Апостольское понимание богослужебного чина

«Вся же благообразно и по чину да бывают» (1Кор. 14:40).

В этих словах впервые в Новом Завете выступает на арену церковной жизни богослужебный чин, как регулирующее начало христианского богослужения. Правда, предписывая совершать богослужение по чину (κατα–ταξιν) апостол употребляет это понятие в смысле, еще не определившемся для христианского сознания. Но это так естественно для юного христианства: в то время когда само содержание христианского богослужения находилось в первой фазе своего развития, мог ли богослужебный чин иметь свою определенную физиономию. С этой именно стороны и интересно выяснить, чем именно он был в своем первообразовании. Свое требование апостол предъявляет богослужебному собранию. Значит, богослужебный чин, хотя бы и естественно или же по личным указаниям апостола сложившийся, был уже в действии. Однако, слова апостола не теряют от этого своего глубочайшего значения. Прежде всего и самый установившийся порядок богослужения в словах апостола получает свою устойчивую определенность, поскольку апостол защищает его, как чин против бесчиния. Далее Апостол не только утверждает обычное, но и делает свои указания применительно к особым явлениям христианской жизни, и потому представляется небезынтересным выяснить, силою которого принципа апостол подчиняет христианское богослужение определенному порядку. Наконец, в вышеприведённых словах богослужебный чин получил апостольскую санкцию, чем обеспечено его дальнейшее существование, вечное, как сама апостольская Церковь. С этой стороны необходимо выяснить, какие неизменяемые основы этого чина с характером необходимости предносились сознанию апостола, когда он завещал коринфской церкви подчинять определенному чину «вся», т. е. все христианское богослужение в полном его объеме. Когда богослужебный чин обрисуется пред нами с намеченных сторон, тогда вполне определится и его понятие.

Дирректив апостола: «вся благообразно и по чину да бывают» служит как бы эпилогом к суждениям апостола о богослужении, изложенным в 1 Кор. с XI по XIV гл. включительно; поэтому и свое полное освещение он получает лишь при привлечении к делу суждений из этой области. Так намечаются естественные границы исследованию данного вопроса, к чему мы теперь и приступаем.

– «В вас самех судите, леполи есть жене откровенней Богу молитися», – вопрошает апостол коринфских христиан после ряда аргументов в пользу противного положения, и присоединяя еще один аргумент, так заключает свою речь: «аще ли кто мнится спорлив быти, мы таковаго обычая не имамы, ниже Церкви Божия». Вот слова, характерно подчеркивающие отношение апостола свободы к тому, что составляет одну из мелких условных подробностей человеческого быта, поскольку этот со своим содержанием вступает в сферу христианского богослужения. В том, что не имеет существенного значения для христианского богослужения, апостол является ревностным хранителем существующего обычая. Женщина с покрытою головою – явление повседневное, привычное и, по-видимому, безразличное к вопросам богослужебного характера. Но, вот, она появляется в собрании молящихся с непокрытою головою и становится объектом апостольского внимания. Непривычное явление квалифицируется, как личное бесстыдство и церковное неприличие, или, что тоже, – церковное бесчинство. Почему? Апостол отвечает рядом аподиктических суждений. Бог – глава Христу, Который был «послушлив Ему до смерти крестныя». Христос – глава мужу, который также должен исполнять Христову волю. Муж – глава жене, которая в том же смысле должна, быть исполнительницею его воли. Однако, в каком отношении это утверждение стоит к головному платку? – «Не муж создан для жены, но жена для мужа», силою чего она не должна властвовать над своим мужем (1Кор. 11:9 ср. 1Тим. 2:12): «сего ради должна есть жена власть имети на главе» (1Кор. 11:10). Так головное покрывало обращается в знак подчинения жены мужу и в этом смысле перестает быть безразличным для вопросов богослужебной дисциплины. Далее, приведенный аргумент варьируется следующим образом. Жена – слава мужа и потому, откровенная пред ним она должна покрывать свою главу, появляясь в молитвенном собрании христиан, скрывая тем самым сияние своей красоты и обнаруживая стыдливое целомудрие (Ср. 1Тим. 2:9). Жене также естественно растить волосы, как мужчине – стричь их; поэтому она должна покрывать свою голову, которую сама природа покрывает длинными волосами. Здесь обычай женщины растить волосы, теряющийся в далеком доисторическом прошлом, назван природою, а обычай покрывать голову защищается, как вполне логичное дополнение к нему. Вы можете не соглашаться с апостолом и поставить ему целый ряд возражений. Возможность этого предвидит сам апостол. Однако, что бы Вы не говорили в опровержение его аргументов, все это, как волны о скалу, разобьется о заключительное его суждение: «А если бы, кто захотел спорить, то мы не имеем такого обычая, ни церкви Божии». Так апостол обезоруживает своих совопросников, утверждаясь на обычае как на непоколебимом основании. Поступать по чину в этом смысле означает: присутствуя за христианским богослужением, наблюдать прежде всего чин естественно сложившейся жизни, поскольку она запечатлена ясными следами религиозной думы в положительном смысле этого слова.

Аргументация апостола важна в следующем отношении: предписание хранить общеизвестный обычай обращается в требование богослужебной дисциплины, получая религиозное освещение и входя в состав христианского богослужения, как один из его необходимых моментов. Жизнь есть непрестанное богослужение (Деян. 17:28). А потому и христианское богослужение не начало, а кульминационный пункт этого богослужения, моменты наивысшего напряжения религиозного чувства. Чтобы подняться на вершину, нужен постепенный подъем, и он начинается с религиозной дисциплины, обнимающей всю жизнь человека, обращающей её в непрестанное хождение пред лицом Живаго Бога, как бы в чувстве постоянного осязания Его, видения одесную себя силы Его. В этом именно смысле получает свою ясность строгое требование, предъявленное апостолом свободы к женщинам христианкам соблюдать обычай покрытия головы, как непрерывное памятование о Боге и Его воле. – Столь живая связь символа с определенным движением человеческой души, установленная апостолом Павлом, всегда предполагается в христианском богослужении, которое и доныне не думает костенеть и умирать, если означенная связь между богослужением и жизнью не разрывается. С этой стороны требование апостола может быть рассматриваемо, как прототип тех глав Типикона и рассеянных по нему отдельных замечаний, которые предъявляют к молящимся определенные требования богослужебной дисциплины и при том не только в момент присутствия их в храме, но и вне его, в повседневной жизни.

Но, быть может, апостольское требование – явление случайной мысли, не имеющее существенного значения? Нет: тот, кто был возносим до третьего неба и слышал ангельские глаголы; кто, сам харизматик в высшей степени, обращался к коринфским харизматикам, счастливо одарённым от Св. Духа; тот, внимание которого было поглощено организацией богослужения первенствующих христиан и, главным образом, преданного чина Евхаристии в его истинном смысле и значении, не мог случайно уделять заботливое внимание платку на голове молящейся женщины и говорить о необходимости его для христианской молитвы. И это тем более, что апостол христианской свободы не мог быть мелочным в вопросах, относящихся к внешне-обрядовой стороне человеческого быта. Несомненно, взгляд апостола вытекал из глубокого религиозного понимания жизни.

Пусть мы развиваемся самодеятельно. Но мы изживаем энергию, возгреваемую силою Бога и развиваемся по Божьему плану. В этом смысле мы Богом живем, движемся и существуем (Деян. 17:28). А если так, то нет явления жизни, безразличного в религиозном отношении, как нет и самой жизни вне Бога даже там, где она есть жизнь против Бога. В природе человека лежит божественный закон жизни, и, следуя ему, язычники могут естеством законное творить. Они свободны игнорировать этот закон и тогда, получая возмездие в расстроенной таким образом жизни, они служат доказательством от противного религиозного смысла человеческой жизни. Жизнь, таким образом, есть непрерывное богообщение или, что тоже, непрерывное богослужение: каждое явление человеческой жизни запечатлено религиозной думой, так как в каждом явлении просвечивается мысль Бога о своем создании или мысль человека о Боге и данных Им законах жизни. Здесь-то и получается свое объяснение та настойчивость, с которою апостол защищает общечеловеческий обычай женщин покрывать свою голову: это – символизированная мысль Бога о женщине, определившая раз на всегда: «к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою» (Быт. 3:16), – и вместе с тем символизированное послушание женщины уставам Божества.

Если не безразличны в религиозном отношении мелочи житейского быта, то тем большую ценность с этой точки зрения должны иметь при известных условиях богослужебные обряды. В Афинском ареопаге стоял жертвенник неведомому Богу. Душа язычника, переживая свои заблуждения, запечатлела здесь свою тоску по Том, Кого любила, искала и все же не нашла. Откровение устами апостола Павла указало Любимого в Иисусе Христе. Неведомый получил свое воплощение. Тот, кто искренне служил перед названным жертвенником, последовал за Христом верою. Его религиозная жизнь получила объективную определенность, а жертвенник неопределенного назначения получил новый положительный смысл: стал евхаристийной трапезой. Те же, кто не последовал за Христом, остались при неопределенности своего положения, продолжая воскурять на жертвеннике неведомому Богу фимиам, который мог принимать в пренебесный свой жертвенник лишь Христос, не определившийся для языческого самосознания Своих невольных поклонников. Одна и та же субъективная правда религиозной жизни, ассоциируясь с одним к тем же символом, одних привела ко Христу, а других оставила на пути к Нему. Однако, и для последних означенный символ не потерял своего объективного значения: он был тенью истины, обращающей пытливое сердце язычника к Тому, Кто бросал эту тень. Так у апостола Павла и мелочи житейского быта, и языческие символы обращались в иероглифы религиозной правды, получившей свое законченное воплощение в Иисусе Христе. Читая их апостол почерпал из общечеловеческой сокровищницы познание о том, на сколько человечество чревоносит Христа в муках естественного богопознания, на сколько оно подошло своими путями к Богу и Христу Его. Задача его – не насиловать этот процесс, но содействовать ему всеми данными божественного Откровения. Пусть язычники поклонятся забытому и неведомому Богу, пусть тень субъективного извращения падает на солнце религиозной истины. Но все же язычники служат Богу и в символах своей религии выражают свое богообщение. Процесс этого богообщения имеет свою психологическую правду, неизменяемую от перехода из одной религии в другую, а потому и символы, выражающие этот процесс, получают объективную независимую ценность. Здесь открывается широкий путь усвоения христианством плодов нехристианской культуры и новому творчеству естественных сил в области религиозной символики применительно к христианским понятиям. В этом именно направлении апостол Павел и полагал начало богослужебного чина, ревнуя о благочестивых обычаях народной старины. Этим путем шла богослужебная символика в своем позднейшем историческом развитии. На этот самый путь вступил и блаженной памяти апостол Японии, архиепископ Николай, когда внедряя среди новопросвещенных христианское богослужение делал исключения из устава в пользу самобытных обычаев, благословляя, например, сидеть во время богослужения на коврах, поджавши ноги. Итак, поступать по чину, присутствуя за христианским богослужением, это прежде всего означает пребывать в чине естественно сложившейся жизни, поскольку она запечатлена ясными следами религиозной думы в положительном смысле этого слова.

Чиносообразность в изложенном смысле слова не имеет еще ни одной черты собственно христианского богослужения. Здесь богослужение не обособляется еще от самой жизни, религиозно осмысленной, и понятие богослужебного чина почти совпадает с понятием привычного порядка. Правда, требование апостола обратило общецерковный обычай того времени в требование богослужебной дисциплины и с этого времени «поступать по чину» для женщин означало: входить в место богослужебного собрания с покрытой головой. Однако самый обычай по форме и содержанию своему принадлежал до христианскому сознанию. Здесь таким образом, богослужебный чин представлен в процессе естественного образования своих символов, без чего он не мог обойтись на всем пути своего исторического развития. Теперь мы переходим к чисто христианской стороне богослужебного чина, отмеченной следующими словами апостола: «хвалю вас, братья, что вы всё моё помните и держите предания так как (καθώς) я передал вам» (1Кор. 11:2). Поступать по чину в этом смысле слова означает: действовать в точном соответствии с апостольским преданием, не извращая его личными кривотолками (καθώς). Противление в этом направлении клеймится, как бесчинство (203, 6). Применительно к богослужению это означает: соблюдать неизменным преданный чин святейшей евхаристии, так как свое сообщение об этом таинстве апостол называет преданием: «Аз бо приях от Господа, еже и предах вам, яко Господь Иисус в нощь, в нюже предан бываше, прием хлеб, и благодарив преломи, и рече: приимите, ядите, сие есть тело мое, еже за вы ломимое: сие творите в мое воспоминание. Такожде и чашу по вечери глаголя: сия чаша новый завет есть в моей крови: сие творите, елижды аще пиете, в мое воспоминание. Елижды бо аще ясте хлеб сей и чашу сию пиете, смерть Господню возвещаете, дóндеже приидет» (1Кор. 11:23–26). В этих словах названо вещество для таинства: хлеб и вино и указан ряд последовательных действий над этим веществом: принятие вскисшего хлеба, артоса, или, что тоже, приготовление евхаристийного агнца; благодарение, или евхаристия в собственном смысле этого слова, произнесение слов установления таинства и, наконец, самое причащение в размышлениях о страданиях Спасителя мира и в чувстве ожидания Его второго пришествия. В приведенных словах апостола пропущен момент, предваряющий причащение, – благословение, силою которого хлеб и вино пресуществляются в Тело и Кровь Христову, так как апостол уже упоминал о нем в предыдущей главе когда вопрошал: «чаша благословение, юже благословляем, не общение ли Крове Христовы есть; хлеб, егоже ломим, не общение ли тела Христова есть?» (1Кор. 10:16). Несомненно, коринфяне в точности исполняли чин евхаристии, преданный им от апостола именем Самого Господа, так как самим апостолом засвидетельствована их верность его преданиям. Но одна объективная точность обессмысливает богослужение, если самая жизнь водится в это время сторонними побуждениями. В таком случае то самое, что бывает по чину в объективном смысле этого слова, является возмутительным бесчинством в смысле субъективном. Так именно случилось у коринфян. Верующие сходились в дом молитвы со своими приношениями, устрояя, таким образом, проскомидию. Некоторые из них, предваряя общее собрание и не ожидая евхаристийного освящения трапезы, наедались и упивались, обнаруживая господствующую в них похоть плоти, что бросало густую тень помрачения на их ум и сердце и производило разрушительное расстройство в самом организме. Чтобы восполнить односторонность понятия о богослужении и прекратить роковое бесчинство, апостол предписывает причастникам Тела и Крови Христовых строгую дисциплину самоиспытания, которой суждено было сыграть огромную роль в истории христианского богослужения: «Да испытывает же себя человек, – говорит апостол и таким образом пусть ест от хлеба сего и пьет из чаши сей. Ибо кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет осуждение себе, не рассуждая о Теле Господнем». (1Кор. 11:29).

Самоиспытание (ἑαυτοὺσ δοκιμάζετε) процесс самокритики с точки зрения определенно установившегося положения, не допускающего и тени сомнений и колебаний (Рим. 14:22). Это центростремительное тяготение души к Богу своему, обнимающее все её силы. Отражением этого процесса в мышлении служат дифференцирующие суждения, избирающие предпочтительное с точки зрения божественной воли (Рим. 2:18 Ср. 12:2). Сердце в этом случае свободно влечется к Богу, увлекая за собой и волю на богоугодную деятельность (1Фес. 2:4; 5:21; Гал. 6:2; Еф. 5:10). Происходит постоянная проверка: «в вере ли мы» (2Кор. 13:5). Божественная норма служит постоянным объектом религиозного внимания, сообщая верующему по Своему животворному свойству (1Кор. 1:18) силу жить и нормально развиваться (Рим. 1:28), преображаясь в нового человека (Рим. 12:2), при чем так преображенная жизнь получает соответствующее эстетически прекрасное воплощение (1Фес. 5:21). Вот какие требования не только литургического, но и эстетического характера предъявлены были апостолом к евхаристийной трапезе. Вот в каком настроении и поведении надлежало коринфянам причащаться Тела и Крови Христовых. Чтение Священного Писания, воспоминания о Христе и Его домостроительстве и постоянная самокритика, испытание своей совести, соединенное с рассуждением о теле Господа и с утонченно-деликатным, одухотворенным или, что – то же, благоговейным отношением к материальной стороне таинства – вот что должно было подготовлять верных к евхаристии, обращая её в акт сознательного и реального богообщения.

Так строго и определенно подчеркнутый апостолом принцип самоиспытания в дополнение к несложному чину евхаристии, определившемуся в своих существенных и неизменяемых моментах, обеспечил будущность развитию христианского богослужения. Ибо чем в сущности оно является в своем историческом развитии со стороны содержания, как не постепенным накоплением религиозного творчества самоиспытующей совести, которая то плачет, то восторженно ликует, то размышляет о вещах божественных в неизменном намерении быть причастником Христовых Таинств? Это было особенно очевидно в те времена, когда евхаристия увенчивала непрерывное всенощное бдение, которое служило, таким образом, как-бы распространенным правилом к святому Причащению. Это находит свое теоретическое подтверждение и в наши дни в печатаемом Святейшим Синодом при Служебнике Учительном Известии, где сумма разрозненных по времени дня церковных служб названа правилом ко Св. Причащению и где дисциплина самоиспытания совести предписывает неизменно пребывать в настроении евхаристийного момента, непрерывно размышляя о страстях Христовых за каждою из церковных служб.

В приведенных словах апостола намечены все части современной литургии: проскомидия, не получившая еще литургического смысла; богослужение до евхаристийного канона, которое с течением времени развилось в целую серию религиозных служб, как логическое следствие из категорически предъявленного апостолом принципа самоиспытания, предваряющего причащение; евхаристийный канон, выраженный апостолом в существенных и неизменяемых моментах, и, наконец, самое причащение. Но особенно характерным в этих словах для понятия о богослужебном чине является то обстоятельство, что в этом чине мыслятся неразрывно и необходимо связанными две стороны: объективная, внешне-обрядовая – символическая, в ряде последовательных моментов и субъективная в ряде душевных движений, религиозных самовозбуждений, сообщающих богослужению жизнь и дыхание, тепло и любовь.

До сих пор апостол выступал в роли авторитетного защитника обычного в христианском богослужении. Выше же мы говорили, что он предъявлял и собственные требования, тем более характерные, что они относились к коринфским харизматикам, по-видимому, не нуждающимся в регулирующем начале. Чтобы выяснить для себя значение этих требований, поставим себя в исключительную обстановку христианского богослужения при участии коринфских харизматиков. Пред нами собор молящихся, где евхаристийная молитва (1Кор. 14:17) импровизируется воодушевленными от Св. Духа пророками и глоссолалами. Пылкие речи пророков, то открывающие грядущее, то ревнивою по Богу любовью прозирающие в сердечные намерения присутствующих, сменялись восторженными, не воспринимаемыми обычным пониманием речениями глоссолалов, которые были восхищены Св. Духом в необъятную высь пневматической жизни и, захваченные здесь восторгом новых и совершенно оригинальных восприятий, бесплодно пытались выразить неизреченное, и на смену им поднимались спокойные истолкователи, переводя новый язык Духа на привычный язык слуха. И этой чудной молитве неповторяемого исторического момента спокойно внимали простецы, чтобы обняв своим верующим сердцем слово практической мудрости и объективного значения христианских истин, выразить свое единомыслие единодушной формулой: аминь. Казалось бы, зачем писать устав такому собранию, где богослужение совершалось как бы Самим Духом Святым?! Однако, он понадобился, и апостольская власть предъявила этому собранию категоричное требование: «вся же благообразно и по чину да бывают», определенно указав и на происходившее бесчиние. Так, например, восторги глассолалов не всегда находили истолкователей и были для общего собрания медью звенящею, кимвалом бряцающим, звуком без определенного смысла. Апостол не знает непонимаемых церковью символов, хотя бы они были непосредственно ясны говорящему и назидали его, открывая ему тайны (1Кор. 14:4); поэтому он категорично запрещает: «если не будет истолкователя, то молчи в Церкви, а говори себе и Богу (1Кор. 14:28). Таким образом чин богослужения должен служить целям общецерковного сознания, а не быть выражением личных неподдающихся определению переживаний: «в церкви хочу лучше пять слов сказать умом моим, чтобы и других наставить, нежели тьму слов на незнакомом языке». (1Кор. 14:19). Любовь, поглощающая эгоизм, должна подчинить все личное, индивидуальное – церковному. Пусть глоссолал в своей пневматической восторженности стоит пред Богом и постигает тайны. Но если он не думает приобщать к своей радости всю Церковь, и она безмолвствует не понимая его, зачем ему фигурировать с даром необычного говорения? Ведь без любви он – медь звенящая, ничто! Вот апостольская заповедь христианскому богослужению: в нем все должно быть ясно и общепонятно, все должно назидать, увещать и утешать, а не стоять неразгаданным сфинксом пред лицом церковного собрания. Этим путем до сих пор шла греко-восточная Православная Церковь, дозволяя, в противоположность римскому католицизму, каждому народу воспевать в Церкви Господа на своем родном языке. Так поступили Кирилл и Мефодий с нашими предками. Так поступали мы с уверовавшими японцами. Этот же принцип должен остаться в силе и в том случае, если язык каждого народа, подчиняясь законам эволюции, настолько убежит от своего корня, что потеряет свой первоначальный смысл и обратится в язык коринфских глоссолалов по своей неудобовразумительности. Правда церковное воспитание и жизнь на строго церковных началах могла бы превратить богослужебные символы в знакомые ноты, по которым религиозно настроенная душа свободно и легко воспевала бы мелодии своей любви к Богу и Его правде. Однако, печальная действительность побуждает поставить на разрешение следующую дилемму: что легче: научить современное светское общество древне-славянскому языку или этот язык приблизить к господствующей в современном обществе литературной речи.

Указав на беспорядок богослужения со стороны содержания, апостол обратил внимание и на беспорядок с формальной стороны. Наблюдалось такое явление. Поднимались несколько глоссолалов или пророков и единовременно говорили о своих откровениях. И если глоссолалия не были понимаемы и в одиночку, то речи пророков, имеющие положительную религиозную ценность, теряли свое значение в общем шуме. Поэтому апостол ограничил число прорекающих за каждым богослужением двумя и самое более тремя, предписав и этим говорить не единовременно, а порознь. Ясное сознание и полная самоопределяемость коринфских харизматиков делали это требование субъективно исполнимым. В объективном же смысле оно намечало общую схему христианского богослужения, указывая известную последовательность в выступлениях активных участников богослужения. Вместе с любовью к порядку в интересах Церкви апостол обнаружил и любовь к разнообразию в содержании богослужебного материала. Несмотря на видимое предпочтение, которое оказывал апостол пророчеству пред даром языков, и несмотря на то, что в принципе он допускал возможность пророчествовать поочередно всему собранию, он ограничивает, однако, и пророческие выступления в пользу глоссолалов, допуская и этих, если только им будут сопутствовать необходимые истолкователи. Разнообразие, как и порядок, апостол признавал необходимым в целях церковного назидания, почему он привлекал к участию в богослужении на ряду с пророками и глоссолалами и пневматиков менее поражающих дарований. «Итак, что же, братия? Когда вы сходитесь, и у каждого из вас есть псалом, есть поучение, есть язык, есть откровение, есть истолкование – все сие да будет к назиданию» (1Кор. 14:26).

В заключение мы должны указать на два требования, которым должен удовлетворять богослужебный чин с апостольской точки зрения: во-первых, он должен быть выражением пневматического воодушевления как в своем содержании, так и в своих исполнителях и, во 2-х, он должен быть выражением православного сознания Церкви. Для удовлетворения первого требования рекомендуется всем членам Церкви ревновать о духовных дарованиях. А так как каждому дано проявление Духа на пользу, то это значит: не угашать Духа, пламенеть Духом, или, что – тоже, возводить себя в то состояние религиозной напряженности, когда от избытка воодушевленного сердца заговорят уста во славу Бога и Христа Его. Со стороны содержания богослужебный чин представляется, таким образом, постоянно обновляющимся из источника святого вдохновения. Чтобы удовлетворить второе требование необходимы два условия: объективный критерий религиозной истины с апостольским авторитетом и церковная цензура. Первый дан в словах: «никто, говорящий Духом Божиим, не произнесет анафемы на Иисуса, и никто не может назвать Иисуса Господом, как только Духом Святым» (1Кор. 12:3). Вторая предоставлена Церкви в словах: «И пророки пусть говорят двое и трое, а прочие пусть рассуждают» (1Кор. 14:29). У прочих предполагался дар – «рассуждение духовом» (1Кор. 12:10). Таковые, по блаженному Феодориту, рассуждали о произносимом, по действию-ли Духа Божия говорится это. Здесь мы сталкиваемся с явлением церковной цензуры чисто пневматического характера. Даже пророки нуждались в проверяющем начале, как не свободные от заблуждений по причине личной ограниченности, греховной извращенности и возможных демонических внушений. Характерно, что Сам Дух Святый вывел на сцену церковной жизни это охранительное начало, подчинив, однако, всех коринфских харизматиков апостольскому авторитету, как хранителю неизменяемого Откровения и последнему основанию в решении всех вопросов. Так рядом с Богом учрежденною Церковью, возглавляемою невидимо Христом, а видимо церковной иерархией, нет другого института более высокого значения. Пусть члены этого института заговорят ангельскими языками, но если они возвестят иное в сравнении с преданным от апостолов – анафема. Отсюда следует последний вывод для богослужебного чина: в нем на ряду с изменяемым содержанием религиозного творчества должна быть неизменяемая основа евангельская или апостольская. Здесь принципиальное основание уставу апостольских и евангельских чтений за церковными службами каждого дня.

Мы окончили анализ некоторых апостольских суждений, который уполномочивает нас на следующее заключение по данному вопросу. В сознание христиан апостольского времени проводилось понятие о богослужебном чине, как о внешнем порядке, необходимо выражающем внутреннее содержание религиозно дисциплинированной человеческой души. Богослужебный чин был призван для выполнения следующей задачи: он должен был ограничить независимость в выражениях религиозных чувств, подчинив последние определенному ритму. Такою мерою упорядочивалось церковное богослужение и оцерковлялась христианская личность, спасаясь от индивидуалистической самозамкнутости. В основание богослужебного распорядка было положено два принципа: богослужебный чин должен быть назидательным и разнообразным. Последнее требование с психологическим расчетом служило первому. Эти же требования предъявлены богослужебному чину и со стороны содержания, которое, кроме того, должно быть плодом вдохновения от Святого Духа. Богослужебный чин имеет своим первичным основанием действия Иисуса Христа и указания святых апостолов, символика же его коренится еще в до-христианском сознании. Все богослужение служит выражением церковного веросознания, регулируемого апостольскою властью.