Глава XIX. Богадельня в селе Остров, освящение при оной храма, открытие; Московская Чернорабочая больница, игумен Антоний Бочков

Декабря 11, 1871 года владыка наш посетил нашу обитель в четвертый раз, так как на следующий день назначено было освящение церкви во имя первосвятителя Московского Петра, митрополита и святителя Иннокентия, первого епископа Иркутского в здании вновь устроенной богадельни в селе Острове. Сперва предложено было святить храм в самый день памяти святителя Иркутского, вместе и день тезоименитства нашего владыки, но по необычному разлитию Москвы-реки в столь позднее время года, освящение пришлось отложить, пока не установится зимний путь. Владыка прибыл к нам около полудня, проехал прямо к архиерейскому дому, где мы все его встретили. На всех колокольнях был звон, за холодом же торжественной встречи не делали. В одно время с владыкой прибыл и преосвященный Игнатий, а к вечеру преосвященный Леонид, и остановились в скиту. На всенощное бдение в Остров из владык никто не ездил: они слушали бдение в крестовой церкви; служил монастырский казначей и Московский соборный протодиакон, к вечеру съехались еще некоторые настоятели, приглашенные владыкой: Богоявленский архимандрит отец Никодим (ныне викарий Дмитровский), Спасо-Андроньевский архимандрит Модест, игумен Перервинский Никодим, Давыдовский Иосиф и многие из московских протоиереев и члены Островского комитета. На следующее утро преосвященные и мы все отправились в Остров, в 8 часов утра, и к 9 часам прибыл туда и владыка. В служении с ним участвовали оба преосвященные, я и протоиерей И.Н. Рождественский, от Черниговских чудотворцев, что в Москве, на Пятницкой, и еще два протоиерея. Во время причастного стиха проповедь говорил протоиерей Капустин, в Басманной, от Никиты-мученика. Пела наша угрешская братия, и весьма изрядно. После литургии владыка и мы все вслед за ним пришли в трапезную палату, где были уже приготовлены столы для живущих в богадельне; владыке поднесли хлеб-соль. Священник Антушев читал отчет о построении вновь учрежденной богадельни, о средствах к содержанию и прочем. После того владыка пожелал осмотреть все здание во всех подробностях, всем остался доволен и благодарил меня за устройство богадельни.

После сего владыка и все мы поехали в монастырь прямо к новой трапезной палате. В продолжение трапезы один из братии читал толкование на Евангелие в Неделю праотец, на колокольне во все время был красный звон, и протодиакон провозглашал многолетие Государю Императору и всему Царственному дому, Святейшему Синоду и члену и оного, Высокопреосвященнейшему владыке нашему, господину обер-прокурору графу Толстому, господину министру государственных имуществ Зеленому, преосвященным и прочим, и пили за их здравие. Протоиерей, сидевший за первым столом напротив владыки, вставал при каждом провозглашении и произносил краткие речи, а под конец и сам владыка сказал довольно краткое и прекрасное слово, которым он благодарил всех содействовавших ему при устроении Островской богадельни, и заключил словами, которые глубоко врезались в моей памяти: «Напрасно приписываете вы мне более, нежели сколько я сделал. Вы говорите, что я устроил, что я учредил: это не совсем верно, мне принадлежит начинание, но что бы мог я сделать, ежели бы не имел деятелей, не имел сотрудников, которые бы мне споспешествовали? Итак, не говорите, что я устроил богадельню, что я открыл ее, а скажите лучше, что она открыта при мне, что было это сделано в мое время, и это будет вернее. Итак, благодарю еще всех, содействовавших мне и всех, принимавших участие в этом деле».

После трапезы все принимали благословение владыки, и он поехал в архиерейский дом, а, отдохнув там, отправился в обратный путь, в Москву. Этот день останется приснопамятным для обители нашей, которая никогда в продолжение более двух столетий не видала в стенах своих трех владык вместе при таком собрании настоятелей и высшего белого духовенства. А в монастырской трапезе, можно смело сказать, не трапезовали никогда три святителя и столько духовенства, и Бог знает, повторится ли еще когда-нибудь подобное посещение.

Да и при царе Алексее Михайловиче, в 1668 году, июня 11, когда у нас в обители были три Патриарха, они только посещали соборный храм, но после литургии поехали в Остров кушать у Государя, а в монастыре не трапезовали.

Нельзя не подивиться странному сближению судеб села Острова и нашей обители. С самых давних времен, когда великие князья московские езжали в Остров, они заезжали и в Угрешский монастырь; бывали ли они у нас, посещали тогда и Остров, существовавший уже при Калите, деде великого князя Дмитрия Ивановича Донского, основавшего Угрешскую обитель. Может быть, даже этому соседству и обязана отчасти обитель наша своим существованием, потому великий князь Дмитрий Иванович, весьма вероятно, оттого и расположился тут станом, что близко было его потешное село. Царь Алексей Михайлович потешался охотой в Острове, он прихаживал помолиться на Угрешу. Когда он угощал в Острове Патриархов, они посещали и нашу обитель. Впоследствии, когда, оставив Москву, Государи перестали бывать в нашей обители, в одно время пришли в упадок и Остров, и Угреша. Остров предрешил основание Угреши, а в Угреше была решена последняя судьба Острова. Туда ехали святители на освящение и посетили Угрешу, которой отныне поручено блюсти за благостоянием богадельни в Острове. Действительно, можно сказать без преувеличения, что у нас в обители решилась судьба Острова, потому что когда во второе свое посещение, в послеобеденное время владыка прохаживался по площадке, окружающей угловую башню, что возле настоятельских келий и, обозревая окрестности, расспрашивал у меня название селений, я упомянул ему о селе Острове, то мне пришло на ум рассказать владыке, какие там есть прекрасные и обширные здания, давно уже совершенно пустые и которыми бы очень хорошо было воспользоваться для устроения богоугодного заведения.

Выслушав со вниманием мои слова, владыка спросил меня: «Да можно ли надеяться что-нибудь сделать?»

Я ему отвечал: «Попытка не беда, владыка святый; благословите разузнать!» Проводивши владыку, через два дня я отправился в Москву и прежде, нежели мне являться к нему на Троицкое подворье, я предварительно заехал в Палату Государственных Имуществ, где у меня был очень хороший знакомый, один из начальствующих. Я стал ему объяснять в чем дело, а он мне на это и сказал: «Да сделайте милость, избавьте нас только от хлопот по этому Островскому селу: мы Вам первые в ножки поклонимся». И тотчас велел приискать планы дачи и строений и мне их тут же передал. С этим неожиданным известием я поехал к владыке, который в столь успешном начале усматривая видимое благоволение Божие на успех задуманного дела, тотчас же вошел в сношение с министрами. Дело это тянулось довольно долго и доходило до Государственного совета, где обсуждалось в Общем собрании господ министров, и Высочайше решено было согласно желанию нашего владыки 8 мая 1870 года. Усадебная господская земля села Острова в количестве 32 десятин со всеми находящимися на ней строениями Всемилостивейше безвозмездно пожалована была Духовному ведомству Московской епархии, а в июне того же года была передана ему светским начальством. Вслед за тем, по благоусмотрению владыки, был учрежден комитет по устройству Островской владычной богадельни, а председателем оного угодно было владыке назначить меня.

С мая 1871 года приступлено к работам, окончившимся перед самым освящением.

Богадельня помещается в квадратном одноэтажном здании, в середине которого находится двор, две стороны здания по 50 саженей, а другие две по 40 саженей, а шириной 6 саженей 2 аршина.

Внутренность заведения распределена следующим образом:

1. С юго-восточной стороны – домовая церковь довольно просторная.

2. С противоположной, то есть северной стороны – общая столовая и поварня.

3. Больница и аптека – в средине здания.

4. Кладовые и погреба.

5. Баня и прачечная.

6. Отдельных помещений для 90 семейств, то есть более чем для 250 человек, а в 1875 году отделан еще новый корпус на 30 семейств, так что можно считать призреваемых, в сложности больших и детей, до трех сот человек.

Для домашнего обихода богадельня имеет свой огород и свой сенокос.

Так учредилось это вполне благотворительное заведение, более походящее на семейный приют, нежели на богадельню; ибо она назначена для призрения бедных вдов и сирот, немощных и престарелых из белого духовенства. И учредилось на суммы, пожертвованные монастырями, земля и здания Высочайше пожалованы Государем Императором, а для содержания призреваемых, по воле владыки, положена главная капитальная сумма от Перервинского монастыря и от различных монастырей производятся ежегодные взносы в определенном количестве, неизменно, на вечные времена⁴⁷. Будет ли еще когда-нибудь подобное сему благотворительное учреждение, нам неизвестно, но мы, не обинуясь скажем, что еще не было по сие время.

Это тихое пристанище и прибежище нищеты и убожества благосердный владыка наш воздвиг себе несокрушимый памятник, который увековечит его память в отдаленнейших поколениях; он останется вместе с тем и назидательным примером для монашества, которое заступит наше место, и ныне и после будет всегда служить самым очевидным опровержением для тех, которые, по предубеждению своему против монашества, отрицают пользу, приносимую обителями иноческими. Неоспоримо, что и в монашестве, как и везде, где есть люди, присуще зло, но оттого столь очевидное, что ожидают от монашествующих жития не человеческого, а равноангельского. Виновны, следовательно, не монахи, а люди, и чтобы зла не было, надлежало бы поэтому уничтожить не монашество, а человечество. Но, взирая на одни только общечеловеческие слабости, привносимые из мира и во обители, мир не видит, потому что не хочет видеть тех великих заслуг, которые монашество в продолжение XVI столетий оказывало с любовью и полным самопожертвованием присно восстающему на него миру. Заслуг этих исчислить невозможно; иначе бы пришлось нам описывать всю историю человечества; ибо всегда и везде первый шаг делали монахи, и из глубины своих убогих келий просвещали мир, и нравственно и умственно ему благодетельствуя.

В июне 1871 года вследствие распоряжения епархиального начальства предписано мне было, чтобы подведомственные моему благочинию общежительные монастыри Московской епархии посылали по очереди по одному иеромонаху и послушнику для отправления треб в отделение Московской Чернорабочей больницы, что в Старой Екатерининской больнице. Таково распоряжение начальством сделано было вследствие вопроса, возбужденного бывшим тогда попечителем Московских Чернорабочих больниц Г. Ал. Нейдгардтом, как бы достичь того, чтобы требы в больнице исполнялись неопустительно, так как им замечено было, что для белого духовенства, заведывавшего отправлением треб, было это весьма неудобоисполнимо. Чернорабочая Старая Екатерининская больница была в ведении священников двух ближайших церквей: Троицы в Капельках и мученика Трифона. Оба священника, имея свои собственные обязательные требы, один по обширности своего прихода, другой по множеству ежедневных молебствий, затруднялись исполнением возложенной на них обязанности по больнице, находили возможным ежедневно уделять только весьма немного времени, тогда как больных бывает иногда более 1 000 человек. Духовное начальство сознало всю справедливость замечания господина попечителя и, не находя более удобного исхода из затруднения и расчитывая вместе с тем на готовность монашества на таковое самопожертвование, обратилось к монастырям общежительным, так как Московские монастыри уклонились от участия в этом деле.

На это предписание общежительные монастыри отозвались с сочувствием и с готовностью послужить на пользу ближнего, и потому, согласно воле высшего духовного начальства, я распределил так, чтобы Угрешский, Николо-Пешношский монастыри, Берлюкова пустынь, Староголутвин монастырь и Давидова пустынь высылали для отправления треб по одному иеромонаху и послушнику дважды в год сроком на один месяц, а Екатерининская пустынь и Белопесоцкий монастырь – по одному разу в год.

Нельзя не согласиться, что это нововведение должно принести великую пользу как для мирян, поступающих в больницу, так и для монашествующих, призванных послужить им. Первые, ежели сочтены уже дни их, не умирают, не очистив совести своей исповедью и не получив христианского напутствия, а ежели возвращаются к жизни, то несут с собой в мир благотворное впечатление о подвиге любви и самоотвержения, безвозмездно совершаемом слугами Христовыми, добровольно оставившими суетный мир. Эти же последние, постоянно имея пред очами умирающих и страждущих, даже и невольно побуждаются к непрестанному и спасительному памятованию о смерти, и сами для себя собирают сокровище духовное, которого бы, быть может, не стяжали, пребывая в уединенной келии, и потому или возвращаются в обитель свою обогащенные не гибнущими сокровищами, или с честью как истинно добрые воины Христовы умирают на поприще духовном, за ближних полагая души свои.

Наш монастырь как монастырь благочинного должен был показать пример и первый начать чреду на этом новом поприще.

Первый, поревновавший выступить на это новое поле делания духовного, был один из достойнейших старцев нашей обители, бывший игумен Череменецкого Богословского монастыря отец Антоний Бочков, жительствовавший у нас на покое. Как первый делатель, он установил надлежащий порядок при отправлении треб, и как добрый пастырь, а не как наемник, положил душу свою за ближних. Во время своего пребывания в больнице он заболел. Я предлагал ему возвратиться в монастырь, но он не пожелал, говоря: «Что ежели такова воля Божия, то я желаю умереть на подвиге». Желаемое им исполнилось: он скончался апреля 5, 1872 года.

В мире он назывался Алексей Поликарпович Бочков, был сын весьма богатого Санкт-Петербургского почетного гражданина, родился в Санкт-Петербурге в 1803 году, марта 14 дня. Он был весьма молод, когда женился на дочери Санкт-Петербургского купца Прокопия Ивановича Пономарева, также весьма богатого человека, имевшего торговый дом. Алексей Поликарпович (судя по его наружности в последние годы), должно думать, был смолоду замечательно благообразен. Вскоре после наводнения, бывшего в Санкт-Петербурге в 1824 году, молодая его жена умерла, оставив малолетнего сына на попечение тестя своего, Пономарева; вслед за тем и Алексей Поликарпович оставил мир и решился поступить в монашество. Будучи характера весьма нерешительного, он не скоро привел в исполнение свое намерение и долгое время жил во многих монастырях как богомолец, присматриваясь к монашеской жизни и, не находя того, чего ожидал и желал найти, переходил из одного монастыря в другой. Он был пострижен в Густынском монастыре Прилуцкого уезда, в 7 верстах от города Прилуки (на реке Удае), где он только числился, но в действительности он жил в архиерейском доме у преосвященного Гедеона, епископа Полтавского, которым и был совершенно пострижен в 1844 году. Впоследствии отец Антоний опять находился в числе братства в Сергиевской пустыни, был в Старо-Ладожском монастыре духовником, жил в монастыре Александра Свирского, в Оптиной пустыни, неоднократно путешествовал в Палестину и на Афон и оставил, хотя краткое, но весьма любопытное описание своего пребывания в Святой Земле, недавно напечатанное (в «Чтениях в Императорском обществе Истории и Древностей Российских при Московском Университете»), и наконец, был произведен во игумена Богословского Череменецкого монастыря. Обитель эта при его поступлении была в крайнем упадке: имея хорошие средства, он обновил и благоустроил ее во внешнем отношении, но главного – внутреннего порядка он не мог вполне достигнуть по своей чрезмерной доброте и доверчивости; он не имел людей, которые бы ему были преданы, а те, на которых он полагался, во зло употребляли его благорасположение. Чувствуя свою несостоятельность в деле правления, он тяготился настоятельством и по прошествии небольшого времени стал проситься на покой. Сперва он пребывал в своем монастыре, но потом, вследствие несогласия с своим преемником, оттуда удалился. Наша обитель, которую он и прежде не раз посещал, пришлась ему по мысли, и потому он изъявил желание поселиться у нас на больничной вакансии. Он прибыл к нам апреля 12 в 1871 году и пожелал находиться не в самом монастыре, но в скиту, где занял большую келию, строенную для покойного игумена нашего отца Илария, в схиме Илии.

Отец игумен Антоний был человек весьма тихого и кроткого характера, и с ним было бы жить весьма легко, ежели бы он сам имел поболее силы воли и не так легко смущался иногда весьма ничтожными обстоятельствами. Он был человек от природы весьма умный, начитанный, имел обширную память, был приятный собеседник, человек воздержный и любивший монашество (но мечтавший о невозможном, то есть о совершенной независимости монашества, как в первые века своего существования), и потому провел все время своего иноческого жития в отыскивании несуществующего и в стремлении к недостигаемому. Один из покойных владык Новгородских выразился о нем так: «Отец игумен Антоний сосуд драгоценный, но, к сожалению, совершенно разбитый». Он желал невозможного и никогда не умел пользоваться существующим в действительности, и потому не мог нигде найти постоянного места для своего жительства, ни свыкнуться с одними и теми же людьми*⁴⁸.