Личная жизнь и социальное строительство

Советская Россия охвачена пафосом социального строительства, пафосом внешнего созидания социальных форм и технических условий, которые в будущем должны обеспечить русскому народу и всему человечеству удовлетворение всех его потребностей, блаженную и гармоническую жизнь. Конечно, в условиях советской жизни трудно судить, в какой мере этот пафос социального строительства есть искренняя вера, и в какой он есть рабски-лицемерная видимость, напускаемая на себя русскими людьми, чтобы угодить власти и спасти себя от неминуемых бедствий и лишений, угрожающих всякому, кто открыто не разделяет лозунгов государственной веры. Судя по сообщениям советской печати, внутреннее уклонение от этих лозунгов, под лицемерной видимостью их исповедания, распространено в России чрезвычайно широко, – и среди «беспартийных», и даже среди коммунистов. Сюда относятся все известия о «саботажниках», «вредителях», «кулаках», «подкулачниках», о бумажном бюрократизме, пассивности, недобросовестности и лени советских служащих во всех отраслях огромного советского аппарата. Всем, в том числе самим русским коммунистам, хорошо известно в какой ужасающей мере официальная вера и действия из нее вытекающие, есть в России лишь обманчивая, лживая вывеска, за которой скрывается не совпадающая с ней и ей противоречащая подлинная реальность жизни. Несмотря на эти очевидные ограничения, которые всегда надо иметь в виду, говоря о пафосе советской веры, – нет ни малейшего сомнения, что без значительного распространения вполне искренней веры, по крайней мере, среди некоторой части советских деятелей и в особенности молодежи, советский строй уже давно бы развалился и вообще не мог бы существовать. Распространенность такой подлинной веры в идею социального строительства среди советской молодежи (даже не входящей в состав коммунистической партии) есть совершенно бесспорный факт. Пусть эта вера возникла первоначально путем внешнего давления, массового внушения и поддерживается духовной изоляцией России от остального мира и запрещением свободы слова и мысли, – но раз образовавшись, она все же искренне и глубоко захватывает сердца молодежи в советской России. Эта вера есть содержание мессианистических настроений, распространенных в советской России. На типично «славянофильский» лад «гнилому» Западу, живущему серой, будничной, мещанской жизнью, без энтузиазма и без великих задач, противопоставляется советская жизнь, в которой люди всецело захвачены энтузиазмом строительства великого светлого будущего, которое должно принести спасение всему миру. Факт наличия такой веры делает необходимым серьезное внимательное отношение к ней. Те, кто считает эту веру в такой форме, в которой она проповедуется и исповедуется в России, ложной, должны отдать себе и другим ясный отчет в том, почему именно она ложна, должны вступить в серьезный спор по существу с ее приверженцами.

Такое рассмотрение по существу веры в абсолютную ценность социального строительства особенно существенно и потому, что в несколько иных формах (в чем тут различие – все это широко распространено в умонастроении ) в настоящее время широко за пределами советской России и коммунистически настроенных кругов. Не даром проповедуемое в Советской России социальное строительство ставится в связь с тем, что называется «американизацией» жизни, недаром поставленная здесь задача, по признанию ее сторонников, заключается в том, чтобы догнать и обогнать Америку, а тем более – другие буржуазные страны. Если присмотреться внимательно к господствующему в настоящее время, повсюду стилю умонастроения, то нетрудно подметить в нем весьма существенные аналогии советской веры в социальное строительство. «Американизм» есть лозунг не одной советской молодежи. Презрение к духовной жизни, ко всем вопросам внутренней личной жизни, увлечение чисто внешним деланием, техникой в широком смысле слова, мастерством в обращении с внешним миром, отвержение под пренебрежительной кличкой «романтики», всего иного, кроме умения успешно действовать и достигать внешних целёй – все это широко распространено в умонастроении нынешней молодежи всех стран; в Германии это настроение закреплено уже в особом названии Neurealismus – «новая объективность», или «новый реализм». И совсем как в Советской России, эта обращенность во вне, к вещам и силам внешнего мира, это восприятие технического совершенствования, как центральной и основной задачи человеческой жизни, связано с потерей вкуса к личности, к началу индивидуальности и с более или менее смутными, но в основном своем мотиве совершенно явственными тенденциями к коллективизации жизни. Человек, обращенный во вне, жаждущий внешней активности, усматривающий в овладении природой, в технических достижениях последнюю цель своей жизни, легче всего чувствует себя в роли солдата некой армии, в роли слепо-послушного органа или орудия какого-то коллектива, в жизни и деятельности которого без остатка растворяется его собственная личная жизнь. Так среди молодежи всего мира приобретают популярность лозунги: «долой всякую внутреннюю жизнь, долой личность с ее внутренним миром настроений и переживаний, скорбей и мечтаний, да здравствует трезвость, да здравствует тесная, целиком поглощающая личное начало, товарищеская сплоченность в борьбе с природой, в техническом совершенствовании жизни». Советская идеология есть лишь особо выразительный и с особым фанатизмом исповедуемый образец настроения, которое начинает захватывать весь мир, и смысл которого есть вера в абсолютную ценность внешнего социального строительства.

***

История человечества движется сменой верований, убеждений, идеологических построений, – а если взять ее в более широком коллективном масштабе, – сменой «веяний», «настроений» умственных и нравственных «мод». За всем многообразием, обусловленным этой сменой веяний и мод, стоит, однако, вечная, никем и ничем не устраненная закономерность, вытекающая из неизменимой природы человеческого существа. Поэтому каждая умственная «мода» в своем практическом осуществлении наталкивается на трудности, на неразрешимые для нее задачи, вытекающие именно из ее односторонности, из того, что в ней не учтено или неправильно учтено нормальное, в самом существе человека укорененное соотношение факторов и начал человеческой жизни. Именно поэтому каждое историческое веяние, сначала охватывающее человеческую душу и составляющее для нее предмет наивно-восторженной веры, приводит в конце концов к разочарованию и заменяется по реакции новой, обычно прямо противоположной верой. Нет ничего удивительного, что индивидуализм, духовная утонченность, связанная с известной внешней беспомощностью и с пренебрежением к суровым требованиям внешней жизни, с отсутствием трезвости и деловитости, с нерасположением к солидарному коллективному труду, – нет ничего удивительного, повторяем, что это несомненно одностороннее и упадочное настроение начала 20-го века сменилось теперь восторженной верой в коллективное социальное строительство. Но нет сомнения и в том, что и этой новой вере свойственна, по меньшей мере, такая же односторонность, как и ей предшествовавшей, и что поэтому, она рано или поздно кончится разительным крахом, в котором она погибнет и будет отвергнута. Кто ищет правды, подлинной правды за пределами веяний и мод сегодняшнего дня, должен поэтому серьезно вдуматься в содержание этой веры и уяснить себе, в каких отношениях она одностороння и извращает нормальные, неискоренимые никаким временем условия человеческой жизни. Все слова о «новом человеке», который будто бы только теперь нарождается, не имеет ничего общего с прежним человеком и для которого поэтому неписаны все условия прежнего человеческого существования, – суть глупая болтовня. Конечно, человек всегда обновляется, в исторической жизни всегда рождается что то новое, небывалое, – так было тоже во все века, и это вовсе не есть особенность нашего времени; но всегда это новое могло привиться и стать плодотворный, лишь поскольку оно само было укоренено в древнем, или, вернее, в вечном – поскольку оно органически вырастало из самой общей неизменной природы человека и вступало в связь и внутреннее сожительство и сотрудничество со старыми, уже испытанными, формами человеческой жизни. Каждая вздымающаяся волна океана, понемногу изменяет очертания берегов или дна и тем творит, что-то новое в физическом облике мира. Но если бы каждая такая волна, мысля и чувствуя, думала, что она может выплеснуться из океана или увлечь его за собой в совсем новое место, то заблуждение ее было бы очевидно: океан остается прежним и на прежнем месте, и поднявшаяся волна также быстро опускается и сменяется новой волной. То же соотношение применимо и к духовному миру: он, конечно, изменяется – гораздо медленнее, чем мы обычно думаем, – но во всяком случае всегда в пределах, поставленных ему общей природой человека и вытекающими из нее общими условиями человеческой жизни, и отдельная волна в нем обречена, также скоро ниспасть в нем, как она поднялась; увлечь за собой и переделать на свой лад весь океан человеческого духа ей, во всяком случае, не может удастся.

Присмотримся же, в чем состоят. в отношении идеи социального строительства, эти общие, неизменимые условия человеческой духовной жизни.

Всякий человек, каково бы ни было его миросозерцание и его цели, в силу общих условий своего человеческого существа неизбежно живет, – хочет ли он того или не хочет, знает ли он о том или не знает, – сразу в двух мирах, в двух планах жизни. Он имеет всегда какую-то внутреннюю жизнь, он ощущает себя, как личность, т. е. как некий самобытный внутренний мир, – мир мечты, дум и надежд, радости и печали, мир, из которого в его последнем глубинном средоточии возникают его стремления и рождаются решения, определяющие его жизнь. С этим внутренним миром вступает в тесную связь и, как бы облепляет его, то отношение человека к окружающему миру, которое само непосредственно рождается из этого внутреннего мира и является его выражением: любовь к жене и детям, дружба с людьми, с которыми человека связывает непроизвольная симпатия и внутреннее сродство, заботы и интересы, которые направлены на охрану и обеспечение интимных, коренящихся в этом внутреннем мире, нужд человека, осуществление своего личного призвания и т. п. Все это вместе составляет то, что мы называем личной жизнью человека. Но одновременно человек есть участник, какой-либо внешней среды; он есть существо, принадлежащее к миру, часть мирового целого и тем самым и участник общей жизни. С точки зрения мира, как целого, – или любого отрезка мира, например данной страны и данного времени, или данных окружающих его материальных и общественных явлений, – отдельный человек есть часть и служебный орган какого-то целого, машинное колесо или винтик большой машины. В этом отношении человек подчиняется задачам целого, как отдельный муравей, – общим задачам муравейника. Направлена ли эта деятельность и служба на простое сохранение данных общих условий жизни, как это бывает в мирные, обыденные времена общественной жизни, или она ставит себе задачу коренного переустройства и совершенствования общих порядков и условий жизни, как это бывает в героические времена переворотов и подъемов, – это несущественно для общего соотношения. В самом героическом и напряженном социальном строительстве, как и в обыденных своих социальных функциях, человек вкладывается, как небольшая сила, как одно из многочисленных слагаемых, как «рядовой» в армии, – словом, как один экземпляр какого-то общего рода, – в состав целого. Для себя самого, в своем внутреннем мире и в своей личной жизни, каждый человек есть особый, незаменимый и неповторимый мир, имеющий какую то абсолютную ценность, и с этой точки зрения вся внешняя жизнь есть для него лишь средство к осуществлению своего собственного призвания и назначения, своей собственной мечты, своих упований и желаний. С точки зрения своего положения в мире и участия в жизни целого, отдельный человек еще только одна из незаметных, бесчисленных песчинок земли, атом какой-то однородной массы, единственная задача которого, – быть проводником задач целого. Когда-то старый русский поэт Державин сказал про человека и от имени человека: «Я – царь, я – раб, я – червь, я – бог». В этой двойственности между величайшим и малейшим, между ценным и только служебным, между внутренним и внешним, выражается самое существо человека и его судьбы. Никакие теории и убеждения, и никакие перемены в мире и в социальных отношениях не могут устранить этой двойственности, которая заложена в самом существе человека. Один из прежних русских философов марксистов Богданов, авторитет которого сейчас не признается и самими русскими коммунистами, додумался до теории, по которой то начало, которое мы называем нашим «я», есть лишь продукт капиталистического строя и перестанет вообще существовать при социалистическом строе. Вздорность такой теории настолько очевидна, что ее не стоит опровергать. Самые правоверные «стопроцентные» коммунисты, верующие проводники «генеральной линии», отвергающие все «буржуазные предрассудки» и во всех областях жизни пытающиеся мыслить, чувствовать и действовать социалистически, – все же вынуждены употреблять слово «я» не реже, чем самые закоренелые буржуа, и тем, по крайней мере бессознательно удостоверять, что кроме жизни в мире, соучастия в целом, у них есть и личный, внутренний центр бытия. У каждого коммуниста, просто потому, что он человек, есть какая-то личная жизнь, есть свои собственные радости и печали, свои думы о своей личной судьбе и о своем особом назначении, – как бы он ни пытался гнать из себя настроения и мысли такого рода; если бы он сумел совсем прогнать и истребить в себе это личное начало, он перестал бы быть живым человеком и стал бы животным – или мертвецом, комком материи. К счастью или к несчастью, он этого сделать не может, – он обречен быть не только членом партии, «строителем социализма», но и человеческой личностью.

Итак, двойственность эта абсолютно не устранима, ибо она есть, – выражаясь языком положительной науки, – «закон природы», и ее также нельзя отменить, как нельзя никаким декретом и никакой пропагандой отменить, например, закон тяготения или тот факт, что человек рождается и умирает. Но чрезвычайно важно уяснить себе нормальное, здоровое, вытекающее из общих условий человеческого духа, соотношение между этими двумя направлениями или планами человеческой жизни и вместе с тем отвести возможные искажения этого нормального соотношения. Конечно, можно заранее сказать, что достижение полной, безусловной и непоколебимой гармонии между этими двумя столь разнородными планами человеческой жизни вообще почти невозможно. Ее достижение означало бы полную удовлетворенность личности, отсутствие в жизни всякой трагики, всяких страданий и борений, безмятежное счастье творческого осуществления человеческого призвания, самых интимных упований личного духа. Такого абсолютного совершенства на земле не бывает, и наша жизнь проходит в постоянном борении, в неустанных попытках восстановить нарушенное равновесие между этими двумя направлениями жизни; коротко говоря, искомое равновесие между ними может быть, – выражаясь терминами физики, – только равновесием неустойчивым и постоянные колебания в ту или другую сторону неустранимы. Тем не менее, остается существенное различие между нормальным отношением, основанным на приблизительной согласованности между этими двумя началами, и отношением по существу ненормальным, в котором духовная цельность и полнота совершенно и в самом принципе нарушена и искажена.

Присмотримся сначала к типическим формам такого искажения.

Об одной из них мы упомянем только мимоходом, так как она совершенно не типична для современного духовного состояния мира, которое, напротив, тяготеет, как раз, к противоположной крайности. Искажение, которое мы имеем здесь в виду, состоит в стремлении, в интересах охранения интимно-внутренней и личной жизни, совсем замкнуться от внешнего мира, отречься от всякой деятельности в нем, по возможности совсем не соприкасаться с ним. Цель охранения внутренней жизни и содействия ее расцвету и свободному развитию при этом, не достигается; напротив, всякое замыкание, сосредоточение внутри себя самого и равнодушие к окружающей среде неизбежно ведет к засыханию, обеспложению, умалению самой духовной жизни. Как «вера без дел мертва», так мертва всякая вообще внутренняя жизнь, которая не обнаруживается во вне, не приносит плодов, не ведет к деятельному соучастию в общечеловеческой жизни. С наружной своей стороны, поскольку мы берем внутреннюю жизнь, как жизнь личную, как жизнь в узком кругу семьи или часто личных отношений к «близким людям», попытка ограничения жизни этой сферой ведет к мещанству, скуке, опошлению, – к опустошенности жизни в силу ее узости и безыдейности. С внутренней своей стороны, как жизнь внутри самого себя, в своих мечтах и мыслях, совершенная замкнутость от других людей и практического соучастия ведет к бесплодному чудачеству, фальшивой гордыне, к только мнимой глубине и полноте; ибо всякая истинная полнота и глубина означает обретение внутри себя чего-то общечеловеческого, объединяющего данную отдельную личность с другими людьми; пример тому, – истинно творческие натуры, гении во всех областях творчества, которые именно из последней глубины своей личности извлекают то, что близко и нужно всем людям и. что ставит их самих в живую связь с общечеловеческой жизнью. Такого рода извращение, повторяем, теперь чрезвычайно редко и потому о нем нет надобности больше распространяться.

Напротив для нашего времени характерно прямо противоположное извращение, – попытка совершенно подчинить жизнь, внутреннюю и личную, – жизни внешней и общественной, или построить дело соучастия в общественном строительстве на полном уничтожении личной жизни. Все тенденции к «американизации» жизни, к новому реализму, к отрицанию всякой «романтики» и всякого индивидуализма, к коллективизации, к превращению всего человечества без остатка в рядового солдата, в члена партии, в общественного работника, идут в этом направлении и суть выражение именно этого извращения.

Оно возможно в двух близких друг другу, но все же разнородных формах, из которых одна характерна для современного западно-европейского мира, а другая, – для советской жизни.

Для современного западного мира, – иначе говоря, для тенденции «американизма» (которая, как мы выше заметили, проникла и в советскую жизнь), характерно стремление превратить человеческую личность целиком и без остатка и тип так называемого «делового человека», т. е. в циника, утратившего чутье и вкус к внутренней жизни и находящего себе полное удовлетворение в деятельности технической (в широком смысле слова), т. е. в таком общении с людьми и с миром, где все есть только средство для успеха какого-либо внешнего дела. Такой человек, правда, «индивидуалист», он имеет, в широком и поверхностном смысле слова, и личную жизнь, он даже всю свою жизнь рассматривает с точки зрения своих интересов, своего успеха, но личность в смысле внутренней реальности в нем уничтожена. Место подлинной любви, удовлетворяющей интимные потребности духа, занимают внешние, мимолетные, чувственные связи и вся цель жизни состоит во внешнем успехе, – в достижении богатства, славы, власти, словом, – в захвате лучшего места в мире, в подчинении себе мира в какой-нибудь области – выражаясь в терминах «спорта», – в том, чтобы «побить» какой-нибудь «рекорд». Такой человек – эгоист, он думает только о себе и своем успехе в мире; но замечательно, что понимая цель жизни только, как цель какого-либо внешнего делания, он незаметно становится рабом внешнего мира, рабом случая и под конец жизни, когда силы ослабевают, оказывается обычно с совершенно опустошенной душой, у «разбитого корыта». Счастья и настоящего внутреннего удовлетворения он не знает; его жизнь есть, с одной стороны, верчение белки в колесе, и с другой стороны – внутреннее опустошение и растрачивание своих духовных сил; и потому так часты случаи, когда люди такого типа при малейшей неудаче, впадают в отчаяние, теряют почву под ногами, кончают самоубийством.

Здесь мы имеем попытку простого погашения, истребления внутренних духовных сил личности и, тем самым, механизации личной жизни, противоестественную попытку найти полное удовлетворение личной жизни в одной лишь внешней жизни в мире и мирской деятельности.

Если западно-европейская форма самоистребления внутренней жизни личности может быть коротко определена, как цинизм, то типично советско-русская форма того же извращения может быть обозначена, как социальный фанатизм, как он представлен в миросозерцании коммунизма. Социальный фанатизм практически (вопреки своим теоретическим идеям) не отвергает внутренних, духовных сил личности; напротив, он хочет их использовать – и прежде всего основную потенцию внутренней жизни личности: веру, мечту, нравственное чувство энтузиазм, коротко говоря, духовный огонь, которым горит личность. Но он хочет целиком без остатка вложить эту силу во внешнее делание – в социальное строительство. Он не хочет допустить в личности автономной, ей одной принадлежащей, интимной сферы жизни, так же, как не допускает и того частного окружения этой интимной жизни, в форме семьи, любви, дружбы, которое мы называем личной жизнью. Вся душа, все сердце человека без остатка мобилизуется и предназначается для утилизации, как сила, нужная для общественного строительства. Существует известный рассказ о глупом мужике, который зарезал и вскрыл курицу, надеясь найти в ней сразу все количество яиц, которое она обычно приносит постепенно в течение своей жизни. Примерно, по этому методу поступает социальный фанатизм. Он не считается с тем бесспорным фактом, что полезные для социального строительства духовные силы личности должны взращиваться, и, что это взращивание подлинно возможно только, когда охраняется и поощряется какая-то неприкосновенная для внешнего вмешательства свободная, интимная, себе самой предоставленная глубина человеческой личности. Правда, коммунизм чрезвычайно озабочен задачей взращивания людей, полезных для его задач, т. е. соответствующего воспитания детей и юношества («пионеров», «комсомольцев»). Но это воспитание, так же, как идейное или духовное влияние на взрослых людей, понимается только в одном смысле. Его цель и все его содержание сводится к тому, чтобы гипнотизировать личность, захватить ее целиком в плен определенной идеи, – именно идеи социального строительства, – и постепенно, путем истребления всего интимно-личного в человеке, – сделать его маньяком, почти автоматом, машиной, нужной для социального строительства. Итогом этого должно быть, чтобы человек вообще перестал себя ощущать личностью, носителем самобытного и самодовлеющего духовного мира и стал без остатка безличным обладателем полезной для общества энергии, – энергии, которая должна принадлежать уже не ему, как его личное достояние, предназначенное для осуществления смысла и цели его собственной жизни, а обществу в его задаче социального строительства. Основная, самая существенная, грозная и по нашему убеждению гибельная коллективизация, которую ставит своей задачей советская власть, есть не внешняя коллективизация капитала, промышленности, сельского хозяйства, а внутренняя коллективизация человеческих душ. Конечно, даже советская власть не может достигнуть того, о чем мечтал Богданов в упомянутой выше своей социально философской утопии, – чтобы вообще из человеческого сознания исчезло понятие или ощущение «я», чувство личности, как отдельного носителя или субъекта сознания. Но она стремится к тому, чтобы личность стала именно только голым, пустым субъектом сознания: все содержание душевной жизни, все то, чем живет, что сознает, к чему стремится отдельный индивид, должно стать одинаково общим для всех. То, что старинный немецкий мистик Мейстер Эккарт так тонко называл «искоркой», в душе человека, тот потаенный внутренний огонек, который горит в глубине личности и образует самое ее существо, должен быть извлечен из этой потаенной глубины, выведен наружу и слит со всеми другими «искорками» в один общий факел, в конечном итоге – употреблен без остатка на возжжение «мирового пожара».

Таков, примерно, тип советско-русского умонастроения и в вопросе об отношении между личной жизнью и социальным строительством. С самого начала мы уже обозначили это умонастроение, как особый вид извращения нормального соотношения между этими двумя началами. Мы должны теперь показать, почему оно есть действительно извращение, гибельное для человеческой жизни. Не будем спрашивать: хорошо или плохо то, к чему здесь стремится коммунизм, – потому, что такая постановка вопроса всегда может быть обессилена с самого же начала ссылкой на субъективизм, т. е. произвольность этических оценок, симпатий и антипатий. Коммунист может всегда возразить, что то, что кажется чудовищным, тягостным, дурным «буржуазному сознанию», которое само воспитано извращенно, может быть светлой, радостной, желанной целью для сознания коммунистического, преодолевшего буржуазные привычки и предрассудки. Поставим вопрос поэтому совершенно объективно вне всяких этических оценок. Постараемся уяснить себе, к чему собственно приводит такое пленение личной жизни началом социального строительства и возможно ли оно вообще. Другими словами: чтобы не вступать в неразрешимый спор о последних принципах, встанем на позицию самого коммунизма в его основной идее, именно в признании безусловной ценности и насущной необходимости социального строительства. Мы спрашиваем лишь, может ли социальный фанатизм в его описанном выше содержании привести к подлинному и прочному осуществлению самой цели социального строительства.

Тут прежде всего мы наталкиваемся на проблему годности человеческой личности, как основного условия всякого прочного и успешного социального строительства. Проблему эту сознает и признает и сам коммунизм: не даром он, как мы уже упомянули о том выше, отдает столько сил и забот делу соответствующего воспитания личности. На первый взгляд могло бы показаться, что проблема личной годности сводится к проблеме технического умения, т. е. соответствующего знания, опыта и тренировки. На самом деле это не так. Личная годность человека состоит в способности его уметь достигать целей и в способности его действительно, безусловно искренне и добросовестно, из глубины своего духа, верить в определенную цель и хотеть ее. Уже умение достигать поставленных целей предполагает нечто большее, чем простое техническое умение. Оно требует не только общих умственных способностей – умения быстро ориентироваться в положении, находить наилучший выход из него, знания людей и умения с ними обращаться и т. п., но и соответствующих нравственных качеств, – прежде всего чувства личной ответственности, мужества, привычки к независимому суждению. Еще важнее, чем умение, подлинное хотение, внутренний импульс к энергичной и добросовестной деятельности, что в свою очередь определяется внутренней, свободно-личной верой в определенные идеалы и ценности. Все вместе взятое предполагает сложную, тонкую и глубокую духовно-нравственную культуру личности. Но совершенно несомненно, что такая истинная культура личности, без которой немыслимы плодотворные работники общественного строительства, может быть достигнута лишь при наличии свободной, непроизвольной, органически растущей и развивающейся личной глубины в человеке. Духовно-нравственное существо человека так же мало делается искусственно, как мало можно сделать, искусственно изготовить в реторте физического человека. То и другое может только самопроизвольно, органически развиваться изнутри. Задача воспитателя, согласно известному давнишнему суждению, есть задача садовника, любовно и бережно помогающего растению вырасти и расцвести, а не задача мастера, изготовляющего по своему усмотрению мертвую вещь, из пассивного материала.

Из этого следует один решающий вывод: личная годность общественного работника предполагает свободное развитие его личной внутренней жизни. Никогда еще рабы или люди, внешне дрессированные и «натасканные» на определенное дело, не были подлинно производительными и солидными верными работниками. Социальный фанатизм усматривает в личной жизни человека, – будь то внутренняя духовная жизнь или необходимая для нее и из нее вытекающая интимная жизнь в узком кругу семьи и близких людей, – только помеху для социального строительства, нечто конкурирующее с ним. В действительности, однако, как бы часто ни случались конфликты между личными и общественными интересами, культура внутренней личной жизни есть необходимое условие, вне которого, как указано, вообще немыслимо живое, общественное делание. Само соперничество между личными и общими интересами не может быть устранено простым истреблением и подавлением личности, которое ведет к гибельной для общественной жизни нравственной деформации человека, к превращению его в лукавого и ленивого раба, а может быть только нравственно – преодолено; а это нравственное преодоление совершается само только в личной духовной глубине человека.

Мы приходим к простому и в сущности общеизвестному, тысячью исторических примеров подтвержденному выводу, с которым, однако, не хочет считаться социальный фанатизм: всякая подлинная вера – не только религиозная вера в специфическом смысле, но и нравственная вера, как источник общественной деятельности, – возможна только на основе свободной личной духовной жизни, ибо единственная почва, в которой она произрастает, есть последняя, таинственная, самопроизвольная глубина внутреннего существа человека. Протестантская духовная культура, основанная на свободно-личном отношении человека к Богу, создала экономический и политический расцвет новой Европы, взрастила хозяйственную предприимчивость англо-саксонского мира, послужила фундаментом и для американской демократии, в два века достигшей небывалого государственного и хозяйственного могущества, и для добросовестного и самоотверженного немецкого чиновника и солдата, в короткий срок создавшего германскую империю. Монахи-отшельники, создатели монастырей, были и в западноевропейской и в русской истории, великими колонизаторами, первыми творцами и духовной культуры. Во всем мире сельское хозяйство, несмотря на тракторы и всяческую машинизацию, держится доселе свободным, деятельным духом дружной, крестьянской или фермерской семьи, – этого истинно-плодотворного «коллектива», проникнутое духом интимно-личной связи.

Коммунизм стоит здесь перед роковой, безысходной трудностью, которую он уже начинает остро чувствовать и которая с течением времени все больше будет давать о себе знать: необходимое для социального строительства воодушевление и самоотвержение предполагает именно ту свободную личность и свободу личной жизни, которую социальный фанатизм стремится уничтожить. Новейший поворот в экономической политике советской власти обусловлен, в конечном счете, этой роковой трудностью, которая есть безысходное противоречие социального фанатизма: крестьяне, крепостные колхозов, становятся ленивыми и лукавыми рабами и потому дают государству неизмеримо меньше, чем свободные крестьяне собственники, которых стремилась уничтожить советская власть. Такова же судьба коммунистической диктатуры вообще, охватывающей все стороны русской жизни и не оставляющей места для личной свободы, для своеобразия личной жизни: стремясь создать из всей страны одну, воодушевленную одной верой и одной задачей, самоотверженную армию, она, уничтожая свободу личности, создает лишь кишащую массу взяточников, лентяев, карьеристов, трусливую и корыстную толпу советских обывателей, на которых она не может положиться и в которой безнадежно тонут отдельные бескорыстные и правдивые личности. «Комсомольство», этот духовный фундамент коммунистической власти, стоит перед той же роковой угрозой: в нем несомненно еще есть субъективно искренне верующие и самоотверженно действующие элементы, но личная вера и нравственная сила на каждом шагу стираются и испаряются от уничтожающего действия всяких общих приказов, нивелирующих человеческую личность, от искусственно и принудительно культивируемой стадности, ведущей к нравственному разложению. Провозглашенная ныне самой коммунистической властью борьба против «уравниловки» и «обезлички» есть первое еще робкое и вынужденное признание, что последовательно проведенный социальный фанатизм, уничтожающий свободу и своеобразие личности и отрицающий сферу личной жизни, губит самого себя. Это есть первое, робкое и недостаточно осознанное признание личности и личной жизни необходимым ферментом здорового социального строительства.

Отсюда именно идет то, признаваемое и самим коммунизмом, сродство между его социальным фанатизмом и цинизмом чистого «делечества», на которое мы указали выше. Социальный фанатизм, как мы видели, не отрицает нравственных потенций, личного духа – воодушевления, самоотвержения, духовного горения; напротив он хочет их использовать для своих целей. Но, отрывая эти начала от той свободной интимно личной глубины, в которой они укоренены, отчуждая и «социализируя» их, он их невольно уничтожает. Незаметно и постепенно, но совершенно неизбежно, он приводит к замене самоотверженного служения беспринципным и безнравственным делечеством. Социальный фанатизм не терпит глубоких, независимых личностей, хотя они суть в действительности единственные плодотворные руководители социального строительства. Он взращивает обездушенных людей, в которых хочет иметь свои послушные орудия; но именно эти обездушенные и обезличенные люди оказываются тупыми и беззастенчивыми эгоистами, беспринципными корыстолюбцами, холодными дельцами, думающими только о себе. Но распространение цинизма и эгоизма, хотя бы в сочетании с величайшим техническим умением и деловой ловкостью, есть, конечно, гибель всякого подлинного официального строительства. Требуемая им подлинная, а не только симулируемая солидарность возможна лишь, как свободная солидарность свободных личностей, т. е. предполагает свободный расцвет внутренних духовно-нравственных сил личности.

Короче и в общей форме это соотношение может быть выражено так: в духовном, как и в материальном, давать может лишь тот, кто сам что-либо имеет. Нельзя заставлять человека только давать другим, не заботясь о том, чтобы он сам имел, что давать. Но это и значит: пытаться всего человека без остатка употреблять на общественное делание, не заботясь о том, чтобы он внутри себя и для себя самого, независимо от всякой внешней деятельности, берег, развивал и накоплял духовные силы личности, вне которых человек бессилен во всяком общем деле и ни к чему не пригоден.

Итак, социальный фанатизм, в смысле полного подавления личной жизни в интересах социального строительства, в сущности невозможен, так как содержит безысходное внутреннее противоречие: культура личности и личной жизни есть, как мы видим, необходимое условие успешности и прочности самого социального строительства. Но обратимся теперь к другой стороне вопроса. Оставим в стороне эту невозможность социального строительства без личной жизни и спросим себя: какова собственно последняя цель самого социального строительства.

Общий ответ на этот вопрос, конечно, бесспорен для всех: цель социального строительства – человеческое счастье, возможно полное и гармоническое удовлетворение человеческих потребностей. Но если так, то позволительно сделать один, до банальности очевидный, и все же упускаемый из виду вывод отсюда: ведь существом, которое имеет потребности, ищет счастья и надеется его обрести через социальное строительство, может быть только отдельный конкретный человек, живая, индивидуальная личность. Всякий коллектив, всякое социальное целое, существует в конечном счете для человека, для блага личности; он имеет, следовательно, служебное в отношении личности назначение и не имеет никакой абсолютной, самодовлеющей ценности. Социальное строительство даже для тех, кто видит в нем единственный путь к осуществлению идеала человечества – есть все же только путь для расцвета личной жизни. Последняя цель лежит, именно, в личной жизни, а никак не в самом социальном строительстве; это, повторяем, так просто и очевидно, что не стоило бы об этом и говорить, если бы на практике это все же не забывалось.

При таком положении дела социальному фанатизму остается, для своего оправдания, лишь один довод, который всегда и приводится им, или бессознательно им подразумевается. Говорят: да, в будущем, когда цель социального строительства будет достигнута, люди будут иметь право и возможность отдаться личной жизни, свободно духовно совершенствоваться и наслаждаться счастьем личной жизни; но пока эта цель не достигнута, необходимо именно ради ее достижения, пожертвовать личной жизнью и вложиться без остатка в общую работу созидания условий общечеловеческого счастья.

Таково обычное, сознательное или бессознательное, рассуждение социального фанатизма. Кто, однако, способен добросовестно и непредвзято вдуматься в вопрос, тот имеет здесь сразу же веские, уничтожающие возражения.

Прежде всего: почему грядущие люди одни имеют право наслаждаться личной жизнью, а я и мое поколение не имеем на это права? Почему я обязан жертвовать собой и своим личным счастьем ради блага грядущих поколений? Как говорит Базаров в «Отцах и детях» Тургенева: какое мне дело до счастья мужика в будущем, когда из меня самого будет «лопух расти»? Конечно, в жизни человеческих обществ, часто бывают моменты, когда необходимо особое напряжение сил данного поколения, даже самопожертвование вплоть до добровольной смерти, – как, например, война для защиты родины, или аскетическое бережение народных средств в интересах позднейшего расцвета народного богатства, или напряженная политическая деятельность для восстановления нормального государственного порядка и т. п. Но такие моменты при нормальном понимании соотношения между средствами и целью в общественной жизни бывают обычно кратковременными и воспринимаются именно, как чрезвычайные состояния, которые относительно скоро должны окончиться. Поскольку отдельная личность в такие героические эпохи жертвует собой, она имеет при этом в виду совершенно конкретное благо конкретных живых людей. Можно умереть или пожертвовать собой, переносить тягчайшие усилия за благо детей, братьев, за конкретно ощутимое благо родины. Словом, единственная сила, которая дает разумное, понятное основание для самопожертвования есть любовь. А любовь есть в свою очередь личное чувство – счастье близости к живым людям, забота об их благе. Когда же конкретные люди и целые их поколения должны мучиться, погибать, терпеть лишения и, – главное, – отрекаться от личной свободы и от удовлетворения запросов собственной личности во имя предполагаемого блага отвлеченно мыслимого «будущего человечества», тогда мы имеем перед собой то противоестественное, ничем не оправдываемое состояние всеобщего рабства личности перед коллективом, которое проповедует социальный фанатизм. Здесь живая, разумная цель становится средством, а средство превращается в абсолютную цель. Здесь начинается дикое, жестокое, бессмысленное идолопоклонство: веруют в какого-то молоха, в созданное фанатизмом воображаемое существо «будущего человечества», и ему приносят в жертву тысячи и миллионы живых человеческих существ. Заставляют миллионы этих живых человеческих существ материально гибнуть и терпеть жесточайшие лишения и, – главное, – духовно калечиться и умирать, лишая их самого стержня личного бытия, – внутренней духовной жизни, самобытности веры и жизни, интимных связей с близкими.

Но и этого мало. На это, может быть, возразят, что необходимость социального строительства требует именно такой героической эпохи, которая в силу особых ее трудностей оказалась затяжной. Фактически коммунизм всегда ведь обещает скорое раскрепощение личности в более или менее близком будущем и использование живыми людьми плодов нынешнего напряжения социального строительства. Мы не будем здесь вступать в спор о том, насколько искренне такое обещание, исполнение которого всегда вновь откладывается, и даже – насколько объективно верно, что нынешнее напряжение и закабаление живых людей вызвано исключительными обстоятельствами, нуждою времени, и, что именно мешает, например, советской власти растянуть «пятилетку» на более долгий срок и тем облегчить жизнь ее конкретных выполнителей. Здесь не место вдаваться в конкретно политические споры. Пусть дело обстоит именно так, как нас уверяют. Пусть в строе и правилах советской жизни, мы имеем дело просто с затянувшейся, неизбежной по разным обстоятельствам, героической эпохой особо напряженного социального строительства. Но поскольку, все равно по каким причинам, такое социальное напряжение затягивается и начинает заполнять собой целую эпоху, жизнь целого поколения, или даже нескольких поколений, неизбежно возникает опасность, что в процессе достижения поставленной цели будут утрачены, загублены самые условия при которых эта цель может быть достигнута. Обречь целые эпохи на рабство, сознательно вытравлять из людей вкус к личной свободе, к самобытной духовной и личной жизни, чтобы этой ценой достигнуть для потомков возможности свободно и счастливо осуществить свою жизнь, – это, независимо от вопроса о моральной правомерности, – просто бессмысленно с точки зрения простой целесообразности. Даже чисто физическое истощение поколения сказывается и на судьбе нового поколения, – тем более духовное. Без известных навыков, без упражнения и развитая духовные функции хиреют и замирают, как и физические. Превратить целое поколение людей в тупых рабов, в послушные орудия посторонних им целей, и ожидать, что в свое время эти люди и их дети сами собой обретут счастливую, духовно полную, удовлетворенную личную жизнь – есть нелепость. Поэтому и в самые героические эпохи величайшего социального напряжения, надо неустанно заботиться о поддержании условий, при которых человеческая личность не калечилась бы, не умалялась и не замирала, а жила по возможности полной и свободной жизнью и могла бы духовно поддерживать и развивать себя.

Здесь сливаются воедино обе, отдельно обсужденные нами темы, – личная жизнь, как необходимое условие самого социального строительства, и личная жизнь, как его конечная цель. Цель достижима только средствами, по своему существу ей не противоречащими, а ей внутренне родственными. Свобода личной жизни и личного духовного развития есть больше, чем только средство социального строительства, и больше, чем только его конечная цель. Она есть незыблемый фундамент всякой человеческой и потому и общественной жизни, неустранимая ее почва, или, если угодно, живительная атмосфера, вне которой вообще нет ни жизни, ни деятельности. Она пронизывает и пропитывает собою все остальное. Вся социальная жизнь, и в том числе всякое социальное творчество есть не что иное, как отвлеченная сторона, момент личной т. е. внутренней жизни человека. Где замирает, засыхает или подавляется последняя, там наступает общий паралич жизни, который нельзя залечить никакими машинами. Тракторы, комбайны и всякие технические средства движутся и работают не сами собой; и не сами собой функционируют комитеты, тресты, комбинаты, бригады и прочие общественные организации. Все это приводится в движение, работает и действует, руководимое нравственной волей, верой и мыслью живой человеческой личности.

Если человек, как мы видели в начале этого размышления, живет необходимо в двух планах или сферах – в сфере внутренней и личной жизни и в сфере соучастия в жизни внешнего мира, то единственное нормальное, здоровое, длительно осуществимое соотношение между этими двумя сторонами человеческого бытия, состоит в том, что соучастие в жизни внешнего мира с одной стороны пропитывается насквозь силами внутренней жизни, и с другой стороны, само принимает такие формы, в которых оно не стесняет и не подавляет личной жизни, а ей содействует и ее обогащает. Труд и общественная работа, не как тяжкий долг исполняемый по принуждению и превращающий человека в несчастного раба, а как свободное, радостное обнаружение внутренних сил личности, как ее самопроизвольное, органическое творчество, идущее на пользу ей самой – вот единственный, подлинный идеал общественной жизни и социального строительства. Социализм всегда говорит об эксплуатации, имея при этом в виду слишком долгий и тяжкий труд и слишком малое его вознаграждение. Но он сам своим социальным фанатизмом, своим требованием, чтобы личность уничтожила саму себя и стала орудием общего дела, приводит к состоянию, при котором всякий трудящийся безмерно много и томительно трудится и все вообще отдает – неизвестно кому, ничего не получая для себя. Ибо заработная плата, совершенно независимо от ее размера, есть ничто для личности, если эта плата есть только условие физического существования, если человек живет только для того, чтобы беспрерывно работать, и не имеет физической или духовной возможности жить для себя, т. е. иметь собственную, личную жизнь. Человек, как простое орудие труда, как рабочая сила и больше ничего – это безнравственное капиталистическое отношение к рабочему социализму, в качестве социального фанатизма, распространяет на всех людей. Он обещает освободить трудящихся, а на самом деле их еще больше закабаляет, предоставляя им утешаться разве только тем, что все одинаково закабалены и свободных вообще нет. Это есть наваждение, которое рано или поздно должно рассеяться. Тогда раздастся истинно освобождающий клич: не человек для труда, а труд для человека. Право на досуг есть одно из основных требований, некогда выставленных социализмом. Это безусловно справедливое и человечное требование, понятое во всей своей глубине и значительности, означает неотъемлемое, абсолютное, прирожденное право человека на независимую, только в его собственной глубине укрепленную, и из нее взрастающую внутреннюю личную жизнь.