все ее учения и писания суть диавольские».

Общественная активность естественно привлекла внимание Царя Александра Павловича, который в последние годы правления отстранялся от «либерализма» своей юности, и он просил личной встречи. Архимандрит Фотий записал подробности двух долгих бесед с Царем, отметив многочисленные документы и обращения, которые ему отправил. Не может быть ни малейшего сомнения в том, что влияние отца Фотия на Царя было огромным и поистине действенным. Во время первой беседы он предостерег Государя в отношении тайных обществ, подрывавших основы Церкви и государства. Архимандрит Фотий призывал его быть защитником Православия и умолял запретить тайные общества. Спустя несколько недель после первой их беседы последовал Указ Государя Александра Павловича, останавливающий существование всех масонских лож и подобных им обществ. После второй беседы Царь, по совету отца Фотия, предпринял дальнейшие шаги, чтобы запретить антиправославные книги и выслать их авторов. Он внял призыву отца Фотия: «Господь низверг Наполеона зримого, да низвергнет он чрез Вас и Наполеона незримого!»

Сам же Государь Александр I был слишком сильно связан ошибками своей молодости, чтобы следовать новой политике «реакции» до конца. В течении многих лет он по-настоящему хотел сложить с себя бремя правления, и есть множество косвенных доказательств, подтверждающих широко распространенное в России убеждение, что он инсценировал свою собственную «смерть» в далеком южно-русском городе и последние 39 лет своей жизни прожил отшельником под именем Федор Кузьмич. Новая консервативная политика, которую в течение следующих тридцати лет проводил Государь Николай Павлович, брат и преемник Государя Александра Павловича, видимо, отсрочила революцию в России по меньшей мере лет на пятьдесят и уберегла Русскую Православную Церковь от экуменического «христианства». Учитывая все это, не стоит удивляться сохранившемуся в записях утверждению Федора Кузьмича, что архимандрит Фотий был спасителем России. Несомненно, ни один человек в России не сделал больше, чем отец Фотий с его осознанным стремлением повергнуть вспять либеральное направление первой половины царствования Александра I.

После «смерти» Государя Александра I в 1825 году архимандрит Фотий редко покидал Юрьев монастырь, занявшись восстановлением того, продолжая свою строгую аскетическую жизнь и будучи каждому отцом, благодетелем и защитником во времена невзгод. Сохранились записи о целом ряде случаев, когда проявлялась его благодатная прозорливость, и он был известен отчасти как юродивый Христа ради из-за своего временами непредсказуемого поведения. Постоянным его желанием в последние дни было: «Да будет спасена вся земля, я хочу, чтобы все спаслись». Умер он 26 Февраля 1838 года, похоронило его Новгородское духовенство, в соответствии с уставом в белых облачениях, под громкое рыдание его паствы.

Оставя родную Москву и переселясь в Петербург, Графиня искала случая сблизиться с иеромонахом Фотием, но он долго чуждался ее, как бы опасаясь влияния ее знатности и богатства на свое убожество. Не прежде как через два года достигла Графиня желанной цели быть его духовной дочерью (в 1822 году). Знаем из оставшихся после нее бумаг, что она избрала своим духовным руководителем отца Фотия и по совету митрополита Серафима, к которому часто обращалась за наставлениями по смерти Преосвященного Иннокентия и который первым из епископов поддержал отца Фотия в его борьбе за Православие. Графиня поселилась возле Юрьевской обители, возложив на себя обет послушания и строжайшие лишения. Не было дня, в который бы она не посетила храма Божия; не было случая, который бы она пропустила сделать ему приношение.

Во всех душевных свойствах и во всех внешних действиях она являла образ сокровенной в Боге жизни, благочестивой и подвижнической, достойной подражания, полной деятельной любви к ближним и благотворения.

Перенося место своего жительства как можно ближе к Юрьеву монастырю, она искала местного пособия в деле благочестия; надеялась под надзором отца духовного вернее исполнять христианские подвиги добра и молитвы, в некотором удалении от света. Переселясь в мызу возле Юрьевского монастыря, Графиня вела жизнь еще строже прежнего и почти совершенно посвятила себя трудам благочестия, предалась воздержанию, посту, молитве, милостыне. Она посвятила Богу свое богатство, и свою душу и тело; видимо и постепенно наконец сделалась тем чем показала ее блаженная христианская кончина.

Более двадцати пяти лет почти постоянно живя возле Юрьевской обители, она, особенно в последние годы, ежедневно слушала всенощную службу и раннюю обедню в нижней церкви Похвалы Богородицы, с литиею каждый день и с панихидою по субботам, кроме праздников по ее родителям и (после 1833 года) по усопшем архимандрите Фотии. Она считала его также своим отцом, потому что он воспитал в ней жизнь духовную. Во время Святой Четыредесятницы Графиня приезжала к общей божественной службе в церковь Всемилостивого Спаса. В Великий пост проводила большую часть дня в церкви, а по ночам предавалась уединенной домашней молитве. В это время воздержание в пище Графини усиливалось до постничества древних отшельников: в первую неделю поста до субботы она не вкушала ничего, кроме просфоры и теплоты в храме в среду и в пятницу за преждеосвященною обеднею, а в страстную неделю принимала пищу только в великий четверток. Приобщалась Святых Таин каждую субботу и воскресенье; вставала в эти дни в два часа по полуночи, и первая являлась к заутрени в три часа. День, в который сподоблялась приобщиться Святых Таин, Графиня всегда называла днем блаженства и душевного торжества: она жаждала только «манны небесной», источника вечной жизни, для которой бросила богатство, наслаждения света, почести и все земные удобства. Даже в те дни, когда Церковь не предписывает поста и разрешает на вкушение пищи более питательной, Графиня не позволяла себе пользоваться предлагаемою свободою, не вкушала мяса, не употребляла и пищи молочной, а рыбную принимала только тогда, когда разрешается церковным уставом.

Отказавшись от удовольствий мирской жизни, графиня Анна Алексеевна не прекратила всех отношений к обществу и несла все обязанности, наложенные на нее высоким ее званием. С семи лет она была фрейлиной Императрицы и отличалась особой преданностью Царской Семье. В 1826 году сопровождала Императрицу Александру Феодоровну на Коронацию Николая I в Москву и оставалась с ней во все время праздничных торжеств. В 1828 году она сопровождала Императрицу в поездке в Одессу и Киев, а позднее отправилась с ней в Варшаву и Берлин. Находясь в Петербурге и Москве жила она в соответствии с требованиями, возложенными на нее социальным положением. Охотно принимала в своем доме гостей, но сама не любила наносить визиты. В обществе во время беседы ни словом, ни поведением не давала ни малейшего намека на подвижническую жизнь, которую вела тихо ради Господа и спасения своей души. Кто видел ее лишь в гостиных, тот даже не подозревал, что большую часть своего времени она проводила в молитве и в трудах благочестия.

Во всякое свободное время она читала псалмы Давидовы; первый, третий, шестой и девятый часы, акафист Спасителю и Божией Матери, великомученице Варваре и другим святым, канон Ангелу Хранителю. Каждую полночь вставала и двенадцать раз повторяла молитву: «Богородице Дево, радуйся». Чтобы не пропустить желанной минуты, Графиня никогда не спала до наступления этого часа на обыкновенной своей кровати, впрочем самой простой и незавидной, а на особенном диване в молитвенной своей комнате, прямо против иконы Казанской Божией Матери и прочих святых икон, и уже после совершения полунощной молитвы отходила в опочивальню. Так проводила жизнь дочь знаменитого Чесменского героя.

Во время божественной службы в нижней церкви Похвалы Божией Матери в Юрьевом монастыре Графиня становилась всегда перед образом Божией Матери Неопалимой Купины, любила перед Нею преклоняться и лобызать пречистые Ее стопы. По окончании службы церковной прикладывалась обыкновенно ко всем святым иконам.

Графиня усердно посещала и другие святые места, Божие храмы, монастыри и лавры. В Киевской лавре незадолго до своей кончины была два раза, и жила там долгое время, питая к ней особенное благоговение как к древнейшей Русской святыне и колыбели святой Православной Веры в отечестве. Во время своих паломничеств в Киевскую лавру графиня Анна Алексеевна особое усердие выказывала, посещая подвизавшихся неподалеку подвижников, а именно старцев Парфения и Феофила. Житие последнего содержит описание ряда нежданных встреч сего прозорливца, юродивого Христа ради с Графиней, которая относилась к нему с глубочайшим уважением и которую вовсе не отталкивало его «безумие». Но даже такую известную благотворительницу и глубоко верующую женщину, графиню Анну Алексеевну Орлову-Чесменскую, Блаженный не всегда принимал благосклонно. Однажды Графиня пришла к отцу Феофилу по совету Митрополита Филарета (Киевского) и попросила его благословения на начало какого-то важного дела. Но Старец не ответил ей ни слова, но лишь собрал в углу комнаты груду мелкого мусора и высыпал в подол ее платья. Орлова была настолько благочестива и так глубоко почитала блаженного Старца, что смиренно вернулась домой с этой грязью, всю дорогу размышляя о смысле сотворенного Старцем. Без сомнения, «мелкий сор» намекает на низкие сплетни и злословие, которые постоянно распускали об этой праведной женщине. Старец так указал ей на многое в жизни.

«В другой раз она явилась к нему в канун празднования Успенъя. Старец в этот день по обычаю наводил порядок в своей келлие, и потому графиня застала его за мытьем горшков и мисок. Увидев ее, Блаженный заметно обрадовался: «Ах! Девица, она пришла, девица! Как раз вовремя, как раз кстати… Пожалуйста, милая моя, спустись к Днепру и вымой там для меня несколько маленьких горшковъ…» И он вручил ей самую грязную посуду. Анна Алексеевна лишь улыбнулась и без тени протеста отправилась на Днепр, где, без малейшего колебания, принялась усердно чистить загрязненные от долгого употребления горшки своими собственными руками, украшенными драгоценными перстнями. Прислуга ее стояла на почтительном разстоянии и сдерживала изумление, видя графиню занятой столь грязной и комичной для нее работой».

В другой раз «графиня совершала паломничество в Киев и по окончании службы пришла к старцу Феофилу на исповедь. Не нашла его в келлие, но заметив его на монастырском дворе, отправилась следом. Угадав ее намерение, Блаженный зохотел испытать ее смирение и, словно бы не замечая Графини, быстро направился в лес. Орлова, не желая терять из виду Старца, который редко появлялся на людях, следовала за ним по пятамъ… Старец ускорил шаг, и Орлова тоже… Делая резкие повороты, то двигаясь в сторону – так, что графиня Орлова иногда упускала его из поля зрения, затем вновь обнаруживала Старца в отдалении – блаженный Феофил совершал свой путь в Новоспасский сад и, войдя в калитку, тотчас исчез из виду. Взволнованная Графиня, потеряв его след, остановилась в нерешительности, но на ее счастье у садовой калитки сидел послушник Н. Она подошла к нему и спросила: «Скажи мне, пожалуйста, не проходил ли здесь отец Феофил?» «Да, он только что вошел в сад», – ответил послушник Н., почтительно кланяясь, и открыл калитку для Графини. – «Пожалуйте…» Вне себя от радости, Орлова вынула из сумочки пригоршню золотых монет и с благодарностью подала их Н. Оказалось, как раз этих денег послушнику не хватало, чтобы откупиться от воинской повинности и остаться в монастыре. Встреча его с Графиней была устроена прозорливостью Блаженного Феофила». (Из книги Владимира Зноско: «Схимонах Феофил». Киев. Лавра. 1905 г.).

Что же касается отца Парфения, который впоследствии постриг ее, то сохранилось воспоминание о происшествии, напоминающем случай с блаженной Меланией, описанный в «Лавсаике» (часть 10), когда она принесла ящичек с тремястами литр серебра блаженному Памво. Видя, что он ее за это не почтил, она сказала ему, что принесла триста литр серебра. Но он ответил лишь: «Дочь моя! Кому ты принесла это, тому не нужно сказывать, сколько тут весу…» Подобно этому, об отце Парфении читаем: Отказавшись от всего земного, он считал греховными мирские блага. Приносимые ему вещи он, как правило, связывал в узел и выносил на дорогу. Однажды графиня Анна Алексеевна Орлова, стоя перед ним на коленях, спросила: «Батюшка, чем я могу Вас утешить? Я не пожалею миллионов». Он ответил: «Какое же это утешение? Что пользы мне от этого навоза?» («Вера и жизнь». Свято-Ильинское Издательство, № 11. Форествилль, Калифорния, стр. 9).

С людьми благочестивыми и наученными опытом любила она беседовать о подвигах святых угодников Божиих, о местах их подвижничества, о святом граде Иерусалиме и Горе Афонской. Она всегда желала быть в Иерусалиме, поклониться Святому Гробу. С душевным умилением беседовала о местах, освященных стопами Пречистой Девы Богородицы, и о распространении Христианской веры.

Набожность Графини служила источником чистой, полной любви к ближнему. Пламенея любовию к Богу, она во всех ближних видела Христову братию и не жалела для них ничего. Истинно благочестивая в душе Графиня Анна не льстилась при этом ни людскими похвалами, ни мирскою суетною славою. Жертвовала Богу и ближним по непреоборимому влечению души, потому что чувствовала в этом необходимую потребность; жертвовала и явно, и тайно, как представлялся случай, с постоянством поистине удивительным. Лучшие свидетели этой истины не только Юрьевский монастырь, из развалин ею воздвигнутый, благоукрашенный, обогащенный, но и все наши лавры, все монастыри Русские и монастыри святой Афонской Горы, кафедральные соборы, множество других церквей, все Попечительства о бедных духовного звания, одаренные то вкладами, то украшениями и улучшениями. Все эти наружные жертвы, все эти видимые подаяния во славу Бога, на украшение обителей и храмов и на пользу бедных и неимущих соединялись с особенным внутренним смирением и с удивительною ко всем приветливостью. Одинаково принимала она богатых и бедных, самых знатных людей и самых незначительных в обществе, и те, и другие равно пользовались ее радушным приемом, если не находила их слишком чуждыми себе по духу. Графиня никогда не увлекалась гневом или досадою. Удивительная способность владеть собою развилась в ней с самых молодых лет и с летами все более и более утверждалась, особенно в Юрьевском уединении, где не встречалась с тем, что могло бы возмущать и волновать ее душу.

Когда обстоятельства вызывали строгость и взыскательность, она предпочитала христианское терпение и снисхождение к слабостям ближнего. Обязанности своего звания исполняла всегда с точностью. Она была терпелива во всех действиях, христианские подвиги совершала без тщеславия и не было границ её милосердию. Требуя от управляющего каждодневно отчет в расходах, делала это для того, чтобы видеть меру, в какой могла на другой день творить благодеяния во славу Божию. Нищие и бедные со всех сторон текли к Графине. Они являлись повседневно и утром, и вечером, были радушно всем довольствованы и отпускались с милостынею.

Но главнейшие ее приношения были жертвуемы на пользу монастырей, которые считала Графиня священным хранилищем церковных уставов и благочестия. В них окончили земную жизнь большая часть святых угодников, прославленных чудесами. Особенное внимание обращала она на монастырь Юрьевский в Новгороде, и причина была на то особенная: по кончине ее родителя, она наложила на себя обет пред Господом Богом сделать в память и во спасение душ преставившихся родителей своих и рода своего значительное какое-либо богоугодное заведение. Исполнить это намерение она могла, возстановив древний Юрьев монастырь, находившийся в состоянии крайнего упадка. Графиня действовала по благословению митрополита Серафима Петербургского и при содействии духовного своего отца архимандрита Фотия, назначенного настоятелем обители в 1822 году. На ее пожертвования были построены три церкви и отреставрирован весь монастырь, а стараниями архимандрита Фотия монастырския правила и церковные службы были приведены в образцовый порядок в соответствии с типиконом.

Если кто поедет за пределы нашего отечества, то и там встретиться с сею щедрою раздательницею милостыни. Церковь патриаршая Живоначального источника в Царьграде, при немалых ее пособиях, была возстановлена в благолепии. В Александрии и Дамаске обе патриаршие церкви были украшены драгоценными иконостасами, от нее присланными. И Святому Граду, и Святой Горе известна благотворительница, которая осыпала Восток нескудною милостынею.. Везде известно было имя Графини Анны, как бы древней Мелании. Она сокрушалась только о такой известности и почти огорчалась, получая благодарственные послания патриархов: столь велико было ее смирение. Но сколько тут славы, не только для нее, но и вообще для России!

Известно, что за свою жизнь графиня Орлова пожертвовала монастырям и церквям по меньшей мере около 25 миллионов рублей (а это во много раз больше, чем соответствующая сумма сегодня), и не учтено, сколько еще миллионов было ею роздано бедным и потрачено на иные благотворительные цели. По смерти своей она оставила по 5000 рублей каждому из 340 монастырей, а некоторым монастырям намного большие суммы; по 3000 рублей было направлено в 48 кафедральных соборов и по 6000 рублей в каждую епархию в России для вдов и сирот духовных лиц. Едва ли когда-нибудь частный человек принес такую жертву Богу! Перебирая в памяти летописи благотворительности и пожертвований людей самых богатых и самых щедрых, нигде не видим такой значительной суммы, которая показалась бы баснословною, если б не были еще живы и целы памятники пожертвований и даров графини Анны Алексеевны.

Прожив около 64-х лет почти безболезненно, Графиня Анна Алексеевна скончалась во вторник 5 Октября 1848 года, в самой Юрьевской обители, которую всегда украшала и любила, и в которой сама еще за несколько лет до своей кончины приказала приготовить себе место для вечного покоя.

Обстоятельства, сопровождавшие ее христианскую и поистине назидательную кончину, сколько неожиданны и поразительны, столько же многознаменательны и утешительны. Ангел смерти не возвестил ей о внезапном своем появлении тяжким долговременным и обычным при разставании души и тела недугом, наоборот, он тихо и вдруг предстал пред нею в то самое время, когда все было уже приготовлено ею к исходу из жизни, и в том самом месте, где всего безопаснее и отраднее вверяться невидимому руководителю в мир дальний и безвозвратный.

5-го Октября был день тезоименитства покойного графа Алексея Григорьевича, почивающего в Юрьевской обители, в паперти главного Георгиевского холодного собора. Преданная полною любовью к памяти родителя, Графиня Анна Алексеевна приготовилась в этот день к приобщению Святых Таин, не зная, по истинному своему благочестию и по истинной любви к Богу, иной лучшей дани любви родительской, кроме чистоты душевной, и иной более спасительной жертвы, кроме усердной о спасении души его молитвы.

С этой целью она, накануне с вечера помолясь на всенощной со всеми церковными правилами к принятию таинства Евхаристии и после всенощной исповедывавшись в келлие духовника своего, бывшего в то время больным, приготовилась таким образом встретить этот для нее духовно-торжественный день. В то же время, пятого Октября, она предполагала отправиться в Петербург, ни мало не чувствуя и даже не подозревая, что день этот будет последним для нее здесь, на земле, и что путь этот вел ее далеко, в мир неведомый, к престолу вечно Царствующего. Наступившее утро равным образом никакою предварительною болезнию не возвестило приближения смерти.

Графиня встала ото сна в обыкновенное время бодрою и здоровою. В восемь часов утра приехала в Юрьевскую обитель в церковь Всех Святых к ранней литургии. Лицо Графини показывало, что она по-прежнему весела и спокойна; впрочем веселость с невыразимою ласкою во взоре всегда была отличительным ее признаком.

Настоятель Юрьевского монастыря архимандрит Мануил совершал в тот день литургию, желая приобщить Графиню как великую благотворительницу вверенного ему монастыря. В храме, бывшем некогда уединенною келлиею священноархимандрита Фотия, последний раз услаждалась божественною пищею христианская душа Графини в залог вечной жизни и напутствия в горний мир. После приобщения Святых Таин и по окончании литургии Графиня ходила поклониться праху своего родителя из церкви Всех Святых на паперть холодного Георгиевского собора. Там, по желанию ее, Настоятель служил панихиду по усопшем. Исполнив таким образом долг благочестия и дочерней привязанности, Графиня после панихиды из собора возвратилась домой на мызу свою, что подле Юрьевского монастыря.

В церкви Всех Святых во время литургии находилось несколько лиц, духовных и светских, желавших проститься с нею по случаю отъезда ее в Петербург.

В пятом часу пополудни, за несколько часов до назначенного отъезда, Графиня вторично приехала в Юрьевскую обитель и пошла прямо в нижнюю церковь Похвалы Пресвятыя Богородицы для слушания панихиды по архимандрите Фотии, которую совершал также Настоятель со старшею братиею. Во время панихиды в церкви собрались все Юрьевские иноки по особенному уважению к Графине как благотворительнице монастыря. Когда кончилась панихида, Графиня Анна Алексеевна с обыкновенною своею обходительностью простясь со всеми ее окружавшими, приняла от Иеромонахов благословение в путь. Потом приложившись к иконам в храме, она удалилась в пещеру, где стоял гроб архимандрита Фотия и мраморный склеп для собственного ее гроба, заранее ею самой устроенный, и оставалась там долее обыкновенного в усердной молитве. Потом снова прикладывалась к святым иконам в храме и вторично входила в погребальную пещеру (чего два раза сряду никогда не делывала прежде), как бы не желая разстаться с этим драгоценным местом безмятежного покоя. По выходе из пещеры и церкви Графиня в сопровождении слуги своего пешком опять отправилась к праху родителя и снова перед гробом его с особенным усердием молилась. Из паперти Георгиевского собора пошла в келлию больного своего духовника, чтобы принять от него благословение в путь. В то время у больного инока сидел известный врач; Графиня приняла от него несколько врачебных советов по случаю свирепствовавшей тогда эпидемии, потом от духовника приняла благословение в путь вместе с духовным наставлением и, слушая молитву в путь шествующим, казалась здоровою и веселою.

Оттуда Графиня пошла в покои Настоятеля архимандрита Мануила. При входе на крыльцо почувствовала стеснение в груди и сильно закашлялась; впрочем, без посторонней помощи дошла до гостиной и села на диван. Но тотчас же встала и поспешила приложиться к Иверской иконе Божией Матери, особенно ею чтимой. Икона эта находилась в последней из настоятельских комнат, непосредственно прилегающей к теплой церкви во имя Всемилостивого Спаса. Приложившись к иконе, Графиня опустилась на стул, потом вскоре пересела на диван против образа Божией Матери и уже безпрестанно начала жаловаться на большее и большее стеснение в груди и на усиливающийся кашель. Заметив необычайную перемену в лице ее, бывший тут ризничий иеромонах Владимир поспешил позвать доктора.

Не прошло и десяти минут, как Графини не стало в живых. Сидя на диване прямо против образа Божией Матери, с верою и любовью взирая на милосердную Небесную Царицу, она испустила последнее дыхание, скончалась тихо и безболезненно, как бы уснула сладким сном после великого подвига и трудов. Смерть ее поразила всех окружавших не столько страхом какой обыкновенно испытывают люди при внезапно умирающих, сколько невыразимым каким-то умилением.

Исполняя желание Графини, архимандрит Мануил за несколько минут до ее кончины прочитал над главою молитву: «Богородице Дево, радуйся!», благословляя умирающую, и эта молитва была последнею здесь, на земле для блаженного ее слуха. Эту самую молитву, как мы знаем уже, Графиня повторяла по нескольку раз в день; для нее ночью покидала покой и часто вставала от сна.

Иеромонах Владимир прочитал над Графинею молитву отходную. Сама она в борении последнем только успела вознести несколько самых умилительных взглядов на образ Пречистой Божией Матери Иверской, когда закрылись глаза и уста ее, когда опустились руки на колени. Находившийся при ней слуга в изумлении упал на колени перед своею госпожой и горькими, непритворными слезами омочил ее ноги. Таким образом, в три четверти шестого часа уже не было в живых графини Анны Алексеевны. Нельзя изобразить всей глубины скорби и горести иноков Юрьева монастыря, привыкших видеть Графиню постоянно в своем храме. Скоро во всей обширной России разнеслась печальная весть о ея смерти. Великое и непритворное стенание о ней объяло всех, кто только знал усопшую. Со времени кончины Графини, в продолжении пяти дней, почти безпрестанно служили панихиды по усопшей епископ Леонид, викарий Новгородский и Настоятель Юрьевской обители архимандрит Мануил с братиею и другие настоятели из всех новгородских монастырей.

В воскресенье, 10 Октября, происходило отпевание тела Графини Анны Алексеевны. Из Георгиевского собора, в котором совершалась литургия, останки благочестивой Графини при полном многочисленном соборе новгородского духовенства, в предшествии Епископа, с песнями духовными перенесены были в нижнюю церковь Похвалы Пресвятой Богородицы, где так любила молиться покойная. Здесь они были вложены в мраморный склеп в особенной пещере, рядом с гробом архимандрита Фотия. При перенесении гроба рыдания и стоны раздались по всей церкви и сопровождали усопшую до могилы. «Прости», – раздавалось со всех сторон, – «прости, мать наша и благодетельница!»

Широко распространен слух о том, что Графиня Анна была тайной монахиней. Теперь это трудно долее держать в секрете, да и не имеет смысла.

После смерти Графини в ее молебной комнате было обнаружено большое Евангелие. Оно было необходимо ей для постоянного чтения, а по отшествии владелицы в мир иной с прочими вещами перешло в собственность Юрьева монастыря. В этом Святом Евангелии, покрытом серебряными с позолотой украшениями по красному бархату, на последней странице была обнаружена любопытная дарственная надпись; из нее становится ясно, что Графиня на самом деле была монахиней. Надпись гласила:

«Да благословит Господь душу твою, сестра во Христе ЕИНГА: читай эту книгу и да поможет она понять, в чем состоит воля Божия и постич сердцем непреходящие тайны Его. Молись также и обо мне и прими сей священный подарок от руки Матери Божий, от Госпожи нашей, настоятельницы пещер Киевских, от Госпожи твоей и моей. Схимонах Парфений. 1845, августа 22-го. Аллилуйя».

Ясно, что имя Еинга здесь – это монашеское имя Графини – Агния; оно написано наоборот (в звательном падеже – Агние), чтобы сохранить тайну. Это же имя написано открыто в том самом Евангелии, в конце, после двенадцатой строки евангельской. Очевидно, надпись сделана рукой отца Парфения, старца Киево-Печерскаго, возможно, как раз он и постриг Графиню. Здесь сначала написано чернилами слово «конец», затем нарисован будто бы цветок, а под ним, друг напротив друга, являются имена: Парфений и Агния.

Этот факт вместе со многими другими свидетельствами и весь образ жизни Графини в целом не оставляет места сомнениям: она (возможно, в 1845 году) стала монахиней Агнией, и в этом священном призвании черпала силы для своей дивной, добродетельной и подвижнической жизни.

Услышав о ее смерти, бывший министр Народного просвещения князь Платон А. Ширинский-Шихматов, написал архимандриту Мануилу следующее о Графине и ее значительности:

«Мы утратили живой, поучительный пример древняго христианского благочестия, столь редкого в наши дни, но мы обрели крепкого заступника пред Престолом Божиим. Она не забудет нас в горней обители, как и здесь внизу, она не забывала последнего из братиев во Христе, просившего о помощи. Здесь, в пучине жизни, волнуемой штормами опасностей, священная память о ней долго будет путеводной звездой, ведущей в мирную гавань спасения. Добродетели Графини, которые можно теперь открыть от завесы скромности, не боясь причинить ей вреда, долго будут служить нам уроком благочестия, тем более действенным, что он разрешает самую, пожалуй, трудную задачу: соединение строгой христианской жизни и внутренних усилий пред обязанностями, налагаемыми высоким положеньем в обществе и правилами приличия суетного света».

Анонимный автор первых «Воспоминаний» о Графине, написанных вскоре после ее смерти, отмечает: «Не утешительно ли видеть в нашем веке, в современных нам лицах, повторение того, чем отличались первые века Христианства? Такова пред нами Графиня Анна, самым именем своим выражавшая благодать, ея предизбравшую ко благу Церкви! В ее лице как бы опять ожила для нас одна из двух Меланий Римских. И та, и другая единокровные, обремененные и славою, и богатством своих предков, тяготятся житейскою славою; вняв проповеди Блаженного Меронима и других благочестивых мужей, они обращают свои палаты в молитвенные келлии, заключаясь от взоров докучливого мира в тайную клеть своего дома и сердца, потом странствуют по святым местам, питают там отшельников и исповедников имени Христова, потом, по мере умножения духовного богатства в душах их возвышения в подвигах, хотят совершенно развязаться со своими несметными богатствами, чтобы все раздать Церкви и нищим, и едва достигнув этой высокой нищеты, обе кончают молитвенно дни свои под сению Вифлеемского вертепа. Не встречаем ли мы некоторые черты из замечательной жизни обеих Меланий Римских в нашей Русской Мелании?»

Отличительная черта характера Графини, ея пламенная вера, смирение, благочестие и неистощимая благотворительность не могут остаться безплодными примерами для христианина, познавшего суетность мирских развлечений и неизменность вечного воздаяния.

Да упокоит Господь душу Графини Анны, тайной монахини Агнии, и да причислит ее к избранным Своим.

Иеромонах Серафим Роуз.

Октябрь 1977 г.