В. А. Титовой от 1–7 января 1852 г.

1 я н в а р я.

После молитвы не церковной, а домашней, не книжной, а сердечной, после возношения ума и сердца моего к Богу живому и после святых прошений и теплых молений о всем мире, о себе и о тебе, душа Божия, в первый день нового года беру в руки перо и в тихом веселии сердца пишу к тебе то, что говорят мне ум и чувство, и что должно отвечать на письмо твое. Небо ясно, ясна и душа моя. Она испускает из себя радужные лучи и целый пук их посылает тебе в дар. По цветам их, белому, желтому, зеленому и проч., ты сама угадаешь, чего я желаю тебе на все настоящее лето Господне. В моей душе, преданной Богу, в этот раз возникают разные воспоминания и надежды. Все они у меня красавцы и красавицы. Каждое воспоминание о тебе, мой друг, есть картина, освещенная блеском восточного неба и вставленная в великолепные рамы. Надежды мои все на Востоке. Так и вспорхнул бы туда! Там мое гнездо и мои птенцы. Там мое дело и мое счастье. Там твое счастье? ты спросишь. Да! Ежели оно состоит в независимости и свободе, то я на Востоке пташка вольная, следовательно, счастливая. Там твое счастье? ты спросишь. Да! Ежели оно состоит в богатстве познаний, в приволье мыслей и в правдивом выражении их, то на Востоке у меня много этих перлов и бриллиантов, много и досуга и средств к обделке их, следовательно, там я счастлив. Там ты счастлив? спросишь. Да! Ежели счастье состоит в невинном наслаждении природой и собственными способностями, то восточная природа чарует меня и, развивая мои дарования, совершенствует их. Оттого я живу там почти в непрерывном упоении духовном. Однако чего же нибудь да недостает тебе там? ты спросишь. Мне недостает там сестры-души, которой я мог бы передавать свои новые мысли, и которая схватывала бы их, обсуждала и развивала. Мне недостает сестры-души, которая силой теплой веры своей поборола бы силу моих холодных сомнений. Не у кого мне отдохнуть умом…

2 я н в а р я.

Ты надеешься посетить святые места во второй раз и пожить долее в святом Граде. Твоя надежда румянит мою будущность. Но, кажется, тогда я был бы слишком счастлив. Ты любишь Иерусалим. E mia anima ama Gerusalemme molto piu assai di quello, che mai possiate credere ed imaginare¹¹⁶. Оттуда пишут, что латинский патриарх Иосиф Валерга возвратился к Гробу Господню и привез с собой иезуитов, которые весьма неприятны францисканам, а эти монахи устроили в святом Граде небольшую, но и не малую больницу для своей паствы, наши же преподобные отцы отделили в каждом назначенном для поклонников монастыре особую комнату для больных; в Екатерининской обители уже поставлены ими четыре кровати и назначена сестра милосердия, кто бы ты думала? Анна Чернышева. А для Феодоровского монастыря нашего еще не нашлась труженица креста. Надеюсь, Бог пошлет и ее. Что касается до девичьей арабской школы, то она еще не открыта. Наставница приехала, но лежит больная. Итак, и в Иерусалиме начинают появляться образование и милосердие, как цвет на масличном дереве. Блаженны те, которых Господь избрал и изберет скромными делателями в тамошнем одичалом и заглохшем вертограде. Будешь ли ты в сонме их? Намерением ты уже с ними; но что речет Господь? Буди святая воля его над тобой.

Легенда твоя, писанная по-французски, изложена замысловато и удачно. А стихи твои, извини и прости, никуда не годятся. Русское слово не повинуется тебе. Оно в большом разладе с твоим воображением. Такой молитвой к ангелу хранителю, какую ты написала стихами по-русски, можно скорее рассмешить его, нежели умолить. После сего дружеского суда над твоим великим творением ты, вероятно, не будешь более ломать и уродовать русский язык. Сегодня перед вечерней сестра твоя прислала ко мне письмо твое от 20–22 декабря. Оно обрадовало меня несказанно. Завтра буду отвечать на него.

3 я н в а р я.

А не могу, потому что слабо здоровье мое в часы неблаговременного дождя и тумана, который так густ, что хоть на хлеб намазывай его. Я сегодня развалина.

4 я н в а р я.

Читала ли ты когда-нибудь мифологию еллинов? Их поэты воспевали страшную брань титанов и гигантов с отцом богов и тучегонителем Зевесом. Но кто эти ратоборцы? туманы, метели, тучи, потемняющие солнце. Я не припомнил бы ни этой мифологии, ни этого изъяснения ее, если бы нынешний туман при морозе не заслонил ясного солнца. Куда как весело быть свидетелем брани тьмы со светом. Благодаря Борею, оковавшему персть земную, я в полдень вышел на любимое место моих прогулок, на крутоярый обрыв близ Аскольдовой могилы. Ни в выси, ни в глуби, ни вдали ничего не было видно, кроме тумана. По окраине обрыва мерным шагом расхаживал солдат, как часовой маятник. Он очень молод и хорош собой, такой розовенький, а не весел сердечный. Кто знает? Быть может, он тосковал по родине, по жене или невесте. Мне было жаль его. Что за судьбы достаются некоторым людям, думал я, бродя по той же окраине. Одни призваны обличать преступления во имя Бога и закона, другие оплакивать их вдали от мира, иные осуждать их и наказывать; а этот юный и, вероятно, малогрешный воин обязан стеречь преступников. Бедняга, порой он садился на деревянную скамейку и, когда я поворачивался от него, грел свои уши, когда же я приближался к нему, опускал руки по швам. Знать, ему было совестно казаться продрогшим. На эту тонкость его я отвечал своей тонкостью, то есть, уходил от него медленно, а подходил к нему скоро, дабы дать ему более времени погреть свои уши. Такова благость сердца человеческого! Какова же должна быть благость Божия!

Возвращаясь домой, я думал об ангелах хранителях наших. Они – часовые. Они стерегут нас на краю пропасти греховной, дабы мы не погибли. Когда мы осторожны и степенны, тогда они радуются. А сколько раз мы огорчаем и печалим их? Наши грехи, как тени, отражаются на их светозарных ликах; но, несмотря на это, они исполняют долг свой, хранят нас.

Мне надобно отвечать на последнее письмо твое, любезное, дружеское, женственное. В нем более мыслей и порядка, чем в прежних письмах твоих. Видно, душа твоя уж не комета, а планета! Но утро вечера мудренее. Итак, завтра буду беседовать с тобой, душа Божия.

5 я н в а р я.

Была пора, когда мы оба шли по одной дороге; а теперь идем разными путями, и уже нет сходства в образе нашей жизни. Ты ведешь жизнь уединенную, однако не без обычного развлечения; а я, как пустынная пальма, всегда один. У тебя житейские заботы и горе; а я отложил их далеко и весело пою: «вскую шаташася язы́цы и людие поучишася тщетным». Ты с особенным чувством целуешь свою любимую икону, как раскольница; а я поклоняюсь Богу духом и истиной. Ты играешь на арфе и молчишь; я молчу и думаю. Впрочем, мыслящий дух мой иногда играет так бойко, что тело едва выдерживает напоры его. Тебе охота читать газеты и журналы; а я читаю в небе; там написано: «будет новое учение, новая власть, новое общество». Ты учишься по-итальянски; а я забываю музыкальный язык Петрарки и Данта. Но оставляю сравнение двух противоположностей, дабы поговорить о других предметах. В последнем письме твоем меня очень тронуло описание твое, как ты в минуты пения стиха «Свете тихий» переносишься на Елеонскую гору и вместе с сочинителем его патриархом Софронием величаешь Того, Которого весь мир славит, и как во время чтения воскресного Евангелия предстоишь у Гроба Господня, или на месте явления Спасителя Марии, со слезами в очах, с верой в сердце и с своеличной мольбой: «Раввуни! Не скажи мне: не вем тя». Верю, что тогда у тебя навертываются слезы, и молитва твоя бывает пламеннее. Кто посетил святые места, тот лучше понимает Евангелие и, ежели молится Спасителю, то молится Ему, прильнув к персям Его. Жаль, что ты не была на Иордане, у колодца Самарянки, на горе Блаженств, в Назарете, на Фаворе и у Тивериадского озера; а то сокровищница души твоей была бы гораздо полнее и богаче священными воспоминаниями и религиозными чувствованиями. Еще раз прилети, голубица, на святую Землю, чтобы насытиться райской пшеничкой. Ты облетишь эту землю чудес и благодати вместе с орлом, которого зеницы видят все ясно.

Плоды твоего путешествия в Иерусалим, как усугубление любви твоей к Спасителю, большее укрепление веры и убеждение в том, что все зависит от Бога, а не от людей и их мудрований, отдых от страданий и сует мирских, нечаянное обретение дорогой жемчужины на утешение и поддержку чуть не в круглом сиротстве душевном, охлаждение и даже презрение к миру после вкушения благ небесных, восторжение души в область духов невидимых, сочувствие с природой, усиление любви к ближнему, заступление за всякого обидимого или осуждаемого, прощение врагов, желание всем добра, внимательное исследование сокровенных изгибов сердца и, наконец, сладости молитвы в минуты живых воспоминаний о событиях евангельских, все эти плоды в таком порядке, в каком они перечислены в письме твоем, плоды прекрасные, сладкие, питательные, взяты с трапезы Господней. Они – твое достояние, но и я от них благоухаю. Благовестят к водосвятию. Перестаю писать. Ибо глас Господень на водах вопиет, глаголя: приидите, приимите вси духа премудрости, духа разума, духа страха Божия, явльшегося Христа.

6 я н в а р я.

Ты спрашиваешь меня, почему люди не так страстны на море, как на суше? Отвечаю: потому что они не рыбы. Море есть отверстый гроб. Кто же из нас способен глумиться и грешить при виде гроба? Несколько раз я плавал по морям Черному, Средиземному и Адриатическому и всегда был тут степенен и богомолен, да и в других замечал хладнокровие и мало разгула. А в часы бури, бывало, все как не свои. Чьи же? Божии. Ты не видала Нептуна в лицо, когда он разъяренный страшно вращает свой трезубец, громоздит пирамиды из волн и роет ужасные пучины, как могилы. Корабль твой не нырял с темени водяных пирамид в бездонные глуби, и оттуда не взмахивала его зыбь под молниеносные облака. Ты еще не крестилась ни в облаке, ни в море и потому не познала силы молитвы и упования на Бога в часы устрашений морских, ни величия нашей души, которая, возвышаясь над грозящими опасностями, сознает себя дитятком Бога всемогущего. В минуты, в кои я пишу к тебе, падает снег. Я слаб. Иду греться у печки.

7 я н в а р я.

Жду известий из Петербурга и не могу дождаться их, как будто все там замерзли. Скучно и досадно! Что было бы со мною, если бы я не привез сюда Восток? Но, слава Богу, Иерусалим, Кармил, Ливан, Египет, Синай, Афон и другие места путешествуют со мною. Они занимают меня. Там мои думы, предначертания, страхи, надежды, деятельность. По себе сужу и о тебе, мой друг. Чай и ты, уставши глядеть на снег и зябнуть, согреваешься воспоминаниями о Востоке. Грейся. Не мешаю тебе. А у меня есть свое занятие.

Бог тебе на помощь! До свидания!