Старец Алфей. Народное предание в стихах
I
В странах Славянских до сих пор
Есть в месте некоем меж гор,
Во глубине одной долины
Когда-то славный монастырь, –
Теперь развалины, пустырь.
Одни лишь башни-исполины,
Как-будто стражи по углам,
Да стен остатки, – здесь и там, –
Еще по ныне сохранили
Следы того, чем прежде были;
Да обвалившийся собор, –
Давно безглавый и раскрытый,
Поросший мхом, травой обвитый,
Веков былых живой укор –
Оставлен внукам на позор;
Чтоб племя новое смотрело
Какою верою живой
Душа их прадедов горела;
С какою детской простотой
Любовью к Господу пылали
Их не остывшие сердца…
И, все приявши от Творца,
Они Его и прославляли,
Как дети щедрого Отца!
Тогда, коль храм где воздвигали,
Храм был обширен и высок,
Как бы тем выразить желали,
Что создают Царю чертог,
И благолепна, и богата
Была внутри Царя палата; –
Коль лили где колокола, –
Сребра и меди не жалели, –
Дабы они звучней гудели.
Чтоб меди гул, Творцу хвала,
Далеко ветром разносился,
И чтобы каждый, слыша звон,
Во умилении молился
Душей и телом восхищен…
То были – дни народной славы…
Благочестивая страна
Была богата и сильна;
Иные дни – иные нравы:
Исчезла предков простота,
И современное нам племя,
Познав позор и рабства бремя, –
Далеко дедам не чета!
II
Тот монастырь – безмолвный ныне,
Как усыпальница в пустыне, –
Когда-то очень был богат,
И коль судить по очертанью
Его разрушенных оград,
И прочих зданий и палат,
Обширен был и по преданью,
В народе свежему до днесь,
В нем старцы праведные жили,
И вся окрестность, – град и весь –
Отцов-пустынников любили,
И, видя подвиги их, чтили.
Тогда во всех еще странах
Пустынножитель и монах
Был добродетелей примером;
Народ монашество ценил,
И черноризца – лицемером
И пустосвятом – не честил!
III
В числе других там живших братий
Был некто –именем Алфей,
Подвижник полный благодати,
Во плоти ангел меж людей,
Пример поста и воздержанья.
Давно он жизнь аскета вел;
Он всех собратий превзошел,
И стал предметом почитанья
И для своих, и для чужих:
Все перед ним благоговели,
С ним спорить в подвигах не смели
И голос зависти притих.
Помощник нищих, врач больных,
Лишь о небесном помышляя,
Сам о себе позабывая,
Он научился в ближнем жить,
И всем и каждому служить…
И благодать Творца, казалось,
Обильно в старце проявлялась
И далеко везде кругом
В то время каждый знал о нем.
IV
Отец АлФей – пример смиренья
И непорочной чистоты,
Не без усилий и боренья
Достиг сей чудной высоты.
Кто был он родом, мы не знаем,
(Об этом сведенье темно),
Известно только лишь одно, –
Что он сомненьями смущаем, –
Когда еще в миру он жил, –
Науке ревностно служил;
Что сын сует, умом надменный,
Он думал разумом понять
Все то, что с верой несомненной
Должны смиренно мы принять,
Не испытуя откровенья.
Так он трудился много лет,
Встречал все камни преткновенья,
Но не познал, где правды свет.
И помешательство грозило
Его пытливому уму,
Как вдруг… (но как и почему –
Про то сказанье утаило)
Алфей уверовал душей;
Он все презрел, пожег все книги,
Остриг власы, надел вериги,
И чуть не в рубище, босой
Ушел из города в обитель.
Здесь не один десяток лет,
Любовью к Господу согрет,
Пустыни искренний любитель,
Он подвизался, и в слезах
Молил прощенья о грехах.
V
Он стал читать Отцов писанья:
Какая мудрость, глубина
В ученье Истины видна!
То не мечты и мудрованья,
Но веры чистой высота,
И мысли свет и простота!
Он горько плакал и молился,
И плоть свою постом томил, –
И пламень страсти усмирился:
Страсть немощна, коль плоть без сил.
Но чем душа в нас немощнее,
Тем страсть душевная сильнее,
И, сокровенная от нас,
Она тревожит нас подчас,
И как змея в душе таится,
И постепенно душу тлит,
Пока в пожар не обратится
И нас всецело не спалит!
И бесконечна, неисследна
Страстей душевных этих бездна,
Но изо всех сих скрытых змей,
Всех душевредней и страшней,
И затаенных так глубоко,
Что даже опытное око
Познать его не может вдруг –
Гордыни тлительный недуг!
В нем столько видоизменений,
Оттенков разных и личин,
И непонятных проявлений, –
Хотя он в сущности один, –
Приходишь сам в недоуменье
Не знаешь что и врачевать. –
Всех неисцельное сомненье, –
Гордыни явная печать!
VI
Отец Алфей скорбел, трезвился,
Боролся долго сам с собой,
И, понемногу, водворился
В душе усталой и больной
Давно желаемый покой.
Но, временами, возвращались
Его недуги прошлых дней,
Хотя и реже, и слабей,
И мысли старца помрачались…
Тогда – он в горы уходил,
Или в лесах один бродил,
И утомленный он садился
На пень, иль камень у стремнин.
Какая красота картин!
Под ним внизу поток клубился,
Вскипая пеною седой;
Здесь над оврагом бор густой,
Там вправо – клены вековые,
Налево – нивы золотые, –
Деревни, села, цепи гор…
И, снова, злачные равнины,
И скалы дикие, и бор…
Живые чудные картины!
Какая пышность и краса –
Весь этот мир и небеса!
Какую радость навевают
На дух, исполненный тоской:
Здесь звонко птицы распевают,
Там гул лесов, потока вой;
Тут ветер шепчется с травой…
Повсюду жизнь, везде движенье,
И вместе мир и тишина;
В природе нет разъединенья:
Разнообразия полна,
Она всецела и одна!
Алфей исполнен восхищенья,
Взирал кругом и восклицал:
«И я, безумец, сомневался,
И я, слепец, все отрицал?»
И снова всем он любовался
И велегласно вновь твердил:
«Ты, Боже, Ты все сотворил!
Куда я взор ни обращаю,
Тебя повсюду ощущаю,
Ты создал все, Владыко мой!
И горний мир, и мир земной!»
VII
И дух мятежный усмирялся,
И с уврачеванной душой
В обитель старец возвращался
И наслаждался тишиной.
Но враг нас присно искушает
И, посрамляемый в одном,
Он нас сильней еще смущает,
Чтоб уловить нас в зле ином,
Коль мы смиренья не имеем…
Случилось тоже и с Алфеем:
Он сомневаться перестал;
Давно угасли плоти страсти, –
И думал он, что враг отстал,
И, что избегнув вражьей власти,
Он совершенства достигал!
«Хоть враг язвит нас очень метко
И много всяческих сетей
Нам полагает хитрый змей»
Себе говаривал нередко
Самоуверенно Алфей,
«Но, видно, нехотя, смирился
И перестал меня смущать,
С тех пор, как твердо убедился,
Что пользы нет меня стращать».
Не понял он, что мысли эти –
Искусный вражеский прилог,
И не познав сей новой сети,
Он избежать ее не мог…
Он не размыслил со смиреньем,
Что только Божья благодать
Могла и дух, и бодрость дать,
Когда в борьбе со искушеньем
Ему случалось побеждать.
Так старца начал враг смущать.
VIII
Совсем забыв, чем был он прежде,
Духовной прелестью объят,
Алфей стал думать, что он свят;
И жил он в сладостной надежде,
Что, без сомненья, будет он,
В раю, как праведник, вчинен…
Так ум свой к горним простирая,
Все о блаженствах размышлял
И с наслажденьем вечным рая, –
Земное сравнивать он стал.
И вдруг родилося сомненье:
Возможно-ль вечно наслажденье?
И так им помысл овладел,
Что, чем бы он ни занимался –
Молился-ль, с книгою-ль сидел, –
Все тот же помысл возвращался,
Ему покоя не давал,
И старец духом унывал…
«Христос Спаситель нам вещает,
Что всех нас вечность ожидает»
Себе не раз он говорил,
«И тем, кто в мире свято жил
Он все блаженства обещает
В дому Небесного Отца!…
Там будет все без измененья,
Не будет времени деленья:
Одна лишь вечность без конца!
Коль здесь , – где радость скоротечна,
Мы утомляемся подчас, –
Что ж там-то будет, где все вечно
И нескончаемо для нас?
Вкушая те же наслажденья
Не ощутим-ли утомленья?»
IX
И много времени Алфей
Не ел, не пил, скорбел душею,
И, занят мыслью одною,
Сном не смыкал своих очей…
Под гнетом давящей печали
Он много книг перечитал,
Но как он их не вопрошал, –
Писанья мудрые молчали
И ничего не отвечали…
И старец вовсе изнемог
И весь, как-будто, в расслабленье
Он и ходить уже не мог,
Но все лежал, и в усыпленье
Однажды видится ему,
Что птичка в келию к нему
В окно открытое влетела
И песню чудную запела…
Проснулся он: глядит – окно
Как и вчера – затворено, –
А пенье, между тем, звучало
И сердце старца услаждало.
«Коль встать бы мог я», думал он,
«Да где мне, силы истощились!»
Но силы вдруг опять явились,
И старец, – бодр и оживлен, –
Тотчас из кельи вышел вон.
Нет птиц нигде, – а пенье льется!
«Вот чудно», думает Алфей,
«Не за оградою-ль где вьется,
Еще туда идти придется!
Ну, что же делать, – выйду к ней».
Он вышел: то же слышит пенье,
А птицы нет как нет нигде…
Он приходил в недоуменье.
«Сидит, должно быть, на гнезде»,
Премудро старец заключает…
Он все идет, глядит в кустах: –
Ни птиц, ни гнезд – не примечает,
А пенье слышится в ушах!
«Здесь сорок лет я, иль уж боле,
А этой птички не слыхал!»
Он шел все дальше, вышел в поле, –
Певучий голос не смолкал…
X
То было летом; солнце встало
И ярко на небе блистало;
Ни тучки нет на синеве;
Роса алмазная сверкала
И на цветах, и на траве;
Природа вся благоухала,
И песнь лилась, не умолкала…
«Какое утро, Боже мой!»
Воскликнул старец: «Рай земной!
Тепло, и свет, и песнопенье,
И этот чудный аромат! –
Все услаждает слух и зренье,
Все блага чувствам нашим льстят;
Я, словно, сам переродился;
Как-будто юношею стал;
Дошел куда? – не утомился
Нимало, даже, не устал!»
Вот косогор, и с косогора
Тропинка вьется в чащу бора…
И пенье сделалось звучней
Еще полнее и стройней.
XI
Алфей в лесу. Объят прохладой,
Он на высокий камень сел,
И с небывалою отрадой
Вокруг себя на все глядел,
И слушал сладостное пенье.
«Ужели ж все – не сновиденье?»
Он в упоеньи восклицал.
И старец набожно крестился,
И слушал снова, и дивился;
А пенья хор все возрастал…
И восхищен и очарован,
И к камню, будто-бы, прикован,
Сидел недвижимо Алфей…
И вместе с пеньем все сильней
И аромат лился струями
И в бор дремучий проникал;
И свет обильными лучами
Под мрачным сводом засверкал.
Весь бор мгновенно озарился,
Горел, сиял и пламенел
И ярче молнии светился; –
Алфей все слушал, все глядел,
И взор его не утомился,
И уху звук не надоел!
Но вдруг – все разом прекратилось:
Благоуханье, пенье, свет, –
Молчанье всюду водворилось, –
И лес стал сумраком одет.
Мгновенно старец встрепенулся,
От усыпления очнулся:
Он живо все припоминал,
И сознавался, что он спал,
Или на время позабылся, –
Но час-ли, сутки-ли сон длился, –
Он разрешить того не мог:
Так сон был сладок и глубок.
XII
Давным давно и солнце село,
Роса ложилась и стемнело, –
Когда с большим трудом Алфей
Прибрел к обители своей.
Он был совсем в изнеможеньи;
В тот миг послышался трезвон,
«Должно быть, – праздник, правят бденье»,
Перекрестясь подумал он:
«Зайду в собор и помолюся;
Стоять нет мочи – посижу;
К святым иконам приложуся,
Отцу игумену поклонюся...
Да и к себе: – едва брожу;
Господь простит – не служат ноги!»
Он в монастырь идти спешит…
К собору вовсе нет дороги,
Да и собор не там стоит!
«Что за диковинка!» глядит –
Направо – в церкви освещенье.
«И не пойму я, где служенье!»
Ну все равно! Туда бредет;
И здесь, и там – везде строенья,
Которых он не узнает!
«Неужто я все не проснулся?»
Стал говорить себе Алфей,
И у крыльца он тут споткнулся,
Почти у самых у дверей,
И, что не спит, – тем убедился.
Он в храм вошел и помолился;
Глядит – собор совсем не тот:
Вчера был низкий, закоптелый, –
Теперь: – большой, просторный, белый
И с позолотою весь свод!
Алфей вперед – нельзя от давки:
Все богомольцы и народ;
Он в уголок присел на лавке
И с изумленьем все глядит…
С ним старичок монах сидит.
Тот от него посторонился,
И, посмотрев, перекрестился…
Алфей подумал: «Кто ж такой
Мне незнакомый, – знать чужой,
Должно быть дальний, иль прохожий».
И он спросил его: «Раб Божий,
Издалека ли Бог принес?»
Монах сердито покосился,
И, не ответив на вопрос, –
Сказал: «Молчал бы, да молился»;
И, вставши с лавки, – удалился.
«Ну что узнал? – И по делом!»
Шептал себе Алфей с укором,
Смиренно и с поникшим взором.
«Он точно прав: здесь Божий дом,
И неуместно развлеченье!»
И стал он вслушиваться в пенье:
Ему напев был незнаком.
«Ведь здесь иначе как-то пели,
Гораздо проще, – без затей,
Что было лучше и стройней;
Вишь переиначить успели!
И все ведь это головщик…
Смотри, что выдумал старик!»
Уже оканчивалось бденье,
Все в уголке Алфей сидел,
И, не приняв благословенья, –
Идти из церкви не хотел.
Служенье кончилось, и шумно
Толпа из храма потекла;
К благословению игумна
По чину братия пошла.
Алфей, хотя и утомился,
Однако кое-как тащился,
И еле-еле подоспел…
Он на игумена глядел:
«А сам-то где ж отец Савватий?
К чему пошел я – как не кстати!»
Сам про себя ворчал Алфей,
«Какой чужой что-ль казначей?
На старцев наших не похожий…
– «Издалека-ли старец Божий,
Обитель нашу посетил?»
Игумен ласково спросил…
Алфей тут вовсе растерялся:
Он не нашелся, что сказать,
Хотел, как-будто, отвечать,
Но только вскрикнул, зашатался…
К нему два брата подошли
И вон из церкви понесли.
XIII
Его в больницу положили;
Он был здоров, но утомлен,
И отдых, и спокойный сон
Его на утро освежили,
Но он однако все лежал.
И начал спрашивать про братий:
«И где Анфим, и где Савватий,
Которых видеть бы желал?»
Больничный кратко отвечал,
Что «таковых он и не знает, –
В монастыре таких и нет,
Что он и сам уж двадцать лет
В больнице должность исправляет,
А их, однако, не застал"…
Алфей других еще назвал, –
И то же – не было. – «Вот чудо!
Не разуверишь ты меня:
Ведь, как же, – третьего то дня, –
Как отлучился я отсюда
Они все были же в живых!
Ужели мне не знать своих?»
– «Он или плут, или блаженный»,
Больничный думал про себя,
«Или совсем умалишенный»,
И вслух сказал: «Вот что, почтенный,
И я не видывал тебя;
Из слов твоих мне ясно видно,
Что ты давно здесь не бывал,
Хоть прежде, может быть, живал"…
Алфею сделалось обидно:
«Как, может быть!», вскричал он: «Нет;
Я слишком сорок уже лет.
Все здесь живу. – Я не безумен,
Как ты, я вижу, полагал?
«Скажи ка… Очень бы желал,
Чтоб посетил меня игумен –
Придет ли? Мы поговорим,
И все сомненья объясним».
Когда больничный убедился,
Что старец был в уме своем,
Он ничего не затруднился –
Донес игумну обо всем.
XIV
Тогда обителью правил
Игумен-старец Елисей, –
Ревнитель иноческих правил,
Отец всей братии своей.
Он память добрую оставил
Тем, что обитель обновил,
И хоть он добр и кроток был,
Однако, – все его боялись,
И угождать ему старались.
Он очень странников любил
И, услыхавши об Алфее,
Он все оставил, – и скорее
Пошел его он навестить,
Узнать не нужно ль причастить?
«Прости мне, Авво, дерзновенье,
Что я тебя придти просил,
К тебе пошел бы, – да нет сил,
И разъясни недоуменье», –
Игумну старец говорил, –
«Я сам, ведь, здешний, – отлучился
Тому назад всего два дня,
Вчера ко бденью воротился, –
И все здесь чуждо для меня!
Нет никого из наших братий,
Как-будто здесь была чума!
И я – не выжил из ума…
Игумен был отец Савватий,
Отец Анфим – наш казначей; –
А кто теперь, – я и не знаю…
Я, многогрешный Елисей, –
Игумна место занимаю… –
И я совсем не понимаю«…
Игумен думал: Что не ложь –
Его слова, – в том нет сомненья; –
И на безумца не похож!…
Он говорит от убежденья;
Тут ничего не разберешь…
«Тебя-то как же звать?»
«Алфеем». –
И снова каждый замолчал.
«Вот что, – мы летопись имеем»,
Игумен первый продолжал,
«Она, как видится, издавна
Велася здесь весьма исправно»…
Игумна старец перебил:
«Вон из ума – совсем забыл!
Да я и сам над ней трудился,
Воскликнул с живостью Алфей,
«Когда покойник Дорофей, –
Посхимясь, – в келье затворился».
XV
Игумен в ризницу послал,
Чтобы там летопись достали
И поскорей ему прислали.
Алфей тотчас ее узнал,
И сам игумну показал,
Что было там его писанья.
Игумен книгу пробегал…
«А, вот! Алфей… Да есть сказанье»,
Воскликнул он и замолчал…
– «И обо мне есть? Что такое?»
Игумна старец вопросил,
«Я прочитать бы попросил»…
– «Все вздор какой-то, все… пустое"…
Смутясь игумен говорил,
И тотчас летопись закрыл…
Но старец пуще добивался;
Игумен все не соглашался.
Алфей, однако, настоял,
Чтобы игумен вслух читал.
Вот как та летопись гласила:
«Сия страница заключила
Алфея-старца долгий труд:
Он двадцать лет писать трудился
И вдруг отсюда удалился,
И с той поры его все ждут;
Но всуе братия мятется, –
Едва-ли кто его дождется!
Он всеми был весьма любим;
Ученый муж и благонравный,
Подвижник строгий, но тщеславный,
Гордыней тайной одержим,
Во многом, видно, сомневался;
Умом проверит все старался, –
И оттого он в прелесть впал,
И зле, должно быть, и пропал».
– «Да только, вот что, – о тебе ли?…
Так ты смущаться погоди:
С тех пор сто лет пройти успели.
Ну как же это? – Посуди"…
Сказал игумен в заключенье,
Приметив старцево смущенье.
XVI
Алфей действительно бледнел,
И весь мгновенно изменился;
И взгляд его остановился,
И он совсем охолодел.
И упрекал себя игумен:
«Зачем я был так неразумен,
Что старца чтеньем оскорбил
И тем едва-ли не убил!»
Но он напрасно испугался;
Прошло еще минут лишь пять
И старец к жизни возвращался,
Стал шевелиться и дышать.
Когда прошло оцепененье,
Он на одре слегка привстал,
И горько, горько зарыдал.
Прости ты мне, что клеветою
Тебя я, старец, уязвил»,
Ему игумен говорил.
«Нет, отче, – истиной святою
Ты мрак душевный озарил!
Ведь ты меня совсем не знаешь…
Да я и сам себя не знал!
Ты мой недуг мне показал,
И помогать мне начинаешь,
Хоть и полыни горькой дал!…
Мои велики прегрешенья!
Они без меры, без числа,
И все дела, все помышленья, –
Цепь беззакония и зла!
Они меня изобличают,
Что я хитона не стяжал
И мукой вечною прещают…
Все, что о мне ты прочитал,
О злых моих, – одно начало, –
И в той главизне нет конца: –
О милосердии Творца,
И что потом с Алфеем стало, –
Ты это после все впиши,
Дабы о мне сие сказанье
Всем послужило в назиданье
На пользу вящую души.
Хочу принесть я покаянье,
И чтоб поведанное зло
И мне прощение стяжало
И плод сугубый принесло,
Моим примером ужасало;
Чтоб каждый старец, каждый брат,
Увидев сбывшееся чудо,
Себе внимая, – не жил худо,
Но был бы трепетом объят; –
Вели всей братии собраться
Дабы я, грешный, мог при всех
Открыть содеянный мной грех».
XVII
На зов игумна все сходились,
Вкруг ложа старца становились;
Тогда игумен всем сказал,
Зачем собраться приказал.
Алфей совсем одушевился;
Он был, казалось, свеж и бодр,
Взор погасавший оживился,
И старец встал и сел на одр;
И орошаяся слезами,
Он с сокрушеньем говорил:
«Хочу я каяться пред вами, –
Я тяжко, братья, согрешил!
Не грех плотской, – но грех духовный
Меня осетил и сгубил;
Проникнут прелестью греховной
Я Фарисеем в сердце был.
Я внешних подвигов держался,
Уставы строго соблюдал,
В посте и бденьи подвизался
И никогда не нарушал
Келейных – иноческих правил;
И в Божий храм ходить любил;
И сострадателен я был;
Но только главное оставил, –
Стяжать смиренье, – позабыл!
На мне сбылись слова Писанья,
Что: коль мы камня не кладем
В основу строемого зданья
Оно размоется дождем.
Всему основа есть смиренье,
А гордость наша есть песок,
А подмывающий поток, –
Есть прелесть – самомненье.
Я ослеплялся сам собой,
И, свят наружной чистотой,
Считал себя для всех примером;
И хоть я не был лицемером,
Но в глубине души своей
Презорлив был, как Фарисей!
Чуть не святым себя считая,
Так возмечтал я наконец,
Что думал: «Дастся мне венец,
Когда я буду житель рая!»
И ум свой в горняя вперяя,
Все о блаженствах размышлял;
И вдруг мной помысл обуял, –
Закралось в душу мне сомненье:
Возможна-ль вечность наслажденья?
Я вздумал мерилом земным, –
Умом бессильным и больным, –
Неизмеримое – измерить!
Ученье Истины –поверить!
Сравнить и взвесить на весах
Отраду здесь и в небесах.
Вот до какого ослепленья
Ум обольстившись мог дойти!
Я был на гибельном пути;
Но Бог, любяй Свое творенье,
Благоволил меня спасти,
Из плена мысли извести,
И вразумлением чудесным
Мне милосердо показал,
Как я был слеп, когда дерзал
Земное сравнивать с небесным!
Однажды я всю ночь не спал
И лишь пред утром задремал…
Вдруг вижу: птичка прилетела
И песню в келии запела…
И как отрадно стало мне!
Но я внезапно пробудился
И слышу снова, не во сне,
Что пенья звук не прекратился.
Гляжу везде: нет не видать
Моей певуньи… Что же? Встать?
Но мочи нет, а знать хотелось,
Куда же птица эта делась;
Нигде не вижу, а поет
И мне покоя не дает!
Нет, погоди! Добраться надо:
Уже-ли слышится из сада?
Вот слышу – как же не найти!
И пенье все не прекращалось,
А понемногу отдалялось,
Манило далее идти…
Пошел я, вышел за ограду,
Иду… и бор передо мной!
Вошел я узенькой тропой…
Давай-ка – думаю – присяду.
И на высокий камень сел…
И потерял я тут сознанье
О том, что слышал, где сидел,
Как-будто я от чарованья
В единый миг остолбенел.
Но полон чувства восхищенья,
Я млел от чудных звуков пенья,
И думал смутно, что везде, –
На каждой ветви, на листе
Все птицы-певчие сидели;
Что все березы, сосны, ели,
И мхи, и злаки, и кусты,
И благовонные цветы,
И лес столетний и дремучий, –
Все превратилось в хор созвучий;
Все стало песнию одной,
Давно знакомой и родной!
Но то не птичье было пенье!
Нет, это Ангельский собор,
Слетевши с неба в темный бор,
Стал петь Всевышнему хваленье!
Я в пенье слов не различал,
Но звук был мысль, имел значенье,
И тайный смысл их, выраженье,
Я в самом сердце ощущал!
Я слышал волны, переливы…
Создатель мой, как хороши!
Как умилительны и живы!
Как внятны были для души
Певцов таинственных призывы!
Нет, слушать я не уставал!
Я сердцем к Богу возносился,
Ему всей мыслию молился,
Душой на небе пребывал,
И всех, и все – позабывал!
Вокруг меня, меж тем, светлело,
Я думал – молния с небес
В одно мгновение слетела,
Все ярким пламенем одела,
И вспыхнул будто старый лес!
Все засветилось, заблистало;
Все мхи, растенья и трава,
И все кусты и дерева
Все – свет, все – блеск, все – пламя стало!
Но я свет этот выносил.
Как ночи яркие светила,
Он был без пламени и пыла,
Хоть и ярчее солнца был!
И вот повеяло весною,
И благовонный аромат,
Душистей меда во сто крат,
Волной пронесся надо мною;
Лес, как цветник, благоухал,
И ароматом наполнялся;
Я в упоеньи наслаждался,
Струю душистую вдыхал!…
Но слово выразить бессильно
Мое блаженство: так обильно,
Так бесконечно, так полно
Мной ощущалося оно!
И я ничем не утомился,
Ни отчего я не устал,
Но пробуждения страшился,
И сон еще продлить желал!!
И вдруг… окончилось виденье…
И свет погас, и смолкло пенье,
И аромат совсем исчез!
В тот миг и я совсем очнулся,
Пришел в себя, – и ужаснулся:
Кругом глухой, дремучий лес…
Повсюду – сырость гробовая,
И под навесами древес
Такая чаща, тьма густая,
Что я весь трясся и дрожал…
Не мог понять куда попал!
Хочу привстать, – но что за диво?
Я весь расслаб и онемел,
И по колена в мхе сидел!
Кругом репейник и крапива,
А камень мой, со всех сторон,
Кустами тесно окружен!
Нельзя и вылезти… Две ели,
У камня вырости успели!
Я сотни раз ведь здесь сидел,
Ужели ж их не доглядел?
Тут я припомнил понемногу,
Что я на камень сел с утра,
Как я пришел, и всю дорогу;
Но нынче-ль утром, иль – вчера, –
Решить я очень затруднялся…
И долго, долго я старался
Скорее выбраться на свет;
Чуть-чуть совсем не заплутался;
Моей тропинки нет как нет!
Густой туман везде ложился,
Когда я вышел на простор.
Я шел и мысленно дивился,
Что мне знакомый старый бор
В полдня, иль в день так изменился,
Что я его и не узнал…
И слишком час в нем проплутал?
Меня не это ожидало!
Там, где тропа вчера бежала,
Смотрю – дорога там прошла,
Где у горы изба стояла –
Деревня целая была!
Я шел на память тихим шагом,
Все незнакомая страна;
Где был плетень, – глядишь стена!
Где между лесом и оврагом
Ходил я в брод через ручей,
И мыл свой пояс за пять дней, –
Там вижу – мельницу, плотину!
А тот лесок, где хворостину
Себе для кошниц добывал, –
Столетним лесом уже стал!
Что ж, наконец, все это значит?
Себе я думаю, смутясь,
Ужель так враг меня дурачит!
Я здесь ходил ведь сколько раз,
А этого, – что здесь явилось, –
Мне и во сне еще не снилось!
И так все шел я, шел… и вот, –
Я у святых уже ворот!
Ну, слава Господу, – обитель!
Теперь окончился мой путь, –
Могу свободнее вздохнуть;
Теперь не станет искуситель
Меня смущать, как на пути!
Хочу я в келию идти…
Трезвонить начали ко бденью.
Ну, ладно, – надобно сходить, –
Нельзя же бденье пропустить,
И не пойти к благословенью…
Я под ворота, дальше… ну!
Тут не на шутку я смутился:
Куда я только ни взгляну, –
Весь монастырь так изменился,
Что я совсем пришел в тупик:
Где был собор – смотрю цветник,
Собора точно не бывало!
Мне индо дурно уже стало;
От страха ног не подыму…
Направо – вижу освещенье, –
Идет там, стало-быть, служенье…
Бреду… куда? Сам не пойму!
Не знаю, точно-ль я проснулся?
Сам про себя я рассуждал.
Да, как-то, случаем наткнулся
Я на крыльцо: – в собор попал!
Вошел, – смотрю: – еще чуднее –
Глазам не верится: – другой!
Тот был – и ниже, и теснее,
А этот новый, – пребольшой!!
И наяву, – а небылица!…
Не знаю, как и объяснить!
У братий, думаю, спросить?
Смотрю я – новые все лица!
Дождусь игумна самого.
И так, – конца я дожидался:
Иду к игумну – нет его!
Уж тут я вовсе растерялся,
И чуть не замертво упал"…
Рассказ Алфея тем кончался;
Он, утомившись, замолчал,
Но скоро снова продолжал:
«Но это (как сказать) – виденье
Не привело б меня в смущенье,
Не повергало б в этот страх»,
Он говорил теперь в слезах.
«Когда б, чрез милость наказуя,
Во гневе – благость показуя,
Господь меня не обличил,
Дабы слепец – (на самом деле, –
Здесь на земле и в бренном теле), –
Я и познал и ощутил –
Возможна ль вечность наслажденья?
И чтоб за грех и заблужденье
Мог покаянье принести
И душу грешную спасти!
Мой сон – не день единый длился…
Или – одни лишь сутки, – нет!
Скажу ли? Целые сто лет!!!…
И слушать я не утомился!
На свет глядеть – не уставал!
И что сто лет пройти успели, –
Восстав от сна, – не сознавал!»
Все в изумлении глядели…
И старец снова продолжал:
"Как день единый – век промчался;
Я спал, но время все текло;
Я в упоеньи наслаждался,
А время много увлекло
Теченьем быстрого потока
И в бездне вечности глубоко,
Невозвратимо погребло!
Так, – этим знаменьем чудесным,
Господь мне ясно дал понять
О невозможности с небесным
Земное тленное равнять;
Хотеть умом слепым и тесным
Неизмеримое обнять!
Мой путь земной окончен ныне,
Се пред могилою стою
И се свой гроб отверстый зрю!…
Но милосердуя о сыне, –
Господь еще мне время дал,
Чтоб грешник, павши, вновь восстал,
И чтобы я чрез покаянье
Прощенье мог себе стяжать,
И вам всем, братья, в назиданье,
О всем, что было, передать!…
Страшитесь, братия, сомненья
Оно, как плевел и волчец,
Отъемлет силу у растенья,
И укрепившись, наконец,
Бесплодной ниву оставляет,
И долгий труд – всей мзды лишает.
Но сколь блажен кто возрастил
В душе своей зерно смиренья
И ум свой в вере утвердил!
Он не лишится награжденья, –
Законной мзды своих трудов –
Вкусить от сладостных плодов!
Смиренье – древо у потока
Спокойных, чистых веры вод,
Растет раскидисто, широко
И своевременно свой плод,
И в изобилии дает.
И это древо не скудеет,
И лист его не отпадет:
Оно, как кедр, все зеленеет
И постоянно плод несет.
Блажен стократ, кто посаждает
Смиренья древо у себя;
Он присно Богу угождает,
И Бог смиренного любя,
Его и здесь не оставляет,
Терпенья даром наделяет,
А претерпевых до конца
Он там ждет в горние селенья,
Где во обителях Отца
Награда – вечность наслажденья
И слава светлого венца!
О Иисусе мой, Сладчайший!
Владыко-Творче, Спасе мой!
Я грешный – грешник величайший, –
С чем я предстану пред Тобой?
Слез тучу даждь ми, чтоб их сила
Геенны пламень угасила,
Который грешников нас ждет
И мукой вечной нам прещает:
Меня все, Боже, обличает,
Надежд ничто не подает!
Но, Ты, родивыйся от Девы,
И, ради грешных нас, – Благий,
И волей смерть Сам претерпевый,
Вся Содержай, и вся Могий;
И смертью смерти власть поправый,
Во гробе бывый, яко плоть, –
Но присно – Бог сый и Господь, –
Из гроба волею восставый,
И вознесыйся от земли,
Ты, Жизнодавче мой, Царь Славы, –
Моим молениям внемли!
Хотяй всем грешником спастися,
И в разум истинный придти,
На милость ныне преклонися
Меня помилуй и прости!
Прости ми, Боже, прегрешенья,
Вся яже в деле, в помышленьи
Перед Тобою совершил,
А паче гордость и сомненье;
Иль чем я брата оскорбил,
Или примером соблазнил!…
Мои безмерны согрешенья
И безответен пред Тобой,
Что отвещать – недоумею;
К Тебе очей возвесть не смею,
Склоняюсь грешною главой…
Единый Чистый и Безгрешный,
Омый меня и убели,
Избави мук и тьмы кромешной,
В селеньях праведных всели,
Где нет болезней, нет печали,
Откуда скорби отбежали,
Где наслаждения одни
От века праведным даны;
Идеже свет Твой присещает, –
О, Солнце правды, – Светов-Свет, –
И всех там сущих услаждает,
И где конца блаженствам нет!
Ты Сам и Жизнь, и Воскресенье,
Покой усопших раб Твоих,
Прими меня в Свои селенья,
Не изжени меня от них!
И Ты, о Дево Богомати!
Ты, заступленье всех родов;
Надежный, верный всем покров;
Пучина горней благодати;
Спасенья нашего заря;
Ты, всех готовая спасати, –
Моли Всевышнего Царя;
К Нему имея дерзновенье
О нас предательницей быть, –
Кого из нас Твои моленья
Не возмогли бы защитить?
Моли Его, о Всеблагая!
Не по делом меня судить, –
Но гнев на милость прелагая, –
Мои грехи все отпустить
И благ небесных не лишить!»
1876 г. 3 марта, Угреша.
Примечание. Стихотворение «Старец Алфей» было приготовлено к печати еще самим автором в 1876 г. Сохраняя первоначальную под ним подпись, сделанную автором, долгом считаю заявить, что это стихотворение принадлежит перу моего покойного отца, Дмитрия Дмитриевича Благово, в монашестве Пимена, пребывавшего в Николо-Угрешском монастыре в 1867–1880 гг. и скончавшегося 9/21 июня 1897 г. в Риме, в сане архимандрита, на должности настоятеля Русской посольской церкви, каковую он занимал с 1884 г.
В. Корсакова, рожденная Благово. Казань