Правовое положение раскола при императрице Анне Иоановне: замечания, высказанные на магистерском коллоквиуме 2 октября 1905 года

Я имею в виду собственно вашу VI-ю главу. О главе VII-ой я ограничусь только одним замечание, – что в начальном своем отделе она создана вами искусственно, или, по крайней мере, с нарушением систематичности. Речь здесь идет об установлении штрафов за уклонение от исповеди и причастия. И в начале главы (стр. 454), и несколько позднее – в заключении анализа специального по этому предмету указа 1737 года – вы сами прямо и решительно разъясняете, что «главною целью указа было – следить за тайным расколом», иначе сказать – за «наложением двойного оклада» (стр. 456). Значит, правительство было озабочено, собственно, не нерадением православных о спасении своей души, – «контроль» преследовал цели не столь возвышенные, как вы изображаете. Конечно, штраф за уклонение от исповеди должен быть взимаем, по указам, одинаково и с православных, если они оказывались виновными; но «главная» цель указов при этом неизменно оставалась на своем месте и потому говорить о ней вам надлежало в VI-ой главе – в нашем обзоре мер против раскола; было бы систематичнее – закончить речь о расколе в одном месте, уже не возвращаться к ней в другом и здесь рассматривать соответствующее узаконение лишь со стороны его отношения к православным.

Мои замечания о VI-ой главе будут сложнее. Тут я имею в виду и общие ваши положения и некоторые частности. Первые обрисуются яснее, если я начну с частностей.

Сравнивая ваш обзор аннинских указов о расколе с подлинным их текстом, я наталкиваюсь то на пропуски, то на излишки. Под последними я разумею те случаи, когда ваши положения не имеют непосредственной опоры в обозреваемых вами официальных документах или же прямо противоречат им. Укажу следующие три примера. 1. Вы отмечаете, что в ряде мер против раскола в аннинское царствование не последнее место занимал закон о платежах раскольниками «двойного оклада»; о некоторых подробностях этого закона вы доводите до сведения читателя даже буквальною выпискою из подлинника (стр. 420); но нас ни мало не интересуют те аннинского периода указы, в которых был разъяснен смысл закона о двойном окладе, дано правительственное толкование его. Таковы указы 21 марта 1736 года и 28 сентября 1738 года⁴; в них вы могли бы почерпнуть указание, во-первых, на тогдашнее правовое положение так называемого «записного» раскола, платившего двойной оклад, а затем – понять тогдашнюю необходимость и самых этих указных толкований. Она заключалась, конечно, в том, что закон о двойном окладе исполнительные власти, вслед за самими раскольниками, понимали, очевидно, неправильно. Но если вы не обратили внимания даже настолько крупные детали по вопросу о двойном окладе, то о других указах, сюда относящихся, по внешним своим признакам менее крупных, нечего уже и говорить: например, вам, очевидно, и на мысли не пришло разъяснить происхождение коротенького указа Синода от 27 мая 1730 года по поводу выдаваемых раскольникам, при записи их в двойной оклад, «указов»⁵. 2. В ряду мер против раскола вы отмечаете распоряжения, направленные к запрещению передавать раскол потомство. «Правительство, – говорите вы, – твёрдо настаивало на соблюдении прежних узаконений (15 мая 1722 года и 16 июля 1728 года), по которым дети записных раскольников должны были воспитываться в православной вере, креститься и венчаться в православных церквях (стр. 422). При этом вы предполагаете, что, поступая так, правительство, однако, «само понимало всю бесплодность» этих узаконений (стр. 423). Но ваши строки отвечали бы исторической действительности гораздо более если бы вы обратили внимание на сенатский указ 11 августа 1732 года. В нём говорилось о необходимости произвести контроль над применением к жизни в минувшие годы названных указов 1722 и 1728 годов и даже двигалась попытка делалась попытка исправить последствия ошибки, допущенной ранее и состоявшей в том, что дети «записных раскольников» фактически были допущены в запись под двойной оклад⁶. Из указа, таким образом, видно, что правительство было занято не мыслью о «бесплодности» рассматриваемых узаконений, как предполагаете вы, а мыслью о лучшем практическом применении их, как отвечающих, по его мнению, своей цели. 3. Вы утверждаете, что в аннинское время правительственные указы расколе «были грозны лишь на словах, а на деле контроля над раскольниками не существовало» (стр. 428). Между тем ни откуда либо, а именно из вашего материала видно, что при Анне Иоанновне не только внимательно но и более, чем прежде, следили за соблюдением узаконений о расколе, – документы от 13 декабря 1738 года и 11 июля 1739 года свидетельствуют, что теперь по провинциям при Губернских и Провинциальных Канцеляриях были учреждаемы особые Следственные комиссии, которым предписывалось «поступать в следствопроизвождении по указам Ее Императорского Величества беспристрастно, со всяким бодрственным и тщательным рачением непременно⁷.

Число примеров такого вашего, позволяю сказать – недостаточно внимательного, отношения к показаниям ваших исторических документов можно было бы увеличить; но думаю, что и приведённых достаточно для того, чтобы понять некоторые особенности, выразившиеся в вашей характеристике аннинских мероприятий против раскола.

Характеризуя эти мероприятия, вы приходите лишь к тому заключению, что в аннинских указах о расколе нет «важных мероприятий» (стр. 428); но читатель вашей книги имеет основание сказать гораздо больше – это аннинские распоряжения выступают с характером отрывочности, несогласованности, а потому, конечно, и нецелесообразности. Кажется, что правительство просто растерялось, как же быть как бы мечется из стороны в сторону и не знает, на чём ему остановиться.

«С одной стороны раскольники должны были нести усиленные денежные налоги, с другой – их всеми мерами, и внешними и духовными старались, обратить к церкви» (стр. 420). Но если «налоги имели цель побудить раскольников оставить свое упорство» (стр. 420), то лишь «отчасти» (стр. 420) и, собственно, только по первоначальному замыслу, на практике же скоро обрисовалась во всей полноте цель совсем другая – раскольнический налог сделался средством для обогащения казны. На почве двойного оклада возникла целая «финансовая политика государства по отношению к расколу» (стр. 420). «Правительство строго наблюдало» именно «за интересами фиска» (стр. 420). Это значит, что главною задачею правительства служила борьба, собственно, против «тайного» раскола, так как укрывательство от платежа двойного оклада наносило ущерб казне (стр. 420–421). Но «вред раскола в глазах верховной власти далеко превышал выгоды двойного оклада» (стр. 422)⁸. Поэтому правительство поступало в борьбу с открытым – «записным» расколом. Борьба ведена была, однако, крайне нецелесообразно, как будто лишь для формы. Во-первых, взимая двойной оклад с записных раскольников, правительство, по-видимому, достигало сразу две цели, – обогащало казну и побуждало раскольников («било рублём») обратиться к церкви. Но на деле достижение последней цели здесь прямо парализовалось, так как при этом сохраняла свою полную силу статья, легализовавшая открытое существование «записного» раскола. Во-вторых, весьма характерен выбор других средств; правительство «понимало всю бесплодность» узаконений против передачи раскола в потомство (стр. 423) – и всё-таки подтверждало их (стр. 422); оно не верило в «особенную плодотворность миссионерской деятельности» (стр. 427), после опытов «почти отчаялось в успехе миссии» (стр. 428) – и всё-таки считало миссионерские «увещевания главным средством обращения» (стр. 424), отводя поэтому «увещевательным целям первое место» (стр.425). «Применялись» ещё гражданские «строгости» (стр. 424), но только «иногда» (стр. 428), когда именно – неизвестно, как неизвестно и то – в чём эти «строгости» состояли, так как «преследованию» правительство «не подвергало записных раскольников» (стр. 422).

Если судить по вашей характеристике, – правительство свои задачи и намерения по отношению к расколу просто не соразмерило с средствами для существования их и действовало наугад. Оно сознавало все «мотивы», чтобы «обратить на раскол внимание» (стр. 419) и действительно «обратило», а по мотиву государственной важности – даже «особливое внимание» (стр. 419), но в то же время «правительство не имело ни времени, ни средств серьёзно заняться расколом (стр. 429).

В результате – полный неуспех аннинских мероприятий против раскола. Раскол вообще усиливался (стр. 427); его пропаганда «процветала» (стр. 428), хотя борьба с нею была поставлена даже в «центре» мероприятий (стр. 423). Правительственные «указы были грозные лишь на словах» (стр. 428); их жестокие кары и прещения на деле прикрывали «благоприятное время для раскольников» (стр. 428), даже «счастливое» (стр. 429) аннинское время.

Таковы, по вашей характеристике, были отношения аннинского правительства к расколу и таково положение последнего. Но так ли было на деле? Действительно ли аннинские указы о расколе выходили в свет без надлежащего плана, отрывочно и несогласованно? А с другой стороны: ужели в самом деле аннинское время было «благоприятным» в даже «счастливым» временем для раскольников?

Чтобы не думать так, вам достаточно было прочитать со вниманием только один указ – 21 марта 1736 года, пока оставив другие указы, так как в нем отчасти резюмировалось содержание их, а главное – устанавливалась их взаимная связь. Я уже имел случай указать, что вы этот указ, точнее – его разъяснения о законе двойного оклада обошли вниманием. Теперь добавлю, что это было с вашей стороны большим упущением, лишившим вас возможности понять отношения аннинского правительства к расколу и положение последнего в их действительном свете. Из указанных разъяснений ясно, что ни в каком виде раскол не имел тогда права на существование. Закон о двойном окладе разделял всех раскольников на «записных» и «потаенных», т.е. на записавшихся в платеж двойного оклада и укрывшихся от каковой записи. Самим существованием этого закона безусловно уже устанавливалось, что тайный раскол безусловно воспрещается. Но и положение «записных» раскольников было особенное. Закон давал им возможность только дожить свой век, но не давал права поддерживать раскол, ни через пропаганду, ни через передачу в потомство. «Двойной оклад положен», говорилось в указе, – «за то, что, по упрямству своему, раскольники обращаться к святой церкви и в соединении с правоверными быть не хотят». Таким образом двойной оклад был наказанием за церковное противление раскольников, имевшим своей целью сломить последнее, конечно, при содействии других средств. «Хотя, – разъяснял указ далее, хотя на раскольников записных двойной оклад и положен, и они записались, однакож не для того, чтобы они свою раскольническую прелесть рассевать могли и других учили». Поэтому, записавшийся в двойной оклад мог оставаться в расколе «до обращения к правоверию» или до смерти своей, но «в том, т.е. двойном окладе, – гласил указ, – да будет сам токмо тот един, кто записывался, а другим о той раскольнической прелести разговоров и учений не только посторонним, но в одном доме живущим никому отнюдь ему не произносить, и никого тому не учить, и никакими способами к той раскольнической прелести не привлекать и учителей раскольнических и потаенных раскольников в дом к себе не принимать, и противных правому святой церкви мудрованию книг…как печатных, так и письменных отнюдь у себя не держать». Вопрос об «учителях» и «книгах» был связан с вопросом об отправлении треб церковных и прежде всего с вопросом о том, – где же раскольникам крестить своих новорожденных, но в указе было пояснено, что крестить своих детей раскольники могут, если пожелают, в православных храмах, но с тем, чтобы «отцов притом обязывать присягами и сказками, с жестоким подтверждением, что им тех своих детей…раскольнической прелести не учить и к раскольническому учению не привлекать, но коегождо, в семилетие от рождения пришедшего, представлять к церкви» для исповеди и причащения.⁹

Таким образом, если закон о двойном окладе давал возможность держать всех раскольников под надзором, то другие узаконения, по разъяснению данного указа, пользовались этим надзором, чтобы лишить раскол способов укрепиться. В полной своей совокупности аннинские узаконения создавали целую систему борьбы с расколом и преследовали крупную цель – полного уничтожения раскола. Правда, то была система чисто внешнего воздействия, но все-таки сильная связностью свои х частей и потому могла обещать положительные результаты, – уничтожение сначала «тайного» раскола, а потом и «записного». Закон терпел только наличных «записных» раскольников, которые могли до самой смерти оставаться в расколе, но лишал их права как-либо организовать поддержку расколу. Так, расколо-учителя ссылались на каторгу; рядовые раскольники нигде и никак не имели права высказывать свои раскольнические заблуждения; лишенные возможности иметь старопечатанные книги и отправлять по раскольническому обряду требы, записные раскольники вынуждались крестить своих детей в православных храмах, а затем воспитывать их уже в православии. Лишенные права на отлучку, раскольник вынуждены были жить на одном месте: это также помогало надзору за над раскольниками и препятствовало ведению пропаганды на стороне. В результате ожидалось, что со смертью наличных раскольников исчезнет память о расколе.

Правда, аннинские указы явились в свет не сразу, но это не значит, что они издавались в свет без плана. Дело в том, что указанная система борьбы с расколом возникла раньше, еще в царствование Петра I, и сразу целиком была воспринята аннинским правительством. Аннинские указы о расколе появились лишь в подтверждение или разъяснение остававшихся в полной силе петровских указов, по мере выдвигаемых жизнью потребностей.

Правда, и то, действительное положение раскола в аннинский период никогда не совпадало с планом изложенной системы и ее требованиями. Так, в Сибири и в окрестностях екатеринбургских горных заводов раскол, очевидно, не чувствовал давления действовавших узаконений, почему и раскинулся там широкой сетью. Но на это нужно смотреть как на исключение, всегда и везде возможное, в данном же случае зависевшее, вероятно, от местных благоприятных условий для развития, собственно, «тайного» раскола. Скажу больше, возможны были исключения и для раскола «записного», вследствие неправильного понимания местными исполнительными властями закона о двойном окладе – в том смысле, что уплативший его приобретал право открыто держаться своих заблуждений, т.е. свободно выражая их перед другими. Но мы говорим не об этих исключениях, а о законе в полном объеме его требований, о правовом положении раскола. А тут права даже «записного» раскола были только кажущимися. Прежде «записной» раскол еще мог усиливаться за счет православных, благодаря своим материальным выгодам. Теперь в аннинский период, последовало и здесь ограничение. Дело в том, что положенные в двойной оклад раскольники раньше были освобождены от исполнения рекрутчины, от поставки лошадей на армию и от некоторых других повинностей. Это делало положение раскольников более выгодным, чем даже положение православных. При Анне Иоанновне (1738 г.) эта льгота была отменена и велено было взыскать с раскольников рекрут и лошадей даже за «прошедшие наборы»¹⁰.

Нельзя обойти молчанием также и те аннинские мероприятия против раскола, которые нужно назвать чрезвычайными. Известно, что в 1735 году была разорена Ветка¹¹, – тогда знаменитый поповщинский центр, печальная судьба которого печально отразилась на состоянии всего тогдашнего поповщинского раскола. Это было разорение в полном смысле слова; раскольников забирали «с женами и с детьми, и со всеми пожитками, и со скотом, и с хлебом»; дома ветковских свобожан были сожжены, как и монастырские постройки; ветковская церковь, тогда единственная в поповщинском мире, при перевозке погибла; всего захвачено было 13234 человека и все они потом были разосланы – одни по монастырям, другие в места родины, третьи в Ингерманландию; везде над разосланными был установлен строжайший надзор, положение их было крайне тяжелое¹².

Характерно также указать на меры, принятые при ветковской выгонке против раскольнических «наставников», «учителей» и требоотправителей. В 1735 году, издавая указ о рассылке ветковцев, правительство, не щадя своего высокого авторитета, рекомендовало прибегнуть даже к обману. Исполнительным властям указывалось, чтобы они до объявления раскольникам о рассылке «всякими удобными способами разведывали, кто между ними есть наставники и учителя, показывая, будто того желают ведать для определения их к ним, раскольникам, по-прежнему; и как о них о всех разведано будет, тогда тех наставников и учителей всех взять под крепкий караул, и держать до указа и писать в Сенат и Синод¹³. В следующем 1736 году, отвечая на вопрос тогдашнего правителя Малороссии князя Шаховского о поселившихся в Стародубских слободах ветковских выходцах, Сенат снова напоминал ему, чтобы он «велел иметь смотрение секретно, дабы между ними, раскольники, не было их раскольнических наставников»¹⁴. Эти распоряжения имели в некоторой мере роковое значение для стародубских раскольников, не только поповцев, но и беспоповцев. Усердным исполнителем этих велений высшей власти явился тогдашний стародубский полковник Афанасий Прокофьевич Радищев (1734–1741), распространивших их силу не на одних ветковских выходцев, а на всех вообще живших в слободах раскольнических наставников. Около 1738–1739 гг. он повел «разыскивание» раскольнических «попов» и «наставников» в таких размерах и с такою беспощадностью, что в «духовном чине» у слободских раскольников настало «великое оскудение». «Духовный чин – священников, такожде иноков и инокинь из оных слобод – без остатку все разобраны и разосланы по разным и незнаемым монастырям и скитам, а иных многих расстригали и в службу определяли». Долго потом слобожанам, поповцам и беспоповцам, были памятны эти годы, составившие в истории стародубского раскола своего рода эпоху¹⁵.

Я не говорю уже о том, что в 1736 году раскольники Стародубских слобод были сравнены платежом оклада с прочими раскольниками¹⁶. Не говорю и о том, что, например, лопские раскольники (в 1740 г.) не получали льгот в платеже оклада, несмотря на то, что по петровским указам имели на них право, как жители пограничные¹⁷.

Вы указываете на отзыв беспоповщинского историка Ивана Филиппова, который в «Истории Выговской пустыни» говорит об Анне Иоанновне, что «Ее Величество веры не отнимала и истязаний в вере при ней не бывало» (стр. 429).

Но, во-первых: жаль, что слова эти вы цитируете не по подлинному памятнику¹⁸, иначе вы не пропустили бы и другого места в «Истории Выговской пустыни», где Филиппов дает такой отзыв по поводу произведенной, по повелению Анны Иоанновны, ветковской выгонки: «всех расхитиша и развезоша, овые за караулом гладом и мразом изомроша, иные же в темницах и в оковах и по градом и по монастырям развезены, овии же от благочестия отлучены, а имение их все разграблено»¹⁹.

Во-вторых, нужно знать, что приводимые вами слова написаны в благодарность за личные отношения императрицы, собственно, к выговцам. Не в одной поморском рукописи рассказывается, что выговцы завели добрые сношения еще с царицей Прасковьей Феодоровной, матерью Анны Иоанновны. Андрей Денисов, впоследствии знаменитый выгорецкий киновиарх, доставлял царице живых оленей, лебедей и журавлей и за эти дары северной русской природы получал щедрые денежные даяния на пользу всех выговцев. В бытность свою в Москве, Андрей часто приходил в покои царицы и читал для нее «древлепечатные» книги. Бывали при этих случаях и дщери Прасковьи Феодоровны, из которых одна – Анна Иоанновна, когда стала российской императрицей, помня эти факты своего детства, благоволила выговцам, по примеру своей матери. В первый же год своего царствования она освободила выговцев от рекрутской повинности²⁰. Особый сенатский указ по этому поводу от 16 октября 1730 года, раскольническая рукопись, в которой помещен изложенный нами рассказ, прямо приписывает личному расположению Анны Иоанновны к выговцам²¹.

В-третьих, расположение императрицы к выговцам, не избавило их, однако, от «истязаний в вере», когда в 1738 году возникло дело по обвинению выговцев в немолении на Ее Величество и когда для следствия на Выг приехала известная самаринская комиссия. Но примечательно, что и это горестное для выговцев событие, сопровождавшееся не только «великими страхованиями» за целость Выговского монастыря, но и вероисповедными между выговцами смутами и отделением от поморцев особого толка филипповцев, не ослабило в выговцах чувства благодарности к императрице, воспитанного преданием и недавнею действительностью. Милость и особое расположение со стороны верховной власти были усмотрены и здесь – в том, что Следственная комиссия по поручению Тайной Канцелярии сама приехала на Выг, тогда, как во всех других подобных случаях жестокого аннинского царствования, не исключая дел сановников и архиереев, обвиняемых без разбора «тащили» лично в Тайную Канцелярию. «Первый, воистину, такой случай в России сделался»²², восклицает выговец, выражая настроение всей «пустыни». Удивительно ли, после этого, если и Иван Филиппов благоприятно выразился о времени Анны Иоанновны!

Я склонен думать, что вашей всесторонности изучения подлежащего материала, а следовательно – и большей правильности научных выводов в известной мере помешал господствующий в вашей книге взгляд. Чувствуется, что (в данном случае) вы увлеклись оправданием господствующего в вашей книге взгляда и имевшийся у вас материал (указы о расколе), захватывали лишь по этой мерке. Естественно, явились у вас положения и выводы, не имеющие непосредственной опоры в исторических документах. Едва ли, кажется мне, можно документально оправдать даже основную точку зрения вашего обзора аннинских указов и расколе.

Ваше основное положение гласит: аннинское правительство «смотрело на раскол с чисто государственной точки зрения». Такой взгляд, конечно, как нельзя более гармонирует с основною мыслью, проходящею чрез все ваше сочинение, – что и вся церковная политика аннинского правительства вращалась в сфере исключительно государственных интересов. Но прочность этой гармонии для меня представляется не столь твердою, когда я применяю к ней пробу подлежащих исторических документов. Так, в указе 29 мая 1730 года читаем: «Ее Императорское Величество, защищая благочестие и охраняя врученные Ее Величеству народы от лжесоставного и благочестию противного учения, повелела Правительствующему Синоду во всем поступать по силе данных Питириму указов, и во всем, что принадлежит у обращению раскольников и искоренению противного учения всякое вспоможение чинить»²³. В этих немногих словах правительством было сказано многое: с одной стороны указана цель, какую должна преследовать борьба с расколом, с другой – средство для достижения этой цели. Обратим внимание, что документ относится к самому началу рассматриваемого царствования, когда аннинское правительство неизбежно вынуждалось с наибольшею прямотою и отчетливостью установить свою основную точку зрения на предмет, дать руководящий принцип. И мы видим, что здесь были выдвинуты непосредственно только интересы церковные – «защита» православия и «охрана» подданных Ее Величества от раскольнической пропаганды. Согласно с характером дела, оно было передано в ведение высшего духовного учреждения – Правительствующего Синода. При этом был установлен тот общий принцип – чтобы делу «искоренения противного учения всякое вспоможение чинить», который и является обязательным, очевидно, и для самого государственного правительства, но замечательно, что на прямые государственные интересы здесь не было сделано даже намека. И еще дальше: Синоду «повелевалось во всем поступать по силе указов, данных Питириму». Питирим – известный нижегородский архиепископ петровского и дальнейших царствований. Известен он именно своею миссионерскою противораскольническою деятельностью. Петр I так высоко ценил эту деятельность, что называл ее «равноапостольскою» и петровские указы, данные на имя Питирима, узаконявшие разные гражданские ограничения раскола, были направлены к поддержке этой деятельности. Больше того, указы составлялись по рецептам самого Питирима, так что Питирима, пользовавшегося большим расположением Петра I, нужно считать и творцом этих указов. Но Питирим был представителем церкви и, естественно, воздвигал прежде всего интересы церковные. Раскол выступал пред ним главным образом как враг церкви. Да так понимал названные петровские указы и сам цитируемый аннинский указ 1730 года, в котором сейчас же после вышеприведенной тирады о «защите благочестия» была прописана подлинная резолюция Петра I на прошении Питирима от 1715 года – о том, что если кто будет «возбранять» и «препятствовать» Питириму в его «святом» и «равноапостольком деле» обращения в православие раскольников, – «тот без всякого милосердия казнен будет смертию» – за что собственно? – «яко враг святыя церкви».

В замечаниях в начале VI-ой главы, предпосылаемых вами частнейшему обзору аннинских мероприятий против раскола, вы пытаетесь, к сожалению, в изложении довольно туманном и дающем повод к возражениям и недоумениям, – пытаетесь, говорю, пояснить, что аннинское правительство, хотя действительно помогало церкви в борьбе с расколом, но помогало лишь потому, что интересы церкви и государства в данном случае совпадали, а не потому, чтобы оно было озабочено собственно церковными интересами (стр. 418–419). Только «осязательная государственная польза» заставляла правительство «идти на встречу задачам» церкви (стр.418–419). Но если так, то непонятно, чем было вынуждено правительство к тому, чтобы действительные причину и цель маскировать²⁴ призрачными. Странно, что, ценя только «пользу государственную», оно выставляло на вид задачи лишь церковные. Разуметь «людей, вредных в государственном отношении» (стр. 419), и бороться, собственно, с ними, а официально указывать только на необходимость борьбы с «врагами церкви»!

Даже по вопросу о двойном окладе, который (оклад), применительно к вашему взгляду, должен быть рассматриваем в качестве «осязательного» обнаружения «государственной точки зрения на раскол²⁵, – аннинское правительство высказалось совсем в другом направлении, ваш взгляд оправдывающем. Как мы уже видели, в указах 21 марта 1736 года и 28 сентября 1738 года относительно закона о двойном окладе было дано разъяснение в том смысле, что оклад положен в наказание за церковное противление раскольников, значит – опять без всякого отношения к государственным интересам.

Я не отрицаю, что сознание вреда от раскола для государства аннинскому правительству было чуждо, как оно держалось и в петровскую эпоху. В доказательство этого можно привести документ более характерный, чем вы приводите, – и по его происхождению, и по ясности выраженной в нем мысли. Вы цитируете записку Остермана, именно темное упоминание в ней о каком-то «известном расположении» раскольников – «сих злых людей» (стр. 419), – упоминание, говорю, темное, потому что здесь не объяснено, в чем же именно состоит «зло» «сих людей». Я на вашем месте сослался бы Высочайше утвержденное 13 августа 1735 года мнение, высказанное на конференции Сената и Синода, в котором, по поводу поселения раскольников – ветковских выходцев на Украине, близ пограничной линии донских казаков, в доказательство необходимости отменить позволение, данное для таковых раскольнических поселений, – прямо сказано: «Украинская линия сделана и ландмилицкие полки селятся на оной для защищения и обороны государственной от неприятеля, а от них, раскольников, не токмо обороны, но паче всякой противности опасаться надлежит»²⁶. Таким образом нельзя сомневаться, что опасение государственного вреда от раскола у аннинского правительства существовало. Но ведь одно дело – признать государственный вред раскола, например на ряду с церковным, даже в зависимости от него, и совсем другое – признать государственную точку зрения на раскол главною и тем более единственною. В истории правительственной борьбы с расколом первое мы находим не один раз; второе же, наоборот, выступает лишь в виде исключения. Вопреки взгляду, принятому в вашей книге, я не отношу аннинский период к числу этих исключений. Я думаю, что и при Анне Иоанновне в вопросе о расколе церковные и государственные интересы были, правда, различаемы, но не с тем, чтобы игнорировать первые и охранять только вторые.

Все, мною высказанное, отвечает, собственно, только на один вопрос: можно ли считать последним словом науки тот отдел вашей книги, который я подверг разом отрению. Но вытекающим из сказанного заключением не понижается научная ценность других, по объему гораздо более крупных, отделом вашего сочинения. Опираясь на них, я настойчиво повторяю высказанное в моем письменном отзыве мнение, что сочинение дает вам полное право на получение степени магистра богословия.

Профессор Петр Смирнов.

1905, Х, 2